Фея Альп Вернер Элизабет

25

Вилла Нордгейма затихла и опустела. Тело усопшего перевезли для похорон в столицу, его сопровождали дочь и племянница; прислуга последовала за ними через несколько дней, и теперь дом стоял, точно вымерший.

Эльмгорст тоже находился в столице для переговоров с обществом, которое отчасти было собственником дороги, и для устройства дел покойного Нордгейма. Он взял на себя эту трудную обязанность под давлением обстоятельств и до сих пор действовал на правах будущего мужа наследницы, потому что никому еще не было известно о расторжении помолвки, все должны были узнать о ней только по окончании траура, когда Алиса перестанет нуждаться в представителе. Им не хотелось в настоящую минуту давать пищу сплетням, кроме того, после катастрофы, унесшей вместе с жизнью Нордгейма и его богатство, необходима была твердая рука, чтобы спасти хоть что-нибудь.

Эрнст Вальтенберг все еще жил в Гейльборне. С того дня, как он расстался с невестой, он не был больше в окрестностях Волькенштейна, но что-то удерживало его поблизости от этих мест. В горах окончательно наступила осень, суровая, напоминающая уже зиму, и большой курорт совсем опустел; только Вальтенберг с секретарем и двумя темнокожими слугами продолжал оставаться здесь и не выказывал намерения уехать.

В гостиной большой, хорошо обставленной квартиры, которую занимал Вальтенберг, с печальным видом ходил из угла в угол Гронау; время от времени он бросал озабоченный взгляд на плотно затворенную дверь кабинета.

— Если бы только знать, что выйдет из всей этой истории! — бурчал он. — Изо дня в день он запирается, и уже целую неделю не выходил на воздух, а раньше жить не мог без того, чтобы не провести нескольких часов в день в седле. С доктором к нему и не суйся! Если бы еще можно было достать Рейнсфельда! Но тот со своей несносной добросовестностью, конечно, уже сидит в Нейенфельде, хотя сделал бы гораздо умнее, если бы оставался с невестой. Он, видите ли, принял место, и, когда наступил срок, ничто уже не могло удержать его. Будем надеяться, что он постарается поскорей отыскать себе преемника, потому что столько-то, конечно, осталось от нордгеймовских миллионов, чтобы он мог прекратить свою врачебную практику… Ну, наконец-то ты, Саид! Что скажешь?

— Господин велел передать, чтобы вы кушали одни, мастер Хрон, — доложил Саид, вышедший из комнаты Вальтенберга. — У него нет аппетита.

— Опять нет! — проворчал Гронау. — И сна у него тоже нет. Я так и знал! Он не в силах выбросить из головы эту историю.

— Господин вовсе не в дурном настроении духа, — возразил негр. — Мы уронили сегодня утром большую вазу, стоившую много денег, а он только посмотрел и пожал плечами.

— Как бы я хотел, чтобы он взял палку да хорошенько вздул вас обоих! — от души заявил Гронау.

— О, о! — запротестовал Саид с оскорбленной миной, но Гронау продолжал, не обращая на него внимания:

— Вам бы это не повредило, а для него моцион был бы очень полезен. Но, мне кажется, теперь можно все разбить вдребезги у него на глазах, он и пальцем не пошевельнет. Это невозможно терпеть долее, я попробую поговорить с ним.

Он решительно двинулся к кабинету, но в эту минуту дверь отворилась, и Вальтенберг сам вышел в гостиную.

— Вы еще здесь, Гронау? — спросил он, слегка сдвигая брови. — Ведь я велел передать, что прошу вас обедать без меня.

— У меня, так же как у вас, нет аппетита, — спокойно возразил Гронау.

— Так вели убирать со стола, Саид! Ступай!

Саид вышел, но Гронау упрямо оставался.

Эрнст подошел к окну, из которого открывался вид на отдаленный горный хребет. Всю неделю, прошедшую со времени катастрофы, погода не прояснялась; она оставалась пасмурной и ветреной, и горы постоянно затягивал туман. Сегодня в первый раз они были совершенно чисты.

— Проясняется, наконец! — сказал Вальтенберг.

— Это ненадолго: когда линии гор выступают так резко и вершины кажутся так близко, погода не продержится долго.

Эрнст не ответил; он не сводил взора с голубой цепи гор. Через несколько минут он вдруг обернулся.

— Завтра я еду в Оберштейн. Закажите экипаж.

— В Оберштейн? Разве вы намерены предпринять экскурсию в горы?

— Да, я хочу отправиться на Волькенштейн.

— На… то есть только до стены уступа?

— Нет, на вершину.

— Теперь? В это время года? Это невозможно, господин Вальтенберг. И ведь вы знаете, что вершина вообще недоступна.

— Именно потому она меня и манит. Я собственно ради этого остался в Гейльборне, но в такой туман ничего нельзя было предпринять. Позаботьтесь нанять двух надежных проводников.

— Вы не найдете проводников для такой экскурсии, — серьезно возразил Гронау.

— Почему? Уж не из-за старой ли детской сказки? Предложите им большую плату: это верное средство против суеверия.

— Очень может быть, но здесь оно может и не подействовать, потому что старая детская сказка имеет весьма реальную подкладку, мы это видели. В памяти горцев еще слишком свежо бедствие, причиненное лавиной.

— Да, она многое уничтожила, очень многое, — медленно и задумчиво проговорил Эрнст, не сводя взора с гор.

— А потому оставьте на сей раз Волькенштейн в покое, — продолжал Гронау. — Снег представляет теперь самые неблагоприятные условия для восхождения, а погода не продержится — за это я вам ручаюсь. Нам не следует предпринимать восхождение теперь.

Эрнст только пожал плечами в ответ на его доводы.

— Ведь я еще не приглашал вас с собой, Гронау. Оставайтесь, если боитесь.

— Мы, кажется, выдержали вместе столько опасностей, господин Вальтенберг, что вы могли бы и не сомневаться в моей храбрости. Я пойду с вами до границ возможного, но боюсь, что вы пойдете дальше, а вы не в таком настроении, чтобы хладнокровно встретить опасность.

— Вы ошибаетесь, я в превосходнейшем настроении и хочу идти. С проводниками или без них — все равно, в крайнем случае, я пойду один.

Гронау был знаком этот тон, и он знал по опыту, что тут ничего не поделаешь, тем не менее, решился на последнюю попытку. Он знал, что вызовет бурю, если коснется этого пункта, но все-таки рискнул попробовать.

— Вспомните свое обещание, — проговорил он вполголоса. — Вы дали слово баронессе Тургау не ходить на Волькенштейн.

Эрнст вздрогнул: его бледность и угрожающее выражение, с которым он порывисто обернулся, показывали, что его рана еще кровоточила. Но это длилось лишь несколько мгновений, и он снова замкнулся в ледяном, неприступном спокойствии, делавшем всякие дальнейшие просьбы и уговоры невозможными.

— Обстоятельства, при которых я дал слово, больше не существуют, вы это знаете, Гронау, — холодно сказал он. — Кстати, я не желаю, чтобы вы упоминали о них в моем присутствии, раз навсегда прошу вас об этом. — Он повернулся и пошел в свою комнату, но на пороге остановился. — Так закажите экипаж в Оберштейн на завтра, восемь утра.

26

На снежном поле, расстилающемся на высоком уступе Волькенштейна, расположилась маленькая группа смельчаков, которые в самом деле предприняли восхождение и почти выполнили свою задачу. Это были двое проводников, сильные, закаленные люди, и Гронау; сложив канаты, кирки и прочие вспомогательные средства для восхождения на горы, они сделали здесь привал. Очевидно, на продолжительное время.

Вчера они вышли из Оберштейна и добрались до скал, где нашли кое-какую защиту на ночь, а с рассветом пустились в путь наверх, на уступ, который считался до сих пор недосягаемым. Они взошли на него с неописуемым трудом, с несказанным напряжением сил и с полным презрением к опасности, грозившей им на каждом шагу, но все-таки взошли первые.

Впрочем, это сознание было их единственной наградой за смелость, потому что погода, довольно ясная вчера и еще сегодня утром, в последние часы начала меняться, густой туман заволакивал долины, скрывая их от взора, а от окрестных гор были видны только верхушки. И вершина Волькенштейна, величественная ледяная пирамида, подымающаяся над стеной уступа, начала постепенно затягиваться туманом. Снизу казалось, что она составляет одно целое со стеной, тогда как в действительности ее отделяло от края широкое поле глетчера.

Одолеть эту неприступную стену было уже крупным успехом, но, по-видимому, трое мужчин не испытывали чувства радостного удовлетворения. Гронау не отрывался от подзорной трубы, направленной на ледяную пирамиду, а проводники обменивались лишь короткими, односложными замечаниями, и их серьезные лица выражали несомненное беспокойство.

— Ничего больше не вижу! — сказал Гронау, опуская трубу. — Туман сгущается вокруг вершины, и невозможно что-нибудь рассмотреть.

— И сейчас пойдет снег, — прибавил один из проводников, седой человек. — Я предсказывал это господину, но он не хотел и слушать.

— Да, безумие при таких условиях взбираться на вершину, — пробормотал Гронау. — По-моему, мы сделали достаточно, взобравшись на стену с опасностью для жизни; пусть-ка кто-нибудь другой это проделает, а до нас сюда еще никто не добирался.

Тем временем второй проводник, помоложе, вглядываясь вдаль, обратился к нему со словами:

— Ждать дольше не годится, господин, надо идти назад.

— Без господина Вальтенберга? Ни за что! — возразил Гронау.

— Только до скал: там мы найдем защиту в случае беды. Здесь мы не выдержим метели, и необходимо пройти худшую часть стены прежде, чем пойдет снег, иначе ни один из нас не останется в живых. Да ведь мы и условились ждать господина у скал.

Действительно, таков был уговор, когда Вальтенберг расставался со своими спутниками. Проводники, согласившиеся идти за тройную против обыкновенной плату, довели туристов до верхнего уступа, но идти дальше решительно отказались; не потому, что у них не хватало мужества, — вершина, подымавшаяся непосредственно перед ними, представляла сравнительно меньше опасностей, чем почти отвесная стена уступа, но эти опытные люди знали, что означают серовато-белые облака, которые начали сгущаться вокруг, появившись сначала в виде легкой колеблющейся дымки. Они настаивали на немедленном возвращении, и Гронау изо всех сил поддерживал их, убеждая Вальтенберга, но все было напрасно.

Эрнст видел желанную вершину совсем рядом с собой, и так же мало ценя собственную жизнь, как и чужую, упрямо настаивал на том, что довести предприятие до конца. Никакие доводы не могли сломить его упорства, ему не было дела до подозрительной погоды, а отказ проводников только еще сильнее разжигал его желание. Он ушел, грубо насмехаясь над осторожными людьми, поворачивающими назад в виду цели, и волей-неволей пришлось отпустить его.

Гронау сдержал слово: он шел с ним до границ возможного, но когда эти границы были достигнуты, когда смелость стала переходить в безумие, в дерзкий, бессмысленный вызов опасности, остановился. И все-таки ему было тяжело, точно его мучила совесть. Некоторое время Вальтенберг, поднимавшийся на вершину, был виден на краю фирнового[2] карниза; его спутники следили за ним в трубу до самого зубца вершины, но тут поднявшийся туман помешал дальнейшим наблюдениям.

— Надо спускаться, — решительно заговорил и старик-проводник. — Если господин вернется, он найдет нас у скал. Оставаясь здесь, мы не принесем ему никакой пользы, а между тем с каждой минутой все больше рискуем жизнью.

Гронау понимал справедливость этих доводов и с вздохом сложил трубу.

Волнистый туман становился все гуще; он подымался из всех долин, струился из всех ущелий и окутывал леса и луга влажной мантией. Склоны Волькенштейна, исполинская отвесная стена уступа потонули в клубящейся дымке, и только ледяная пирамида вершины, совершенно чистая, выступала из нее.

Высоко наверху, на этой вершине, одиноко стоял Вальтенберг, которому удалось-таки сделать то, что считалось невозможным. Его изорванная одежда носила следы страшного путешествия, руки, изрезанные острыми краями льда, за который он хватался при подъеме, были в крови, но он стоял с высоко поднятой головой на вершине, на которую до него не ступала нога человека. Он дерзнул подняться к заоблачному трону феи Альп, приподнять вуаль повелительницы ледяного царства и заглянуть ей в лицо.

Это лицо было прекрасно, но жуткой, призрачной красотой, ослепляющей смелого путешественника. Вокруг него и у его ног не было ничего, кроме льда и снега, застывшей белой массы глетчера, изорванной, изрытой, но сверкающей сказочным великолепием. В ледяных расщелинах мерцал то зеленоватый, то темно-голубой свет, как в морских волнах, а ослепительно-белая снежная мантия, одевшая все зубцы и выступы, сверкала мириадами огненных искр.

И над всем этим вздымался купол неба такой кристальной чистоты, такой лучезарной голубизны, как будто оно стремилось излить весь свой свет на древний легендарный трон гор, на хрустальный дворец феи Альп.

Эрнст глубоко вздохнул. В первый раз он не чувствовал тяжелого бремени, так долго давившего его. Мир с его любовью и ненавистью, с его бурями и страстями лежал далеко внизу, исчез в море тумана, заполнившем все углубления. Только горные вершины одни выглядывали из него, как острова среди необъятного океана, тут два-три темных каменных зубца, там ослепительно-белая шапка, дальше целая вереница выступов. Все это казалось бесплотным, призрачным, плавающим и качающимся на поверхности моря, которое, беззвучно волнуясь и переливаясь, подымалось все выше. Кругом царило молчание смерти: среди вечного льда не было жизни.

Но в этой пустыне билось пылкое сердце человека, бежавшего от мира и его скорби, искавшего забвения здесь, наверху, и принесшего сюда с собой свое горе. Пока опасность держала его нервы в состоянии напряжения, пока цель еще манила вперед, мучительная боль в его душе молчала. Старый волшебный напиток, уже столько раз испытанный Эрнстом, — наслаждение, неразрывно связанное с риском, обаяние мощных картин природы и чувство безграничной свободы, опять ему возвращенной, — оказал свое действие и на этот раз.

Он опять чувствовал его опьяняющее влияние, и среди ледяной пустыни им овладела жгучая тоска по солнечным странам, которые с давних пор были его истинным отечеством; там он мог забыть и выздороветь, там он мог опять жить и быть счастливым.

Море тумана поднималось все выше, медленно, беззвучно, неудержимо; вершины исчезали одна за другой, зубцы их ныряли в таинственные серые волны, которые, как воды потопа, поглощали все, принадлежащее земле. Только ледяная пирамида Волькенштейна одна еще высилась среди них, но ее великолепный блеск померк вместе с солнечным светом, уже не заливавшим ее более.

Одинокий мечтатель содрогнулся от резкого ледяного дыхания, коснувшегося его. Он огляделся. Голубое небо исчезло, над его головой волновалась теперь белая дымка, и вокруг все тоже начинало затягиваться туманом.

Эрнст достаточно наслушался предостережений проводников и знал, что означают эти признаки. Вместе с опасностью к нему вернулись и силы. Он начал спускаться, медленно, осторожно, нащупывая место для каждого шага. Туман скрывал дорогу и пронизывал его ледяным холодом, все-таки он шел вперед, не останавливаясь, стараясь придерживаться следов, оставленных им на снегу, но отыскивал их с трудом и не раз сбивался с дороги, да и переутомление начинало давать себя чувствовать.

Было тяжело дышать, пот, несмотря на холод, выступал на лбу, в глазах темнело, но с тем большим упорством Эрнст напрягал силы. Как раньше он жаждал опасности, так теперь не хотел пасть ее жертвой, не мог смириться с тем, чтобы старая сказка оправдалась. И сила духа, напряженные до предела стальные нервы и мускулы помогли ему одержать победу: Эрнст вторично прошел ужасный путь. Задыхающийся, окоченевший, смертельно усталый, достиг он подножия пирамиды и стоял на глетчере уступа.

Глубокий вздох облегчения вырвался из его груди: он преодолел самое трудное. Правда, оставалось еще пройти верхнюю, отвесную часть уступа, но там при подъеме были вырублены ступени, а в наиболее опасных местах оставлены канаты, чтобы облегчить спуск; Эрнст знал, что найдет их и они, несмотря на туман, приведут его к скалам, где ждут спутники.

Вдруг в тумане замелькало что-то белое, легкое, холодное, как развевающаяся вуаль, которая прикасалась ко лбу и щекам Вальтенберга мягко, точно ласкаясь и заигрывая, — это пошел снег. Через несколько минут ласки превратились в тесное, удушающее объятие, из которого Эрнст тщетно старался вырваться. Он бросался вперед, поворачивал назад, но всюду встречал те же холодные руки, которые душили его и замораживали кровь в жилах. Еще короткая отчаянная борьба, и леденящие объятия сомкнулись вокруг него, чтобы уже больше не расжиматься. Вальтенберг опустился на землю.

Вместе с борьбой кончились и страдания. Это смертельное изнеможение, эта дремота, когда мечта и действительность сливаются в одно, были так приятны! Он опять стоял на вершине, озаренной солнцем, видел перед собой ледяной дворец во всем его сказочном великолепии и смотрел в лицо феи Альп, которое не было больше закрыто вуалью, и убийственную красоту которого не мог вынести смертный. Но оно было знакомо Вальтенбергу: он знал эти черты, эти блестящие синие глаза, и они сияли и улыбались ему, как никогда не улыбались при жизни. Образ единственного существа, которое он так страстно, так безгранично любил, не покидал его и на пороге смерти, в последнем проблеске сознания.

А море тумана волновалось, вздымалось медленно, неудержимо, пока в нем не потонуло все, только любимое лицо еще чуть виднелось вдали, как гроза, сквозь эту серую вуаль. Наконец и оно исчезло, безбрежное море тумана подхватило мечтателя, и он поплыл по нему вдаль, в вечность.

Над Волькенштейном бушевала метель. Крутясь и волнуясь опускался на землю белый покров и ложился на спящего у подножия побежденной им вершины. Человек, вся жизнь которого была пламенем и страстью, который дышал всей грудью только в жарких, солнечных странах, покоился в снежных объятиях. Жизнь дерзкого смертного угасла от ледяного поцелуя феи Альп.

27

И вновь наступил Иванов день. Яркое золотое солнце благоприятствовало торжеству открытия новой железной дороги, которое праздновал сегодня Волькенштейнский округ. Все маленькие местечки, лежащие на линии и возведенные теперь в звание станций, щеголяли зелеными гирляндами и развевающимися флагами, отовсюду стекались горцы в воскресных нарядах, чтобы встретить первый поезд, на который они смотрели с любопытством и изумлением. Железная дорога должна была принести в их уединенные долины достаток и благосостояние.

Со злополучного дня страшной катастрофы прошло почти три года. Окончание дороги долго оставалось под сомнением, по крайней мере, в отношении верхнего участка, проходящего через Волькенштейнский округ. Переговоры с Железнодорожным обществом тянулись несколько месяцев, но, наконец, энергия главного инженера одержала победу, и решено было восстановить полуразрушенную дорогу в прежнем виде. Теперь решение это осуществилось.

Станция Оберштейн, расположенная довольно далеко от местечка того же имени, у Волькенштейнского моста, особенно щедро была разукрашена гирляндами и флагами: поезд, который вез главного инженера с женой, всех членов правления и множество приглашенных на торжество, остановился здесь на более продолжительное время, и его ожидал особенно торжественный прием. Курортный оркестр из Гейльборна выстроился на платформе, на окрестных высотах расставили несколько маленьких мортир, и окрестных жителей собралось здесь больше, чем на остальных станциях.

В пестрой, радостно возбужденной толпе выделялась долговязая фигура Гронау. Он был еще чернее, чем три года назад, но, в общем, остался прежним. Эрнст Вальтенберг оказался весьма великодушным к своему секретарю — его завещание вполне избавляло того от забот о будущем, но страсть к бродяжничеству была слишком сильна у Гронау. Он опять отправился странствовать и только теперь, после трех лет отсутствия, вернулся, чтобы еще раз взглянуть на «старушку Европу». Рядом с ним стояли Джальма, уже не мальчик, а красивый, стройный восемнадцатилетний юноша, и Саид в европейской одежде; последний радостно приветствовал своего бывшего начальника и ментора.

— Я очень рад опять увидеться с мастером Хрон! — без конца твердил он. — Я уже знал от доктора Герсдорфа, что мастер Хрон приедет на праздник, но мы думали, что мастер Хрон…

— Саид, сделай милость, перестань твердить свое «мастер Хрон»! — перебил его Гронау с прежней бесцеремонностью. — Неужели ты до сих пор не выучился говорить по-немецки? Ты все еще так коверкаешь слова, что уши режет, а между тем провел целых три года в Германии. Послушай-ка Джальму — он трещит, как сорока, хотя выбить из него глупость мне так и не удалось: уж слишком крепко она в нем засела. Ты непременно хотел остаться здесь, как же тебе живется у доктора Герсдорфа?

— О, очень хорошо! — воскликнул Саид. — Но я не останусь у него, я ухожу через несколько недель.

— Вот как! Куда же? — спросил Джальма.

— В Оберштейн! Я… — негр сделал эффектную, красноречивую паузу, посмотрел сначала на Джальму, потом на Гронау и, наконец, договорил с чувством собственного достоинства: — Я женюсь!

— Ах ты, несчастный! Как это тебя угораздило? — вскрикнул Гронау. — И где, скажи на милость, ты откопал себе здесь черную землячку?

— Моя невеста совсем белая и очень, очень красивая, — объявил Саид с величайшим удовольствием. — Она служит няней при маленьком Берти. Она сильно, очень сильно любит меня, и миссис Герсдорф говорит, что я непременно должен жениться.

— Ну еще бы! В доме, которым правит эта женщина, все должны жениться! — проворчал Гронау. — Что же ты собираешься делать в Оберштейне со своей любящей супругой?

— Оберштейн теперь — станция! — пояснил Саид. — Доктор Герсдорф выхлопотал мне аренду новой гостиницы, которую выстроило железнодорожное общество; мы будем кормить и поить всех чужестранцев, которые будут приезжать в поездах, много сотен тысяч!

— Много сотен тысяч! — передразнил Гронау. — Надо полагать, это будет весьма выгодное и широко поставленное дело. Ты мог бы начать сегодня же, потому что господа члены правления и прочие гости, которые приедут с поездом, все захотят есть и пить, а здесь, на станции, я не вижу буфета.

— Нет, доктор Рейнсфельд дает всем этим господам большой обед на своей вилле, — с важным видом заявил Саид.

— Доктор Рейнсфельд — на своей вилле? Большой обед? Вот как! — Гронау громко расхохотался. — Интересно было бы поглядеть, как справляется добрый Бенно с ролью миллионера! Думаю, что чувствует себя довольно неудобно, ну, да он как-нибудь помирится с этим несчастьем. Герсдорф писал, что один-то миллион все-таки остался от колоссального состояния Нордгейма.

— Мастер Гронау, поезд идет! — крикнул Джальма.

Толпа на платформе пришла в движение; все теснились вперед, вытягивая шеи, чтобы видеть первый поезд, подымавшийся снизу. Вот он скрылся в большом туннеле ниже Оберштейна, вот опять показался, гордо и спокойно скользя вперед. Увешанный гирляндами локомотив выпустил длинную белую полосу дыма, и она развевалась над ним, как победный флаг. Вот поезд достиг ущелья и загрохотал по мосту, встречаемый оглушительной музыкой, ликующим «ура» и выстрелами мортир, будящими эхо в окрестных горах.

На станции пассажиры вышли, но прошло, по крайней мере, полчаса, прежде чем они отправились на виллу: надо было сначала осмотреть красу всей дороги — Волькенштейнский мост, которого часть приглашенных еще не видела. Колоссальное сооружение снова возникло из развалин; гордо и величественно, как прежде, перебрасывался мост со скалы на скалу, под ним в головокружительной глубине шумел тот же дикий поток, а над ним высилась вершина Волькенштейна, и сегодня в облачной чалме. Но на склоне, где раньше стоял заповедный лес, теперь подымалась мощная стена, надежная защита на случай возможного повторения схода лавин.

Главный инженер Эльмгорст, под руку с женой, водил желающих осмотреть мост. Само собой разумеется, он был героем дня, и его со всех сторон осыпали поздравлениями и выражениями восторга. Он принимал их спокойно и серьезно.

Эрна, наоборот, сияла счастьем и гордой радостью, ее глаза загорались при каждом поздравлении, каждом восторженном слове, относящемся к ее мужу, к которому теснились так же, как и к ней. Каждый жаждал перекинуться хоть словом с красавицей-женой инженера, и каждому она старалась приветливо ответить, оказать внимание.

Им пришлось одним взять на себя представительство, потому что доктор Рейнсфельд, который, как муж наследницы покойного председателя общества, должен был играть вторую из двух главных ролей, никак не отвечал требованиям момента. На нем не было знаменитого старого сюртука и желтых перчаток, в которых он познакомился со своей теперешней супругой, его фрак был безукоризнен, но было ясно видно, что сегодняшний день для него — тяжкое испытание. Он ограничивался поклонами, рукопожатиями и старался по возможности держаться на заднем плане. Вдруг перед ним вынырнуло худое, обожженное солнцем лицо, и знакомый голос проговорил:

— Могу ли я еще рассчитывать на честь быть узнанным господином доктором Рейнсфельдом?

— Фейт Гронау! — воскликнул удивленный и обрадованный доктор, протягивая ему руку. — Значит, вы получили наше приглашение? Но почему же вы не явились раньше и не поехали с нами?

— Я приехал через Гейльборн, — ответил Гронау, — и у меня едва хватило времени, чтобы поспеть сюда, в Оберштейн, навстречу поезду. Поздравляю вас с сегодняшним днем, Бенно, он так близко касается вас.

— Да, к сожалению… Обед на восемьдесят персон! — вздохнул Бенно. — Вольф считает, что я должен играть сегодня роль хозяина, а уж если он что-нибудь заберет себе в голову, то хочешь — не хочешь, а приходится делать.

— Ну, в данном случае он прав, — смеясь, сказал Гронау. — Должны же вы хоть что-то делать на торжестве открытия, раз вы главный акционер и первый член совета правления.

— Если б только от меня не требовали, чтобы я везде был и со всеми говорил! — пожаловался бедный доктор, теперешний миллионер. — Подумайте только, хотели даже, чтобы я сказал за обедом речь, но уж от этого и стал отбиваться руками и ногами! Вольфганг выстроил дорогу, пусть сам и речи говорит. Да он уже и говорил сегодня утром перед отъездом, когда передавал дорогу правлению, и говорил гениально, увлекательно, мы все были в восторге, а больше всех его собственная жена. Не правда ли, она ослепительно прекрасна сегодня?

Гронау молча кивнул головой, и его лицо омрачилось, когда он взглянул на молодую женщину. Эта красота была причиной смерти близкого ему человека: Эрнст Вальтенберг отдал бы блаженство будущей жизни за один такой взгляд, какой Эрна только что бросила на мужа. Но такие воспоминания были неуместны среди радостного праздничного настроения, Гронау отогнал их от себя и осведомился об Алисе Рейнсфельд.

— О, моя Алиса цветет, как роза, и наша малютка тоже! — лицо Бенно просияло, когда он заговорил о жене и ребенке. — Вы ведь знаете?..

— Что она подарила вам дочь? Знаю, вы же мне писали. Теперь, надо полагать, ваша докторская практика ограничивается семьей?

— Напротив, у меня пациентов больше, чем было, — с сердечным удовольствием объявил Бенно. — Летом, когда мы здесь, я, разумеется, хожу ко всем больным моего прежнего округа, а так как могу теперь давать самым бедным и средства, нужные для исполнения моих предписаний, то…

— То честные волькенштейнцы усердно пользуются ими, — перебил Гронау. — Еще бы! Доктор, который ни гроша не стоит да еще дает деньги на лечение, должен быть им по вкусу. Надо полагать, они теперь чаще доставляют себе удовольствие болеть: ведь это так дешево! Однако не стану дольше отрывать вас от ваших общественных обязанностей, Бенно. Поболтать успеем и после.

Он хотел отойти, но Рейнсфельд удержал его, поспешно схватив за фалду.

— Не уходите! Пока я разговариваю с вами, я могу так славно стоять в уголке, и мне нет надобности говорить комплименты. Мы ведь наприглашали всевозможных умных людей, министров и членов правительства, депутатов и целый штаб журналистов, и со всеми этими важными господами я должен говорить и еще быть остроумным. Это ужасно!

Гронау засмеялся и остался, но доктору не позволили долго держаться в стороне: к нему подошел Герсдорф, который, как юрисконсульт железнодорожного общества, тоже принимал участие в торжестве вместе с женой. Последняя явно оставалась верна своему принципу скрашивать бедняге-мужу его служебные поездки своим присутствием. Принимая во внимание свое теперешнее положение супруги и матери, она старалась держаться с известным достоинством, что составляло забавный контраст с ее подвижной, как ртуть, натурой, прорывавшейся при каждом удобном случае.

— Вы уже опять забились в угол, Бенно! — с укоризной проговорила она. — Только что о вас спрашивал министр, ступайте к нему!

— Бога ради, избавьте меня от его превосходительства! — в отчаянии воскликнул Бенно. — Причем, собственно, я во всей этой истории? Это — дело Вольфганга!

— Ну-ну, не увиливай, Бенно! Ты должен быть внимателен к своим гостям, пойдем! — сказал Герсдорф, подхватывая кузена под руку и увлекая за собой.

Валли не пошла за ним, а остановилась перед Гронау, который, смутно подозревая, что сейчас будет, озирался по сторонам, ища предлога для отступления.

— Итак, вы все еще не женаты? — спросила она его с неодобрительным выражением.

— Все еще нет, — нерешительно ответил Гронау.

— Это непростительно! Зачем вы тогда так скоро уехали? У меня была в виду для вас спутница жизни, дама, которая очень любит путешествовать, и поехала бы с вами в Индию. Теперь она, к сожалению, уже замужем.

— Слава Богу! — вздохнул Гронау от всей души.

— Саиду я тоже помогла найти свое счастье, несмотря на его черный цвет, — продолжала молодая женщина. — Куда девался Джальма? Я только что видела его возле вас.

— Джальме всего восемнадцать лет, он еще не может жениться! — с величайшей решимостью объявил Гронау, видя, что его питомцу грозит судьба Саида.

У Валли, кажется, действительно возникло такое намерение.

— Моему сыну нет еще трех лет, а я уже назначила ему в жены дочь кузена Бенно, — возразила она. — Предусмотрительная мать должна заблаговременно заботиться о счастье своего ребенка.

— Господи, спаси и помилуй! — прошептал Гронау в ужасе, когда какие-то знакомые, к его несказанному облегчению, отвлекли Валли. — Эта женщина в своей мании женить людей не щадит даже младенцев в колыбели! Джальма, ступай сюда и не отходи от меня! Дело-то выходит нешуточное!

Эльмгорст подал знак к отъезду; общество разместилось в поданных экипажах и отправилось на виллу Нордгейма. Там гостей приняла Алиса, не участвовавшая в поездке. Она все еще казалась хрупкой и нежной, хотя обладала теперь цветущим здоровьем; сохранившаяся девичья застенчивость делала ее особенно привлекательной. Достоинство и блеск дома поддерживала, в сущности, баронесса Ласберг, не покинувшая своей воспитанницы. Она взяла на себя все приготовления к празднику, и ее стараниями слава бывшего дома Нордгейма, а теперь Рейнсфельда, не была омрачена. Торжественный обед прошел со всем великолепием и пышностью, зажигательная речь Эльмгорста встретила бурное одобрение, провозглашались тосты за процветание дороги, за ее строителя и, разумеется, за хозяина дома и его супругу. Бенно пришлось-таки произнести благодарственную речь и ответить тостом за присутствующих. Разумеется, он застрял в середине, но Вольфганг поспешил ему на помощь, в критический момент, подав знак музыкантам, грянул оглушительный туш, и общее «ура» скрыло замешательство Рейнсфельда.

Через несколько часов общество отправилось дальше, до конечного пункта дороги, откуда второй поезд должен был доставить его вечером обратно. Бенно объявил, что сделал сегодня все, что мог, и хочет, наконец, остаться с женой.

Он стоял еще в гостиной с Герсдорфом и Валли, которые тоже остались, когда появился с няней, хорошенькой белокурой девушкой, невестой Саида, юный потомок Герсдорфа, остававшийся во время поездки на попечении Алисы; за ними следовал Грейф. Он был, видимо, сильно не в духе оттого, что хозяйка не взяла его с собой, и, не обращая внимания на присутствующих, улегся на веранде перед дверью.

Альберт Герсдорф-младший вовсе не походил на своего серьезного, спокойного отца. У него были розовое личико, и темные глаза матери, а на лбу своенравно вились черные кудряшки, но между ними красовалась огромная шишка. Валли тотчас увидела ее и подняла испуганный крик.

— Господи! Что это? Что случилось с Берти?

— Он упал, сударыня, — ответила няня. — Он хотел покататься верхом на Грейфе, и тот сбросил его.

— Ах, чудовище! Как можно пускать его в детскую! — крикнула возмущенная молодая мать. — Бенно, осмотрите моего мальчика! Надеюсь, это не опасно? Не нужен ли компресс?..

— Вовсе не нужен! — спокойно ответил Герсдорф. — Мальчику шишка не повредит: в следующий раз будет осторожнее.

— Ты — варвар! — сказала Валли. — У тебя нет жалости даже к собственному единственному сыну, бедному, нежному ребенку!

«Нежный ребенок», здоровый почти трехлетний бутуз, погрозил маленьким кулачком величаво лежащему Грейфу, но тот лишь презрительно посмотрел на него.

— Подожди! — воскликнул мальчуган. — Ты все-таки будешь моей лошадкой!

Валли взяла сына на руки и запретила ему даже подходить близко к «чудовищу». Она успокоилась только тогда, когда Бенно уверил ее, что шишка действительно не опасна и не нужно никаких компрессов.

— Ну, слава Богу, все кончилось! — сказал Бенно с довольным видом. — Чуть не случилась-таки беда, когда я остановился среди речи, хорошо, что Вольф выручил меня, велев играть туш. Теперь мы можем, наконец, успокоиться.

Еще не ушедшая из гостиной баронесса Ласберг, для которой сегодняшний день был днем торжества, с выражением величайшего неодобрения покачала головой.

— Мне кажется, вы слишком мало цените свое положение, — поучительно заметила она Рейнсфельду. — Оно возлагает на вас обязанности представительства, а от исполнения своих обязанностей никто не имеет права уклоняться. Надеюсь, вы с этим согласны?

Бенно вовсе не был согласен, но отвесил низкий поклон почтенной даме, которая, шурша платьем, величественно проплыла мимо него к двери. Валли громко расхохоталась:

— Хозяин дома и позволяет строгой воспитательнице читать себе выговоры! Я думаю, Бенно, вы и Алиса оба у нее под башмаком. Вы до сих пор еще боитесь ее.

— Напротив! — запротестовал Рейнсфельд. — Баронесса для нас — настоящее сокровище: у нее страсть к представительству, и она берет на себя все хлопоты, а мы с Алисой можем на свободе…

— Сидеть в детской, — докончила Валли. — Это ваше главное занятие.

— В самом деле, надо пойти взглянуть на Алису с ребенком, — объявил Бенно, уже проявлявший явные признаки беспокойства. — Извините, я на минутку, — и он исчез.

Валли посмотрела ему вслед, пожав плечами.

— Раньше чем через полчаса не вернется! Я никогда не видела отца, который был бы до такой степени глупо влюблен в своего ребенка, как Бенно. Я свободна от этой слабости: смотрю на своего сына совершенно объективно и вижу как его хорошие качества, так и недостатки. Конечно, я не могу не признавать, что Берти необыкновенно одаренный ребенок и уже теперь проявляет черты характера, которым можно только удивляться. Нисколько не сомневаюсь, что из него выйдет что-нибудь замечательное и что его ждет…

Ей не удалось окончить эту совершенно объективную оценку из-за самого юного героя ее речи, который тем временем незаметно прокрался на веранду и с торжеством уселся верхом на Грейфа. Он крепко сидел на своей «лошадке», обеими ручонками вцепившись в лохматую шерсть. Грейфу не нравилась навязанная ему роль, но он покорился и понес всадника. Валли в ужасе бросилась стаскивать сына.

— Он набьет себе новую шишку! — завопила она, но муж со смехом удержал ее за руку.

— Оставь мальчика, — сказал он. — Он настойчив, добивается своего, не останавливаясь перед шишками, и прекрасно делает.

Бенно же в самом деле стоял в детской перед колыбелью своей дочурки и с умилением смотрел на нее и на сидящую рядом мать. Потом он боязливо оглянулся вокруг, и в его руках появился маленький букетик альпийских роз.

— Сегодня Иванов день, Алиса, — прошептал он. — Вот тебе мой всегдашний букетик.

— Неужели ты не забыл об этом в сегодняшней суете? — с улыбкой спросила молодая женщина.

— Счастливого пророчества никогда не забывают, особенно если оно сбывается! — ответил Бенно, протягивая ей цветы.

Уже стемнело, когда поезд с участниками торжества опять проходил мимо станции Оберштейн; на этот раз он остановился лишь ненадолго, спеша дальше, к исходному пункту дороги. На платформу вышли только Эльмгорст с женой, гостившие на вилле Рейнсфельда, и Гронау, решивший провести с Джальмой несколько дней в Оберштейне. Здесь они расстались.

— Я отказался от экипажа, — сказал Вольфганг, подавая руку жене. — Пойдем пешком: вечер прекрасный, а мы сегодня ни минуты не были одни.

— Это был счастливый, давно желанный день! — возразила Эрна, беря его под руку и крепко прижимаясь к нему. — Но ты был так серьезен, Вольфганг, среди торжества и чествований! Ты и теперь слишком серьезен.

Он улыбнулся, но ответил с некоторой грустью:

— Я думал о том, какой ценой куплено это торжество. Только мы с тобой знаем, ты была моей единственной поверенной, единственным прибежищем, только в тебе, в твоей любви черпал я мужество и силы, когда меня выводили из себя интригами и мелочными придирками. Если бы не ты, я, вероятно, не выдержал бы.

— Да, для такого человека, как ты, нет ничего тяжелее, чем видеть, что тормозят его движение вперед, на каждом шагу стараются создать припятствия; и все-таки ты преодолел все и довел дело до победного конца.

— В этом мне сильно помог Бенно. Как только Алиса стала его женой, и он получил права ее представителя перед законом, он тотчас с полным доверием передал все в мои руки. Я никогда не забуду этого.

— Он обязан тебе еще больше, чем ты ему, — возразила Эрна. — При своей неопытности в делах Бенно наверное не получил бы ничего после катастрофы, нанесшей такой тяжелый удар состоянию дяди; тут нужен был столь энергичный человек, как ты. Если Алиса с Бенно еще могут считаться богатыми людьми, то единственно благодаря тебе.

— Ну, они довольно равнодушны к своему богатству, — с улыбкой заметил Вольфганг. — Они были бы довольны и счастливы и в шалаше.

В эту минуту поезд отошел от станции, ряд освещенных вагонов загремел по мосту и огненной змеей заскользил вниз, пока не исчез в отверстии туннеля. В вечерней тишине отчетливо прозвучал свисток локомотива, и эхо повторило его в горах. Вольфганг остановился, следя за исчезновением поезда, и из его груди вырвался вздох облегчения.

— Наконец злая сила, обитающая там, наверху, побеждена, — произнес он. — Мне нелегко досталась победа, но все-таки я победил. Посмотри, Эрна, последние остатки тумана, окружавшего заоблачный трон твоей феи Альп, исчезают. Кажется, в Иванову ночь она всегда сбрасывает свой покров.

На лицо Эрны, только что такое сияющее, легла тень, и во взгляде, поднятом на Волькенштейн, блеснули слезы.

— И еще один человек победил ее, — тихо сказала она, — только он поплатился за это жизнью.

— За безрассудно дерзкую, бесцельную затею, от которой никому не было никакой пользы! — жестко произнес Эльмгорст. — Он сам напрашивался на смерть и нашел лишь то, что искал.

— Да, он нашел смерть, но то, что он искал ее, навсегда останется на моей совести. Не будь несправедлив, Вольф, и не ревнуй к мертвому: ты лучше всех знаешь, кому принадлежала моя любовь с самого начала. Ты со своей энергией и жаждой деятельности, с вечным стремлением вперед, к ясной цели, всегда оставался на твердой почве действительности и не можешь понять такую натуру, как Эрнст.

— Вполне возможно. Мы всегда представляли такую резкую противоположность, что не могли относиться друг к другу справедливо. Но довольно воспоминаний, Эрна, сегодня все твои мысли и чувства должны принадлежать мне одному. Первый крутой подъем пройден, окончание Волькенштейнского моста положило прочное основание моей репутации и будущему, но нелегка была эта дорога!

— И все-таки она была прекрасна, несмотря на все препятствия и катастрофы, — сказала Эрна со сверкающими глазами. — Разве не права я была тогда? Ведь действительно наслаждение подниматься в гору из глубокой долины, с каждым шагом, который делаешь вперед, с каждым препятствием, которое преодолеваешь, сознавать, как растут твои силы, и, наконец, оказаться наверху и стоять на открытой возвышенности с сознанием полной победы, как стоишь теперь ты.

— И с женой около! — прибавил Вольфганг в приливе страстной нежности. — Ты пришла ко мне тогда в самый мрачный час моей жизни, когда все вокруг меня колебалось и рушилось, и вместе с тобой ко мне вернулось утраченное счастье. Теперь уже я не выпущу его из рук, и мы пойдем дальше, к новой цели.

Медленно спускалась на горы ночь, древняя Иванова ночь с ее волшебными чарами. Сегодня ее не озаряло мечтательное сияние луны, над темной землей расстилалось чистое, усыпанное яркими звездами небо. В горах начали загораться Ивановы огни, и самый большой и мощный костер запылал, как всегда, на склоне Волькенштейна. Они приветствовали фею Альп, повелительницу побежденного царства, через которое человек с его неукротимой волей, не страшась ужаса уничтожения, проложил себе путь, выйдя победителем из борьбы со слепой яростью стихий. Великое дело было окончено, заново отстроенная и надежно защищенная от всяких случайностей взбегала на горы железная дорога, мощно перебрасывался через пропасть гигантский мост, и Волькенштейн смотрел на них сверху вниз, сбросив свое покрывало. Большая светлая звезда горела над его вершиной — над троном феи Альп.