Вышли из леса две медведицы Шалев Меир
Знаете, у Редьярда Киплинга есть короткий рассказ об индийском мальчике по имени Тумаи, который учился на «махаута», погонщика слонов или их дрессировщика, что-то подобное, я уже точно не помню. Не дрессировщик для цирковых представлений, упаси Боже, нет — для серьезных вещей, чтобы учить слонов работать вместе с людьми в лесу, перетаскивать стволы деревьев и другие грузы. Короче говоря, самый старый из слонов — у меня на минуту выскочило из головы его имя, но вы не беспокойтесь, оно так же и всплывет, как все слова, которые вдруг ускользают из памяти, — так вот, этот старый слон, которого мальчик каждый день мыл в реке, однажды ночью повез его в лес, чтобы он увидел встречу диких слонов — представление, которого никогда не видел человеческий глаз. Я вспомнила этот рассказ, потому что почувствовала себя, как этот погонщик. Я понимала, что если ослушаюсь и останусь, то увижу такое, чего никогда не видели женские глаза. Ну, во всяком случае, глаза этой женщины, мои.
Дедушка Зеев бросил на меня свой обычный короткий взгляд, который в рядовые дни означал: «Это не для тебя!» — но я увидела, что уголки его рта выражают согласие, а его единственный глаз вдруг стал теплым и добрым, намекая мне, что это вполне для меня, что я могу остаться. Я до сих пор удивляюсь. Иногда я думаю, что он сделал это за неимением выбора — ведь я использовала свое новое положение. Вы понимаете, о чем я говорю? Нета только что умер, и я использовала свое положение осиротевшей матери, которой нельзя отказать и которую нельзя обидеть. Напротив — нужно уважить и ее, и ее желания.
Так или иначе, я осталась стоять как вкопанная, и тогда дедушка Зеев сказал: «Я вижу, что ты остаешься, так поддержи его минуточку, чтобы он не упал, — я должен подняться».
Я взяла левую руку Эйтана в свою правую, а своей левой осторожно уперлась ему в грудь. Ладонь женщины на груди ее мужчины, особенно с расставленными пальцами, говорит ему самое важное: «Я здесь. Я с тобой». Иногда, когда он лежал на спине, а я сидела на нем верхом, мы клали так руки друг на друга, он — свою ладонь на мою плоскую грудь, а я свою ладонь — на его плоскую грудь. Но сейчас это было просто для того, чтобы он не упал. Я не так уж поддерживала его. Это не всегда нужно. Иногда достаточно такого прикосновения — ясного, точного. Вливающего уверенность: «Это я. Я здесь. Я с тобой».
Я помню: однажды, когда Нете было три года, мы шли с ним по улице, и он попросился пройти, держа равновесие, по забору одного из домов — полоске шириной в несколько сантиметров, всего-навсего. У него было тогда безумное увлечение, которое и нас доводило до безумия, — он не мог миновать забор, чтобы не попросить разрешения пройти по нему. Вот и тут он потребовал: «В последний раз» — и пообещал «Последний, и все».
Эйтан поднял его и поставил на забор, дал ему руку и пошел рядом, и я увидела, что он улыбается.
«А сейчас пусть мама даст тебе руку, — сказал он, пройдя с ним несколько шагов, а мне шепнул: — Ты только посмотри, какое у него чувство равновесия — он совсем не держится за руку, ему достаточно одного прикосновения».
Как же его звали, этого проклятого слона у Киплинга? С ума можно сойти!
Ну, не важно. Я положила руку на грудь Эйтана, и он тоже оперся на меня — чуть-чуть, но я почувствовала, какой он холодный. Холодный тем холодом, который, как я поняла лишь несколько месяцев спустя, возвещал об угасании огня, об исчезновении золота, о той мертвенной белизне, что поднимется снизу, и поползет наверх, и выбелит его кожу.
И тогда, убедившись, что Эйтан стоит устойчиво, дедушка тоже начал раздеваться. Я была потрясена. Он никогда раньше не раздевался при мне и даже меня упрекнул однажды, что я хожу неодетой при Нете.
— Но ему всего четыре года, — сказала я ему тогда.
— Все равно это непорядок, — настаивал он. — Сын не должен видеть свою мать без одежды.
И вот сейчас он раздевался передо мной и рядом со мной, а ведь мне уже не четыре года, и я не маленькая девочка. Но он раздевался так спокойно и так естественно, как женщина обнажает грудь перед посторонними мужчинами, когда ей нужно покормить своего младенца, хотя никогда не обнажилась бы так в других обстоятельствах.
Я посмотрела на него, на нашего старого праотца. Не уставилась, упаси Бог, но посмотрела. То был первый и последний раз, когда я видела его обнаженным, и я пожалела, что не видела его таким в его молодые годы, и поняла, как выглядел бы Нета, если бы дожил до этого возраста.
Я опять прочту, с вашего разрешения, из своей тетрадки — то, что я записала в нее тогда: «Она обвела взглядом все его тело, открывая для себя эту неведомую землю со всеми ее хребтами и равнинами, мертвыми зонами и запретными городами. На этом старом теле еще приметны были маленькие, четкие и трогательные островки молодости: гладкая сильная спина под морщинистым затылком и покатыми плечами, мышцы больших сочных икр под бедрами, которые уже окостенели, отощали и утратили форму, и неожиданная, упругая выпуклость ягодиц».
Смешно. Обычно у мужчин зад стареет первым. Не то чтобы я когда-нибудь видела представительную выборку мужских задов, но вы же знаете, как женщины рассказывают одна другой. Я как-то слышала — одна женщина сказала другой, что для нее мужчина, у которого «умер зад», все равно что мертвый. А другая ответила: «Мой муж мог бы уже сейчас отсидеть траурную неделю по своему покойному заду, если бы у него еще было на чем сидеть». Но Эйтан сказал мне однажды, когда у нас зашел об этом разговор: «Какая разница? В повседневной жизни хозяин зада все равно не может установить с ним зрительный контакт». Я с удовольствием рассказала бы вам еще парочку смешных историй о мужских задах, но мы с вами сейчас, если помните, в самом разгаре похорон, так что вернемся к подобающему тону.
Я смотрела на тело моего дедушки и думала, что у меня, на моем теле, можно, наверно, увидеть обратное — маленькие островки старения еще молодого тела. Мне было тогда двадцать девять лет, но я уже замечала там и сям начало морщинок и уже не раз находила пару седых волосинок в своих черных волосах. Когда эти волосинки появились впервые, я подумала: «Как жалко, что моя мама их не видит». А сегодня я думаю о том, что уже никогда не увижу седые волосы на голове у Неты или другого моего мальчика, потому что другой уже не родится у меня никогда.
Интересно, правда? Интересно, что думает человек, когда видит первые седые волосы на голове своего сына или дочери? Что это для него — первые плакальщики, неслышно отпевающие его самого? Или, может быть, такие маленькие предупредительные флажки на пути к его собственной смерти? Но тогда, в душевой, я вообще ничего такого не думала — там были не мысли, а какие-то крохотные вспышки озарения и понимания, которые с огромной скоростью проносились в моей голове. Нет, нет, не пугайтесь, Варда, это я постучала по столу, потому что вспомнила. Кала Наг — вот как звали того слона у Киплинга. Кала Наг — это черный змей по-индийски, точнее — на хинди, так называется их язык. Я же говорила вам, что оно всплывет! И вот, пожалуйста, всплыло.
Дедушка разделся совсем, осторожно снял повязку со своего слепого глаза и протянул ее мне со словами: «Повесь ее там, на стене, пожалуйста». И тот бледный, мутный, страшный комок, который когда-то был его глазом, посмотрел на меня точно так, как в тот далекий день нашего с Довиком детства, когда он вот так же снял эту повязку и показал нам свой мертвый глаз.
Затем, стоя совершенно голый, не пряча от меня ничего, он не спеша отрегулировал температуру воды, встал под струю и сказал: «Заведи его ко мне, Рута, и подвинься, пожалуйста».
Я надеюсь, что вы замечаете эти тонкости, Варда? И то, что он сказал «подвинься», а не «теперь уходи» или «оставь нас одних», как не раз говорил во многих других случаях, и то, что он снова, в третий раз за один день, если я не ошибаюсь, сказал мне «пожалуйста».
Я подвела Эйтана под струю и осталась рядом, потому что хотела все досмотреть до конца. И я смотрела. Еще как смотрела! Боялась даже моргнуть. А вы — вы не остались бы? Ну что ж. Для меня это была единственная в своем роде возможность. И предоставили ее мне Нета и Эйтан, два моих «парня», своим уходом из жизни, и дедушка Зеев — своей мудростью.
Я смотрела. Я видела. Я слышала. Я запоминала каждую деталь. Дедушка Зеев обнял Эйтана, с силой прижал его к себе и сказал: «Теперь все в порядке, Эйтан. Да?» И потом: «Сейчас уже лучше, правда?» И Эйтан вдруг ответил. Заговорил. Произнес: «Да» — слабое и короткое.
Я не сказала ничего, но вспомнила мою классную руководительницу в третьем классе, которая спрашивала нас каждое утро: «Приготовили уроки?» Мы хором отвечали: «Да». А она говорила: «Это было очень жалкое „да“!» Я очень любила эту учительницу, ее звали Батия, и мне очень нравится это ее выражение: «Очень жалкое „да“». Долгие годы я тоже пользовалась им в своем классе, пока не поняла, что большинство моих учеников уже не понимает, что тут значит «жалкое», и думает, что это от слова «жалостливое».
Глава двадцать третья
— Несколько дней спустя я записала в тетрадке: «И вдруг воцарилась тишина. Шум воды в душе стал единственным звуком — в ушах, во дворе, в поселке, во всем мире. И она поняла, что сотни мужчин, и женщин, и мальчиков, и девочек, пришедших на похороны Неты и на его поминовение, вдруг замолчали. Что все они стоят и прислушиваются — из-за заборов и стен. Никто не подходил близко, но все уши насторожились, все рты умолкли, и все сердца слышали и понимали».
Голые и обнявшиеся, стояли эти двое под струей воды. Мой дедушка поддерживал, мой супруг опирался на него, и губы у обоих двигались, а голосов не было слышно.
Но я знаю, что они говорили.
Дедушка Зеев спросил:
— Ты стоишь, Эйтан? Хорошо стоишь?
И Эйтан сказал:
— Да. Я стою.
Дедушка Зеев сказал:
— Я должен сейчас присесть, так я тебя оставлю. Не упади.
И Эйтан сказал:
— Не беспокойся. Когда ты со мной, я не упаду.
Дедушка Зеев сказал:
— Оставил. Сейчас я уже не держу тебя. Стой.
И Эйтан сказал:
— Я стою. Но оставайся здесь, возле меня.
Дедушка Зеев подтянут табуретку поближе, и снова сел возле Эйтана, и опять похлопал его по бедру, и Эйтан снова поднял одну ногу, а потом другую, и снова так же послушно и так же закрыв глаза, выражая этим свое полное доверие, и его вялая рука лежала на плече дедушки Зеева, не держась, только слегка прикасаясь. А дедушка Зеев намыливал и мыл его — сначала ступню и бедро левой ноги, потом ступню и бедро правой ноги. Намыливал, мыл, а потом похлопывал, давая очередной сигнал повернуться.
Я видела, как член Эйтана качается почти рядом с дедушкиным лицом, чуть ли не касаясь его, и как дедушка Зеев старательно помыл и его, и тогда я вдруг поняла, что все кончено. Больше мы никогда не будем принимать душ вдвоем, Эйтан и я, и этот его член навсегда останется таким вот вялым и беспомощным, и я никогда уже не смогу заставить его кончить в той же душевой, стоя рядом с намыленными руками и стиснув губы, чтобы из них не вырвался один из тех стонов, что бывают «до», или смех, который бывает «после» (потому что мы не раз делали «это» и в те часы, когда по дорожкам рассадника ходили покупатели).
Дедушка Зеев мыл его под коленями, и между ног, и между ягодицами, и между пальцами ног, как моют маленького мальчика, и Эйтан отвечал на каждое похлопывание, поднимая и опуская, когда требовалось, и поворачиваясь в ту и другую сторону, когда нужно. Потом дедушка Зеев поднялся с табуретки и продолжил мыть его наверху — грудь, и плечи, и спину, и поднял ему одну руку за другой, чтобы намылить и сполоснуть подмышки, а в конце еще слегка похлопал по затылку, чтобы он сел на табуретку для основательного мытья головы. Ну и за ушами тоже, как полагается.
Вот и все. Он смыл с него весь шампунь и мыло, и Эйтан остался сидеть, сгорбленный и равнодушный, под стекающей водой, а дедушка Зеев кончил намыливать и ополаскивать себя, закрыл краны, вытер Эйтана и одел его в чистую рабочую одежду, которую я принесла, и все это в том же порядке, с той же четкостью и с теми же указующими похлопываниями — подними, надень, натяни, повернись, давай. А потом, наконец, вытерся сам, оделся и протянул мне руку.
— Повязку, пожалуйста, — сказал он мне. — Дай мне повязку. Мы выходим.
Чистые и одетые, они вышли из душевой. Народ расступился. Дедушка Зеев пересек его посуху[93], отвел Эйтана к навесу и сказал ему:
— Видишь все эти мешки — с компостом, со смесью для цветочных горшков и с удобрением для грядок? Их нужно перенести на другую сторону. Сделай это сейчас, Эйтан, пожалуйста.
Вот и все. Так оно началось. Каждый такой мешок весил за тридцать килограммов, и там были сотни мешков, и их совсем не нужно было никуда переносить. Но Эйтан сделал то, что дедушка велел ему сделать, и мы все увидели: вот он опускается на колени, вот он охватывает, поднимает, несет, укладывает в новую огромную кучу.
Наутро, окончив, он пришел к дедушке Зеву и сказал:
— Я кончил.
Он шел с трудом, его колени не разгибались от напряжения, все тело дрожало от усталости. Но дедушка Зеев сказал ему:
— Прекрасно. А сейчас вон те камни для мощения двора. Перенеси их отсюда туда и снова разложи в том же порядке. — Знаете ли вы, что такое камни для мощения? Это каменные плиты для тротуаров и площадок во дворе или в огороде. Тяжеленные камни — каждый весит два-три десятка килограммов, иногда даже больше. — Перенеси их на правую сторону стоянки, где наши покупатели оставляют свои машины, и уложи по пять в высоту, — сказал дедушка Зеев, и Эйтан начал переносить эти камни. Он опять становился на колени, охватывал, поднимал, нес, снова становился на колени, укладывал и возвращался.
Никто из приходивших к нам в траурную неделю ни разу не подошел к нему, даже те, кого они называли «армейскими друзьями». А приходили многие. Сидели, разговаривали, молчали, порой плакали. Поминки — это ведь еще и некое событие, случай для встречи, мы уже говорили об этом раньше. Люди, которые не виделись много лет, встречаются снова и, несмотря на траур и скорбь, беседуют также о будничных делах, спорят и даже смеются. Поминки дедушки Зеева, двенадцать лет спустя, тоже были такими. Довик даже сказал тогда: «Хорошо, что он умер. Если бы он сидел сейчас с нами, ему бы не понравилось то, что здесь происходит». Но на поминках Неты этого не было. Разговаривали, рассказывали, но смеяться не смеялись. Когда шестилетний мальчик погибает по вине своего отца, тут не до смеха. И когда этот отец не говорит никому ни слова, а только появляется раз в несколько часов и в очередной раз докладывает старому хозяину: «Я кончил», и в очередной раз спрашивает у него: «Что делать теперь?» — это тоже не смешно. Парень, который вел половину дел нашего питомника, и притягивал покупателей, как огонь мотыльков, и помнил на память каждую мелочь, от кнопки до цветка, от лейки до мотыги, от удобрений до капельных шлангов, этот парень теперь молчит, да знай перетаскивает камни и переносит мешки, как вьючное животное.
У дедушки Зеева всегда были очень ясные правила и очень категоричные указания. Он приказывал, Эйтан выполнял, а Довик смотрел на них, и я видела, что он вот-вот заплачет. Но Довик это Довик, и он быстро отошел.
— Поздравляю, — объявил он уже через несколько дней, — у нас появился новый автопогрузчик. Спасибо, дедушка.
И мы все улыбнулись вместе с ним — все, кроме дедушки, который повернулся к Эйтану и сказал:
— Скоро придет грузовик с цветочными горшками и ящиками, разгрузи его, понял?
Так он делал в течение всей траурной недели, и в последующие недели тоже, и Эйтан все носил и перетаскивал с места на место, и тогда я сказала дедушке Зееву:
— Может быть, ты велишь ему прекратить это?
И дедушка Зеев сказал:
— Он может прекратить в любой момент, когда захочет. Никто его не неволит. Если он продолжает — значит, так ему хорошо. — И добавил: — Твоего сына мы уже не спасем, но можно и нужно спасти хотя бы твоего мужа.
Я тогда еще не знала, что дедушка спасет Эйтана и другим способом. Тогда я только сказала ему:
— Если ты считаешь это спасением, дай тебе Бог удачи. — А в своем втором мозгу, что под диафрагмой, подумала: «Но это уже ваше дело, вы у нас мужчины в семье. Хотите — спасайте друг друга, хотите — убивайте друг друга, хотите — убивайте своих женщин, их любовников и их детей, но меня, пожалуйста, оставьте в покое!»
Глава двадцать четвертая
— Через неделю после поминок Довик объявил, что должен отвезти Дафну и Дорит в Сде-Бокер. В том году они начали там учиться, но если вы спросите меня, то я думаю, что Далия отправила их туда потому, что давно уже почуяла, что моя связь с ее девочками все усиливается, и, возможно, испугалась, что теперь, после смерти сына, я совсем завладею ее дочерьми. Они и так все больше времени проводили в соседнем доме, у «занятной» тети, с которой можно разговаривать обо всем и у которой можно делать то, что им дома делать не разрешают, и не делать то, что им «не в кайф». Но помимо всего этого я понимала, что Довик захочет использовать эту поездку, чтобы от Сде-Бокера продолжить свой путь дальше на юг, к ручью Цихор, и разыскать там то снаряжение, которое Эйтан оставил под акацией, а заодно и глянуть на то место, где случилась наша беда.
И я действительно заметила, что он о чем-то говорил с Эйтаном и что Эйтан дал ему какую-то записку. А когда я пристала к нему, он сказал, что Эйтан написал ему координаты. Не сказал словами, а написал на бумажке. Молча написал цифры, молча отдал ему записку и так же молча вернулся к своей ужасной работе, и я только через несколько дней поняла, что это у него не просто работа, а отбывание приговора, очень жестокого приговора, вроде тех, что бывали в старину, своего рода каторжные работы, а его молчание — не просто молчание, а великий обет молчания, о котором никто, в том числе и я, не может сказать, когда он будет наконец избыт.
Довик нашел нужное место на карте и с гордостью сообщил, что запросто доберется туда. А потом, без посторонних, спросил меня, хочу ли я поехать с ним. Я сказал, что нет, я этого не выдержу, и спросила:
— А зачем ты туда едешь вообще? Ради жалкой палатки и полотнища для тени? Это не стоит времени и бензина. А кроме того, все это наверняка уже украли. Ты же сам мне говорил, что в этих прогулках по Негеву всегда так — стоит оставить машину на десять минут и тут же появляется ворье, которое вытаскивает из нее все подчистую, а бывает, что и сама машина испаряется бесследно, точно ее и не бывало.
— Дело не только в снаряжении, — сказал Довик. — Я хочу увидеть и понять. А кроме того, Рута, там не только палатка и навес. Я попробую найти и тот фотоаппарат, который Эйтан взял с собой. Я думаю, что он забыл его на том месте, где Нету укусила змея.
— И ради этого ты едешь? Ради какого-то старого фотоаппарата?
— Рута, — сказал он, — Рута, тебя считают самой умной в семействе Тавори, и ты уж точно умнее меня. Как же ты не понимаешь такую простую вещь: в этом фотоаппарате могут быть снимки. Эйтан наверняка снимал там все вокруг, а уж Нету обязательно. Это последние снимки твоего сына. Ты думала об этом?
— Думала и поняла, что не выдержу этого. Я даже не хочу знать, найдешь ты его там или нет.
Довик очень любил Нету. Он был прекрасным дядей. «Из-за того, что он мальчик, — так он говорил, — он также мой сын». И иногда добавлял: «Из-за моих двух близняшек я уже не сплю по ночам — лежу и представляю себе, как их будущие мужья завладеют всей нашей усадьбой».
Как я вам уже говорила, Варда, мой брат — очень хороший старший брат, но отнюдь не гений. Он не раз выпаливает глупости, но, к счастью, у нас в семье есть вещи куда более страшные и проблемы куда более тяжелые, чем тот факт, что в некоторых вопросах мой брат Довик слегка туповат. Ну, не важно. Это был не первый раз, когда он заговаривал о будущих зятьях. Далии и Дафне с Дорит это очень не нравилось, и даже Эйтан однажды сказал ему: «А что со мной? Я ведь тоже зять». Это было, конечно, до нашей беды. После нее Эйтан уже ничего не говорил.
«Ты совсем другое дело, — усмехнулся тогда Довик, а своим близняшкам сказал: — Не обращайте внимания. Это я шучу. Где ваше чувство юмора?»
Ну, не важно. Он отвез их в Сде-Бокер («Мы знаем, куда ты поедешь отсюда, папа, — сказали они ему, — и мы тоже хотим туда поехать») и продолжил свой путь на юг один. Миновал Мицпе-Рамон и котловину, над которой он высится, пересек Мейшар, спустился в Паран, пересек и его и добрался к Цихору. Тут он свернул направо на грунтовую дорогу, помеченную на карте красным (если вас удивляет эта моя осведомленность, то я все это видела потом на карте), и спидометр показал ему, что он на месте. Есть такие мужчины, которым достаточно указать координаты и точное расстояние, и им уже все ясно, они спокойны, у них есть все необходимое. А с другой стороны, заберешь у них координаты, и они беспомощны.
Он подъехал к акации, которая стояла точно в том месте, где должна была стоять, среди множества других акаций. «Ее красота — вот что окончательно убедило меня, что это то самое дерево, — сказал он мне, когда вернулся. — Она действительно была самой красивой в своем окружении». Приблизившись, он увидел, что все снаряжение Эйтана на месте, никто ничего не тронул, как будто даже воры знали, что здесь произошло, и поэтому ни к чему не прикоснулись: палатка все еще стояла закрытой и ждала хозяев, и холодная газовая горелка тоже их ждала, и навес для тени был все еще отброшен в сторону, и несмятые лежали два матраца, на которых никто не успел поспать. И раскрытый справочник птиц, который я потом изучала, чтобы понять, каких птиц мой маленький мальчик видел и узнал перед смертью и какие птицы видели и узнали его.
Довик положил все в пикап, накрыл полотнищем, нашел следы Эйтана и Неты и пошел по этим следам. Следы отца и сына, которые спокойно шли по склону наверх, смешались со следами отца, который возвращался назад бешеным бегом, точно по тому же пути. Отпечатки ног идущего человека выглядят совершенно иначе, чем отпечатки ног человека бегущего, тем более если он несет на руках умирающего ребенка, тем более если этот умирающий ребенок — его собственный сын и он виноват в его смерти. Такие вещи сильно влияют на характер следов. По следам можно многое узнать, даже настроение того, кто их оставил.
Довик пошел по следам следов, поднялся вместе с ними на хребет — по диагонали, как и положено — и добрался до того места, где змея укусила Нету, а Эйтан убил змею. Тут он нашел и фотоаппарат — тот из-за всей этой суматохи, и к счастью, немного скатился со склона и остановился у камня, который к тому же большую часть дня давал ему тень. Он нашел даже тот камень, которым Эйтан размозжил голову эфы, и то место, из которого этот камень был извлечен и где остался оголенный светлый участок земли. Я знаю все это, потому что через несколько недель после его поездки изменила свое мнение и попросила Довика съездить туда опять со мной. Но тут уж мой добрый и старший брат вдруг стал возражать: «Зачем тебе это, Рута? Ведь ты сама говорила, что не вынесешь этого». Он, кстати, неплохо передал мои интонации. А потом еще попытался убедить меня, что там уже не на что смотреть. Наверняка прошло наводнение и все смыло.
Он сказал мне все это, а я устроила ему сцену осиротевшей матери и младшей сестры, которую ему не забыть. Даже Бялик, наверно, не представлял себе таких мать и сестру. Это было подражание медведице, потерявшей своего ребенка, дикой лесной медведице, ревущей так, что слышал весь поселок. Не пугайтесь, Варда, я сейчас буду подражать самой себе, орущей на него: «Что за наводнение ты придумал, Довик?! Откуда сейчас наводнение?! Сейчас лето, и ты отвезешь меня туда немедленно, иначе я сама поеду искать ваши идиотские координаты, и ты будешь виноват, если со мной тоже что-нибудь случится».
Извините. Я прошу прощения. Я вам уже говорила — время от времени из нашего двора несутся крики и вопли, которые поставляют пищу для всех ушей и всех ртов в мошаве, и то был один из таких случаев. И этот, сейчас, тоже.
Ну, не важно. Мы отправились туда и по дороге почти не разговаривали, но по радио передавали хорошие песни, и мы присоединялись, я вторым голосом, а Довик — первым, и так, в конце концов, добрались до той акации, которую выбрал Эйтан, — дерево действительно было и красивым, и тенистым, — а оттуда пошли к тому месту, где змея укусила Нету, и Довик сказал: «Ну вот, Рута, это здесь и случилось». И надо вам сказать, что я выдержала это испытание с честью, а на обратном пути мы даже заехали в Сде-Бокер, навестить Дафну и Дорит, и те очень обрадовались нашему приезду, хотя не его причине. Я тоже была очень рада их повидать, потому что с тех пор, как Нета умер, а они уехали, мы остались совсем без детей, и это было ужасно. Двор опустел. У меня было более чем достаточно детей, которых я учила в школе, но это было совсем не то. Я не из тех учительниц, которые называют учеников «мои дети». Они не наши.
«Папа повез тебя на то место, где умер Нета?» — спросили они, точнее — то ли спросили, то ли констатировали, и я сказала, что да. Конечно, это обязанность братьев и право матерей.
А через несколько недель мы поехали туда еще один, последний раз, потому что дедушка Зеев тоже вдруг захотел побывать на том месте, где погиб его правнук. Ему тогда уже исполнилось восемьдесят, и заметно было, что ему нелегко в пустыне, что это место ему не по душе — незнакомые цветы, все вокруг желтое и сухое, песчаное и открытое, но следы еще виднелись, и Довик показал ему их, и дедушка пошел вдоль вади, смотрел, и проверял, и спрашивал. А спустя несколько месяцев, на праздник Суккот[94], в тех местах прошел неожиданный и сильный дождь, вызвавший сильное наводнение. Серьезный был дождь, в Негеве многие годы такого не бывало. Вышли из берегов все тамошние ручьи — и Цнифим, и Цихор, и Паран, и Кархум, — я, как вы, наверно, понимаете, смотрю иногда на карту тех мест и уже выучила наизусть цвета всех дорог и названия всех вади…
То был первый дождь, который прошел с тех пор, как Нета умер, и вообще первый дождь в том году, и он начался именно там, в пустыне, не в Галилее, и не на Голанах, и не у нас в мошаве, где тоже изрядно дождливо. Именно там, в тех проклятых сухих песках. Пошел дождь, прошло наводнение — и все стерлось. Бог освободился от всех других своих дел и в течение нескольких часов не умертвлял и не возрождал, не спаривал и не разлучал, не унижал и не возвеличивал, не поднимал коров из Нила[95], не выводил медведиц из леса[96], не возлагал грехи детей на отцов и грехи отцов на детей[97]. Нет, Он только вернулся на место преступления и уничтожил все его следы и свидетельства.
Глава двадцать пятая
Древний человек и огонь
(еще один рассказ для Неты Тавори, и тоже рассказанный его матерью)[98]
Много-много лет назад, в вади дедушки Зеева жил древний человек.
Так его звали, потому что в те времена у людей еще не было имен.
Дедушки Зеева тогда еще не было и его харува тоже. Но вади уже было, и на другой его стороне была пещера, и она была его домом.
Древний человек очень любил эту пещеру.
Летом у него была там приятная и прохладная тень, а зимой она защищала его от дождя.
Но зимой приходили также тучи, и солнце исчезало, и бывали не только дожди, но и снег валил, и град, и ветер задувал в вади, свистел меж скал и уносился к вершинам гор. Древний человек сидел у входа в пещеру, смотрел наружу, и ему было холодно.
Очень холодно.
Страшно холодно.
Он забрался глубоко-глубоко внутрь пещеры, но это не помогло.
Он надел медвежью шкуру, но и это тоже не помогло.
Он обнял свою жену, древнюю женщину, и накрыл ее и себя медвежьей шкурой, и это было очень приятно и, кстати, даже помогло, но лишь немного и на короткое время.
В один прекрасный день сказала древняя женщина древнему мужчине:
— У нас кончилась еда, и ты должен пойти и принести что-нибудь поесть.
— В такой холод? — спросил он. — Там, снаружи, льют ливни, завывают ветры, бушуют бури.
— Ничего не поделаешь, — сказала она и засмеялась. — Иначе нам придется есть друг друга: ты съешь меня, а я съем тебя.
Древний человек очень-очень любил древнюю женщину.
Он не хотел есть ее и не хотел, чтобы она съела его. Поэтому он вышел и пошел, и шел, и искал, и искал, и шел, а дождь хлестал ему в лицо, и ветер морозил его тело.
Но он искал, и шел, и не отдыхал ни минуты.
И вдруг, прямо над ним, сверкнула молния и послышался могучий грохот грома и огромное дерево возле него зажглось и заполыхало желто-красным огнем.
Древний человек никогда до этого не видел огня.
Он испугался и упал на землю, но тут же поднялся и закричал:
— Чудовище… желтое чудовище… нет… красное чудовище!
Древний человек никогда раньше не видел и чудовищ, но это слово показалось ему очень подходящим.
Он так испугался, что помчался назад в пещеру.
— Пошли быстрей! — сказал он жене. — Я хочу тебе что-то показать.
Древняя женщина очень любила эту фразу. Каждый раз, когда древний человек говорил, что хочет ей что-то показать, происходило что-нибудь приятное и симпатичное.
— Что? — спросила она.
— Что-то страшное и ужасное.
— Что?
— Там чудовище, — сказал древний человек. — Оно огромно. Оно бушует. Оно красное и желтое. Оно пожирает деревья за холмом.
— Что значит чудовище? У нас еще нет такого слова, — сказала древняя женщина.
— Я только что придумал его. Теперь оно есть. Есть и чудовище, и слово для него.
— Как оно выглядит, твое чудовище?
— Оно не похоже ни на что.
— Как медведь? Как носорог?
— Нет.
— У него есть крылья? Когти? Чешуя? Хвост?
— Есть! Очень много хвостов, и крыло, и еще крыло, и еще крыло.
— Оно худое? Оно толстое? У него есть хобот? Или просто нос?
— Ну что ты! У него вообще нет формы. А точнее, у него много всяких форм. Каждую минуту другая. Ну, идем же, я хочу показать его тебе.
Древний человек и древняя женщина побежали вместе, несмотря на дождь, и ветер, и холод, и бурю.
Они обогнули холм и увидели горящее дерево.
— Смотри, — сказал древний человек. — Ты когда-нибудь видела такое чудовище?
Древняя женщина приблизилась.
Капли дождя падали на горящее дерево и издавали шипящие звуки.
— Берегись! — крикнул древний человек. — Это очень опасно!
— Оно приятное, — сказала древняя женщина. — Оно греет. Подойди и ты.
Древний человек медленно подошел.
Ему стало тепло и приятно.
Он протянул руку и коснулся.
Он всего-навсего хотел погладить теплое чудовище, но ему вдруг стало ужасно больно.
Он подпрыгнул и закричал:
— Оно меня укусило! Чудовище укусило меня!
И убежал обратно в свою пещеру.
Но древняя женщина осталась возле огня.
Она грелась и получала удовольствие.
Спустя несколько минут появился огромный медведь.
Он поднялся на задние лапы и зарычал на древнюю женщину, но не осмелился приблизиться к ней, потому что испугался огня, и поэтому убежал.
Еще через несколько минут появился тигр.
Он пополз к ней и зарычал.
Но тоже не осмелился приблизиться, потому что испугался огня, и поэтому убежал.
А еще через несколько минут прибежала стая волков. Они бегали вокруг нее и скалили зубы, но не осмеливались приблизиться, потому что боялись огня, и поэтому в конце концов убежали.
А потом вернулся древний человек, и она рассказала ему, что произошло.
— Знаешь, — сказала она ему, — если у нас в пещере будет такое желтое чудовище, нам будет тепло, а оно будет охранять нас от зверей.
— Правильно, — сказал древний человек после долгого раздумья. — Но только если это будет маленькое желтое чудовище.
— Так давай возьмем одну ветку с желтым чудовищем на ней, а когда оно съест ее, мы дадим ему еще одну, и потом еще и еще, и у нас всегда будет такое чудовище в нашей пещере.
Так они и сделали.
Взяли ветку с маленьким чудовищем, принесли ее в пещеру, и стали давать маленькому чудовищу ветку за веткой, и назвали его костром.
Ночью они лежали возле него, и им было тепло и приятно, и никакой медведь, никакой лев не осмеливались войти в их пещеру.
И костер сделал в пещере свет.
И тени плясали на стенах и на потолке.
Древний человек спросил:
— Что это за черные пятна? Они страшно пугают меня.
А древняя женщина ответила:
— Это я и ты.
И сделала ему тени в форме зверей — медведя и медведицы, тигра и тигрицы.
Древний человек посмотрел на жену и сказал:
— Снаружи дождь, и холод, и буря, а здесь тепло и приятно, и ты такая умная, и красивая, и занятная.
— Правда? А на кого я похожа? — спросила она. — На муравьиного медведя? Или на лису? Или на ящерицу? Или на аиста?
— Что такое муравьиный медведь? Нет в наших краях такого зверя.
— Ну, так наверно он есть в каком-нибудь другом месте.
Древний человек рассмеялся:
— Какая ты прелесть, чудовищенок ты древненький этакий! Ты ни на кого не похожа. Каждую минуту ты принимаешь новую форму.
Кончилась зима, пришла весна, а за ней лето, и однажды, когда древний человек вернулся с охоты, древняя женщина сказала ему:
— Идем быстрее, я хочу тебе что-то показать.
Древний человек очень любил эту фразу.
Каждый раз, когда его жена говорила, что хочет показать ему что-то, происходило что-нибудь приятное и симпатичное.
Он пошел за ней, и она показала ему крошечного древнего человечка, закутанного в шкуру.
— Что это? — спросил он.
— Это древний ребенок, — сказала она. — Он мой и твой.
Глава двадцать шестая
Свадебная ночь
Путешествие закончилось. Дов въехал на телеге во двор брата. Зеев и Рут шли за телегой пешком. Дома братья первым делом спрятали ружье. Потом они накормили и еще раз напоили корову и быка, после чего бык, словно мужчина, выполнивший свое мужское дело, разом ослабел, лег на землю и растянулся пластом. Зеев погладил его по голове и, повернувшись к брату, спросил, что слышно дома, и Дов шепнул, что отец повелел — он так и сказал: «Отец повелел», — чтобы с этого дня Зеев дважды в день натирал ладони оливковым маслом.
— Зачем? — проворчал Зеев, который считал, что всякие мази — это дело неженок или женщин.
— Так отец велел передать, и так ты должен отныне делать.
Ночью, когда Дов уже спал, Зеев и Рут продолжали разговаривать. Среди прочего Зеев рассказал своей девушке о странном приказании отца, и Рут улыбнулась про себя. Вторая ночь у них снова прошла в разговорах, а наутро Дов и Рут отправились в обратный путь в Галилею. Там Рут сообщила своим родителям, что встречалась с Зеевом и что они хотят пожениться, а родителям Зеева передала письмо от их сына.
Свадьбу решили справить после праздника Шавуот, в тот день, когда Зееву должно было исполниться двадцать три года. Сам он прибыл в родительский дом за три дня до свадьбы и сразу же отправился с отцом поработать во дворе и в саду. Потом погулял по деревне, встретился с друзьями, рассказал о новом поселке, в котором живет, а ночью, когда почуял шедший снаружи крепкий запах трубки, понял, что отец ждет его во дворе.
Отец откашлялся и спросил, знает ли Зеев, что происходит между молодыми в свадебную ночь.
— Не беспокойся, отец, — сказал Зеев. — Знаю очень хорошо.
— И что же, к примеру, ты знаешь?
Зеев смутился:
— Знаю…
Отец сказал:
— Это хорошо, что ты набрался опыта, и хорошо, что невеста еще неопытна, а жених уже нет. Но я говорю не об этом, а о том, что ты должен понять и запомнить: эта женщина отныне и далее, всю твою жизнь, будет с тобой. Ты будешь ей один-единственный, и она будет тебе одна-единственная. И поэтому, Зеев, в ночь после свадьбы, в эту важную и особенную ночь, ты не должен огорчать или обижать ее, или делать ей больно, или делать что-то, из-за чего у нее останутся дурные воспоминания. Ты должен быть нежным, и терпеливым, и заботливым, и все, что ты будешь делать ей и с ней, ты должен делать ласково и мягко.
Зеев не удивился. Отец был человек грубый и тяжелый, но с женой, матерью Зеева, Дова и Арье, он всегда был терпеливым и преданным. Зеев не сказал ни слова, и отец продолжил:
— Во все ночи мы должны быть жесткими, твердыми и сильными, внутри и снаружи, в душе и в теле, потому что у нас есть не только жена. Есть еще земля, которую нужно обрабатывать, и скот, который нужно выращивать, и воры, которых нужно ловить, и грабители, которых нужно отгонять. Но в эту ночь муж полностью принадлежит своей жене, и он должен быть добрым в душе, и нежным в прикосновениях, и твердым там, где нужно.
Зеев по-прежнему молчал. Никогда еще он не слышал таких речей от своего обычно неразговорчивого отца.
— Ты понял меня, Зеев?
— Понял, отец, спасибо тебе.
— И мелкие детали тут тоже важны, — добавил отец. — Ты должен быть гладко выбрит и чист, и все твое тело, все его места, должны хорошо пахнуть, а ногти нужно заранее постричь и отшлифовать, потому что придется прикоснуться к нежным местам и нельзя там поцарапать. Именно поэтому я велел Дову передать тебе, что ты должен день за днем натирать ладони оливковым маслом, чтобы ей было гладко, и приятно, и хорошо.
Мать невесты тоже провела с ней аналогичную беседу — то, что в ту пору называли «наставления перед», но ее указания были куда более конкретными и практичными, чем отцовские наставления сыну. Кроме советов касательно терпения и соучастия, чистоты и хорошего запаха, мать дала дочери и чисто технические указания:
— А если он не находит, ты должна взять его рукой и положить на нужное место. — И усмехнулась: — Как сказано: «Войди, благословенный Господом, зачем ты стоишь вне»[99].
Читать бесплатно другие книги:
