Вышли из леса две медведицы Шалев Меир
И как это я, преподавательница Танаха, не поняла, что происходит?!
А Эйтан добавил:
— Не нужно планировать каждую мелочь, Рута. Куда мы едем, где мы будем — не стоит все знать заранее. Куда интересней импровизировать и плыть по течению.
Как вы понимаете, он все-таки сумел вывести меня из себя. Но с другой стороны — ведь он был самым надежным человеком для таких походов. Прекрасный водитель, отличный штурман. Никогда не застревал по пути и не терял дорогу. И вдобавок разбирался в технике и мог, если понадобится, починить машину. И еще он был человеком сильным, с большим опытом, и при всей его кажущейся беспечности и беззаботной веселости всегда планировал все до последней мелочи. А уж по части ответственности не уступал какому-нибудь Гансу или Фрицу. Так он вел себя, когда ставил на огонь джезву, когда приготавливал все для дня рождения жены, когда отправлялся в туристский поход. И когда шел убивать — тоже.
Он вышел к пикапу, погрузил в него все, разложил по местам, покрыл полотнищем и привязал веревками. «В нашем питомнике, — сказал он мне когда-то, — есть все необходимое для похода, а также для засад и наблюдения. Веревки, ящики, канистры и другие емкости всех видов, садовые ножницы, маленькая кирка, чтобы вырыть яму, а если понадобится — то и дать кому-нибудь по голове, а также лопата — вытащить машину, или перенести угли, или закопать какашку в песок, и нейлоновые мешки для отбросов, и грабли, и метлы для заметания следов, и полотнища для тени, для маскировки и для подстилки».
Я смотрела, как он готовит пикап к дороге, следила за его экономными и спокойными движениями и понемногу успокаивалась. К тому же я вспомнила прошлый раз, когда они оставили меня дома и уехали в пустыню, и даже улыбнулась про себя. Это было годом раньше, тогда по радио сообщили, что ожидается большой метеоритный дождь, и Эйтан сказал:
— Давай, Нета, поедем в пустыню, посмотрим, как они падают с неба.
Я спросила:
— А что со мной? Я тоже хочу поехать.
Эйтан сказал:
— Ну что ты! Куча народа поедет смотреть на этот дождь именно в пустыне, потому что там ночи совершенно темные, и кто вдруг появляется там среди всех? Наша Рута. Сияет, как солнце, распространяет вокруг себя дивный свет. И вместо метеоритов все смотрят на нее, причем через закопченные стекла.
Я же говорила вам, Варда, — мой первый супруг был неутомимый ухажер и очень забавный выдумщик.
— Все готово. Ты хочешь принести Нету или я принесу его сам?
Я поднялась, взяла Нету на руки, завернутого в одеяло, и уложила на заднее сиденье машины. Обняла и поцеловала в обе щеки и в лоб, но он был совершенно сонный и ничего не почувствовал, а Эйтан осторожно придвинул к нему спинку переднего сиденья, чтобы он не скатился, когда машина будет тормозить. Я обняла и Эйтана и поцеловала его тоже. И все. Они поехали, а я приготовила себе кофе, потому что близилось уже время моего обычного подъема. Я не беспокоилась, но я думала о них. Нета, насколько я его знаю, наверняка будет спать всю дорогу и проснется, только когда они доберутся до своей акации, а Эйтан, как я представляла, будет вести машину по вади, выбирая из всех акаций «ту, что покрасивее». Мне ли не знать, с какой тщательностью он всегда выбирал подходящее дерево, чтобы устроиться в его тени, особенно если дело происходит в пустынной степи, а это дерево — акация. Она должна быть симметричной, и очень важно также, чтобы у нее был красивый силуэт, и обязательно, чтобы под ней можно было стоять выпрямившись, не получив колючей веткой по голове, и еще необходимо, чтобы на земле под ней не было слишком много упавших веток, потому что такие ветки могут проколоть одежду и подошвы.
— Что хорошо в акации, — объяснил он мне однажды, — что если она красивая, то она и хорошая, а если она хорошая, то она и красивая. И гранат тоже такой, и кипарис, и дуб. Но не у всех деревьев это так. Смоковница, например, может быть уродлива, как смерть, но хороша, с замечательными плодами, и наоборот — сама смоковница красота красотой, а плоды совершенно дерьмовые.
— Уродливые до несъедобности, — предложила я замену.
Он рассмеялся:
— Твой иврит немного высоковат для меня. Но я запишу себе твое предложение, чтобы не забыть.
Я знала: он выберет для их стоянки самую красивую, а значит, и хорошую акацию, припаркуется на берегу одного из негевских ручьев, и они вместе накроют машину полотнищем для тени, чтобы она не раскалилась на солнце. А потом набросают на это полотнище — для маскировки — камешки, и сухие ветки, и несколько пригоршней песка. Я представляла себе его наставления армейского снайпера: главное — это изменить форму, спрятать выделяющиеся цвета и контуры, скрыть блеск металла и стекла. «Нам не нужно показываться тем, кто не должен нас увидеть». А покончив с машиной, они поставят себе маленькую палатку на две следующие ночи — не только затем, чтобы прятаться от ночного холода, но и для защиты от комаров, скорпионов и змей. «Мы ведь не хотим непрошеных гостей, правда, Нета? Так пройди, пожалуйста к дороге и, когда дойдешь, глянь оттуда на нашу палатку и скажи, видно ли ее оттуда».
Потом Эйтан приготовит что-нибудь поесть, скажет, что в жаркие часы люди не должны ничего делать, только валяться, и тут у них начнется «расслабон». Они немного вздремнут, потом проснутся, побеседуют, помолчат, сольются с окружающей тишиной.
— Попей воды, Нета.
— Мне не хочется.
— Попей, это важно.
— Но я не хочу пить.
— Попей, даже если не хочешь.
— Но почему?
— Потому что здесь сухо и жарко, и ты даже не чувствуешь, как ты потеешь и высыхаешь. Видишь те два валуна вон там? Один маленький, а другой большой? Это были отец и сын, которые когда-то остановились здесь и не пили достаточно воды.
Эйтан сделает несколько снимков своим старым фотоаппаратом: палатка и дерево, Нета и он сам, вместе и по отдельности. Тогда уже входили в моду цифровые камеры, но Эйтан, хоть и любил всякие новшества и улучшения, упорно снимал своим старым «Пентаксом». Он говорил, что ему нравится, как клацает нож гильотины, отрезающий очередной кадр в этом старом аппарате, и не нравится, что в этих новых цифровых игрушках сразу виден результат и можно повторять снимок, пока не получится хорошо.
«Настоящая фотосъемка — это как выстрел снайпера, — говорил он. — Ты сам рассчитываешь, сам целишься, сам отвечаешь за результат. Когда пуля вылетела, передумывать уже поздно. И выстрелить снова по той же цели тоже нельзя. Вот так и в старых фотоаппаратах».
Потом они откроют справочник птиц и начнут вместе разбираться в местном птичьем поголовье: вот это пеночки, а это зяблики, а это еще что-то черное, есть и такая птица, я забыла, то ли чернохвостка, то ли черноспинка, то ли черноголовка. А может, чернобрюшка.
«Еще через пару дней они к нам привыкнут, Нета, и будут есть у нас с руки», — скажет Эйтан сыну, как он сказал мне в одной из наших прогулок, когда мы еще не были родителями, а были только вдвоем.
А перед вечером, когда солнце уже остынет и убийственный жар спадет, они выйдут на прогулку — посмотреть, как выглядят эти места в вечернее время, «потому что завтра утром ты их не узнаешь, Нета, в пустыне виды меняются каждый час».
— Пошли, я хочу тебе что-то показать, — скажет он ему. Я так любила эту его фразу. Всегда, когда он говорил: «Идем, Рута, я хочу тебе что-то показать», — меня ожидало что-то красивое, что-то смешное или что-то хорошее.
— Идем, Нета, посмотри. Это время, когда солнце уже не жарит, и поэтому разные звери начинают выходить из нор, искать, что бы поесть. Возьмем с собой воду, что-нибудь для перекуса и наш фотоаппарат, чтобы снять себя и эти виды и потом показать маме, когда вернемся. Идем, я поведу нас к вершине вон того холма, а потом ты поведешь нас оттуда обратно к палатке. Так что давай, смотри вокруг внимательно и запоминай признаки, потому что потом будет уже темно, и, если ты не найдешь машину и палатку, мы с тобой так и останемся в пустыне навсегда.
Откуда я все это знаю? По правде говоря, я не знаю ничего. Но я достаточно знаю Эйтана, чтобы представлять себе, что он говорит. И я уверена, что он напомнит Нете то, что говорил и мне на прогулках: «Время от времени нужно оборачиваться, чтобы увидеть и запомнить, как выглядит дорога в обратном направлении». Вообще-то он предпочитал круговые маршруты, а не прогулки туда и обратно, но иногда нет выхода и приходится возвращаться по своим следам, а тропы выглядят совершенно по-разному на пути туда и на пути обратно.
«Это еще одно свойство, которое я люблю у тебя, — как-то сказал он мне. — Тебя можно дважды провести по одному и тому же маршруту, раз туда и раз обратно, и ты думаешь, что это новый маршрут, которым ты еще никогда не ходила. Ты у нас девушка экономная».
И они пошли. «Оба вместе». Сначала вдоль ручья, потом — поднимаясь на холм по диагонали. Наверняка по диагонали. «К гребню холма обязательно нужно подниматься наискосок, Нета, как поднимаются животные. И даже стоит ступать по их следам, чтобы не оставлять новых». Это я тоже могу вам продекламировать наизусть, потому что и я ходила с ним так. Поднимаются наискосок, а поднявшись, не становятся на самой вершине, как поц на постаменте, а немного ниже. «Мы ведь не хотим, чтобы нас видели за километры все те, кто не должен нас видеть».
Поднялись, сели посмотреть на безбрежный простор и на красное, огромное солнце на горизонте, и Эйтан сделал еще несколько снимков. И вот такими они получились — картины вечернего заката, атмосфера прощания, надвигающейся ночи. Как будто камера поняла то, чего еще не поняли ни они, ни я. Он снял и их самих. Последние снимки, немного сумеречные — глаза и зубы сверкают на фоне темных лиц. Сейчас я уже не воображаю и не догадываюсь — я их видела, эти снимки. Правда — лишь несколько лет спустя. Может быть, я еще расскажу вам при случае.
— Идем, Нета, уже темнеет, веди нас обратно к палатке.
И я думаю, что как раз в эту минуту Нета положил руку на землю, как кладут ее для опоры, когда, сидя, хотят подняться. И именно там была змея. Потому что это было как раз то время, когда змеи выползают на камни, которые целый день грелись на солнце, чтобы впитать от камней их тепло — как можно больше тепла, — перед тем, как отправиться на охоту. И змея укусила его — вот тут, на внутренней стороне руки, в том месте, где близко к коже проходят большие кровеносные сосуды.
Эфа это была. Я знаю, потому что именно эфы предпочитают камни и скалы на песчаных склонах, тогда как другие гадюки — рогатая, например, — предпочитают песок или щебень на берегу ручья. Все это я прочла потом, с большим опозданием, надо признать, но, когда тебе ничего не рассказывают, приходится все узнавать самой — читать, и изучать, и открывать.
Какое странное название — эфа! У нас в Танахе змея называется «нахаш», и в самом этом слове уже слышно ее шипенье. И еще я хочу напомнить вам, Варда, что это было весной, когда эфы просыпаются от зимней спячки. Звучит, как еще одна детская сказка, правда? Проснулась эфа ото сна, проголодалась за зиму она, зевнула во всю свою широкую пасть и потянулась всем своим длинным телом: «Кого бы мне сегодня укусить? Мои зубы полны яда, а живот сводит от голода!»
Вот и все. Дело доли секунды. Всего-навсего. Нета Тавори, шести лет, укушен ядовитой змеей эфа. Мальчик, которого отец предостерег от всех возможных опасностей, мальчик, который достаточно пил, чтобы не пересохнуть на солнце, мальчик, который замаскировал машину, чтобы ее не увидели те, которые не должны увидеть, и поднялся на хребет наискосок, чтобы не остался новый ряд следов, и не стоял на гребне, как поц, а сел чуть пониже, чтобы не быть заметным. Вы в состоянии это понять, Варда? Вы в состоянии это понять?! Ведь если бы он поднялся по прямой и стоял там, выпрямившись, на гребне, все эти воображаемые враги, конечно, его бы увидели, но он не был бы в нескольких метрах от змеи, и не положил бы на нее руку, и не умер бы от ее укуса.
Наверно, он закричал, криком неожиданности и боли. И наверно, Эйтан тут же склонился к нему: «Что случилось, Нета? Ты чего-то испугался? У тебя что-то болит? Тебя что-то укололо? Где?» Зажегся фонарь. «Покажи сейчас же!» Он увидел две точки от змеиных зубов, ощутил дрожь маленького тела, сразу же все понял, лихорадочно обвел вокруг глазами и увидел змею. Понимаете — он еще потратил время на то, чтобы найти ее, а найдя — убить и сунуть в карман! «В таких случаях обязательно нужно доставить змею в больницу, — объяснял он потом Довику. — Врачи опознают ее и поймут, какую дать сыворотку». Но меня он не обманет. Верно, так положено сделать, но я-то слишком хорошо его знаю, чтобы в это поверить. Дело не в сыворотке. Это была месть. Автоматическая реакция: убить всякого, кто причинил вред кому-то дорогому для него, кому-то из семьи, тем более — его сыну. Его «единственнику». Я не утверждаю, что те десять секунд, которые он потратил на то, чтобы найти змею и разбить ей голову о камень, спасли бы Нету. Но я не могу не думать о такой возможности.
И лишь тогда, с мертвой змеей в кармане и с умирающим мальчиком на руках, он помчался вниз по склону, а потом вдоль ручья к палатке. Нета весил тогда двадцать семь килограммов, я точно знаю, потому что я каждые три месяца измеряла и взвешивала его. Отмечала рост на косяке кухонной двери и рядом с каждой меткой роста писала дату и вес. Двадцать семь килограммов для мальчика шести с половиной лет, не особенно высокого и совсем не толстого, — это изрядная тяжесть. Плотный мальчик, говорил Эйтан, железобетон! И похлопывал его, как похлопывают теленка — между плеч, точно под затылком. Это телосложение, кстати, он унаследовал от моего деда, но какое значение это имеет сейчас? Только деда его здесь не хватало! Отдыхай себе на своем смертном ложе, дедушка дорогой, а нас оставь, ради Бога, — и ты сам, и все прочие мужественные мужчины нашего семейства!
Бежит. Тяжесть ребенка на руках и кромешная темь вокруг. Но Эйтан — это Эйтан: он не устает, не спотыкается, не сбивается с пути. Его ступни видят и в темноте. Он бежит. Он несет и обнимает. Добежал до красивой акации, которую так долго выбирал, положил мальчика на землю, сорвал полотнище, покрывавшее машину, уложил Нету на заднее сиденье, зажег внутренний свет, и тогда увидел, что кровь течет у него из носа и изо рта, а укушенная рука распухла и посинела от подкожных кровоизлияний. Эти подкожные кровоизлияния видны снаружи, но по-настоящему смертельные — те, что внутри тела, в сердце и в почках. Он отодвинул переднее сиденье до упора, чтобы прижать Нету к месту, и помчался, как бешеный, как только он способен мчаться, минуту за минутой, пока его мобильник не нащупал связь. И тогда он начал звонить: Довик, «скорая помощь», полиция. Довик, не я — и этого я тоже ему не прощу. Потом промчался до главной дороги, включил все фары на полную мощность, плеснул соляр из запасной канистры и зажег костер, чтобы все, кто должен увидеть, действительно увидели.
Потом он вытащил Нету из машины и, хотя знал, что мальчик уже умер, опустился с ним на колени и медленно-медленно, чтобы с ним ничего не случилось, положил его на землю. И тогда рухнул рядом с ним, потому что больше у него не оставалось сил и больше ему нечего было делать и не для чего стоять. Только лежать рядом и ждать.
Довик тем временем уже начал развертывать дивизии. У них, у резервистов, есть эти свои сети, покрывающие всю страну. Они могут не видеть друг друга десять лет, но стоит такой сети включиться, как в их домах начинают мигать всевозможные лампочки, и звонить телефоны, и шипеть какие-то приборы, и маркеры принимаются гулять по картам и аэрофотоснимкам, а сеть все пульсирует, и дышит, и передает сообщения и указания. Все это, кстати, одна из форм того, что они называют солдатским братством и боевой дружбой, но не спутайте, Варда, я уже говорила вам и повторяю — тут нет никакого братства и никакой дружбы. Они придут на помощь, они помогут деньгами, они подставят плечо, но это всего лишь еще одна из их мужских игр. Так они выжимают себе еще одну «гнилую каплю»[76] жизни, напоминающую им былую молодость и былые «экшнз». Это не дружба, как мы ее понимаем, и это я говорю вам как женщина, у которой нет, и не было, и, очевидно, уже не будет настоящей подруги. Потому я и изливаю сейчас это все на вас — чужого, в сущности, человека. Думаете, мне это приятно? Нисколько.
Ну, не важно. А важно, что за несколько минут Довик вызвал по этой своей сети армейский вертолет, а когда вертолет завис над машиной Эйтана, его уже ждал там старый резервист, тоже из их части, который примчался туда еще раньше, из кибуца Паран, вместе с сыном — двенадцатилетним мальчиком, тощим, как палка, с большими ушами, — я знаю, как он выглядел, потому что увидела его на следующий день у нас дома на похоронах Неты. Они вышли из своей машины, и старик побежал к Эйтану, а мальчик не сказал ни слова, но тут же высмотрел место, где сможет сесть вертолет, и разметил эту посадочную площадку «стиклайтами» — это такие зеленые светящиеся палочки, которые у подобных мальчиков всегда под рукой, как будто разметка посадочной площадки для вертолета — именно то, чем они занимаются каждый вечер перед сном, начиная с трехлетнего возраста.
К тому времени, когда вертолет приземлился, Эйтан уже вырубился окончательно. Он лежал возле Неты, как саван, упавший с мертвеца, и его тоже погрузили в вертолет на носилках, потому что он не смог подняться. Тяжесть смерти Неты он пронес бегом, через несколько километров песка, и щебня, и камней, и темноты, но собственное; мертвевшее тело не смог теперь поднять с земли. Даже шага не мог сделать.
Старик позвонил Довику, что вертолет летит в больницу «Сорока» — пусть едет туда, — и еще одному из их компании, который жил под Беер-Шевой, чтобы тоже немедленно мчался в больницу, потому что он ближе всех к ней, а потом вернулся к себе домой, в Паран, на своей машине, а тощий мальчишка с большими ушами отвел туда машину Эйтана — один, через всю степь, в полной темноте, не дожидаясь рассвета, потому что у него еще не было водительских прав.
А я, дома, все это время спала. Совершенно спокойно и безмятежно. Я уже говорила вам: у меня не было никаких предчувствий. Все эти рассказы о матерях с телепатией, которые внезапно просыпаются с ощущением, что с их ребенком что-то произошло, а потом оказывается, что действительно произошло и как раз в ту самую минуту, — все эти рассказы не про меня. Возможно, я не такая хорошая мать, как они, а возможно, они лучше меня умеют сочинять истории. И когда я вдруг проснулась, это было тоже не из-за ощущения, что случилось что-то ужасное, а потому, что до меня донесся шум из дома Довика. Зажегся свет, зазвенели телефоны, и я услышала крики Далии: «Разбудите Руту! Надо разбудить Руту! Почему я? Сам буди!» И точно в тот момент, когда я спрыгнула с кровати, Довик вошел в комнату и сказал: «Рута, я должен сказать тебе что-то ужасное. Нета умер. — И добавил: — Из-за змеи».
И там, в морге больницы «Сорока», после чудовищного перегона в машине, рядом с Довиком и Далией — я предпочла бы провести этот путь в багажнике, — я увидела моего единственного сына и моего первого мужа в последний раз. О том, как я увидела Нету, я не хочу говорить, а Эйтана я увидела, когда его там допрашивала офицер полиции, — он отвечал ей, как робот, а со мной не обменялся ни словом. Ничего не сказал и не осмелился даже посмотреть мне в лицо.
Я не понимаю: как может мужчина так вдруг растерять все свое мужество? Хорошо еще, что он успел передать все подробности врачам и полицейским в «Сороке», а также перебросился несколькими словами с Довиком, потому что еще через несколько часов после этого он окончательно угас и уже не с кем было говорить. Понимаете? Он сделал все, что мог, чтобы спасти Нету, он потерпел поражение, он доложил, как положено верному солдату, все, что нужно доложить, как это делается при расследовании военного провала, — и все. Он угас, и его больше нет.
Я кричала на него, я умоляла его: «Что случилось?! Расскажи мне, что случилось?!»
Я обнимала его. Трясла его. Била его: «Расскажи мне, как это случилось? Как такое могло случиться?!»
Я царапала ему лицо ногтями. Я плакала на его шее: «Слышишь, расскажи мне, ты слышишь меня?»
Он не отвечал и стоял, как истукан. Мой мозг отказывался понимать. Наши рты уже ничего не могли сказать друг другу. Но его тело говорило моему телу: «Я умер», — а мое тело отвечало его телу: «Я чувствую это». Однако ничто во мне не сказало тогда, что это конец и что моим вторым мужем отныне станет этот мертвец.
Так это было. А назавтра были похороны. Нету похоронили на нашем кладбище, а Эйтан похоронил себя внутри самого себя, а после похорон, по приказу дедушки Зеева, начал отбывать свои бессрочные каторжные работы. Он больше ни с кем не говорил, даже со мной, и перешел спать в бывшую комнату Неты, и стало ясно, что это все, что жизнь кончилась. Так прошли двенадцать долгих лет, а потом, в день смерти дедушки Зеева, что-то в нем щелкнуло снова, и он начал медленно возвращаться к себе.
Я была потрясена. Я думала, что смерть дедушки прикончит Эйтана окончательно. Они были очень привязаны друг к другу. Дедушка Зеев был единственным, кто нашел способ помочь ему после нашей беды, — способ чисто мужской, простой и жестокий, но действенный и эффективный: он заставил его работать в питомнике, выполняя самую простую и в то же время самую тяжелую работу — взваливать, и тащить, и нагружать, и поднимать, и носить, и сгружать, и перетаскивать, и еще — охранять по ночам. Но именно это удержало Эйтана в живых — если это можно было назвать жизнью. Эти двенадцать лет молчания и каторжной работы, а не любовь ко мне, как мне ни обидно, и не дружба с Довиком, и не армейское братство. А когда дедушка ушел, Эйтан вернулся. Ко мне и к себе. Не на сто процентов, да и я тоже уже не та Рута, какой я была до смерти Неты, но — вернулся.
Глава шестнадцатая
— Первой моей мыслью — после рыданий и криков, которые слышала вся мошава, — было: «Господи, я больше не хочу сыновей от этого человека!» И тут же: «А если я случайно уже беременна, сделай, чтоб это была дочь!»
Господь не ответил, но я знала, что Он слышал. Однако на всякий случай я еще и подбадривала Его: «Ты можешь, Господи, Ты можешь». И даже перевела на Его язык, чтобы Он лучше понял: «Есть ли что невозможное для Господа?»[77] — в уважительном третьем лице, чтобы Он был доволен. И как видно, убедила, потому что неделю спустя, в последний день траура, ко мне заявилась в гости благословенная тетя Руби. Я, кажется, улыбаюсь, и если так, то это из-за вас, Варда. Это имя не нужно записывать. Она нам не родственница и в истории еврейских поселений в Палестине не играла никакой роли. «Тетя Руби» — это просто одно из тех игривых прозвищ, которыми женщины у нас заменяют слово «месячные». И в тот раз это были те еще месячные! Настоящий потоп, у меня никогда таких не было. Да еще с такими жуткими болями и прочими осложнениями, о которых я раньше только слышала от других женщин. Как будто Всевышний втолковывал мне, что мир, который Он создал, продолжает функционировать, что солнце восходит и заходит, а луна растет и убывает, и вот так же и мое тело — вот, оно сообщает мне, что при всей его скорби об одном погибшем мальчике, оно думает также о других детях. А для других детей нужен мужчина. Но тетя Руби пришла и ушла, потом снова пришла и снова ушла, а я оставалась в этом доме со своим не то живым, не то мертвым супругом, который с тех пор ни разу не заговорил со мной, и ни разу не улыбнулся мне, и ни разу не сварил мне, и ни разу не коснулся меня, и ни разу не рассмешил меня. Только делал то, что было ему велено: нагружал, и переносил, и складывал, и разбирал, и все это с усилием, и все это медленно, как во сне. Но когда бы я ни посмотрела на него, я видела человека, бегущего сломя голову. И мне было ясно, что внутри своего тела он все еще бежит. Бежит с мертвым ребенком на руках, обнимает и несет, от его первого крика и до его последнего вздоха. Шаг, и еще шаг, год, и еще год, двенадцать ежегодных поминок, в которых он не участвовал, двенадцать дней рождения Неты, которые я отмечала одна, двенадцать пасхальных вечеров без сына и без его отца, который сидел один, в стороне от всех, и курил, не обращая внимания ни на праздничный бульон, ни на фаршированную рыбу, которые Довик ему выносил, как выносят остатки еды привязанной во дворе собаке. И сотни моих посещений кладбища, куда он ни разу не ходил, и одно долгое, очень-очень долгое ожидание. Нет, не Неты, я знала, что Нета уже не вернется. Я ждала Эйтана — пусть вернется хотя бы он.
«Посмотри на меня, — смотрела я на него через окно, — я здесь. Улыбнись мне, вернись ко мне, вернись и вернемся, супруг мой, озорная частичка моя».
Я уже говорила вам, что предпочитаю называть его «мой супруг», и даже говорила почему, но тому есть еще одна причина, не смейтесь — это звук «с» и то положение моих губ, когда они этот звук произносят, которое Эйтан очень любил. Я никогда не представляла себе, что кто-нибудь может внимательно изучать, как именно некий согласный звук выходит из губ его жены, и тем более не думала, что мое «с» чем-нибудь отличается от «с» других женщин. Но Эйтан был человек основательный и вникал во все детали того, что его интересовало.
Я помню: однажды — я была тогда на восьмом месяце, — в пятницу после обеда, в самое приятное время дня, мы сидели в кровати — Эйтан, я и Нета в моем животе, и вдруг он сказал:
— Еще немного, и он выйдет из тебя, и мы уже не будем «зе ту оф ас голые в кровати». Мы станем папа, мама и младенец. Так вот, я хочу воспользоваться тем, что сейчас это еще только мы вдвоем, и сделать что-то важное.
— Все, что ты скажешь, — сказала я, потому что после такого рода фраз всегда следовало что-то очень симпатичное.
— Я хочу, чтобы ты повторяла за мной все буквы алфавита и произнесла их все до конца, потому что я хочу увидеть, как каждая из них по-своему меняет твое лицо. Скажи «а», скажи «б», теперь «аб», теперь «в», теперь «г», и «д», и «де», и «ди», и «ду»…
Некоторые буквы он не просил произносить, потому что они не меняют лицо, а «н», так он сказал, «уродливая и уродует». И наконец мы подошли к «с», и он начал проверять ее в самых разных словах и сочетаниях:
— Скажи «свет», скажи «Самсон», скажи «сосна», скажи «семьдесят семь», скажи «сейчас семь часов семь минут семь секунд»…
Я делала все, что он говорил, а он смотрел на меня и требовал продолжать, пока я не сказала:
— Минутку, Эйтан, на меня напала смешинка.
И он сказал:
— Вот оно! Твое «с» в слове «смешинка» делает тебя самой красивой и самой тобой, какая ты есть. Отныне, прошу тебя, говори мне «смешинка» при каждом удобном случае.
Был летний день. Со двора доносились маленькие взрывы стручков люпина, которые дедушка рассыпал сохнуть на бетонном полу. Так он делал каждый год и объяснял нам, что семена люпина нуждаются в изрядной порции жаркого летнего солнца, чтобы хорошо прорасти. Я отчетливо помню эти звуки — взрыв лопающегося стручка, и дробные удары вылетающих из него зерен, скорлупью хрупкость этих тихих потрескиваний.
Я спросила:
— Почему именно «с» в слове «смешинка»? Почему не «слезинка»?
Эйтан ответил:
— Посмотри сама. Встань перед зеркалом и сравни твое «с» в «смешинке» и «с» в «слезинке», насколько они разные. Это все из-за давления, которое оказывает «м», из-за его силы.
— И это называется любовь? — спросила я. — Я должна тебе целый день смеяться?
Он улыбнулся:
— Нет, только время от времени произносить «смешинка». Ты вовсе не должна на самом деле смеяться. Это то, что так замечательно в языке, — что слово может быть красивее, чем то, что оно описывает.
Я немного удивилась. Мне не приходило в голову, что у него есть и такие мысли.
— Я люблю букву «с» из «смешинки» именно на твоих губах, — сказал он. — Потому что только у тебя во рту эти губы, эти зубы и этот язык встретились с этой буквой.
— Какой ты выдумщик, — сказала я.
И это же я повторю и вам: он действительно был неистощимый выдумщик. Однажды к нам в питомник приехал какой-то тельавивец, из новоприбывших, из тех, что, как только приехали в Страну, сразу хотят завести свой огород с овощами и выращивать собственных кур. Он хотел купить семена и саженцы — помидоры, перец, салат и тому подобное, — но спросил, органический ли у нас товар. Эйтан посмотрел на него и на полном серьезе сказал, что органическими бывают не семена, а способ их выращивания.
— Что это значит? — удивился покупатель. — Как же я должен их выращивать?
— Это очень просто, — сказал Эйтан. — Обычные овощи люди опрыскивают днем, а органические — ночью.
И чуть было не всучил ему какую-то бутылку под видом специальной жидкости для органического опрыскивания — просто так, для смеха, — но тут этот человек вдруг спросил, не найдутся ли у нас также семена «этого, ну, как его… фикуса… факуса?»[78], и Эйтан, не задумываясь, ответил, что «факус» у нас, увы, уже кончился, но он может предложить отдельно «фалупу» или «фаманду». Я уже искала, куда спрятаться, чтобы не видели, как я хохочу, но покупатель сказал, что о таких растениях он не слышал, на что Эйтан ответил, что до Тель-Авива эта новинка еще, очевидно, не дошла.
Далия поджала губы и сказала, что это «вульгарно», но Довик ответил: «Наш Эйтан, он такой комик, что не всегда поймешь, когда он шутит, а когда насмехается». Иногда и у моего брата бывает проблеск ума. И он всегда говорит «наш Эйтан», а не просто «Эйтан» или «твой Эйтан».
Но вернемся к этой букве «с». Эйтан взял фотоаппарат, и я снова и снова должна была произносить эту «смешинку», чтобы он мог снова и снова фотографировать меня, в результате чего я теперь, наверно, единственная на свете женщина, заснятая обнаженной на восьмом месяце беременности, когда она произносит слово «смешинка» и при этом задыхается от смеха. И все потому, что я мать без предчувствий, как я вам уже говорила. Я не знала тогда, что ребенок, который у меня в животе, умрет на седьмом году жизни. Та самая буква «с» моих губ, моих зубов и моего языка.
А в газетах писали не «на седьмом году жизни», а «в шесть с половиной» или даже просто «в шесть». И не буквами, а цифрой: «Нета Тавори — в скобках „6“ — погиб от укуса змеи». А ниже, буквами поменьше: «Трагедия в пустыне. Мальчик нашел свою смерть на прогулке с отцом». Какое странное выражение: «Нашел свою смерть»! Ведь это смерть находит свою жертву, а не жертва находит смерть. Именно в этом же и состоит специальность Ангела Смерти, разве не так? Найти ориентиры, изучить трассы, проложить маршрут, прийти, найти, запомнить адрес. Но нет, речь настаивает на своем. Всю нашу жизни смерть ходит за нами, следит, и ищет, и приближается, а потом — смотрите: оказывается, это мы ее нашли! Да, видно, язык знает и помнит какие-то вещи, которые мы не хотим знать или давно забыли. Ладно, оставим это, Варда, а то не ровен час, и от стольких слез я еще начну смеяться.
Глава семнадцатая
Выстрел
Все птицы вдруг разом умолкли, будто освобождая место для звука выстрела. Его грохот отозвался эхом где-то в глубинах вади и тут же затих. Несмотря на близость цели и скорость пули, стрелявший четко ощутил промежуток времени между ударом бойка по капсюлю патрона и ударом пули по мягкому телу.
Высокий плотный парень вскрикнул и закрутился на месте. Полы короткой куртки на миг распахнулись. По тому, как он падал, стрелявший понял, что попал точно туда, куда метил, в колено. Такое ранение делает человека беспомощным, страдающим от боли и испуганным, оставляя его в чувствах и в полном сознании.
Какое-то мгновенье парень лежал на спине, затем начал медленно отползать в сторону, пытаясь протиснуться между колючими кустами, названия которых он не знал и которые все равно не смогли бы его укрыть. Потом затих, вытащил из сумки пистолет и огляделся. Но, не увидев стрелявшего, в нерешительности застыл на месте.
Ясное небо и восходящее солнце слепили его глаза. Приятный, не очень сладкий аромат последних цветов раздражающе щекотал его нос. А сердце теснил страх. Эти камни, скалы, кусты — все здесь было ему чужим. Он привык защищаться в городе, на улице, среди домов и машин, но не в вади, не в лесу, не в открытом поле — в тех местах, чьих законов он не знал, чьи сигналы не мог расшифровать и чей язык не понимал. Полуослепшими глазами вглядываясь в противоположный склон, он знал, что кто-то наблюдает за ним оттуда через тот же прицел, с помощью которого стрелял в него, понимал, что продолжение последует, и с ужасом ожидал его.
Прошло несколько минут, и тогда он наконец увидел человека. Мужчина среднего роста спускался в его сторону с холма, неся винтовку горизонтально, на уровне пояса. Солнце, встававшее у него за спиной, вычерчивало его на фоне неба как сильный широкий силуэт, лишенный деталей и черт лица.
Приблизившись метров на тридцать, человек остановился и негромко сказал:
— Пистолет в сумку!
У раненого, в его положении, на таком расстоянии от противника и из такого оружия не было шансов ответить выстрелом, тем более человеку, вооруженному ружьем и уже доказавшему свою снайперскую сноровку.
Он сунул пистолет в сумку.
— Закрой, — сказал человек.
Раненый закрыл сумку.
— Брось в мою сторону.
Раненый не двигался. Стрелявший человек приблизился к нему и при этом сдвинулся в сторону. Теперь солнце уже не стояло точно за его спиной. Темный мужской силуэт обрел каштановые, посверкивающие на свету волосы, лишенное выражения лицо, светлые глаза и такую светлую кожу, которая могла удивить и даже испугать своей белизной. Человек был в старой рабочей одежде — синяя хлопчатобумажная рубаха и поношенные брюки хаки. Ботинки были обмотаны чем-то белым, похожим на махровые полотенца.
Он подошел ближе и нагнулся, чтобы поднять сумку. Раненый ухватился за ремешок. Человек ничего не сказал, но, когда раненый потянул сумку к себе, с силой воткнул ствол ружья в его раздробленное колено.
Раненый закричал от боли, отпустил ремешок и откатился в сторону.
— Не кричи, — сказал человек. — Ты ведь не хочешь, чтобы кто-нибудь услышал и явился сюда? — И добавил: — Запомни, что ты здесь из-за убийства. А я еще нет.
Потом поднял сумку и спросил:
— Что ты искал под деревом? За чем тебя послали?
Раненый ответил:
— Я не искал ничего. Я просто себе гуляю.
— В таких ботинках, в этой одежде и с этой сумкой ты не выглядишь горожанином на прогулке, — сказал человек. — Что ты ищешь здесь в такое раннее время? За чем тебя сюда послали?
— Я же тебе сказал — я просто гуляю.
— Может, тебя послали за этим? — спросил человек и вынул из кармана золотую зажигалку.
Раненый не ответил.
Человек сел на большой, похожий на трон камень у подножья гигантского харува и чиркнул зажигалкой.
— Смотри, она даже работает, — сказал он. — Это твоя?
Раненый не ответил.
— Она лежала в грязи. Я ее немного почистил. И увидел, что на ней сзади есть инициалы.
Раненый не ответил.
Человек открыл его сумку, вытащил оттуда бумажник и проверил водительское удостоверение.
— Нет. Это не твои инициалы. Это инициалы кого-то другого. Кто-то другой забыл здесь свою зажигалку и послал тебя принести ее.
Раненый сказал:
— Я просто гулял. Я знать не знаю, от кого эта зажигалка.
— Чья это зажигалка, — исправил стрелявший. — А то я, чего доброго, могу подумать, что ты просто мелкая уголовная сошка, которая даже говорить правильно не умеет.
Он поднялся с камня.
— Так чья это зажигалка? — повторил он. — Кому важно, чтобы ее не нашли здесь?
— Я не знаю, о чем ты говоришь, — сказал раненый.
Человек подошел ближе.
— На этот раз кричи тихо, — сказал он. — Для своей же пользы. Помнишь, что я тебе сказал раньше? Ты здесь из-за убийства, а я еще нет.
И снова ударил раненого по колену стволом своего ружья. Раненый закричал в ладонь. Крик кончился сдавленным воем. Тело его тряслось. Пот заливал лоб и капал на лицо.
— Чья это зажигалка?
— Ты не знаешь, с кем связался. Ты не доживешь до восхода солнца, — прошептал раненый, пытаясь отползти назад. Он извивался и тяжело дышал, и слюна слетала с его губ вместе со стонами.
Человек поднял мобильный телефон, выпавший из кармана раненого при падении, и посмотрел в список имен быстрого набора.
— Вот этот тип, — сказал он наконец. — Кто еще может стоять в таком списке перед отцом, и перед матерью, и даже перед Ади? Интересно, что общего у девушки с красивым именем «Ади» с таким дерьмом, как ты?
Раненый молчал.
— Так кто убил старика, который был здесь вчера. Он или ты?
Раненый молчал.
— Я опишу его тебе, чтобы ты скорее вспомнил. Старый человек, седые волосы, одет в рабочую одежду, точно такую же, как у меня. Только он держал не ружье, а всего лишь сумку и палку. И у него был слуховой аппарат в ухе и повязка на одном глазу.
— Никто его не убивал. Он подскользнулся здесь, упал и разбил голову о камень. Клянусь!
— Целых три ошибки, — сказал человек. — Во-первых, ты действительно не умеешь говорить. Не говорят «подскользнулся», говорят «поскользнулся». Во-вторых, он не упал и не разбил голову о камень. Кто-то поднял этот камень с земли и разбил ему голову. И в-третьих, откуда ты вообще знаешь, что он умер от удара по голове, а не от чего-то другого?
— Он упал, — прошептал раненый. — Старый человек с палкой, совсем без чувства равновесия. Он не слышал и не видел одним глазом. Он упал и разбил голову о камень. Мы были здесь, но мы сразу смылись. Мы просто гуляли. Мы не хотели впутываться в неприятности.
— И вчера вы гуляли здесь, и сегодня ты гуляешь? Любите природу, любите страну… это очень похвально.
Он наклонился, поднял с земли камень величиной с большой грейпфрут, выпрямился и встал над раненым.
— Ты ошибаешься, — сказал он. — Он пришел сюда, когда вы были здесь, и вы убили его, ударив камнем по голове, вот так. — И он ударил раненого в висок. Удар был легкий, но болезненный. — Вот так, только намного сильнее. А потом вы положили этот камень ему под голову, как будто старик сам упал на него. Но вы идиоты, и поэтому вы положили этот камень низом вверх. Вот так, мразь ты этакая.
И занес руку.
Раненый пытался подняться. Его лицо исказилось в страхе и мольбе, и рот раскрылся для крика. Но человек ударил его камнем в висок и на этот раз изо всей силы. Потом стал на колени перед трупом и поднял его в сидячее положение. Он снял с него куртку, обернул ею его голову, чтобы не испачкаться кровью, потом обнял мертвеца и, несмотря на его размеры и вес, с легкостью поднялся с колен и выпрямился, как будто неся младенца.
Спустившись с трупом в овраг под гигантским деревом, он внес его в пещеру на склоне, бросил вместе с окровавленным камнем в старый высохший колодец, вырубленный на задах пещеры, а потом сам спустился туда. На дне колодца лежала мертвая коза. Человек отодвинул ее в сторону, положил на ее место труп, забросал его камнями, лежавшими на дне колодца, положил поверх мертвую козу, вылез наверх, снова заглянул в колодец и вышел из пещеры. Потом вернулся к харуву, сел на тот же камень, похожий на большой трон, и снова стал ждать.
Мобильник убитого зазвонил.
Человек молча поднес телефон к уху.
— Ты опять заставляешь меня ждать, — сказал голос в трубке. — Я тебе говорил, что я не люблю ждать.
— Извини.
— Нашел?
— Нет.
— Кто это говорит? Ты звучишь как-то странно.
— Я.
— Прекрасно. Ты научился не называть имен. Ты хорошо искал?
— Да.
— Кто это говорит? Почему ты так странно говоришь?
— Потому что я умер.
— Ты что, решил со мной шутить?
— Ты не поверишь, что случилось. Кто-то пришел сюда, нашел это раньше меня, дождался, пока я приду, и убил меня. Ударил камнем по голове.
— Что с тобой? Кто это?
— Камнем в висок. Точно так, как мы вчера угробили того старика. Он убил меня и бросил в колодец, вместе с нашей дохлой козой.
— Слушай, ты нашел или не нашел? Сейчас не время для шуток!
— Я лежу в колодце, засыпанный камнями. Мои мозги выплеснулись на землю под деревом. Мой рот забит землей и кровью. Надо мной наша коза, и она уже немного воняет. Так что мне остается? Только шутить…
— Понятно. Так кто же тебя убил?!
— Какой-то парень. Я не знаю, как его зовут.
— Вы успели поговорить до того, как он тебя убил?
— Естественно. У нас состоялся замечательный разговор.
— И к чему вы пришли в конечном счете?
— В конечном счете он оставил тебе здесь то, что ты здесь забыл.
— Где это «здесь»? Где именно?
— Тебе придется немного поискать. Кстати, он нашел и тот камень, которым мы ударили старика.
— Как нашел?
— Он сказал, что мы идиоты, что мы перевернули этот камень, я не совсем понял, к чему он клонил. Я думаю, тебе стоит прийти сюда побыстрее, до того, как он сообщит в полицию и они найдут здесь и твою зажигалку, и мой мобильник.
Человек оборвал разговор, повесил сумку убитого на плечо и снова поднялся в свое укрытие в фисташковом дереве. Съел две оставшиеся плитки гранолы, вычеркнул их из списка на бумажке, которую вынул из кармана, выпил воды и расслабился. Через полчаса он отпил еще немного кофе из термоса и посмотрел сквозь просвет в ветвях фисташки на большой харув, на большой каменный трон у его подножья и на разверстую черную пасть пещеры в овраге поодаль. У него было время. У него были планы и цель.
Он готов был ждать.
Глава восемнадцатая
— Рута, как бы вы охарактеризовали свою семью в сравнении с другими в мошаве?
— Как особенную.
— Интересно. Другие люди здесь, в мошаве, тоже определяют свои семьи как особенные или нестандартные.
— Это потому, что им скучно. Вот они и рассказывают вам всякие истории о себе, выдумывают небылицы, хотят казаться особенными. А я нет. Я бы охотно отказалась от этой особости. Кстати, это доказывает, что я рассказываю правду. Люди не придумывают о себе такие истории. Тот, кто рассказывает такое, явно говорит правду.
— Но не всю правду!
— Нет. Не всю правду.
— И главное — в том, что касается вашего дедушки. О нем вы явно рассказываете не все.
— Да. И об Эйтане тоже. Я уже говорила вам — я пишу. Страшные рассказы о страшных поступках, совершенных страшными мужчинами, которых я люблю, и в сущности — о страшных вещах, которые я сделала бы сама, будь я на сто процентов мужчиной.
— И что же вы подразумеваете под словами «особенная семья»?
— Большинство семей здесь — это хамулы цикламенов. Так дедушка называл семьи, в которых дети остаются возле родителей. В отличие от них, наша семья из породы крестовников. У этих растений потомство разлетается во все стороны. Дедушка Зеев и его братья покинули родительский дом в Нижней Галилее. Мой отец и его брат выпорхнули из этого нашего дома, как только сумели это сделать. Наша с Довиком мать оставила нас у дедушки и уехала в Соединенные Штаты. Эйтан оставил меня и этот мир, хотя потом вернулся. Нета умер прежде времени и уже не вернется. Я не из тех, кто верит в загробный мир и в бессмертие души, и от меня вы не услышите: «Вознесся в небо, стережет нас с небес» — и другие подобные глупости. Смерть — это не вознесение. Это прах и земля. Нету зарыли в землю, и сегодня, двенадцать лет спустя, от него ничего не осталось. Ни от кого ничего не остается. И уж тем более от маленького мальчика — тоненькие косточки, такие маленькие, тоненькие… как у птички.
Комната Неты, кстати, не стала нашим семейным музеем. Я не сохраняю там его кровать, какой она была, и его одежду в шкафу, и медвежонка на подушке. Через несколько дней после его смерти она стала комнатой Эйтана, и совсем не потому, будто Эйтан непременно хотел спать в постели мертвого сына, а потому, что он боялся — или не хотел — спать со мной. Ну, не важно. Я не сильна в увековечениях. Я храню только несколько маленьких памяток — в основном его рисунки из детского сада, неполную тетрадку из первого класса с первыми буквами и несколько праздничных костюмов. Все это, кстати, я хранила бы и в том случае, если бы он был жив сегодня.
Я вспоминаю: у него были разные костюмы. Я не называю их «нарядами», потому что эти костюмы не были только нарядами. Это была смесь моего умения подражать и Эйтанова таланта к маскировке плюс унаследованная от Эйтана изобретательность. Посмотреть с одной стороны — этакий маленький мужчинка, плотно сбитый, простой, бесхитростный, сильный, с умелыми руками. А с другой стороны — время от времени он начинал кутаться в разные цветные шали и тряпки, даже соединял их английскими булавками, обнаруживая при этом неожиданный талант настоящего дизайнера. Иногда он объяснял: это я колдун, это я король, это я папа. Как-то он сообщил мне: я наряжаюсь в кого-то не отсюда. А однажды попросил себе в подарок на день рождения черную ткань, потому что он хочет нарядиться в Ангела Смерти. Скажу честно — меня это испугало. Я сказала Эйтану: «Хватит. Я больше не участвую в этих играх». Я даже удивилась — ведь он совсем не такого рода мальчик, откуда же у него такие завиральные идеи?
Ну, не важно. Так вот, некоторые из этих костюмов я сохранила, а его обычную одежду отдала в отдел социальной помощи нашего Совета и двум приятельницам, у которых были дети его возраста. Далия сказала мне тогда — она порой просто выводит меня из себя, эта женщина:
— Почему ты и мне не дашь какие-нибудь вещи Неты? Может, и у меня в один прекрасный день родится сын…
— Именно поэтому, — сказала я ей, — именно потому, что в один прекрасный день и у тебя может родиться сын.
— Не понимаю, — сказала она.
И я, в своем мозгу под диафрагмой, ответила ей: «Ничего, я и не ожидала, что ты поймешь». А вслух добавила:
Читать бесплатно другие книги:
