Фея Альп Вернер Элизабет
— Да, я стоял недалеко.
— Значит, вы слышали также, что он под конец отказался от попытки?
— По вашей просьбе.
— Да, я просила, меня пугает всякое бесцельное удальство.
— Всякое? Мне кажется, господин Вальтенберг придал вашим словам другое значение. Может быть, он имел на это право?
Эрна обернулась и смерила его холодным взглядом.
— Господин Эльмгорст, я вижу, вы уже причисляете себя к членам нашей семьи, но все-таки не признаю за вами права задавать мне такие вопросы.
— Извините, если я показался вам бестактным, но намеки моего тестя позволили мне думать, что это — уже не тайна.
— Дядя говорил с вами об этом? Теперь, перед отъездом?
— Да, но он говорил и раньше, еще три месяца тому назад, когда я был в городе.
Густая краска залила лицо молодой девушки. Так, значит, ее дядя говорил будущему зятю, как он думает пристроить племянницу, уже тогда, еще до ее личного знакомства с Вальтенбергом! Вся гордость Эрны возмутилась, и она с нескрываемым раздражением возразила:
— Я знаю, что дядя всегда и во всем имеет в виду расчет, почему бы ему не рассчитывать и подыскивая мне партию? Но в данном случае, я полагаю, последнее слово останется за мной. Кажется, и он, и вы забыли это!
— Я? — вскрикнул Вольфганг. — Неужели вы думаете, что я принимал участие в его плане?
Эрна бросила на него странный взгляд, значение которого он не мог себе объяснить, и в голосе ее слышалось что-то вроде легкой насмешки, когда она ответила:
— Нет, в нем вы не принимали участия, я знаю!
— И вы были бы решительно несправедливы ко мне, если бы так подумали. Я вообще не чувствую симпатии к господину Вальтенбергу и убежден, что при всех своих подкупающих качествах он не в состоянии сделать кого-либо счастливым.
— Это — ваше личное мнение, — холодно сказала Эрна. — Женщина в таких случаях спрашивает об одном: любят ли ее без всяких расчетов и соображений.
— Неужели одно это имеет решающее значение? Я думаю, она должна задать и второй вопрос: любит ли она сама?
Вопрос прозвучал медленно, почти нерешительно, и глаза Эльмгорста с напряженным ожиданием не отрывались от лица Эрны. Но ответа не послевало. Взгляд девушки был устремлен в туманную даль. Огни на горах гасли один за другим, только один, самый большой, высоко наверху, еще пылал крупной звездой. Вокруг Волькенштейна все еще клубилась белая дымка, и лунный свет создавал из нее фантастические образы. Вдруг из туманной, движущейся массы медленно начала выплывать сверкающая вершина, недосягаемый трон феи Альп в вечном одеянии изо льда и снега.
Вольфганг оставил свое место и подошел к молодой девушке, продолжая вполголоса:
— Я знаю, что не имею права задавать такой вопрос, но вы сами должны были задать его себе, и ответ…
Его остановило глухое, сердитое ворчанье: Грейф не забыл своей старой антипатии к инженеру, он не выносил его близости к своей хозяйке и протиснулся между ними, как бы защищая ее. Эрна положила руку на голову собаки, чтобы успокоить ее, и та сейчас же замолчала. Вдруг молодая девушка без всякого перехода спросила:
— Почему вы ненавидите Вальтенберга?
— Я? — Эльмгорст, видимо, растерялся от встречного вопроса, которого совершенно не ожидал.
— Да. Или вы станете отпираться?
— Нет, — сказал Вольфганг упрямо и решительно. — Признаюсь, я ненавижу его.
— Но у вас должна быть для этого причина.
— У меня и есть причина, но вы позволите мне последовать вашему примеру и отказаться от ответа.
— Так я отвечу за вас: потому что вы видите в Эрнсте Вальтенберге моего будущего мужа.
Эльмгорст вздрогнул и посмотрел на нее растерянно, с испугом.
— Вы… знаете это?
— Неужели вы думаете, что женщина может не почувствовать, когда ее любят и стараются, во что бы то ни стало скрыть это от нее? — с горечью спросила Эрна.
Наступило долгое, тяжелое молчание; наконец Вольфганг глухо проговорил:
— Да, Эрна, я любил вас… любил не один год.
— А выбрали Алису!
Эти слова выражали суровое осуждение; Эльмгорст промолчал и опустил гордую голову.
— Потому что она богата, потому что с ее рукой связаны деньги, а у меня их нет. Но Алиса не будет несчастна, она не знает и не требует счастья в высшем смысле этого слова, зато я была бы безгранично несчастна с человеком, которого должна была бы презирать.
— Эрна! — воскликнул инженер с угрозой.
— Что? — резко спросила она.
Напоминание подействовало; Эльмгорст принудил себя к самообладанию и спокойнее произнес:
— Фрейлейн фон Тургау, вы считаете, что со дня смерти вашего отца обязаны ненавидеть меня, и заставляете меня с лихвой искупать мою мнимую вину. Ну, хорошо, я готов сносить вашу ненависть, если это необходимо, но презрения вашего я не снесу. Я не стану больше терпеть это холодное презрение, которое постоянно вижу в ваших глазах, вы умеете разить взглядом, но, прошу вас, не доводите меня до крайности.
Видимо, этот холодный, расчетливый человек, обладавший таким железным самообладанием, в самом деле, был доведен до крайности. Он дрожал от лихорадочного волнения, роковое слово поразило его, как страшный удар.
— Уж не хотите ли вы заставить меня уважать вас? — спросила Эрна.
— Да, беру небо в свидетели, я заставлю вас! — воскликнул Эльмгорст. — Заставил же я признать мои права на уважение того надменного эгоиста, который презирает деньги только потому, что у него их сколько угодно, и который выдает за идеализм свое мечтательное, праздное наслаждение жизнью. Вы видели, как он замолчал, когда я сослался на свой труд. Конечно, он не знает, что значит быть бедным, что значит смотреть в лицо безжалостной суровой действительности. Я же досыта насладился этим в своей полной лишений молодости, мне жизнь отказала во всякой поэзии, во всяких идеалах. Я чувствовал в себе силы создать что-нибудь великое в своей области, а должен был отдавать их будничной работе; я должен был сгибаться перед людьми, в духовном отношении стоящими неизмеримо ниже меня, должен был просить там, где теперь приказываю.
Проект Волькенштейнского моста, которому теперь удивляются, был десять раз высокомерно отвергнут, потому что у меня не было протекции, потому что бедного и неизвестного человека всегда рады затереть. Но я хотел выдвинуться, несмотря ни на что, не ради денег, не из желания лениво наслаждаться жизнью, а для того, чтобы иметь возможность творить свободно, чтобы мне не мешали людское пренебрежение и жалкая зависть. Вот там вы видите мое создание! — Он указал на узкую дорожку, бегущую через темную пропасть и точно посеребренную светом луны. — Вы можете ненавидеть его за то, что ваш родной дом должен был уступить ему место, но даже вас оно заставит, по крайней мере, уважать его творца.
Это была опять гордая, смелая речь, которой Вольфганг Эльмгорст заставлял умолкать своих противников и всюду одерживал победу, но здесь он не победил. Эрна встала и стояла перед ним с высоко поднятой головой, ее глаза смотрели все тем же взглядом, который он не мог вынести.
— Нет, — сказала она твердо и холодно, — именно ваше создание и произносит над вами приговор. Тот, кто мог создать этот шедевр, должен был иметь мужество довериться собственной силе и идти вперед самостоятельно, потому что он нес свою будущность в самом себе. Дядя признал ваш талант задолго до того, как вы просили руки его дочери, он открыл вам дорогу, и вы могли бы достичь цели и без него. Впрочем, это потребовало бы времени и труда, а вы хотели одержать победу сию минуту.
Вольфганг посмотрел на взволнованное лицо молодой девушки долгим, тяжелым взглядом.
— Да, хотел, — мрачно сказал он, — но заплатил за победу дорогой ценой, может быть… слишком дорогой.
— Ценой своей свободы, а когда-нибудь, может быть, заплатите еще и ценой чести!
— Эрна! — Вольфганг судорожно сжал ее руку. — Берегитесь! Я не переношу оскорблений.
— Я вас не оскорбляю, а только говорю то, в чем вы еще не признаетесь самому себе. Вы думаете, что союз с таким человеком, как мой дядя, пройдет вам даром? У вас есть еще честолюбие, он же давно покончил с ним, для него имеет значение только нажива. Правда, дядя уже приобрел миллионы, и золото продолжает сыпаться в его руки, но ему этого мало. Грандиозность предприятий для него ничто, главное — они должны приносить деньги и этого он и от вас потребует, как только вы очутитесь вполне в его руках. Вы не будете больше творить, вы должны будете только приобретать.
Вольфганг мрачно смотрел в землю; он знал, что Эрна права, он давно понял Нордгейма, но его гордость возмущалась против роли, которую ему отводили.
— Вы считаете меня таким бесхарактерным, что я не сумею отстоять свою самостоятельность? — спросил он. — У меня есть воля, и, если понадобится, я выкажу ее в любом случае.
— Тогда вам предложат на выбор или то, или это, и вы покоритесь. Вы не захотели идти по одинокому, гордому пути, которым шло такое множество великих людей, не имея ничего, кроме таланта и веры в себя. Мне же, — глаза молодой девушки вспыхнули страстным вдохновением, — всегда казалось, что уже в самой борьбе и стремлении вперед должно заключаться счастье, даже большее счастье, чем в достижении цели. Подниматься все выше, чувствовать, как растут силы с каждым шагом, который ты делаешь вперед, с каждым препятствием, которое ты одолеваешь, и, наконец оказаться наверху с сознанием победы, которой ты обязан единственно самому себе! Я часто испытывала это чувство, взбираясь на какую-нибудь вершину, и ни за что не позволила бы втаскивать меня чужим рукам.
Охваченная восторженным волнением, Эрна стояла перед своим собеседником снова как свободное дитя гор, пылкое и в любви, и в ненависти, которое он встретил когда-то на склонах Волькенштейна. Они вместе выдерживали тогда бурю, в его ушах еще раздавался радостный смех тогдашней Эрны среди бушующей непогоды, и вдруг ему показалось, что он был тогда счастлив, как никогда уже не был счастлив с тех пор.
— И вы могли бы полюбить человека, который таким образом шел бы к цели? — спросил он, наконец, и в голосе его слышалась сдержанная мука. — Вы не покинули бы его в трудах и опасностях, быть может, даже в падении? Отвечайте, Эрна! Я должен это знать.
Молодая девушка слегка вздрогнула, но блеск в ее глазах померк, по лицу ее как будто пробежало дуновение холода, и таким же холодом веяло от ее ответа:
— К чему этот вопрос? Он опоздал! Я знаю одно: человека, который отказался от своей любви, растоптал ее ради денег, манивших его в руках другой женщины, и предпочел купить себе будущность, потому что у него не хватило мужества завоевать ее, такого человека я никогда не полюбила бы, никогда!
Она глубоко перевела дух, точно сбрасывая этими словами давившую ее тяжесть, и отвернулась от Эльмгорста.
Грейф вдруг начал выказывать признаки беспокойства и повернул голову к лесу: он чуял приближение людей, которое не могли еще слышать другие, но его хозяйка поняла его.
— Они идут? — спросила она вполголоса. — Пойдем им навстречу, Грейф.
Она медленно пошла по траве, на которой сверкали тяжелые капли росы. Вольфганг не пытался удержать ее и продолжал неподвижно стоять на прежнем месте. Последний костер вдали потухал, еще несколько минут он мерцал на вершине, как угасающая звезда, потом исчез совсем.
Зато Волькенштейн выступил на небе совершенно отчетливо; облака таяли и расплылись в лучах луны, вершина стояла, ничем не закрытая, сверкающей ледяной короне. Гордая повелительница гор сбросила вуаль и сидела на троне во всей своей призрачной красоте, а над ее царством расстилалась безмолвная, торжественная ночь, когда оживляется деятельность духов и зарытые в землю клады подымаются из глубины и ждут, чтобы их освободили из заточения, — древняя священная ночь на Иванов день.
12
Наступило первое воскресенье после Иванова дня, когда по старинному обычаю в Оберштейне устраивались танцы. Эта маленькая деревушка, где жил доктор Рейнсфельд, уже перестала быть уединенной и обособленной благодаря постройке железной дороги. В ней постоянно находились рабочие этого участка, а несколько молодых инженеров даже поселились в ее единственной гостинице, но до сих пор дело тем и ограничилось: довольно убогий вид селения пока не изменился.
Жилище доктора не представляло исключения: его маленький домик, бедно убранный и едва снабженный самым необходимым, мало отличался от остальных. Хозяйство молодого врача, как умела, вела вдова пономаря; надо было иметь скромную, нетребовательную натуру доктора, чтобы мириться с подобной обстановкой. Все его предшественники оставались на этом месте лишь самое короткое время, а он жил здесь уже пятый год, неутомимо продолжая свою многотрудную деятельность, и пока не собирался уезжать.
Его кабинет вовсе не походил на красивые, уютные комнаты Эльмгорста. Единственным украшением стен служили два портрета покойных родителей Рейнсфельда; старый, уже очень ветхий письменный стол, перед ним порыжевшее, когда-то черное, кожаное кресло, жесткий диван, покрытый грубым холщовым чехлом, стол и стулья такого же почтенного возраста составляли всю обстановку комнаты, где Бенно жил, работал, принимал больных, а также и гостей, как в настоящую минуту, когда у него гостил двоюродный брат Альберт Герсдорф.
Адвокат еще вчера приехал из Гейльборна и застал здесь своего знакомого — Фейта Гронау, лечившегося после несчастного случая на Ястребиной скале. Вывих ноги причинял ему сильную боль и не давал двигаться, в ту ночь его с трудом доставили в Оберштейн, и доктор предложил ему приют у себя, пока он не выздоровеет; предложение было принято с благодарностью.
Двоюродные братья не виделись несколько лет и редко переписывались, тем приятнее был удивлен Бенно неожиданным появлением Герсдорфа. Он только что добился от него согласия продлить еще немножко свой визит и сказал с довольным видом:
— Итак, решено: ты останешься до послезавтра. Это будет очень мило с твоей стороны, а твоя жена, надо надеяться, ничего не будет иметь против, чтобы ты оставил ее на это время у родителей в Гейльборне.
— О, ей там отлично, — сказал Герсдорф, но несмотря на это уверение, тон его ответа показывал, что он расстроен, да и вообще он казался каким-то особенно серьезным.
Доктор посмотрел на него вопросительно.
— Послушай, Альберт, еще вчера мне показалось, что у тебя что-то не ладно. Я думал, что ты приедешь с женой. Уж не поссорились ли вы?
— Нет, Бенно; дело еще не так плохо; я только был поставлен в необходимость дать понять тестю и теще, что их плебей-зять сумеет отстоять свое достоинство.
— А, вот откуда дует ветер! Что же случилось?
— Пока маленькая стычка, ничего больше. Я уже говорил тебе, что мы обещали в конце свадебного путешествия заехать к родителям жены в Гейльборн, где моя теща лечится. Они вращаются там в крайне обособленном кружке, который, правда, милостиво допустил меня в свою среду, но весьма ясно дал почувствовать, что этой честью я обязан единственно тому, что моя жена — баронесса Эрнстгаузен. Поэтому я решил уклониться от любезного общества и отказался от участия в большом пикнике, который должен был состояться вчера. Понятно, это вызвало взрыв величайшего негодования; теща объявила меня тираном, стала утверждать, что ее дочь принадлежит их кругу, и добилась того, что и Валли заупрямилась. Тогда я предоставил Валли ехать одной и… она поехала. Через час я был уже на пути сюда, все равно я собирался навестить тебя на днях, а ей оставил только коротенькую записку с извещением, куда я уехал.
— Да, большой смелостью с твоей стороны было взять жену из такой кичащейся своим дворянством семьи, — заметил Бенно, качая головой. — Ты сам видишь, что женитьба не положила конца борьбе.
— Я заранее приготовился к этому. Надо бороться.
— Ты уверен в своей жене?
— Разумеется, уверен! Ведь Валли — еще дитя, несмотря на свои восемнадцать лет, избалованное дитя, не получившее почти никакого воспитания в родительском доме, но в ее сердце я уверен. Неужели ты думаешь, что мне легко было оставить мою маленькую упрямицу? Но необходимо заставить ее понять, что жена принадлежит только мужу. Если я уступлю теще на сей раз, она станет постоянно вмешиваться в нашу жизнь, а этого я не потерплю.
Однако видно было, что такое решение нелегко далось новоиспеченному супругу; его глаза довольно тоскливо устремлялись в окно по тому направлению, где лежал Гейльборн, между тем как Бенно не мог надивиться твердости характера своего кузена. Он покорился бы самой тиранической теще, лишь бы не огорчать любимое существо.
Разговор был прерван приходом Гронау. Положив на стол довольно объемистый пакет, он произнес:
— Господин Вальтенберг кланяется; вечером он приедет сюда с Нордгеймами: они хотят посмотреть на танцы. А пока он прислал Саида, и теперь весь Оберштейн бегает следом за чернокожим, принимая его за воплощение дьявола.
— Что у вас там? — спросил Герсдорф, указывая на пакет.
— Настоящий турецкий табак! Доктор — прекраснейший человек, но как курильщик — варвар; его табак, с позволения сказать, отвратительный бурьян, и потому я обратился за помощью к господину Вальтенбергу, и вот он прислал нам табаку из наших запасов. Я сейчас набью трубки, я на это мастер.
Гронау заковылял к маленькому шкафчику, достал оттуда несколько трубок, принялся их набивать, и скоро все трое уже дымили вовсю. Табак в самом деле был превосходный и привел курильщиков в чудесное настроение.
Вдруг дверь распахнулась, и на пороге появилось нечто совершенно неожиданное: молодая дама в элегантном дорожном костюме, в шляпке с вуалью и с хорошеньким саквояжиком в руке. Она намеревалась быстро войти в комнату, но остановилась, как вкопанная, при виде представившегося ее глазам зрелища. Долговязая фигура Гронау вытянулась во всю длину на софе, доктор без куртки безмятежно откинулся на спинку кресла, Герсдорф расположился неподалеку от него, а над всеми ими клубились облака голубого дыма, окутывая всю группу густой, но, к сожалению, прозрачной дымкой.
— Господин доктор, — доложила экономка, лицо которой виднелось позади незнакомки, — вот молодая барыня приехала и хочет…
— Я хочу видеть своего мужа! — энергичным тоном перебила ее «молодая барыня».
Она вступила в комнату и произвела этим настоящий переполох. Гронау сорвался с дивана и вскрикнул от боли, потому что его нога еще не выносила таких сильных движений; Бенно в ужасе вскочил и бросился искать свою куртку, но никак не мог найти ее, а Герсдорф вынырнул из облаков дыма и воскликнул с радостным изумлением:
— Валли!.. Ты!?
— Да, я! — объявила молодая женщина таким уничтожающим тоном, как будто застигла мужа на месте преступления, а затем выступила на середину комнаты и приняла в высшей степени воинственную позу, но, к сожалению, ей помешал табачный дым, и она отчаянно закашлялась.
Бенно был совершенно уничтожен: он только что втайне облегченно вздохнул, услышав, что визит новой знатной родственницы не состоится; он, конечно, облачился бы ради нее в свою знаменитую черную пару, и вдруг она застала его в таком туалете! В смущении он схватил носовой платок и принялся разгонять дым, но, к несчастью, гнал его прямо в лицо даме. При этом он столкнул со стола глиняную трубку, так что та разлетелась вдребезги, и в довершение беды опрокинул кресло, отчего оно лишилось ножки. Наконец Герсдорф схватил его за руку и воскликнул:
— Успокойся, Бенно, не то ты натворишь еще каких-нибудь бед! Прежде всего, позволь представить тебя моей жене. Мой кузен Бенно Рейнсфельд, милая Валли.
Валли крайне немилостиво взглянула на человека без сюртука, которого ей представляли в качестве родственника, и, видимо, нашла это возмутительным.
— Мне очень жаль, что я помешала вам, господа, — сказала она, бросая на мужа сокрушительный взгляд. — Мой муж сообщил мне, что едет к вам, господин доктор, на неопределенное время.
— Сударыня… — растерянно пролепетал Бенно. — Для меня большая честь… конечно…
— Очень рада, — без церемоний оборвала его «сударыня». — На улице стоят мои вещи; будьте добры, прикажите их внести: я тоже остаюсь здесь… на неопределенное время.
Это довершило отчаяние доктора. Он подумал о маленькой, скудно меблированной комнатке под крышей, в которой собирался поместить двоюродного брата, и в которой теперь должна была поселиться баронесса Эрнстгауен! Вдруг его беспомощно блуждающий взгляд упал на куртку, которую он искал с таким страхом, она лежала прямо перед ним, он схватил ее и исчез со своей добычей в соседней комнате. Гронау, питавший к дамам решительную антипатию, заковылял вслед за ним и так неосторожно закрыл за собой дверь, что весь дом дрогнул.
— Не к дикарям ли я попала? — воскликнула молодая женщина, возмущенная таким приемом. — Один кричит, другой убегает, а третий… — она буквально содрогнулась при мысли, что этот третий был ее муж.
Однако Герсдорф не обратил внимания на рассерженное выражение розового личика, а с сияющей физиономией и распростертыми объятиями поспешил к жене.
— Валли, неужели ты в самом деле приехала?
Валли уклонилась от объятий и, отступив назад, торжественно заявила:
— Альберт, ты — чудовище! Да, да, чудовище! Мама тоже это говорит и думает, что я должна наказать тебя презрением; только потому я и приехала.
— Вот как! Только потому? — спросил Альберт, беря у нее из рук саквояж.
Валли позволила его взять, но продолжала сохранять воинственный вид.
— Ты бросил меня, свою законную, обвенчанную с тобой жену, постыдно бросил, да еще во время свадебного путешествия!
— Извини, дитя мое, не я тебя бросил, а ты меня! — запротестовал Герсдорф. — Ты поехала с обществом…
— На несколько часов, а когда вернулась, ты уже уехал, отправился в глушь — я не знаю, как иначе назвать этот Оберштейн, — и сидишь здесь, в ужасном табачном дыму, куришь, смеешься, радуешься! Не отпирайся, Альберт, ты смеялся: я ясно слышала твой голос из прихожей.
— Действительно, я смеялся, но ведь это еще не преступление.
— Когда твоя жена вдали от тебя? — гневно крикнула Вали. — В то время как твоя глубоко оскорбленная жена горько оплакивает тот час, когда судьба приковала ее к такому бессердечному человеку? О, ты даже не замечаешь этого! — и она громко всхлипнула.
— Валли, — серьезно сказал Герсдорф, подходя к жене, — ты знала, почему я решил избегать того общества, Я думал, что моя жена будет, безусловно, на моей стороне, и мне было очень больно убедиться, что я ошибся.
Валли опустила глаза и нерешительно ответила:
— Мне вовсе не нужны все эти глупые люди, но мама говорит, что я не должна позволять командовать собой.
— И ты, разумеется, послушалась совета матери, вместо того чтобы исполнить мою просьбу, и предпочла общество чужих людей моему.
— Ты сам так сделал! — воскликнула Валли. — Ты уехал, не заботясь о том, что твоя бедная жена умирает от тоски и горя.
Альберт тихонько обнял ее и склонился к ней, в голосе его звучал глубокое чувство:
— В самом деле, ты скучала без меня, моя маленькая Валли? Я тоже скучал.
Молодая женщина подняла на него глаза, в них уже не было слез, и она крепко прижалась к нему.
— Когда ты собирался вернуться? — спросила она.
— Послезавтра, если бы у меня хватило сил выдержать так долго.
— А я приехала сегодня, довольно с тебя этого?
— Да, моя милая маленькая упрямица, с меня довольно! — воскликнул Альберт, с безграничной нежностью обнимая ее. — Теперь, если хочешь, мы хоть сегодня вернемся в Гейльборн.
— Нет, этого мы не сделаем, — решительно заявила Валли. — Я поссорилась с мамой, потому что она не хотела отпускать меня, а также с папой. Я привезла с собой все вещи, и мы останемся здесь.
— Тем лучше, — с видимым облегчением сказал Герсдорф: — Ведь я поехал в Гейльборн только из любви к тебе. Здесь мы среди настоящих гор. Боюсь только, что нам придется поискать другую квартиру, потому что дом доктора едва ли сможет вместить тебя со всеми твоими чемоданами.
Валли, наморщив носик, окинула взглядом комнату.
— Да, здесь, кажется, вообще ведется ужасное холостое хозяйство. Ты успел уже одичать в обществе своего прославленного кузена, который бросается вон, как сумасшедший, при виде дамы. Неужели он не знает самых простых правил вежливости?
— Бедный Бенно чрезвычайно смутился, — оправдывал кузена Альберт. Он совсем потерял голову. Будь полюбезней с ним, Валли, прошу тебя, а я пойду и позабочусь о твоих вещах. Он ушел, а Валли уселась на диван.
В это время робко отворилась другая дверь, и на пороге появился хозяин дома. Он воспользовался промежутком для того, чтобы наскоро привести себя в более салонный вид, и теперь смиренно приблизился к нежданной гостье. Однако та еще не выказывала намерения исполнить просьбу мужа и быть любезнее, она встретила Бенно взглядом строгого судьи.
— Сударыня, — запинаясь, заговорил доктор, — прошу извинить, что при вашем неожиданном приезде, я был в таком отчаянии… право же в таком отчаянии…
— От моего приезда? — с негодованием перебила его Валли.
— Боже сохрани! Я хотел сказать… хотел объяснить, что… я — человек холостой…
— Да, к сожалению, — проговорила Валли, все еще весьма немилости. — Холостой человек — это печальное явление. Почему вы не женитесь?
— Я? — воскликнул Бенно, приходя в ужас от такого вопроса.
— Ну да, вы! Вы должны жениться и как можно скорей.
Это было сказано таким диктаторским тоном, что доктор не посмел ничего возразить и только поклонился; это до некоторой степени обезоружило Валли, и она прибавила уже мягче:
— Альберт женился и чувствует себя очень хорошо. Или, может быть, вы сомневаетесь в этом?
— О нет, конечно, нет! — стал уверять совсем запуганный Бенно. — Но я… у меня нет привычки к дамскому обществу, нет манер, никаких манер! А ведь они необходимы для того, чтобы жениться.
Добровольное признание снискало ему милость Валли, мужчина, глубоко сознающий свои недостатки, показался ей достойным участия. Строгое выражение исчезло с ее лица, и она ответила благосклонно:
— Этому можно научиться. Садитесь-ка сюда подле меня, и обсудим дело.
— Женитьбу? — спросил Бенно с ужасом, точно боялся, что гостья сию же минуту его женит, и отступил на три шага назад.
— Нет, пока только манеры. Насколько я вижу, у вас нет недостатка в доброй воле, но вам нужен кто-нибудь, кто взялся бы за ваше воспитание. Это сделаю я.
— О, как вы добры! — сказал доктор с такой трогательной благодарностью, что окончательно подкупил восемнадцатилетнюю воспитательницу.
— Я ваша родственница, и меня зовут Валли, — продолжала она. — Впредь мы будем звать друг друга по имени. Итак, Бенно, садитесь рядом со мной.
Рейнсфельд последовал ее приглашению несколько робко, но Валли сумела сделать его доверчивее. Она без устали расспрашивала, а он чистосердечно признавался во всем: в своей робости и беспомощности во время визита к Нордгеймам, в своем безутешном горе по сему поводу, в своих отчаянных, но тщетных попытках где-нибудь и как-нибудь научиться манерам. И во время этой исповеди вся его беспомощность исчезла бесследно, и на вид выступил настоящий честный, добрый Бенно.
Вернувшись минут через десять, адвокат нашел жену и двоюродного брата в полнейшем согласии и проникнутыми безусловным обоюдным уважением.
— Я велел внести вещи пока сюда, — сказал он, — и послал в гостиницу узнать, есть ли там место.
— Не нужно, — возразила Валли, — мы останемся здесь, Бенно как-нибудь поместит нас. Не правда ли, Бенно?
— Конечно, место найдется! — воскликнул доктор. — Я переберусь с Гронау в маленькую комнатку на чердаке, а вам предоставлю нижние комнаты, Валли! Я сейчас всем распоряжусь!
Он с энтузиазмом вскочил и выбежал из комнаты. Герсдорф с удивлением посмотрел ему вслед:
— Бенно, Валли! Вы, кажется, довольно далеко ушли за несколько минут.
— Альберт, твой кузен — превосходнейший малый! — объявила Вали. — Надо заняться молодым человеком, это долг родственников.
— Молодым человеком! — расхохотался адвокат. — Да он на целых двенадцать лет старше тебя.
— Я — замужняя женщина, а он, к сожалению, холостяк; но это не его вина! И, кроме того, я женю его по возможности скорее.
— Господи, помилуй! Не успела ты увидеть несчастного Бенно, как уже затеваешь женить его? Прошу тебя…
Продолжать он не мог, потому что жена с негодованием подступил нему вплотную.
— Ты называешь его несчастным потому, что я собираюсь женить его? Так ты считаешь брак несчастьем? И твой брак, верно, тоже несчастье? Альберт, что ты хотел сказать своими словами?
Вопрос дышал гневом, а маленькая ножка стучала по полу в такт словам. Но Альберт рассмеялся и, схватив в объятия свою маленькую жену, нежно сказал:
— Что на свете есть только одна женщина, которая может сделать мужа таким счастливым, как я! Довольна ты таким объяснением?
Валли была довольна.
13
Послеполуденное солнце ярко и весело освещало пеструю толпу, сновавшую перед гостиницей Оберштейна. Небольшая площадь служила центральным пунктом для рассеянных в окрестностях ферм и поселков, и их обитатели все собрались сюда на праздник. Он начался крестным ходом, а потом веселье вступило в свои права.
Танцы в честь Иванова дня, происходившие под открытым небом, давно начались; перед гостиницей кружились парами парни и девушки, старики сидели за пивом, деревенские музыканты неутомимо пиликали, дети бегали и шумели в веселой сумятице. Это была чудесная картина, прелесть которой еще увеличивали живописные наряды горцев.
Присутствие горожан ничуть не портило настроения. Молодые инженеры, жившие в Оберштейне, сами храбро отплясывали с крестьянками, а двое темнокожих слуг, которых привез с собой Вальтенберг, стали для горцев еще одним развлечением. Гронау расхаживал с ними, точно хозяин зверинца, всюду представляя их и с неизменной готовностью отвечая на вопросы любопытных о негре и малайце. Саид и Джальма гордились всеобщим вниманием к их особам и даже делали попытки к сближению с туземцами, Гронау помогал им в этом, желая познакомить своих питомцев с европейскими нравами.
В садике гостиницы, куда вынесли столы и стулья, сидел Вальтенберг с дамами из виллы Нордгейма, к ним присоединился и Герсдорф с женой. Неожиданная встреча привела маленькое общество в самое веселое настроение, и только баронесса Ласберг составляла исключение.
Она вообще не любила присутствовать на народных праздниках даже в качестве зрительницы, а сегодня еще у нее с утра была легкая мигрень, так что она даже хотела отказаться от поездки сюда. Но Эльмгорст прислал сказать, что не может сопровождать невесту, потому что на нижнем участке линии вода прорвала плотину и он должен немедленно ехать туда. Старуха нашла неприличным, чтобы Вальтенберг один провожал молодых девушек, а потому принесла себя в жертву и поехала, но поплатилась за такое самопожертвование тем, что головная боль усилилась. А тут еще случай свел с ними Валли, которая окончательно впала в немилость у старой баронессы, выйдя замуж за человека, не имеющего дворянского звания. Валли очень хорошо знала это и специально злила свою противницу. Она выразила желание принять участие в танцах, объявила невыносимо скучной аристократическую обособленность, заставлявшую их сидеть в садике в своем кружке, и, наконец, предложила вмешаться в толпу.
— А когда придет Бенно, я пойду с ним танцевать, рискуя возбудить ревность моего супруга! — сказала она, лукаво поглядывая на мужа, который стоял с Эрной и Вальтенбергом у деревянной решетки, глядя на праздничную суету. — У бедного доктора нет и минутки отдыха: только что мы собрались сюда, как его уже опять позвали к больному, хорошо еще, что здесь же, в Оберштейне, поэтому он обещал прийти через полчаса. Алиса, я слышала, теперь тебя лечит Бенно?
Молодая девушка утвердительно наклонила голову. Баронесса заметила свысока:
— Алиса уступает желанию жениха, но я боюсь, что он чересчур высоко ставит своего товарища, считая его более проницательным, чем наши первые медицинские светила. Во всяком случае, с его стороны слишком смело доверять лечение невесты молодому врачу, имеющему практику исключительно среди крестьян.
— Я нахожу, что в этом случае господин Эльмгорст совершенно прав, — с достоинством заявила Валли, — нашего кузена смело можно поставить в один ряд со всеми медицинскими светилами, уверяю вас!
— Ах, извините! — насмешливо улыбнулась баронесса. — Я совсем забыла, что доктор Рейнсфельд приходится вам теперь родственником, милая баронесса!
— Извините, меня зовут фрау Герсдорф! — поправила ее Валли. — Я очень горжусь своим званием жены юриста и ни за что не откажусь от него.
— Оно и видно! — пробормотала старуха, бросая негодующий взгляд на маленькую женщину, с таким вызывающе счастливым видом хвастающую своим мещанским именем.
Однако Валли беззаботно продолжала болтать.
— Понравился тебе Бенно, Алиса? — обратилась она к подруге. — Он так сокрушался о своей неловкости после визита к вам. Ты в самом деле поставила ему это в вину, как он думает?
— Действительно, поведение вашего кузена не могло внушить к нему доверия, — снова вступила баронесса, но, к величайшему своему удивлению, встретила противоречие со стороны всегда пассивной Алисы.
Молодая девушка подняла голову и сказала с необычной для нее твердостью:
— На меня доктор Рейнсфельд произвел очень приятное впечатление, и я, безусловно, разделяю доверие, которое питает к нему Вольфганг.
Валли бросила торжествующий взгляд на старуху и приготовилась продолжать свой панегирик родственнику, но в эту минуту он явился собственной персоной.
Бенно был сегодня в красивом праздничном костюме, мало, чем отличающемся от местного народного. Серая куртка с зелеными отворотами и темно-зеленая шляпа с бородкой серны чрезвычайно шли ему, показывая в выгодном свете его сильную фигуру; и держался он с дамами здесь, где его не стесняла чуждая ему обстановка, достаточно свободно. Он поздоровался очень сердечно со своими родственниками и с Эрной, весьма дружелюбно с Вальтенбергом и даже довольно прилично поклонился баронессе Ласберг. Однако, очутившись перед Алисой, вдруг лишился своего самообладания, опять густо покраснел, потупился и не мог выговорить ни слова. Сначала он даже не разобрал, что говорила ему молодая девушка, он слышал только ее мягкий, кроткий голос, так же ласково заговоривший с ним, как тогда, в «царстве эльфов», и пришел в себя, лишь, когда Алиса указала ему на свою спутницу.
— У бедной баронессы сильно болит голова. Она принесла себя в жертву и поехала с нами, но от этого голова еще сильнее разболелась. Не знаете ли вы какого-нибудь средства от боли?
Баронесса Ласберг, только что поднесшая к носу флакон, замерла в этом положении: вопрос Алисы очень не понравился ей, так как она вовсе не была расположена доверить свое драгоценное здоровье «мужицкому доктору». Рейнсфельд скромно выразил мнение, что боль усилилась от яркого солнца и от шума вокруг, и посоветовал баронессе удалиться на час в тихую, прохладную комнату, какая, по всей вероятности, найдется в гостинице. Полный усердия, он побежал звать хозяйку, и та явилась немедленно. В доме нашлась свободная комната, выходившая на другую сторону, и баронесса соблаговолила подчиниться его предписанию, которое нашла вполне целесообразным.
— Слава Богу! Теперь мы одни и можем тоже отправиться на танцы, — воскликнула Валли.
— К крестьянам? — испуганно спросила Алиса.
— В самую толпу! — шаловливо ответила Валли. — Да не приходи в такой ужас! Благодари Бога, что у твоей гувернантки мигрень, а то она тебя наверно не пустила бы. Бенно, предложите руку фрейлейн Нордгейм!
Бенно обнаружил не меньший ужас при этом приказании, но Валли уже подхватила мужа, а Вальтенберг предложил руку Эрне; Алиса стояла одна, и доктору ничего больше не оставалось, как исполнить приказание.
— Вы позволите? — спросил он робко.
Алиса с минуту колебалась, но потом улыбнулась, взяла предложенную руку и пошла с доктором вслед за другими, уже выходившими из калитки.
Между тем Гронау читал лекцию по этнографии и немецкому языку своим двум питомцам; в настоящую минуту он, по обыкновению в сильных выражениях, объяснял любознательному Саиду слова «фея Альп», которые тот где-то подхватил.
— Это — горное божество, которого, впрочем, ни один человек и в глаза не видел, потому что оно постоянно сидит наверху, в облаках. Но иногда оно сваливается прямо на головы людям и разрушает их дома и усадьбы. Все волькенштейнцы поклоняются ему, хотя они христиане, но ведь можно быть добрым христианином и в то же время язычником. Джальма, отчего ты опять разинул рот? Должно быть, это выше твоего понимания? Ну-ка, скажи: «фея Альп»!
Джальма, смотревший с раскрытым ртом на вершину Волькенштейна, разумеется, ничего не понял из такого удивительного объяснения, но постарался выговорить заданные ему слова; после нескольких неудачных попыток это ему удалось.
— Ну, ничего, сойдет! — сказал ментор. — Когда тебе случится услышать новое слово, ты повторяй его и упражняйся, иначе никогда не научишься немецкому языку. Вот идет господин Вальтенберг с дамами и с доктором — очевидно, они хотят посмотреть на танцы. Воображаю, как они рады, что на какой-нибудь час отделались от старой карги!
Джальма насторожил уши при новом слове и, следуя только что преподанному ему наставлению, принялся тихонько, но усердно твердить его. Гронау сначала не обратил на это внимания, но, когда «старая карга» прозвучало громко и отчетливо, ему все стало ясно, и он накинулся на бедного мальчика.
— Уж не воображаешь ли ты, что это почетное звание? Ах ты, баран! Боже тебя упаси когда-нибудь произнести это слово при дамах! Ее зовут баронесса фон Ласберг!
Физиономия Джальмы выразила глубокую обиду. Он был так внимателен, и слово показалось ему таким красивым, и вдруг ему запрещают повторять его! Саид сказал с важным видом:
— Мастер Хрон, господин все подле фрейлейн! Он совершенно не отходит от нее.
— Да, чистое горе! — пробурчал Гронау — Влюблен по уши! И нужно же было случиться такой оказии в этой проклятой Германии, после того как мы изъездили все части света! Боюсь, что когда мы опять пустимся в дорогу…
— То мы возьмем ее с собой! — докончил Саид, которому такой исход казался в высшей степени простым и удобным.
— Неужели ты не можешь отделаться от своих африканских понятий? — прикрикнул на него Гронау. — Здесь не принято так, без всяких церемоний, увозить с собой дам: надо сначала жениться.
Читать бесплатно другие книги:
