Тени Королевской впадины Михановский Владимир
Фойе было полупустым, несмотря на вечерний сеанс. Играл оркестр, певица исполняла «Синий платочек», явно подражая в своей манере Клавдии Шульженко.
Иван взял за руку Веронику, но она тихонько высвободила ее.
— Послала я, Ваня, еще полдюжины запросов по разным адресам, — произнесла она, невидяще глядя перед собой. — Ума не приложу, куда бы еще написать… Может, ты присоветуешь?
— Подумаем, Ника. Но сначала я должен посоветоваться с одним моим знакомым.
— Дельный человек?
— Очень.
— Только не откладывай, ладно? — попросила Вероника.
— Завтра же позвоню, — пообещал Иван.
Фильм показался Талызину привлекательным и смешным. Правда, взволнованный близостью Вероники, Иван смотрел на экран не очень внимательно.
После кино зашли в Сокольнический парк, оказавшийся по пути, долго бродили по заснеженным аллеям.
— Расскажи о себе, Ваня, — негромко попросила Вероника и взяла Талызина под руку.
— Что?
— Все, — коротко пояснила она.
— Все не получится.
— Почему?
— Слишком много времени понадобится. Тебе надоест слушать, — попытался отшутиться Талызин.
— Ну, расскажи тогда хоть что-нибудь, — снова попросила Вероника, женским чутьем понявшая, что коснулась чего-то запретного, о чем Ивану говорить тяжело или неприятно. — Ты ведь все знаешь обо мне, а я о тебе — почти ничего.
Талызин рассказал о войне, перекорежившей всю его жизнь, о надоевшем одиночестве, о том, как трудно дается ему нынешнее, мирное бытие. Веронике хотелось расспросить его о родителях, но что-то удержало ее от этого вопроса.
— Теперь вот пробую жить, как говорится, начав с нуля. Не знаю, что из этого получится, — заключил Талызин свой рассказ.
— А есть у тебя друзья, Ваня? — спросила с участием Вероника.
— Видно, я стал трудно сходиться с людьми. А прежних друзей отняла война. Ты сейчас у меня самый близкий друг…
Несколько минут шли в молчании. Навстречу им промчалась по аллее весело галдящая стайка подростков на лыжах.
— А вообще-то, ты счастливее меня. У тебя есть Сережа. И мама.
— Счастливее… — задумчиво повторила Вероника. — Знаешь, муж так и не видел Сережу. Фотокарточку, правда, я послала на фронт, но не знаю, дошла ли. Успел ли он получить до того как… пропал. А на отца в сорок втором пришла похоронка, он был в ополчении…
Больше всех приходу Талызина радовался Сережа. Иван всегда приносил ему игрушки, возился с мальчиком, вечно они что-то мастерили.
— Дядь Вань, пошли строить крепость! — говорил Сережа, и они шли во двор, где возводили сложное строение из снега, льда и веток — предмет пристального внимания и зависти окрестных мальчишек, которые, впрочем, скоро подключились к работе.
Иван и Сережа наращивали башни, сооружали подъездные мосты, выкапывали вокруг крепости защитный ров. Или шли кататься на санках с уклона, который начинался прямо в конце их улицы. Или просто отправлялись на прогулку, а иной раз — по магазинам за покупками, по списку, который составляла Агриппина Захаровна.
— Чего ты ждешь? — как-то сказала она Веронике. — Ты же видишь, человек порядочный, положительный…
— Не пьет, не курит, — попыталась Вероника перевести разговор в шутку.
— Да, не пьет и не курит, если угодно! — повысила голос Агриппина Захаровна. — И он любит тебя, неужели ты слепая?
— Знаю, — тихо произнесла Вероника.
— Посмотри на себя, — продолжала мать. — Как ветка, высохла. Сколько можно ждать-то?
— Всю жизнь.
— Сколько уже лет нет писем! Сколько времени прошло, как война кончилась!.. Когда же ты научишься смотреть правде в глаза, а не витать в эмпиреях! Коли остался жив — дал бы о себе знать.
— Ты же знаешь, на войне всякое бывает. Может быть, он выполняет особое задание, не имеет права писать домой… Помнишь, я приносила книжку? — устало возражала Вероника.
— О господи! — всплеснула руками Агриппина Захаровна. — Ты иногда рассуждаешь как ребенок, мне просто страшно становится за тебя. Помру — совсем беспомощной останешься, да еще с Сережкой на руках. Как можно верить всяким выдумкам? Мало ли чего писатели насочиняют? Я вот что скажу тебе, голубушка, — произнесла веско мать. — Не хочешь о себе, так хоть о Сереже подумай. Ребенку нужен отец. — Агриппина Захаровна понизила голос, глядя на мальчика, увлеченного «конструктором», который недавно подарил Талызин. — Вчера они играли тут с Иваном, — мать перешла на шепот, — а я на кухне была. Иду в комнату и слышу — Сережка говорит: «Дядь Ваня, хочешь быть моим папой?». Я и остановилась.
— Ну, а Иван? — спросила Вероника дрогнувшим голосом.
— Он взял его на руки, подкинул, потом прижал к себе и сказал: «Хочу. Очень хочу, Сережа».
Вероника отвернулась.
— Что скажешь? — наседала мать.
— Слишком просто все у тебя получается, мама, — покачала головой Вероника.
— А у тебя слишком сложно! Знаешь, Ника, не нами сказано: «Спящий в гробе, мирно спи, жизнью пользуйся, живущий».
— Ненужный разговор, мама. Оставим его, — решительно оборвала Вероника, завидя в окно Талызина, открывающего калитку.
Едва Иван вошел в дом, к нему с радостным возгласом бросился Сережа.
— Что принес, дядь Вань? — спросил он после того, как Талызин, подбросив его в воздух, поставил на место.
— Сергей! — укоризненно произнесла Вероника.
— А что? Вопрос по существу, — весело сказал Иван и, достав из кармана игрушечный грузовик ядовито-зеленого цвета, протянул подарок мальчику, который тут же принялся катать машину по полу.
Агриппипа Захаровна, постояв несколько минут, отправилась на кухню.
— Сегодня день подарков, Ника! — продолжал Талызин. — У меня и для тебя есть кое-что.
— Люблю подарки, — улыбнулась Вероника, протягивая руку.
— Сначала ответь на один вопрос. Есть у тебя подружка в Новосибирске?
— В Новосибирске? — удивленно повторила Вероника.
— Да.
— Никого у меня там нет, — покачала она головой. — А почему ты, собственно, спрашиваешь?
— Нет, ты вспомни, вспомни, — настаивал Талызин.
Вероника опустила руку:
— На что-что, а на память, слава богу, я не жалуюсь. Говори, в чем дело?
Иван достал письмо из кармана.
— Вот, почтальонша только что у калитки передала. Для тебя. От неизвестной мне девушки по имени… Ты чего испугалась, глупая?
— Дай сюда.
Побледневшая Вероника взяла конверт, внимательно прочла адрес, некоторое время вертела в руках потертый прямоугольник письма. Наконец, решившись, неловко, наискосок надорвала его и отошла к окну, чтобы прочитать страницу, вырванную из ученической тетради.
Талызин, которому передалась взволнованность Вероники, с тревогой наблюдал за ней.
Вероника, пробежав глазами листок, сдавленно вскрикнула.
Талызин кинулся к ней:
— Ника, что случилось?
— Он жив! Слышишь?.. Он жив, жив, жив, — повторяла она словно в бреду.
В комнату вошла встревоженная Агриппина Захаровна.
— Ника, что с тобой? Тебе плохо? От кого письмо?
— Я всегда знала, что он жив, — произнесла Вероника и разрыдалась.
Писала медсестра новосибирского госпиталя для тяжелораненых. Писала «на свой страх и риск» и просила извинить, что берет на себя смелость сообщить, что муж Вероники обгорел в тапке и лишился зрения. Решил не возвращаться домой, хотя его уговаривали и врач, и вся палата. Твердил, что не хочет быть никому обузой. Повторял, что уж как-нибудь сам, один, скоротает век, да и государство не даст пропасть. Прошло столько времени, а состояние его не улучшилось. «Не знаю, какое решение Вы примете, но не написать Вам я не могла», — заключала письмо медсестра.
Вероника тщательно сложила письмо, спрятала его в сумочку, подошла к вешалке и стала одеваться.
— Ты куда? — спросила мать.
— За билетом на вокзал. — Вероника держалась спокойно, только чуть подрагивающий голос выдавал волнение.
— Можно, и я пойду с тобой? — спросил Талызин. — С билетами сейчас туго…
Вероника кивнула.
По дороге они не разговаривали. Иван смотрел на ее бледное, усталое лицо, ставшее таким дорогим, и чувствовал: в его жизни что-то непоправимо рушится. И снова остро ощутил вновь надвигающееся одиночество.
Хорошо бы разрубить этот узел одним ударом. Но как это сделать? Уехать куда-нибудь, все поменять в жизни? Немного отдает ребячеством… Нет! Бросать институт глупо: учеба заканчивается, осталось совсем немного. И есть у него две-три идеи насчет разведки полезных ископаемых, профессор признал их заслуживающими внимания.
Троллейбус, в котором они ехали, медленно вползал на Крымский мост. Монументальный вход в Центральный парк культуры и отдыха остался по левую руку.
Вероника смотрела на Москву-реку, но мысли ее витали где-то далеко.
С билетами действительно оказалось трудно — начались школьные каникулы, и все поезда были забиты.
Талызин безрезультатно простоял полтора часа в воинскую кассу, затем отвел в сторонку задерганного начальника вокзала и несколько минут о чем-то с ним толковал.
Вероника, присев на краешек освободившейся скамьи, безучастно наблюдала за его действиями. Наконец Талызин подошел к ней.
— Понимаешь, какая штука, — растерянно пробормотал он. — Билет можно взять только на сегодня. На кассу предварительной продажи надежды нет.
— На сегодня? — оживилась Вероника. — Это еще лучше! Тогда я смотаюсь домой за вещами.
— Не успеешь, — покачал головой Талызин. — До отхода поезда, — он глянул на часы, — тридцать пять минут.
— Собственно, мне и не надо ничего, — решила Вероника. — Поеду так.
— Места — только в общем вагоне.
— Боже мой, да какое это имеет значение?! — воскликнула Вероника. — Я готова пешком идти в Новосибирск, по шпалам…
— Ладно, беру билет.
Иван отошел и, вернувшись через короткое время, вручил Веронике твердый картонный прямоугольник.
— Только не потеряй, — сказал он. — Ты в таком состоянии…
— Я совершенно спокойна, — возразила Вероника, но лихорадочно блестевшие глаза выдавали ее волнение.
— Пойдем буфет поищем, кофе попьем, — предложил Талызин, посмотрев на вокзальные часы.
— Пойдем, — безучастно согласилась она.
Они пили кофе из бумажных стаканчиков, стоя у захламленного столика.
— Послушай, может, я с тобой поеду? — неожиданно предложил Иван. — Ты совсем какая-то отключенная…
— Нет-нет, что ты, это невозможно! А со мной все в порядке, — заверила Вероника.
— Хорошо, только возьми себя в руки.
— А ты заскочи к маме… — Вероника запнулась. — Скажи, как сложилось. Ладно? И сообщи на работу.
— Само собой, — кивнул Иван.
На какой-то миг все это показалось ему нереальным: и куда-то спешащие толпы пассажиров с узлами, чемоданами и детишками, и длинная молчаливая очередь в буфет, и сизые клубы табачного дыма, плавающие между столиками…
— Не грусти, Ваня. — Вероника пригнулась к Талызину, чтобы перекрыть вокзальный гул. — Кто же виноват, что так сложилось? — Она положила ладонь на его руку. — Так даже лучше…
— Пойдем на перрон.
Они нашли ее вагон и стали в длинную очередь, ждущую начала посадки.
Талызин вытряхнул из бумажника все деньги, что были у него при себе, и отдал Веронике.
— Возьми хоть на обратную дорогу, — сунула она ему в карман смятую купюру. Сзади успел вырасти немалый хвост. Билетов в общий вагон было продано явно больше, чем он мог вместить.
— Если нужна какая-то помощь… — начал Талызин. — В общем, если что, дашь мне телеграмму, помогу.
— Я знаю, — просто сказала Вероника.
Когда им удалось протиснуться в вагон, свободных мест уже не было.
Какой-то инвалид с костылями подвинулся, освободив для Вероники местечко. Он был навеселе и то и дело отгадывал залихватский чуб, закрывающий глаза. Инвалид хотел что-то сказать, но посмотрел на ее лицо и промолчал.
Последние минуты тянулись особенно медленно.
— Ой, чуть с собой не увезла… — Вероника открыла сумочку, достала продуктовые и хлебные карточки и протянула их Талызину.
— Вишь, забывчивая у тебя жинка, гражданин-товарищ, — подмигнул инвалид Талызину.
Народу в купе все прибывало. Под скамьями места для вещей уже не было, и груда узлов и чемоданов росла на полу.
— Ты выбраться не сможешь, — забеспокоилась Вероника.
— А что, по стопочке? — предложил Талызину инвалид и, не дождавшись ответа, обиженно отвернулся, что-то пробормотав.
— Знаешь, Ваня, что меня больше всего мучает? — еле слышно произнесла Вероника.
— Что?
— Он ведь так и не увидит Сережу. Никогда…
Толстая проводница, протискиваясь по коридору, объявила, что до отхода поезда остается пять минут и провожающих просят покинуть вагон.
Едва Талызин соскочил с подножки, поезд тронулся. Двигался он медленно, словно нехотя.
Иван шел рядом с вагоном, заглядывая в окно. Сквозь пыльное стекло тускло просматривалось печальное лицо Вероники.
«Словно лик скорбящей богоматери», — подумал Талызин.
На следующий день, выполнив все поручения Вероники, Талызин отыскал телефон-автомат и позвонил Андрею Федоровичу. Он почувствовал вдруг настоятельную потребность встретиться и поговорить с ним.
Сначала он позвонил ему на работу. Телефон не отвечал. Тогда, без особой надежды, Иван набрал его домашний номер. Против ожидания, Андрей Федорович оказался дома. Разговор, однако, получился каким-то странным. В голосе Андрея Федоровича, обычно сдержанного и спокойного, сквозили тревожные нотки.
— Добрый день, Андрей Федорович, — начал Талызин. — Мне хотелось бы спросить…
— А, узнаю, узнаю, — поспешно перебил собеседник, не называя его по имени.
— Нельзя ли…
— Я приехал домой на обеденный перерыв. Выхожу через двадцать минут. Так что времени у меня нет, — ровным голосом проговорил Андрей Федорович и повесил трубку.
Иван некоторое время слушал короткие сигналы, не в силах постигнуть, что произошло. «Заболел? Не узнал меня? Или, может, я чем-то провинился перед ним?»
Повесив трубку, Талызин машинально оглянулся. К телефону-автомату уже выстроилась очередь, и кто-то из самых нетерпеливых стучал в стекло пятнадцатикопеечной монетой.
Он вышел из кабины как в тумане. Быстро перебрал в памяти весь короткий, сумбурный разговор, в голове всплыла фраза: «Выхожу через двадцать минут». «Через двадцать минут», — вслух повторил Талызин.
В следующее мгновение он подскочил к краю тротуара и остановил такси. Назвав адрес, попросил водителя:
— Гони вовсю! Очень тороплюсь. У нас — восемнадцать минут.
Шофер покачал головой и тронул машину.
Талызин выскочил из такси в тот момент, когда Андрей Федорович выходил из дома. Заметив Ивана, он жестом отпустил свою машину и, едва та скрылась за углом, подошел и предложил:
— Пройдемся?
Они свернули на набережную, где из-за пронзительного ветра не было ни души. Молча миновали баржу, превращенную в плавучий ресторан.
— Я приехал, потому что очень огорчился нашим телефонным разговором, — первым нарушил молчание Талызин.
Андрей Федорович промолчал, ограничившись кивком.
— Что случилось?
— Пока не случилось, но может случиться, — проговорил Андрей Федорович. — Теперь, Ваня, многое случается… Но об этом говорить не будем.
— А о чем будем?
— О тебе. Как идет учеба в институте?
— Нормально. Курс фактически закончил, осталась только преддипломная практика да защита диплома.
— Это хорошо. — Казалось, эта одобрительная реплика относится не к словам Талызина, а к каким-то затаенным мыслям Андрея Федоровича. — Удачно, Иван, что ты позвонил. Я сам собирался разыскать тебя. А на разговор по телефону не обижайся. Суть, сам понимаешь, не в форме.
Когда они повернули на другую улицу, Андрей Федорович остановился.
— В нашу страну, я узнал, из-за рубежа приходят запросы на специалистов. Есть и из Южной Америки. Больше всего требуются, представь себе, горные инженеры.
— И что?
— Ты должен уехать. Пока подпишешь контракт на три года, а там видно будет.
— Но у меня преддипломная…
— Вот там ее и пройдешь, свою практику, — махнул рукой Андрей Федорович. — Парень ты способный, это проверено.
— Почему такая спешка?
— Этого сказать тебе не могу.
— Но все-таки…
— Ты мне веришь?
— Верю.
— Тогда собирайся. Вместо диплома получишь пока справку, что прошел полный курс наук в Горном институте и можешь занимать инженерную должность.
— Может быть, я снова мобилизован? — осенило Талызина. — У меня новое задание?
— Задание одно: уехать. Как можно скорее. И желательно — подальше.
…В общежитие Талызин возвращался оглушенным. Особенно потрясли его слова Андрея Федоровича: «Мне больше не звони. И увидеться скоро едва ли сможем. Все варианты командировки, что станут тебе предлагать, — будут подбираться по моему поручению. А если необходимо будет связаться с тобой — я это сделаю сам».
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Миллер завершил обстоятельный доклад о результатах своей поездки, однако медлил покидать кабинет генерала.
— Ну, что еще, Карло? — спросил Четопиндо.
— У меня есть для тебя, Артуро, нечто интересненькое. — Миллер небрежно развалился в кресле, чего раньше никогда не позволял себе в присутствии Четопиндо.
Тот пребывал, однако, в благодушном настроении и сделал вид, что не обратил внимания на развязность помощника. Впрочем, каково будет настроение шефа в следующую минуту, предугадать было трудно, оно скакало словно температура у больного лихорадкой.
Миллер попросил:
— Пусть принесут чаю.
Несколько удивленный и заинтригованный, Четопиндо вызвал секретаря и отдал соответствующее распоряжение.
Когда на столе шефа появился чай, помощник встал и тщательно запер дверь кабинета.
— Ты не утопить меня вздумал? — поинтересовался Четопиндо, с возрастающим интересом наблюдая за действиями Миллера. — Только учти, Карло, что стакан чаю — не бассейн, а я — не Гарсиа…
Миллер промолчал. Жестом фокусника он достал из кармана пробирку, которую привез из командировки.
— Что это? — спросил генерал.
— Райское блаженство, Артуро.
— А точнее?
— Это наркотик, который соединяет в себе все лучшие, самые драгоценные свойства всех прежних.
— Забавно.
— Этот белый порошок тонизирует — и расслабляет, усыпляет — и заставляет бодрствовать, он дает возможность в течение одной минуты прожить целую жизнь, равную столетию, — вдохновенно распинался Миллер.
— А может, ты задумал не утопить, а отравить меня, а? — сощурился Четопиндо. — Ладно. Ты примешь порошок первым, — решил, немного подумав, генерал.
Пока Миллер осторожно вытряхивал кристаллики в стакан, Четопиндо с вожделением следил за пробиркой. Миллер знал, что генералу не терпится попробовать новое снадобье.
— Второй стакан ни к чему. Будем пить из одного, — сказал Четопиндо.
Карло размешал чай ложечкой и поднес стакан к губам, подумав: «В первый и последний раз…» На вкус это был самый обычный чай, лишенный какого бы то ни было привкуса. Немудрено, что Ильерасагуа не заподозрил ничего неладного во время их чаепития.
— Помирать, так вместе! — сказал Четопиндо и тоже отхлебнул из стакана. — Ты разыгрываешь меня, Карло! — воскликнул он. — Это же обычный чай.
Помощник и сам решил было, что среди крупинок сахара не оказалось ни одной частицы снадобья.
Он понимал, что, устраивая эту пробу, рискует многим, слишком многим. Зато, если удастся пристрастить Четопиндо к новому наркотику, генерал в его руках.
Через короткое время Миллер почувствовал, что голова его становится ясной, как бы прозрачной. Это было удивительное, ни с чем не сравнимое, новое для него ощущение. Понятия «трудно» или «невозможно» для него теперь не существовало. Оливия! Взор его остановился на огромной крупномасштабной карте страны, которая занимала всю стену кабинета. Что для него Оливия! Да он мог бы всем миром управлять! Да, всем миром! Этого добивался Гитлер, до он допустил массу ошибок, а уж он, Миллер, будьте уверены, подобных ошибок не допустит…
Нет, он и на этот раз бросил в чай слишком большую дозу снадобья!
Последним усилием воли, прежде чем впасть в транс, Миллер посмотрел на Четопиндо. Генерал сидел откинувшись в кресле, и взор его был устремлен в бесконечность.
…Миллер пришел в себя первым. Да, то, что он испытал, было грандиозно.
Вскоре и Четопиндо зашевелился. Некоторое время он сидел с закрытыми глазами, затем раскрыл их и посмотрел на помощника.
— Угодил ты мне, Карло, — сказал генерал.
Миллер улыбнулся:
— Рад стараться.
— Всего пятнадцать минут прошло… — заметил Четопиндо, глянув на часы. — А я хоть целый день могу рассказывать о том, что пережил.
Миллер вел себя как рыбак, который видит, что поплавок зашевелился. Рыба заинтересовалась наживкой, теперь она никуда не денется. Нужно только выбрать правильный момент для подсечки.
Зазвонил телефон. Четопиндо приподнял и швырнул на рычаг трубку, не слушая.
— А я-то думал, что перепробовал все наркотики мира, — сказал он. — Как эта штука называется?
Миллер пожал плечами:
— Как-то мудрено, я уже позабыл.
Читать бесплатно другие книги:
