Вышли из леса две медведицы Шалев Меир

И Рут, помимо воли, прыснула со смеха.

Таким манером все было приготовлено. Соседки испекли хлеб и принесли сыры собственного изготовления, мужчины привезли и втащили ящики с фруктами и овощами. Мясо не подавалось, а несколько бутылок вина и шнапса хоть и были откупорены, но пились за отдельным столом, чтобы не обидеть приглашенных мусульман, которые приехали из соседних арабских деревень с инжиром и пирогами. Несколько местных охранников устроили конные соревнования с арабскими всадниками — скакали галопом и размахивали палками, как саблями.

Свадьба кончилась поздно. Гости, жившие поблизости, вернулись к себе. Приехавшие издали назначили дежурство для охраны лошадей и повозок и улеглись спать — кто по углам хозяйского дома, кто в соседних домах, кто в сараях, на сеновалах, в коровниках. Разместились по старшинству, пожилым по их возрасту, юнцам по их молодости: те — на кроватях и матрацах, а эти — на джутовых мешках, набитых соломой.

Соседки и родственницы простились с невестой, пожелав ей доброй ночи, как женщины — женщине. Две из них успели шепнуть ей на ухо, что ребенок, зачатый в первую брачную ночь, рождается большим, здоровым и удачным. Но невеста не очень прислушивалась к их словам. Что бы ни говорили соседки, главное говорило ей ее собственное тело — уповающим жаром чресел, вожделением пересохшего горла, блаженным стеснением диафрагмы. Она еще не знала мужчины, и страх тоже гнездился в ее теле, но больше страха были волнение, и страсть, и любопытство.

Она вспомнила: однажды, когда ей было лет одиннадцать, а Зееву — около пятнадцати, она увидела его у источника на склоне вади, обнаженного по пояс. Могучий бык семьи Тавори тоже был с ним. Сначала Зеев помыл быка, полил его водой и растер жесткой щеткой, потом расчесал ему кончик хвоста, а затем сам разделся догола. Рут видела загорелые, медного цвета затылок и руки, белые бедра и спину. Он нагнулся, и выпрямился, облился водой из ведра и вдруг отвернулся, видно почувствовав на себе ее взгляд.

На мгновенье она увидела блеск его глаз и темное пятно между бедрами. Улыбнулся он ей или рассердился? Она так и не поняла, потому что он сразу же спрятался в кустах и крикнул ей оттуда: «Рут, уходи!» А когда она не ушла, крикнул снова: «Ты уже видела меня, ты видела! Так теперь уходи, пожалуйста, потому что я купаюсь». На этот раз она ушла, но слова: «Ты уже видела меня, видела» — окрасили нежностью ее желание, и хотя ей было всего одиннадцать, она знала, что он тоже ощущает сейчас желание и нежность.

Молодые поднялись. Гости с симпатией смотрели на них. Какая приятная и любящая пара! Каждый из них по отдельности не был особенно красив, но вместе они выглядели много лучше. Может быть, еще и потому, что были очень похожи друг на друга, — оба рослые, широкие в плечах и сильные в шеях, сверкают одинаковой белозубой улыбкой, в обоих пышет грубоватое юношеское здоровье. Они улыбались друг другу, и из-за их роста эти улыбки витали высоко над головами гостей. Им не терпелось уйти в свою комнату, но они знали, что надо вести себя по правилам, а кроме того, их немного смущало, что все знают, зачем они уходят.

Мало-помалу двор опустел, и мать невесты наконец позвала свою дочь в кухню и сказала:

— Ну, Рут, день у нас выдался шумный и долгий, и вы, наверно, хотите сейчас отдохнуть.

Вошли также Зеев и его родители, а также отец Рут, и отец ее сказал:

— Гости уже спят, пошли и мы на боковую.

Четверо родителей вышли из кухни. Молодые остались наедине.

— Рут, — сказал Зеев, — я очень рад, что ты согласилась выйти за меня. Спасибо.

— Я тоже рада, — сказала Рут. — Я надеялась, что ты захочешь взять меня в жены, и знала, что соглашусь. Знала еще с той поры, когда мы были детьми и ты въезжал к нам во двор на вашем могучем быке.

Она подошла к нему и движением, которое родилось в ту минуту и которому суждено было сохраниться в их семье и в последующих поколениях, протянула правую руку и положила ему на грудь, широко распластав пальцы жестом любви и доверия, и он немного наклонился вперед и почувствовал приятную силу ее руки.

Они вошли в свою комнату, закрыли дверь и, не зажигая света, прошли каждый к своей стороне кровати. На ней были расстелены новая простыня и новое легкое одеяло. В честь свадьбы две свояченицы сшили им по две ночные рубахи каждому, вместе купили ткань и вместе сшили эти рубахи — широкие, белые и длинные, одинакового покроя и разного размера: мать жениха сшила рубаху для невесты, а мать невесты — рубаху для жениха. Таков был тогда обычай.

Рубахи были отглажены, свернуты и положены на супружескую кровать, которая тоже была специально изготовлена, а вернее — составлена — в честь предстоящей свадьбы. Большинство кроватей в этой мошаве были односпальными и совершенно одинаковыми, потому что их делал один и тот же столяр. А когда какая-нибудь пара молодых женилась, два отца брали кровать жениха из его дома и кровать невесты из ее дома и соединяли их вместе тремя деревянными досками и большими болтами — в головах, в центре и в ногах. Таким же манером была сделана и та кровать, которую отец Зеева и отец Рут накануне установили в центре их комнаты и на которую были положены ночные рубахи, сшитые двумя матерями, — ее рубаха слева, его рубаха справа. Молодые разделись и в темноте стали надевать свои ночные рубахи, и невеста вдруг услышала голос жениха, который чуть напряженным голосом сказал, что рубаха узка для него и он не может натянуть ее ниже плеч. Она сразу же поняла, что матери ошиблись и положили ее рубашку на его сторону, а его — на ее. Она тихо засмеялась, и ему это было неприятно, потому что он все еще сражался с рубахой, понимая, что она ждет, голая, в темноте, но страшась порвать легкую ткань. В конце концов он все-таки высвободился, но, когда они попытались обменяться рубахами, их руки соприкоснулись, и хотя темнота поглощала и скрывала их наготу, оба они на миг испугались, каждый отпрянул назад и просто бросил другому его рубаху.

Белые, бесшумные и безмолвные, точно две гигантские совы, рубахи полетели навстречу друг другу, спланировали и опустились на нужные стороны кровати. Молодые пошарили, нашли их и надели — она ту, что была по ошибке дана ему, а он — ту, что была по ошибке дана ей. Надев рубахи, они сели на кровать, каждый на своей стороне, а потом легли и растянулись рядом на простыне.

Теперь они были совсем близко друг к другу. Только льняная ткань покрывала их кожу, только кожа покрывала их плоть, только плоть укрывала их сердца. Они уже и раньше не раз целовались украдкой, а однажды жених даже погладил через кофточку правую грудь невесты. И они уже и раньше обнимались и прижимались друг к другу так, что чувствовали, как жар их чресел проникает сквозь одежду, и ощущали его напрягшуюся твердость и ее уступчивую мягкость. Но они никогда еще не были единым телом, в какое сливаются женщина и ее супруг.

Поэтому они молча лежали в темноте, пока Рут не почувствовала вдруг, что рука Зеева ищет ее руку, находит ее, поднимает и подносит к своим губам. Он приподнялся, оперся на левый локоть и поцеловал ее пальцы, один за другим, и ее обрадовала эта неожиданная нежность, столь отличная от его обычных грубоватых манер на поле и в охране, и обрадовало, что не исполняются слова: «Вся эта мерзость, которая тебя ожидает», — которые сказала ей одна из замужних подруг, добавив при этом: «И если он набросится на тебя, как зверь, ты лежи тихо. Это обычно кончается быстро. А если хочешь, я тебе объясню, как сделать, чтобы это кончилось поскорее».

Его вторая рука присоединилась к первой, легла на ее щеку и повернула к нему ее лицо. Она повернулась к нему, и они обнялись и поцеловались — долгим любовным поцелуем, в полном и уверенном сознании предстоящего, как будто желая еще немного отодвинуть то, чему предстоит свершиться, и насладиться еще несколькими минутами предвкушения и вожделения.

Поцеловав пальцы на второй руке невесты, жених повернулся к ней, положил руку ей на талию и слегка потянул к себе, и она ответила ему, повернулась и прижалась к нему, а когда их тела снова прильнули друг к другу, он стал целовать ее губы, и она почувствовала, что он улыбается в темноте, и надеялась, что он тоже почувствует ее улыбку. Жених подтянул свою рубашку почти до груди, невеста подняла подол своей рубахи почти до талии и легла на спину, не шевелясь, как велела ей мать во время «беседы перед», процитировав при этом еще одну библейскую фразу, из книги, названной ее именем: «…и ляжешь. Он скажет тебе, что тебе делать»[100].

Его вес был и чужим, и новым для ее тела. Она попыталась представить себе, что она почувствует, когда он войдет в нее. Она обняла его, сдвинула немного свое тело так, чтобы их колени касались друг друга, и чтобы их лодыжки соприкасались тоже, и ее груди прижались к его груди — соски к соскам, и это было приятно ее телу и сердцу, но, когда она раздвинула ему навстречу свои бедра и подвинула свое тело под его тело, из ее горла вдруг вырвался глубокий и громкий стон, удививший их обоих, и она вдруг почувствовала, что он содрогнулся и его плоть разом обмякла и ослабела.

Несмотря на отсутствие опыта — а может быть, как раз поэтому, — она попыталась прижаться к нему еще сильней, охватить его своими бедрами, и он тоже прижал свое тело к ней, но уже понял, хотя никогда не имел такого опыта в прошлом, что его тело уже не ответит ему нынешней ночью. Это ощущение было таким простым и ясным, что ему показалось, будто его член вообще отделился от тела, точно плод, упавший с дерева на землю.

Он быстро коснулся себя, словно желая получить подтверждение, и, когда его пальцы подтвердили ощущение его тела, он отстранился от нее, молча лег рядом на спину, натянул рубаху почти до коленей и укрылся одеялом. Потом тихо-тихо, медленно-медленно опять протянул руку, чтобы, крадучись, обследовать свое тело, понять, что с ним — большое оно или уменьшилось, и хотя обнаружил свой член на том же месте, что всегда, но у руки осталось такое же странное ощущение, будто он больше не составляет часть его тела, а полностью отделен от него.

Молод он был. Настолько молод, что его член не раз вставал как бы сам по себе, от одних только мыслей или картин, проносившихся в нем как бы независимо от головы хозяина. Молод настолько, что еще не знал, какое действие могут оказать странный взгляд, насмешливая фраза, блудливая, не вовремя и не к месту улыбка, неприятный запах тела, неумеренная выпивка, глупое замечание, неожиданная помеха, незваное воспоминание — причин много, а результат один.

Его рука все еще оставалась там, как будто защищая его чресла, и он слегка надавил, проверяя, осталось ли хоть немного мужской силы в его слабости, есть ли там еще какая-нибудь надежда «преобразить и преобразиться»[101]. И в ужасе ощутил странную вещь — что нажатие чувствует только его рука, но не его плоть. Но, щупая себя, он вдруг обнаружил, что рука его не одинока, потому что и рука его невесты тоже здесь и тихо гладит его. Какая-то отчужденная, изучающая холодность почему-то почудилась ему в этом ее прикосновении, и он испуганно отдернул свою руку.

— Что ты делаешь? — со стыдом прошептал он. — Что ты делаешь?

— Я только хотела взять твою руку в свою, — сказала она. — Лежать рука об руку. Что случилось?

Она попыталась смущенно, неуклюже обнять его, но он на миг оцепенел и тут же отпрянул.

— Оставь меня, — сказал он. — Не надо брать меня за руку, как маленького ребенка. — И минуту-другую спустя добавил: — Иди спать.

— А ты?

— Я должен проверить воду в коровнике. Отец поднял за столом слишком много рюмок и, наверно, забыл, но коровы не виноваты, что у нас свадьба.

— Не уходи. Твой отец не забыл, а кроме того, Арье и Дов тоже здесь. Останься со мной, мы уснем и будем спать вместе. Ты тоже немного перепил. Это пройдет. Ничего страшного.

Зеев не ответил. Рут села на постели и снова положила ладонь с широко расставленными пальцами на середину его груди, но он отстранился от нее. Тогда она легла на спину и закрыла глаза, а он, немного спустя, не проверяя, спит она или нет, поднялся, сбросил с себя свадебную рубашку, натянул штаны и вышел во двор.

Луна уже клонилась к западу и сияла так, что его тело обрисовалось в проеме двери, как огромный могучий силуэт. Она видела, как он вышел и закрыл за собой дверь. Теперь ступни его ног ощущали землю двора, а его обнаженную грудь ласкал ветер, в котором тепло и прохлада переливались друг в друга, как блики света на разноцветной рубашке Иосифа[102]. Так оно всегда в большинстве ночей летнего месяца сивана.

На мгновенье ему стало легче, но тут он снова почуял запах отцовской трубки, пошел на него и увидел отца, который сидел на стуле возле виноградной беседки. У отцовских ног стояла початая бутылка шнапса.

Зеев хотел было отойти в тень, но отец уже заметил его.

— Почему ты не спишь? — спросил он.

— Не смог уснуть.

— Как правило, после этого обычно засыпают, но иногда, от большой любви и волнения, это как раз возбуждает, — сказал отец. Он бросил на сына взгляд, приглашающий к обмену мужскими улыбками, но сразу понял, что это не к месту.

— Все было в порядке? — тревожно спросил он.

— Ничего не было.

— Как это не было?

— Не было.

— Не было чего? Вы не были вместе?

— Почти были. Но вдруг нет.

— Что случилось?

Молчание.

— Она тебя оттолкнула? Испугалась? Закрылась?

— Это я. Вдруг расхотел.

— Что значит «расхотел»? Ты молодой парень. В твоем возрасте это не ты хочешь или не хочешь, это твое тело хочет. В твоем возрасте оно всегда хочет.

— Вначале мое тело хотело, а потом вдруг расхотело.

Отец пососал трубку и помолчал. Потом сказал:

— Такое иногда случается с каждым.

И через какое-то время, очень долгое для сына и короткое для него, глотнул из своей бутылки и стал допытываться:

— Она сказала тебе что-то? Она сделала что-то необычное?

— Нет, не сказала и не сделала. Лежала и ждала.

— Вернись к ней, — сказал отец. — Ты слышишь? Сейчас же вернись в кровать. Если ты не сделаешь это сегодня, будет очень плохо.

Он отделил мундштук от трубки и подул в него, чтобы выдуть табачные соки, которые жгли ему язык.

— Этой ночью ничего уже не получится, отец. Сделаем это завтра. Завтра ночью…

— Иди к ней сейчас. Ложись в постель и лежи возле нее.

— Я уже лежал рядом с ней.

— Трогай ее так, как ты мечтал ее трогать.

Зеев не ответил.

— Подумай о какой-нибудь другой женщине и о том, что она тебе делала.

— Что ты говоришь, отец! Это моя жена. Я люблю ее.

— При чем тут любовь?! Любовь это роскошь. Только часть жизни мужчины и женщины. Ты должен сейчас думать обо всей вашей жизни. Если ты не сделаешь это нынешней ночью, она подумает, что ты не мужчина. Потом она посоветуется со своей матерью, и со своими сестрами, и со своими подругами, и они расскажут своим матерям, и сестрам, и подругам. Нельзя допустить, чтобы о нас рассказывали такое в деревне!

— Она уже спит, отец. Завтра все будет в порядке. Может, я выпил немного лишнего, я не привык так пить, как ты.

Отец вздохнул.

— Пойду проверить, есть ли вода у коров, — сказал Зеев.

— Я уже проверил, — сказал отец.

— Для большей надежности, — сказал Зеев и пошел проверить, а когда вернулся, на стуле уже сидел не его отец, а какой-то другой мужчина, который заступил в свой черед на охрану деревни. Увидев Зеева, он блудливо ему подмигнул.

Зеев вернулся к Рут, опасаясь, что она все еще не спит, и страшась, что уже уснула, лег возле нее, слушал ее дыхание, ждал, что она коснется его, и надеялся, что не коснется, и, наконец, уснул и до утра спал без всяких снов.

Утром они проснулись. Сначала молча лежали рядом, потом встали и оделись, и в их движениях были натянутость и неловкость. Зеев присоединился к отцу и братьям в винограднике, а Рут, к его большой тревоге, присоединилась к женщинам, работавшим во дворе и на кухне.

На следующую ночь всплыло воспоминание о первой ночи, на третью всплыли воспоминания о двух предыдущих, а на четвертую, когда Рут не надела сорочку в полной темноте, а зажгла свечу, и легла в постель в чем мать родила, и гладила его — сначала одной рукой, потом двумя, а потом языком, он испугался: откуда у нее такая опытность? Неужто она была с другим мужчиной до него? А может быть, она рассказала матери о его неудаче и получила совет от одной из женщин в своей семье, и теперь ее рассказ передается из уст в уста и от улыбки к шепоту? Отец был прав. Вся деревня будет знать — и эта мысль была такой уверенной и страшной, что его плоть снова сжалась, и сморщилась, и увяла.

2

Прошло несколько дней, и Зеев сказал отцу, что хочет взять жену и вернуться в свой новый дом в новом поселке. Отец попросил его остаться еще на два дня, чтобы съездить вместе в Тверию и помочь в каком-то деле.

В Тверию они поехали верхом и по дороге немного говорили — в основном о лошадях, и о земле, и о разных способах подрезки деревьев и прививки побегов, а также об отношении англичан к еврейскому поселенчеству в сравнении с их отношением к арабам[103]. По дороге они остановились в бедуинском шатре, угощались там кофе, и отец разговаривал с несколькими мужчинами из своих знакомых. Зеев сидел сбоку и слушал. Он гордился своим отцом, который говорил на хорошем арабском и умел вести себя согласно всем местным обычаям. Потом они попрощались с хозяевами, поскакали дальше на северо-восток и поднялись к гребню хребта.

Ленивое и белесое, расстилалось перед ними озеро Кинерет, и Тверия виднелась на его берегу. Большинство ее домов было построено тогда из черного базальта, и лишь немногие из них взбирались вверх по склону, поднимавшемуся к западу от города. Они спустились вниз и недалеко от берега свернули к северу, в сторону участка, где стояли несколько больших домов. В одном из них жил богатый араб, давний приятель отца. Они сидели в его саду, старшие ели, и пили, и разговаривали, а Зеев ел мало, пил мало и не говорил вообще. Потом пришли еще какие-то люди, был подписан какой-то договор, купюры перешли из рук в руки, и тогда отец шепнул что-то хозяину, и тот шепнул ему что-то в ответ и сделал знак толстыми пальцами.

Маленький мальчик отделился от тени дерева и помчался с такой скоростью, что за его пятками взлетали маленькие вихри пыли. Через несколько минут он вернулся, довольный и гордый, восседая на козлах двуконной коляски, рядом с возницей. Зеев и отец оставили своих лошадей в саду хозяина и сели в коляску, которая доставила их в грязный прибрежный переулок, к югу от рыбачьего причала.

Возле одного из домов с розовыми занавесками в окнах и двумя большими деревьями перед входом возница остановил коляску, спустился и открыл им дверь. Зеев никогда не был в этом месте, но сразу понял, куда его привезли и что это собой представляет. Отец велел Зееву подождать минуту в коляске, а сам поднялся к хозяйке дома и со всей серьезностью объяснил ей, что его сын несколько дней назад женился и у него есть некоторые проблемы.

— Сколько дней? — спросила хозяйка заведения.

— В точности неделя, — ответил отец.

— Надо было прийти сразу же наутро, — сказала хозяйка заведения, толстая еврейка, говорившая по-английски и по-арабски, а также на французском, немецком, ладино, иврите, идише и языке немых. — Но не беспокойтесь. У меня есть девушка точно для него.

— Я прошу для него даму чистую и здоровую, добрую и терпеливую, — сказал отец и добавил: — Не слишком молодую и не слишком старую, не слишком красивую и не слишком уродливую. — И объяснил, что все в ней должно быть самым обычным и самым средним, чтобы она не являлась потом сыну в воспоминаниях ни кошмарным видением, ни влекущей мечтой, не приходила бы к нему призраком по ночам и не являлась бы ему вдруг, словно дрожащий мираж в жарком воздухе полудня, чтобы не оставила следов ни на его теле, ни в его душе и чтобы имела опыт, но не хвалилась им перед клиентом.

Хозяйка заведения улыбнулась и сказала, что он не первый отец, который приводит к ней сына, «а ты, господин мой, судя по твоей походке, виду твоих рук и морщинам у глаз, кажешься мне человеком от земли, крестьянином, поэтому я хочу тебя заверить, что мои девушки тоже неплохо понимают в сельском хозяйстве — они могут и кривую ветку выпрямить, и робкий росток поднять, и саженец полить, и руками подоить, и ось, если нужно, смазать, и колосья отмолотить, чтобы зерна посыпались, — но самое важное, господин мой, это то, что та девственность, которую ваши парни теряют здесь у нас, уже нигде не найдется, даже если ее искать с большим фонарем».

— Все это хорошо и замечательно, — сказал отец, — но в нашем случае вполне достаточно выпрямить ветку, а уж саженец посадить нам нужно только в ямку, чтобы все было по правилам, как нас создал Господь. И пусть ваша дама не пугает его каким-нибудь особенным удовольствием, которое твои девушки, как я слышал, делают парням своими пальцами и даже ресницами глаз.

На стене за спиной хозяйки заведения качались четыре кисти — желтая, синяя, красная и зеленая, — которыми кончались шнуры, тянувшиеся вверх и исчезавшие в отверстиях в потолке. Она наклонила голову в знак того, что поняла запрос, и спросила, кого хочет господин — арабку или еврейку.

— Мне говорили, что у тебя есть черкешенка… — сказал отец.

— Нет, черкешенка ему не подходит, — решительно сказала хозяйка. — Она точно то, что ты не велел ему давать. Но я уже поняла, кто его возьмет.

— Кто? — спросил отец.

— Если хочешь, можешь посмотреть на нее до него.

Отец испугался.

— Посмотреть?! Ни за что! Я полагаюсь на твое понимание.

— А что тем временем? — спросила хозяйка заведения. — Может быть, господин тоже желает получить небольшое удовольствие?

Нет и нет. Господин подождет в ближайшем кафе. Отец повернулся и начал спускаться к выходу, но остановился на третьей ступеньке, повернулся к хозяйке и спросил, не умеет ли она случайно использовать пальцы также для свиста.

Большинство мужчин не водят своих сыновей на обучение в публичный дом, и его вопрос мог бы показаться странным, но хозяйка заведения мигом поняла его и кивнула: конечно, она умеет. Она обратит внимание, и прислушается, и присмотрится, и если что — немедленно просигналит ему громким свистом.

— Меня услышат отсюда до Дамаска и отсюда до Яффы, — заверила она его. — И не только ты, но и все отцы, которых беспокоят их сыновья, услышат тоже, от реки египетской и до реки Евфрат. Остается только маленький вопросик. Тут у нас принято платить вперед.

Отец уплатил и позвал сына. Зеев вошел, слегка смущенный. Хозяйка смерила его тем взглядом, которым мужчины оценивают женщину, и потянула за синюю кисть. Со второго этажа тотчас донесся отдаленный радостный звон колокольчика, и хозяйка велела Зееву подняться по ступенькам, а когда он увидит там четыре двери — желтую, синюю, красную и зеленую, постучать в синюю и подождать, пока она откроется.

Зеев бросил быстрый взгляд на отца, который движением подбородка и бровей приказал ему подняться. Он пошел по ступенькам. Хозяйка заведения прислушалась, посчитала про себя до четырех — те четыре секунды, которые парни такого типа обычно стоят перед синей дверью, прежде чем постучать, и тогда услышала его стук, скрип открывающейся двери и его шаги — уверенные шаги, отметила она про себя.

Проститутка за синей дверью — не особенно старая и не особенно молодая, не особенно уродливая и не особенно красивая, не толстая и не худая — встретила Зеева, протянув к нему обе руки, и тут же отступила назад, к кровати. Она уселась на большую круглую подушку, прижатую к стене, и потянула пояс своего халата. Зеев испугался, что сейчас она откроется перед ним вся целиком, во всей своей наготе, которая сразу ослепит его воображение. К счастью, она не была голой, на ней была рубашка из тонкой ткани, и, когда она отклонилась назад, ткань слегка вздулась и приподнялась, по ней прошли волны, и его плоть напряглась.

— Это все твое, — сказала она и дала ему знак раздеться за ширмой. А сама встала, затянула тяжелые шторы и слегка затемнила комнату, потому что знала, что он может устыдиться своей пробудившейся наготы. Он вернулся из-за ширмы и сел рядом с ней, а она погладила его по голове и слегка обняла, а минуту спустя развела его руки, прикрывавшие причинное место, внимательно присмотрелась и сказала:

— Говорили, что это цыпленок, который пришел по первому разу, а прислали боевого жеребца.

Спустя полчаса, выйдя от нее и спустившись по лестнице в кафе, Зеев увидел, что отец проверяет его походку и выражение лица, пытаясь угадать, чем закончилось дело. Он сел в коляску, они вернулись к богатому арабу, в саду которого оставили своих лошадей, и всю дорогу не сказали друг другу ни слова. Только поднявшись из Тверии на гору и увидев оттуда долину, расстилавшуюся внизу, отец спросил его:

— Ну, что скажешь, Зеев?

И Зеев улыбнулся и солгал:

— Сейчас все в порядке.

Прошел еще день, и отец повторил свой вопрос, и Зеев опять солгал, а на третий день они с Рут поднялись, и отправились в свой дом в новом поселке, и всю дорогу не сказали друг другу ни единого слова, кроме самых необходимых. Они вошли в дом, и Рут тотчас начала обустраивать свои новые владения, а Зеев ушел в поле. Ночью они вошли в свою новую спальню и обнаружили, что перемена места не означает перемены судьбы.

3

Как мужчина узнаёт, что его жена была с другим? Иногда она сама рассказывает ему об этом, иногда кто-то другой, иногда она смотрит на него с каким-то ранее небывалым пренебрежением, а иногда со страхом, которого раньше не было. Иногда она отстраняется от него, а иногда, наоборот, добивается его близости, прибегая к таким ухищрениям и уловкам, которых стеснялась или избегала раньше.

Если этот мужчина наделен умом и чуткостью, он понимает, что все эти приметы еще ни о чем не говорят — ни о верности, ни о измене, ни о равнодушии, ни о страсти, ни об обычном отсутствии терпения, ни о новообретенной терпеливости, ни о том, что все круто переменилось, ни о том, что все осталось по-прежнему. А если он не одарен умом и чуткостью, он все равно поймет то же самое. Потому что все это приметы ускользающие. И вот на миг поднимают глаза или на миг опускают, то проникают взглядом в самую душу, то понапрасну стучатся в металлические шторки век, а правда все никак не выходит наружу. Правда оседает внутри, и червь подозрения разъедает душу и роет в ней свои тайные ходы.

И так ночь за ночью и день за днем. Некоторые не пытаются ничего выяснять, другие, напротив, проверяют и доискиваются: следят, и ищут, и обнюхивают одежду, и выворачивают карманы, и устраивают перекрестные допросы, и копаются в мусорном ящике, и проверяют постельное белье. Не стоит упоминать телефоны и компьютеры, потому что в те дни они еще не существовали, но и тогда, как сейчас, на помощь подозрениям призывались все наличные резервы: навостренные уши, настороженные глаза, принюхивающиеся ноздри, придирчивая память, услужливая логика и очевидные выводы.

Зеев Тавори, однако, был свободен от всего этого, ибо совершенно не подозревал свою жену — вплоть до той минуты, когда действительность ударила его со всею силой. Сначала он почувствовал, что она ищет его близости больше обычного и старается довести эту близость до конца. Но тогда он еще не понял настоящей причины. Потом он заметил, что у нее появилась новая привычка — подниматься вдруг из-за стола и выходить на улицу, иногда прямо-таки в спешке, и однажды, выйдя следом за ней, он увидел, что она торопится — то ли к коровнику, то ли даже дальше, к винограднику за ним. Подойдя поближе, он понял, что ее рвет там, за виноградными лозами, и хотел было подбежать к ней, спросить, не нужна ли ей помощь, но потом передумал и отступил назад. А спустя еще несколько дней к нему подошла одна из женщин поселка, радостно поздоровалась с ним и поздравила с беременностью жены.

Он был потрясен. Его смутные опасения внезапно получили имя и смысл. Он тотчас взял себя в руки и поблагодарил женщину, но та бросила на него странный взгляд и добавила:

— Твоя жена молода, это ее первая беременность — может, она просто постеснялась тебе рассказать. Но нам, женщинам, не нужны рассказы, мы понимаем то, что видим.

И действительно, хотя фигура Рут еще не раздалась, но ее глаза уже излучали тот свет, который дарует женщине первая беременность. Немногие из мужчин замечают этот свет, но от женских глаз ему не укрыться. И в последующие дни он получил еще много других таких же поздравлений и много других добрых пожеланий. Он не знал, подходили ли эти женщины также и к Рут, что они говорили ей и что она им отвечала, но на сердце у него было тяжело и мрачно, и где-то глубоко под диафрагмой угнездился страх, потому что только она и он знали, что эта беременность не от него. Как долго они смогут еще притворяться? И сколько еще он сможет наблюдать, как ее живот распухает на его глазах? Как растет это чужое семя, проникшее в ее чрево и в его дом, этот чужой зародыш, и как он добавляет себе клетку за клеткой и приумножает их число, тем самым сообщая о своем существовании посторонним?

Рут не сказала ему ни слова, а он боялся ее расспрашивать. Какое-то время он даже обдумывал возможность притвориться, будто он действительно отец этого ребенка, и принимал все поздравления молча, с какой-то угрюмой и мрачной улыбкой. Люди относили эту его угрюмость за счет того, что не все мужчины быстро осваиваются с мыслью об отцовстве и у некоторых вызывает смущение даже вторая и третья беременность жены, а он на самом деле боялся, что правда откроется, и из этого же опасения не делился ни с кем своими мучениями, только вглядывался в каждого мужчину в поселке в надежде найти ответ в прямом или опущенном взгляде, в усмешке или в испуге. И ему уже представлялась в воображении чья-то шея, стиснутая его руками, и подбородок, сломанный ударом его кулака, и хрип задыхающихся легких, и треск ломающихся костей.

И ее он тоже иногда видел в своем воображении такой — задыхающейся, хрипящей, похороненной заживо, побитой камнями, как в старину побивали распутниц. А порой его воображение рисовало ему какого-то могучего самца, склонившегося над ней, его член, движущийся и пульсирующий внутри ее влагалища, извержение его семени в отверстие матки и маленького выблядка, растущего там и плавающего в ее жидкости. Что же ему делать, когда наступит время родов? А после них? Но сколько бы он ни вглядывался в эту страшную даль, его глаза видели только непроницаемую завесу, за которой не было ничего.

Прошло несколько недель, и Рут уже поняла, что ее зародыш — женского пола. Что еще одна матка, маленькая и чистая, растет внутри ее матки, вероломной и похотливой, — такой она себе казалась. Если бы она могла умертвить этот зародыш силой своей мысли, она бы тотчас сделала это. Если бы она могла, то вырвала бы его из себя собственными ногтями и разорвала на куски, но, увы, — не во всем душа властвует над телом. Маленький зародыш рос в ней — медленно и неостановимо, с уверенностью и спокойствием ребенка, который еще ничего не знает о своей матери. Маленькая дочка. Малютка. Девочка.

Она не успела еще обзавестись близкими подругами в новом поселке и потому не могла ни с кем поделиться своим смятением и страхом, а писать матери боялась, ибо в любом поселении есть глаза, способные прочесть чужое письмо даже сквозь заклеенный конверт. А что до Зеева, то он и раньше никогда не был склонен к откровенным разговорам по душам. И хотя он не переставал искать в глазах родственников и соседей искру насмешки или хотя бы подозрения, не находил их там. Однако у правды есть свои пути обнаружить себя, и, когда живот его жены начал выделяться под одеждой, ему уже начали улыбаться и мужчины, торопясь поздравить его с беременностью жены, тем более что беременность эта была первой в новом поселке. И Зеев отвечал им, коротко кивая и улыбаясь все той же угрюмой, мрачной улыбкой.

Его отец, приехавший навестить сына, сказал:

— Ну вот, я знал, что все будет в порядке, — и затем, словно не в силах сдержать свою радость, сжал кулаки и добавил: — Вот что такое мужчина по-нашему: руки — железо, лоб — базальт, а шванц — тверже всякой меди.

Но Рут, знавшая своего мужа, поняла, что предстоит случиться чему-то ужасному. В отличие от Зеева, который не замечал ее беременность до поздравлений соседок, она сразу же поняла, что вынашивает в себе ее муж: неудержимый гнев и мысли о мести, которые зародились и разбухают в плаценте его ярости, питаясь из темных артерий его души, прикрепленные к ней своей пуповиной. И она знала, что его страшные роды опередят рождение того зародыша, который зреет в ее чреве.

Глава двадцать седьмая

— Каждый раз, когда Эйтан приходил к Довику, он приходил один, ни разу не приводил своих подружек, и всякий раз спрашивал меня, что слышно, и старался завязать разговор. А когда я пошла в армию — я отказалась идти в их часть, хотя у них принято, что парни приводят своих сестер, — и стала приходить домой в солдатской форме, он вдруг начал смотреть на меня другими глазами, как будто я не просто младшая сестра его друга, а человек, который представляет интерес сам по себе. Особенно когда я приходила в такой форме, которая была мала мне по росту и велика в ширину, но очень мне шла. «Она вызывала желание потрогать, — сказал он мне годы спустя. — Проверить, есть ли ты там вообще».

Мы начали подолгу беседовать, и задолго до того, как сблизились совсем, уже вовсю обменивались остротами и переглядывались, когда Довик и Далия не понимали, чему мы смеемся. И уже сделали маленькие открытия, вроде того, что нам нравятся одни и те же фильмы и одна и та же еда. Не книги, кстати, — по той простой причине, что Эйтан не читал книг. И я уже заметила, что единственный глаз дедушки Зеева смотрит на нас таким взглядом, которым он не смотрел ни на кого другого, и поняла, что не только Довик, но и дедушка заинтересован в этом ухаживании и хочет, чтобы Эйтан остался в семье.

Вот и все. Каждая такая встреча добавляла новую грань, и желание, и повод, и так возникла любовь. Это произошло не так быстро, как я вам сейчас рассказываю, но, когда это случилось, мы поняли, что любим друг друга уже давно. Когда я говорю «давно», это означает, что к тому времени я уже успела отслужить в армии, и поступить в университет, и получить учительский диплом.

— Да, срок действительно большой.

— Вы правы, Варда. Но какое это имеет значение? У всего свой срок. Мы поняли. Мы полюбили. А вдобавок я в конце концов забеременела, и вот тогда мы поженились. Я надеюсь, что вас это не шокирует? Эйтан присоединился к рассаднику семьи Тавори, и у нас родился Нета — детское подобие своего отца на земле. Наша школьная методистка, правда, говорит не «детское», а «инфантильное», но я предпочитаю «детское», как говорили раньше, а «инфантильное» я оставляю дамам, которые прибавляют себе фамилии всех своих мужей, а вместо здравого смысла у них так называемый «эмоциональный интеллект». У меня, кстати, его нет. Ни грамма эмоционального интеллекта! Тонны эмоций есть, интеллект тоже есть, но, как ни жаль, они у меня не смешиваются.

Я помню: первый раз это у нас произошло хорошо и красиво. И это важно, потому что не у всех это так. Иногда это происходит так неуклюже и натужно, что просто страшно становится. Ко мне то и дело приходят мои ученицы — рассказать, что с ними это было, и как оно было, и что они при этом почувствовали, и просят сказать, правильно они почувствовали или нет и будет ли в следующий раз лучше. Как будто я какой-то спец в этих делах! Они сидят со мной тут, под нашей шелковицей, и просят совета: и что насчет того, и что насчет этой, и что, если узнают, с кем, и что, если скажут как. Боже, какой жалкой я могу быть! Учительница Рута, такая свойская, такая безудержная, такая сильная, которая оправилась от своей беды, которая улыбается, которая смело смотрит вперед! Рута-шармута[104], которая уже годы не спала с собственным мужем, но ничего — для своих учениц у нее сколько угодно советов: и как важно, чтобы в первый раз это было по любви, и как вообще важно, чтобы это было по любви, и как узнать, что это любовь, и в каком возрасте можно начинать. Бла-бла-бла…

Кстати, двое из моих мальчиков тоже приходили ко мне с такими вопросами, и было время, когда я надеялась, что и Офер как-нибудь придет ко мне с этим, — ну, Офер, тот мой бывший ученик, который чуть не утонул в Кинерете, а потом фотографировал весь поселок, — и я скажу ему: «Замечательно, Офер, расскажи, как это было, но не говори с кем, чтобы я не вышла из леса и не растерзала ту, которая первой была с тобой».

Ну, не важно. Наш с Эйтаном первый раз случился, когда я была на втором курсе университета и приехала домой на каникулы. Эйтан в тот день приехал навестить Довика и Далию. Он привез рыбу и жарил ее на углях, а Далия, она хорошо варит, приготовила нам замечательный рис в своей специальной «рисовой» кастрюле и свой прекрасный салат из помидоров, чеснока и острого перца, а также картошку для Довика, потому что для Довика обед, в который не вбухан килограмм картошки, — вообще не обед. Мы пили белое вино с газированной водой, «волчье шампанское», как называет его Довик в честь нашего «волка», дедушки Зеева, у которого это любимый напиток, а после обеда все разошлись вздремнуть: дедушка под своей шелковицей, с большим вентилятором на длинном проводе, Довик и Далия — под кондиционером в их спальне, а Эйтан — в моем гамаке, покачиваясь с закрытыми глазами.

Я подошла к нему, чтобы выяснить, что означает этот наглый захват моей собственности.

— Эйтан, — сказала я.

Он не ответил.

— Эйтан, — сказала я, — это мой гамак. Я две недели не была дома, и я хочу отдыхать в своем гамаке.

Он не ответил, и тогда я схватилась двумя руками за край гамака и с силой подняла одну сторону.

Эйтан перевернулся, упал на землю, но успел удержаться на руках и тут же вскочил.

— Видишь, — сказал он, — я сразу освободил тебе место. Просто нужно было хорошо попросить.

Я легла в гамак, а он зашел в дом на несколько минут, вернулся, подтянул себе стул, уселся рядом и стал качать меня, мягко и приятно.

— У тебя есть планы?

— Изучать искусство в Италии.

— Нет, на сейчас?

— Вздремнуть в моем гамаке, и чтобы мне не мешали.

— Хочешь поехать ненадолго?

— В пещеру Альтамира в Испании, посмотреть наскальные рисунки первобытных людей.

— Не на медовый месяц, Рута. На сейчас?

— Если ты привяжешь гамак над кузовом пикапа и будешь ехать медленно-медленно, чтобы я не упала, тогда да. На такую короткую экскурсию я готова и сейчас.

— Хочешь съездить на пруд Довика?

— У тебя есть плавки?

— Уже на мне.

— И ты возьмешь нам что-нибудь повкуснее на потом?

— Уже в сумке.

— А если бы я отказалась?

— Я бы поехал один, и ел один, и плавал бы голышом.

Вот так. И мы поехали. По пути мы разговаривали, и у меня было приятное чувство, потому что воздух между нами двигался туда-сюда в ритме наших слов, и фраз, и взглядов. Мы были на том опасном этапе, когда, если не сделать какой-то шаг, можно навсегда остаться друзьями и обречь себя на судьбу друзей: вечное вожделение. Не выпить и не быть выпитым. Не съесть и не быть съеденным. Не наесться и не напиться вволю. Позже я записала себе на бумажке: «Мы оба Танталы, мы оба себе — и прозрачная вода внизу, и вожделенный плод наверху».

Приехали к пруду. Растянулись на берегу, Эйтан в своих плавках, я в лифчике от бикини и в коротких штанишках, у меня уже тогда была такая мода. Эйтан рассказал мне, как они с Довиком встретились здесь впервые, и я была удивлена. Обычно все, что превращается в историю, имеет несколько версий, но история, которую рассказал мне Эйтан, была абсолютно идентична тому, что рассказал мне об этой встрече Довик. Потом мы пошли плавать. На середине пруда я улыбнулась ему и сказала: «Посмотрим, удастся ли мне донырнуть до дна», — и исчезла.

Я нырнула до дна, спряталась там за большим камнем и уселась так, как я умею, — на все мои четыре минуты. Через тридцать секунд он начал беспокоиться. Нырял, поднимался, искал, звал меня. Я видела его силуэт, видела, как он плавает и ищет, слышала, как его ноги колотятся в воде, испуганные и встревоженные. До меня донесся его голос: «Рута! Рута! Где ты?» Он снова нырнул, проплыл совсем близко, но меня не увидел. Каждые несколько секунд я выпускала изо рта немного воздушных пузырьков, чтобы они не поднимались сразу большой гроздью и не выдали меня.

Желание наполняло мое тело и делало со мной все, что оно умеет делать. Даже в воде я ощущала, что мое лоно горит. Даже в воде я была совсем мокрой. Помните, я рассказывала вам, что плачу под водой и не чувствую влажности своих слез? Но эту влагу я как раз очень хорошо ощущала. «Я вся светилась», — рассказывала я ему много времени спустя, когда он спросил, не скучала ли я там, на дне, — все-таки целых четыре минуты?! Я трогала себя и чувствовала слезы радости, и любви, и желания. Вот и все. А потом у меня кончился воздух и надо было возвращаться.

Я медленно выплыла наверх. Тело неподвижно, руки раскинуты. Эйтан бросился ко мне и начал тащить меня к берегу. Я обняла его и засмеялась:

— Эйтан, ты любишь меня!

— Какое, к черту, люблю?! Я просто беспокоился. Ты сестра моего друга. Что я ему скажу, если с тобой что-то случится?

— Никакой «сестры моего друга», — передразнила я его. — Ты просто меня любишь. И тебе разрешается в этом признаться.

Я приблизила свое лицо к его лицу, и мы поцеловались. Такой быстрый, но мягкий клевок. Губы закрыты, но решительны и прижаты. Как будто скрепляют документ о владении.

Его рука соскользнула на мое левое бедро и нежно помяла его под водой.

— Так приятно касаться тебя, — сказал он.

— Это потому, что я растолстела в армии. Стала мягкой. Я должна похудеть.

И я положила свою правую руку с расставленными пальцами ему на грудь.

— Ты совсем не должна худеть.

— Может быть, это потому, что я высокая и этого не видно, но мне нужно сбросить три кило.

Мы вышли на берег. Эйтан расстелил одеяло на грубой траве.

— Сейчас это будет наш первый раз, — сказал он, — и я не хочу, чтобы это сопровождалось уколами и укусами.

Он разделся привычными супружескими движениями — как человек, который уже не раз раздевался перед своей женой, — и так, нагишом, лег на бок.

Я тоже разделась, легла возле него, и мы уставились друг на друга вблизи. Все вдруг стало ясно.

Он сказал:

— Рута.

— Что?

— Я хочу сказать тебе что-то.

И приблизил свое лицо так, что мое лицо ощутило тепло, идущее от его золотистой кожи.

— Скажи, — сказала я.

— Это что-то очень важное.

— Я слушаю.

— Эти три кило, от которых ты намерена все равно избавиться…

— Да?

— Ты бы не могла дать их мне?

Я не сразу поняла. Я смотрела на него, и он смотрел на меня. Его лицо было серьезным и сосредоточенным. Потом я прыснула со смеху.

— Я так люблю, когда ты смеешься от моих слов, — сказал он. — От твоего смеха мне делается хорошо во всем теле.

— Мне тоже, — сказала я. — Во всем теле. И не только в моем теле. Мне приятно и в твоем теле. Я чувствую.

— Так что ты скажешь?

— Насчет трех кило или насчет смеха?

— О семидесяти кило, которые останутся.

— Они тоже твои.

— Когда?

— Сейчас, хорошо?

— Это очень хорошо.

Он снова погладил мое бедро и сказал:

— Запомни, что мы начали здесь, с твоего бедра. И что слово «бедро» было первым в нашем общем словаре.

Мы обнялись с открытыми глазами и поцеловались с открытыми глазами, и это был наш первый раз, на берегу пруда — светлого, спокойного, молчаливого, «который отражает все и в котором отражается все», так я записала потом для памяти. Точнее, процитировала. Конечно же из Бялика[105]. При всей моей любви к стихам Альтермана я не могу не признать, что, когда Бялик хорош, он лучше всех. Я писала: «С глазами, которые ни разу не моргнули, чтобы все время видеть лицо любимого. С переполненным сердцем. С сознанием правильности происходящего — голода, который нужно насытить, и жажды, которую нужно утолить. Со всей торжественностью первого раза и надеждой на следующие разы, и со странным и приятным пониманием, очень подлинным, хотя и неверным, что ты первый раз с мужчиной, с которым уже была многие предыдущие разы».

Глава двадцать восьмая

— Если не ошибаюсь, Варда, я вам уже рассказывала, что Эйтан ждал, пока мне исполнится сорок, и много раз об этом говорил. Так вот, настал день, когда это произошло. Я помню: я проснулась рано, женщина сорока лет, доброе мне утро, я одна в постели. Я подождала немного. Ничего нового. Тогда я оделась, спустилась в питомник и предстала перед своим супругом.

— Эйтан, — сказала я, — мне исполнилось сорок лет. Поздравляю!

Страницы: «« 4567891011 »»

Читать бесплатно другие книги:

Значительная вина в происходящих финансовых кризисах лежит на банках и?других финансовых посредниках...
«…Семен привез нас в Крабозаводское, вернее на то место, где оно раньше находилось…В поселке не оста...
Роман «Демоны острова Пасхи» входит в трилогию автора под названием «Сокровенные истории Востока». Э...
Красота и трагизм природы, человек, его отношения с природой, его душа и творческий труд, любовь, со...
Две подруги четырнадцати лет – Аня и Вера, едут за город на День рождения своего одноклассника. Одна...
В книге указаны имена святых (мучеников, преподобных, святителей и т.д.) на каждый день года, память...