История московских кладбищ. Под кровом вечной тишины Рябинин Юрий
Донской мог бы разделить участь многих своих собратьев — московских монастырей, — то есть сделаться лагерем, общежитием, месторождением ценного камня и т. д., но спасла его от этого неожиданная случайность. В 1922 году сюда был помещен под арест новоизбранный святейший патриарх Московский и всея России Тихон.
Вообще, довольно удивительно, как это большевики так долго — целых пять лет — терпели Тихона живым и на свободе: он был настроен в это время к ним крайне враждебно — анафематствовал в своих посланиях новую власть, призывал подсоветскую паству к неповиновению. Революцию он называл «годиной гнева Божия» и «тяжелыми днями скорби всенародной». Он так говорил о советской России: «Все тело ее покрыто язвами и струпьями, чахнет она от голода, истекает кровью от междоусобной брани. И, как у прокаженного, отпадают части ее — Малороссия, Польша, Литва, Финляндия, и скоро от великой и могучей России останется только одна тень, жалкое имя». Чтобы сейчас сказал Тихон, когда Россия скукожилась до границ Московского царства эпохи Бориса Годунова? Он обращался к пастве: «…Зовем всех вас, верующих и верных чад церкви: станьте на защиту оскорбляемой и угнетаемой ныне святой матери нашей. Враги церкви захватывают власть над нею и ее достоянием силою смертоносного оружия, а вы противостаньте им силою веры вашей, вашего властного всенародного вопля, который остановит безумцев и покажет им, что не имеют они права называть себя поборниками народного блага, строителями новой жизни по велению народного разума, ибо действуют даже прямо противно совести народной. А если нужно будет и пострадать за дело Христово, зовем вас, возлюбленная чада Церкви, зовем вас на эти страдания вместе с собою словами святого апостола: “Кто ны разлучит от любве Божия: скорбь ли, или теснота, или гонение, или глад, или нагота, или беда, или меч” (Рим. 8, 35)».
Но, наконец, большевистское терпение все вышло. «Гражданин Белавин» был взят под стражу и помещен в Донской монастырь. Можно сказать, что Донской все-таки стал лагерем. Но сидел там в заточении единственный невольник.
У северных ворот с надвратной церковью Тихвинской иконы Божией Матери приютилось невзрачное строеньице, бывшее прежде, по всей видимости, квартирой привратника. Там, во втором этаже, всероссийскому патриарху и была выделены две келейки с видом на яблоневый сад. Здесь святейший провел последние три года своей жизни. Единственное, в 1923 году, для разнообразия впечатлений, видимо, Тихон на непродолжительное время был переведен в Лубянскую тюрьму.
Через тридцать восемь дней он вышел из Лубянки другим человеком. Больше патриарх не только не проповедовал какого-либо неповиновения власти, но, напротив, делал с тех пор исключительно верноподданнические заявления. В первом по освобождении из уз послании Тихон говорил: «…Я решительно осуждаю всякое посягательство на Советскую власть, откуда бы оно ни исходило. Пусть все заграничные и внутренние монархисты и белогвардейцы поймут, что я Советской власти не враг». Между прочим, патриарх тогда распорядился по РПЦ непременно поминать родной совнарком при богослужении.
Вконец замученный и затравленный и, безусловно, очень переживающий свое вынужденное покорствование богоборцам-большевикам, святейший патриарх Тихон умер по новому стилю 7 апреля 1925 года.
Вся православная Москва устремилась в Донской проститься с патриархом. У самого монастыря выстроилась очередь по четыре человека в ряд длиною в полторы версты. Историк церкви М. Е. Губонин в сборнике «Акты святейшего патриарха Тихона» приводит воспоминания некоего ленинградского протоиерея Н. о прощании с Тихоном в Большом Донском соборе: «…Дубовый гроб стоял на возвышении, посередине собора. Патриаршая мантия покрывала его. Лик Патриарха закрыт воздухом, в руках крест и Евангелие. Руки также закрыты. Тропические растения высились вокруг гроба, и оставались свободными только проходы с обеих сторон, по которым беспрерывным потоком шли двумя бесконечными лентами желающие приложиться. Около гроба, у возглавия стояли два иподьякона с рипидами; дальше два иподьякона с каждой стороны гроба, пропускавшие народ; рядом с ними, у ног Святейшего, по бокам аналоя, на котором сиротливо высился патриарший куколь, еще два иподьякона, из коих один держал патриарший крест, другой — патриарший посох. У возглавицы, около цветов, было несколько венков с надписями, один из коих от епископа Кентерберийского. Народ прикладывается к кресту и Евангелию и целует одежду Святейшего. Сделав земной поклон, и я наклонился над гробом Святейшего, просил открыть руку Патриарха. Стоявший рядом иподьякон исполнил мою просьбу, и я припал к благословляющей и меня когда-то, но теперь лежащей неподвижно руке Святейшего. Рука была мягкая, теплая. …Могила приготовилась в теплом храме, около стены, на южной стороне. В соборе не было никого, кроме рабочих, так как вход был закрыт, дабы не мешать рабочим. Меня, как священнослужителя, пропустили беспрепятственно. …Глубина могилы не более двух аршин; пол ее был выложен камнем, и рабочие укладывали стены».
Похоронен Тихон был 12 апреля. Протоиерей Н. вспоминает: «…Гроб был поставлен на носилки. У дверей собора совершалась лития. …При пении „Вечной памяти“ святители подняли гроб, и процессия двинулась. Вся громада верующего народа запела „Вечную память“, и эти мощные звуки неслись далеко за стены монастыря, но никто не сходил с места, пока процессия не обошла вокруг собора и гроб Святейшего не был внесен в теплый собор. …В стену над могилой вделан большой дубовый крест, с надписью по-славянски: „Тихон, Святейший Патриарх Московский и всея России“».
Существует версия, будто бы вскоре после погребения в Малой Донской церкви патриарха Тихона тайком откопали и перезахоронили на Введенском кладбище. А перед самым визитом патриархов в 1946 году вернули на прежнее место. Но вряд ли все эти слухи соответствуют действительности.
В 1989 году патриарх Московский и всея России Тихон был канонизирован Русской церковью. Естественно, встал вопрос об обретении мощей святого. Но где именно в Малом соборе патриарх Тихон лежит, никто не знал. Как рассказал наместник Донского монастыря архимандрит Агафодор, искали гроб под собором довольно долго. Начали копать в одном месте — нет. В другом — пусто. И когда копать под собором было уже практически негде, кто-то придумал заглянуть под воздуховод, проходящий под полом. Там, естественно, и не предполагали искать, потому что думали: кому же может прийти в голову упрятать патриарха в столь неподходящем для погребения месте? Но едва рабочие стали пробиваться под этот воздуховод, так сразу и наткнулись на патриарший гроб. Сохранился он превосходно. Вот так мощи святого и были обретены.
Теперь они почивают в раке попеременно то в Малом, то в Большом соборе. Дважды в год их переносят из одного собора в другой. Это целый обряд. Так и кочуют мощи, не зная покоя. Последний путь патриарха не кончается.
Хоронили на старом Донском и в советское время. Здесь можно найти отдельные захоронения 1920–80 годов. Причем, как правило, это люди безвестные — если у них имеются родовые, с дореволюционной поры участки на монастырском кладбище, почему бы и им самим не быть погребенными там же? Но хоронили в монастыре и без права родства: по каким-либо иным соображениям.
Вблизи Большого собора, среди надгробий князей, генералов и высоких чиновников, стоит старинный обелиск-часовня с перебитыми, очевидно, надписями. На лицевой стороне там написано:
Верному солдату
пролетарской революции,
павшему от предательских
пуль банд КОЛЧАКА.
тов. Д. М. СМИРНОВУ.
На обратной:
ОТ ЗАМОСКВОРЕЦКОГО
сов. рабоч. и красноарм.
детутат. и комитета
российск. коммунистич.
партии БОЛЬШЕВИКОВ.
В 1984 году в Донском был похоронен выдающийся советский архитектор-реставратор Петр Дмитриевич Барановский. Он реставрировал десятки памятников архитектуры по всему СССР, в том числе и такие шедевры как Андроников монастырь, Коломенское, Крутицкое подворье в Москве, Троице-Сергиев монастырь в Загорске, генуэзскую крепость в Судаке, Пятницкий храм в Чернигове и многое другое.
В 1930-е годы, когда московской старине была объявлена настоящая война, а протестовать против такой политики означало добровольно вызвать к себе репрессивные меры со стороны государства, Барановский, невзирая на возможные последствия, протестовал по всякому поводу. Узнав, что какие-то радикальные градостроители вознамерились разрушить храм Василия Блаженного — он-де мешает демонстрациям трудящихся, — Барановский послал телеграмму самому Сталину. И своего добился — храм на Красной площади не тронули.
Увы, другой храм на Красной площади — Казанский собор — ему отстоять не удалось. Барановский бился за него отчаянно. Ему удалось убедить отступиться от храма даже Л. М. Кагановича — известного ненавистника русской истории и культуры. Но на место Кагановича — на должность первого секретаря МГК ВКП (б) — пришел еще больший ненавистник русских национальных традиций Н. С. Хрущев, и уж он распорядился снести храм. Барановский только что успел снять все замеры с храма и сделать соответствующие чертежи. Благодаря этой документации, спустя почти шестьдесят лет Казанский храм был восстановлен. Это сделал ученик Барановского архитектор О. И. Журин.
Правда, принцип, которым руководствовались авторы проекта восстановления этого храма, очень небесспорный. Этот принцип исповедовал сам Барановский, и, очевидно, он завещал его своим ученикам. Барановский восстанавливал памятники — например, Пятницкий храм в Чернигове, — в самом исконном, первоначальном их виде, совершенно исключая всякие архитектурные дополнения и находки, сделанные за время существования этих памятников, какими бы ценными эти нововведения ни были.
Если взять две фотографии Красной площади — начала ХХ века и современную, — то признать в сооружении между Историческим музеем и ГУМом один и тот же Казанский собор неспециалисту вряд ли вообще удастся. Храм восстановили в 1993-м в изначальном, XVII века, виде. Но, если следовать этому принципу, то при реставрации кремлевской стены нужно убрать шатры с башен — у Фрязиных не было никаких шатров, при реставрации Ивана Великого верхний ярус придется также срубить — он надстроен позже, и т. д.
Когда восстанавливали Казанский собор, многие пожилые москвичи, еще помнившие его прежним, с недоумением спрашивали: что это за церковь новая? или: что за торт аляповатый слепили? — Казанский был совсем другим! И приходилось им растолковывать: да нет же, таким он и был когда-то, в семнадцатом веке, это вы видели уже не тот Казанский, не исконный, переделанный. Но разве этим людям важно знать, что в детстве и в молодости, оказывается, они видели «не тот» Казанский храм на Красной площади? Может быть, у них вообще жизнь прошла не так, как хотелось бы. Но уж как прошла. Что же теперь задним числом менять им жизнь, лишать дорогих, наверное, для многих примет их молодости. В некотором смысле разрушение Казанского собора в 1936 году и восстановление его в 1993-м имеют нечто общее — и разрушители, и реставраторы не посчитались с памятью живых.
П. Д. Барановский жил с 1938-го в самом Новодевичьем монастыре, в т. н. Больничных палатах — одноэтажном здании XVII века. Там он и умер в 1984 году. Его дочь — Ольга Петровна — пишет: «После смерти отца я более года мучилась над эскизами надгробия и поняла, что в некрополь Донского монастыря не сможет вписаться ни современная форма, ни стилизация под памятники XVIII–XIX вв., находящиеся там. Помог случай. В лесу под городом Киржач Владимирской области отыскался валун, силуэтом напоминающий то ли лежащего лося, то ли медведя. С одной стороны у него имелась созданная самой природой плоскость для надписи (оставалось только отполировать), а сзади — круглая вмятина: как бы для печатки, на которой мне хотелось изобразить вещую птицу Гамаюн (что я и сделала). Птица присутствовала во всех предшествующих эскизах: она сторожит Родину, она из смоленского герба, а ведь и отец из тех же мест. Второй аргумент в пользу установки валуна на могиле: среди отцовых фотографий есть одна: он, восемнадцатилетний, лежит на очень похожем камне на фоне родной Шагирки. И третье: имя Петр в переводе с греческого — камень. Вот так и возник памятник на его могиле».
Хоронят в монастыре и теперь. Но чрезвычайно редко. Поэтому каждые похороны здесь — настоящее событие.
Летом 2000 года, в самую тополиную метель, на Старом Донском прошли чрезвычайно многолюдные похороны, уступающие, может быть, только похоронам патриарха Тихона в 1925-м. Хотя собрались на них преимущественно не почитатели покойного, а старушки-богомолки, потому что литию совершал сам патриарх Алексий Второй, а они — старушки — обычно как-то всегда узнают — по своей почте, — где именно будет служить святейший и не упускают случая прийти и посмотреть на «батюшку патриарха». Хоронили, а вернее — перезахоранивали, останки замечательного писателя Ивана Сергеевича Шмелева (1873–1950).
Всероссийская слава пришла к Шмелеву в 1910 году, когда вышла его повесть «Человек из ресторана». Но главные и лучшие свои книги — «Лето Господне» и «Богомолье» — он написал уже в эмиграции. «Лето Господне» — безусловно, одна из лучших книг русской литературы, — церковный годовой круг, индикт, календарь, каким его запомнил ребенок. О шмелевской прозе Анри Труайя говорил: «Иван Шмелев, сам того не сознавая, ушел дальше своей цели. Он хотел быть только национальным писателем, а стал писателем мировым».
Мировую величину похоронили на Сент-Женевьев-де-Буа. Но уже в наше время стало возможным исполнить завещание Шмелева и перезахоронить его на родине. К тому же этому очень поспособствовали французские законы. У них, покойный, как ни удивительно это звучит, арендует могилу на определенный срок. Истекает срок — аренду необходимо продлевать. Если родня не в состоянии этого сделать, или вообще оплатить новый срок аренды некому, могила отдается новым владельцам. С надгробием и останками прежнего покойного новые владельцы вольны поступать по собственному усмотрению — оставить все на месте или выбросить вон. Шмелев попал в эту же категорию — сентженевьевских землевладельцев, просрочивших аренду. И его могила могла рано или поздно вообще исчезнуть. Для французов, что бы там ни говорил Труайя, Шмелев никакой ценности не представляет.
Любопытно заметить, когда в 1995 году умер другой русский парижанин — Владимир Емельянович Максимов, его родственники также взяли в аренду участок на Сент-Женевьев-де-Буа. Но этот участок отнюдь не был свободен. Там уже покоился давнишний арендатор — с 1945 года там лежал некто Руднев Евгений Владимирович, летчик и полковник. Казалось бы, максимовские душеприказчики могли совершенно очистить это место: оно теперь их собственность, и при чем здесь какие-то прежние владельцы? Но они заботливо сохранили память об этом человеке — на новом надгробии Максимова они прикрепили латунную табличку со всеми полагающимися сведениями о предыдущем погребенном.
Неизвестно, поступили бы так же новые владельцы шмелевской могилы. Поэтому останки дорогого для России писателя, от греха подальше, были эксгумированы и перезахоронены на родине. Понятно, за сорок с лишним лет немного там, в земле, сохранилось. Все их с совместные с женой Ольгой Александровой косточки свободно уместились в ящичке, размером чуть больше ботиночной коробки. Предал их родной земле в Донском монастыре сам святейший патриарх Алексий Второй.
Над могилой Шмелева и его жены до недавнего времени стоял общий на двоих деревянный крест с двумя медными табличками. Кто-то придумал сделать надписи на этих табличках по старой орфографии — с «ерами» и прочим. Но почему-то в слове «Сергеевичъ» там отсутствует «ять». Совсем недавно деревянный крест был заменен новым гранитным на «голгофе». Все надписи там сделаны уже по новой орфографии.
Одновременно с перезахоронением Шмелева на углу Большого Толмачевского и Лаврушинского ему был открыт памятник. Место для памятника выбрано исключительно удачно: бронзовый Шмелев теперь смотрит на бывшую свою 6-ю гимназию, в которой теперь педагогическая библиотека. Другое дело, что сама скульптура очень небесспорная. Она представляет собой единственно голову, установленную на высокую колонну. Самое лицо имеет такое страдальческое выражение, что кажется, будто скульптор вылепил Шмелева под впечатлением и по мотивам «Герники» Пикассо. Писатель Владимир Крупин в сердцах сказал об этом монументе: «Может быть, его украдут. Все-таки бронзовый…»
Но, пожалуй, самые многолюдные и торжественные похороны последнего времени прошли в Донском 3 октября 2005 года. В этот день здесь состоялось перезахоронение Верховного правителя Российского государства Антона Ивановича Деникина (1872–1947). Причем хоронили генерала с соблюдением всех приличествующих крупному военачальнику почестей — с троекратным ружейным салютом и торжественным дефилированием гвардейцев по узкой монастырской дорожке под марш Преображенского полка. Вместе с Деникиным в родную землю вернулись и останки другого «верховного» — выдающегося русского мыслителя и философа Ивана Александровича Ильина (1882–1954). Как заметил присутствующий на похоронах Н. С. Михалков, пока мы еще даже не можем реально оценить это потрясающее событие. Может быть, в России эту дату — 3 октября 2005-го — когда-нибудь будут отмечать, как окончание несчастного ХХ века и наступление нового, более благодатного для нашей страны, столетия. А деникинская идея единой и неделимой России, с возвращением на родину ее автора, возможно, наконец завладеет сознанием русских людей и побудит нас мобилизовать все силы на преодоление катастрофы девяносто первого года.
Антон Иванович Деникин прошел обычный путь русского офицера и военачальника — юнкерское училище, Академия Генерального штаба, командование ротой, полком, бригадой, дивизией, корпусом, фронтом.
Незадолго перед Русско-японской войной Деникин стал офицером Генерального штаба. Это была одна из тех военных синекур, что позволяет, не особенно утруждаясь и вовсе не рискуя, получать чины и награды наравне с офицерами-фронтовиками, а зачастую и прежде них. Но Деникин, как впоследствии писал о нем генерал Брусилов, «не любил штабной работы, он рвался в строй». Он добился перевода в Маньчжурию в действующую армию.
Как известно, русская армия не выиграла в ту войну ни одного сражения. Если и были удачи, то лишь на уровне локальных стычек. В одной из таких стычек, названной Цинхеченским боем, Деникин, сильно уступая неприятелю в численности, разгромил японцев, причем последние потеряли до трехсот человек.
Но подлинная слава крупного и талантливого военачальника к Деникину пришла в «Германскую». Начал он эту войну уже генералом. Со своей Железной дивизией Деникин участвовал в Брусиловском прорыве. Например, в одном из сражений, имея четыре тысячи штыков, Деникин только в плен взял почти столько же. О том, насколько успешными были действия генерала Деникина в эту войну, свидетельствуют его награждения. Он получает поочередно Георгиевское оружие, Георгиевский крест 4-й степени, 3-й степени, чин генерал-лейтенанта. Самую блестящую победу Деникин одержал в деле под Луцком в 1915 году. Его дивизия взяла город и захватила при этом в плен 158 неприятельских офицеров и почти десять тысяч нижних чинов!
Заканчивал войну Деникин Главнокомандующим Юго-Западного («Брусиловского») фронта. Он всего месяц был Главкоюзом. А в августе 1917 произошло знаменитое выступление генерала Корнилова против Временного правительства, которое оказалось для Деникина самым важным, самым судьбоносным событием в жизни. Последовав за Корниловым 25 августа 1917-го, Деникин в ближайшие годы ничего не смог уже изменить в своей жизни и судьбе, даже если бы сам этого захотел. Все последующие его шаги и поступки были результатом участия в корниловском мятеже.
Мятеж тогда не кончился удачей. Его руководители — генералы Корнилов, Деникин, Марков, Орлов и другие — были арестованы и заключены в тюрьму. А после освобождения они пробрались на Дон и начали там создавать Добровольческую армию — главную вооруженную силу Белого движения. Во время Первого Кубанского похода погиб Корнилов. А вскоре умер и другой вождь Добрармии — генерал Алексеев. И во главе Белого дела, неожиданно для самого себя, оказался Деникин.
Теперь многие документы, написанные лично Главнокомандующим Вооруженными силами Юга России, доступны для исследователей. Кроме того, что тексты их выдержаны в сдержанном, не по-военному интеллигентном тоне, непременно бросается в глаза еще одно замечательное обстоятельство: там почти всегда отсутствует восклицательный знак. В то время как, например, бумаги энергичного, взрывного Корнилова полны восклицательных знаков, у Деникина они не встречаются даже там, где, казалось бы, безусловно необходимы. И вот эта черта исключительно верно характеризует Деникина. Да, он был человеком высокообразованным, литератором, между прочим, интеллигентным, обаятельным, как написал о нем генерал Краснов, «с умением чаровать людей своими прямыми солдатскими, честными речами». Но, по всей видимости, в нем отсутствовала та харизма лидера, без которой невозможно увлечь за собой массы.
Деникин лишь в январе 1919-го подчинил себе Донскую армию. А до этого в стане белых, по сути, шла междоусобица, при которой в любой момент могло вспыхнуть настоящее вооруженное столкновение Добрармии с донцами. Казаки вообще доставили Белому делу больше вреда, чем пользы. Атаман Каледин писал, что «в некоторых полках Донского округа удостоверены факты продажи казаками своих офицеров большевикам за денежное вознаграждение». Кубанские атаманы постоянно шантажировали Деникина самостийностью Кубани. Казаки — участники мамонтовского рейда — грабили мирное население и зверствовали в тылу красных столь жестоко, что, в конце концов, едва двигались из-за колоссального обоза с награбленным, не говоря уже о том, что они совершенно дискредитировали «освободительную» идею Белого дела. Мамонтовский рейд окончательно убедил совдеповского мужика, что от белых, кроме нагайки и виселицы, ему ждать нечего. И хотя, как военная операция, рейд осуществлен блестяще, в сущности, он стал началом гибели деникинской борьбы. После этого белые армии быстро покатились к югу.
Деникину докладывали, что разложение армии принимает угрожающий размах. Перед ним положили данные, свидетельствующие, что за сентябрь 1919 года белыми были изнасилованы 138 одних только евреек! Причем среди них были девочки 10–12 лет. Большевики за подобные злодейства безжалостно казнили виновных. Белое же командование к этому относилось чаще всего довольно-таки безучастно. Видимо Деникин страшился жестокими репрессиями за воинские преступления вызвать недовольство личного состава ВСЮР. Но результат его мягкости был много худший — он вызвал недовольство миллионов мирного населения. В результате белую армию возненавидели повсюду — и в Совдепии, и на Юге России. На территории, подчиненной Деникину, в период наибольшего его продвижения на север, проживало до 50 миллионов человек. Это больше, чем в то время насчитывалось населения во Франции. И, казалось бы, у Деникина были колоссальные ресурсы для пополнения армии. Но армия его не только не пополнялась, напротив — она таяла от дезертирства в большей степени, чем от боев с красными. Деникин писал приказы, циркуляры, но уже ничего не помогало. Не хватало Антону Ивановичу воли расставить восклицательные знаки.
Больше того, казалось, сама природа восстала против белых. У Булгакова в «Беге» потом Хлудов скажет: «Никогда не бывало, а теперь воду из Сиваша угнало, и большевики, как по паркету, прошли». Но, если бы это был единственный случай. Деникинская армия, заметно уступая красным по числу штыков, вдвое с лишним превосходила ее по саблям. А это давало белым известное преимущество. Потому что, благодаря большей подвижности этого рода войск, белые могли наносить неожиданные удары в слабых участках неприятельского фронта. Как в случае с мамонтовским рейдом. И даже уже в декабре 1919-го, когда отступление белых приобрело форму катастрофы, у Деникина был случай переломить ход войны. Он посылает навстречу измотанной предшествующими боями и длинными переходами армии Буденного отборную двенадцатитысячную конную группу генерала Павлова. Если бы Павлов сразу же столкнулся с Буденным, то, вероятно, Первая Конная тут бы и прекратила свое существование. И неизвестно, как там дальше развернулись события на юге России, когда бы у красных совсем не осталось кавалерии. Но Павлов заблудился! В тридцатиградусный мороз он со своим корпусом забрел в какую-то безлюдную степь. И из двенадцати тысяч шашек больше половины попросту замерзли, в том числе и сам генерал Павлов. Верно: «Георгий-то Победоносец смеется!»
Деникин был одним из немногих русских военачальников, кто побеждал не числом. И в японскую, и в германскую, и в гражданскую ему удавалось с меньшими силами одолевать неприятеля. Разумеется, не всегда. Но чаще, чем терпеть поражения. Однако к концу 1919-го соотношение сил белых и красных сложилось слишком подавляюще в пользу последних. Но даже это не главное. Основная причина поражения Деникина в том, что у него не было идейной основы для его борьбы. Он не был монархистом, он не был социалистом. Его лозунг «За Россию единую и неделимую!» тогда не нашел вообще никакого сочувствия в народных массах. Массам гораздо понятнее и ближе был лозунг «Земля — крестьянам, фабрики — рабочим!». Мужику из какой-нибудь захолустной деревеньки, до единой и неделимой России не было никакого дела. Это слишком высокая сфера для интересов простого русского хлебопашца. Больше того, этот лозунг принес Деникину тяжелейшую проблему во взаимоотношениях с народами южной России — с кавказцами, с малороссами, с казаками, которые видели в нем проявление великорусского шовинизма. Кстати, Деникину кто-то из его соратников посоветовал пообещать кавказцам независимость взамен на их совместное с белыми участие в борьбе против красных, а после победы отказаться от своих обещаний. Деникин категорически отверг такой совет. Точно так же в 1918-ом он отверг помощь германцев, потому что сохранял союзническую верность Антанте и считал германцев такими же своими врагами, как и большевиков. А ведь 1918 год — это было очень дорогое для Добрармии время, потому что большевики еще не окрепли, а из Сибири успешно наступали войска Колчака.
Юрий Власов в своей эпопее «Огненный крест» написал: «Советская власть не могла быть разрушена чисто военными, механическими действиями — и вот это не укладывалось в генеральские головы, даже не возникало там. Они мыслили гражданскую войну как чисто военные операции». Да, если бы Деникин, имея под ружьем 150 тысяч, воевал с одним только полумиллионным южным фронтом красных, скорее всего он победил бы. Он умел малым числом побеждать сильнейшего врага. Но генерал так повел политику, что оказался со своими добровольцами против многомиллионного народа, который вскоре стал воспринимать белых как иноземную свирепую орду. Своей политикой Деникин сам сделал большевиков силой, ведущей отечественную войну. И, конечно, выиграть у них эту войну не по плечу было даже такому талантливому полководцу, как генерал Деникин.
В начале апреля 1920 года Деникин передал командование остатками белых армий генералу Врангелю и навсегда уехал из России.
Он жил в Великобритании, Венгрии, Бельгии, Франции. Он очень много писал. Его пятитомные «Очерки русской смуты» — одно из самых значительных свидетельств о гражданской войне. Первый том этого сочинения еще успел прочитать Ленин.
Во время Великой Отечественной Деникин занимал настолько «просоветскую» позицию, что в эмиграции его стали называть «красным генералом». В эти годы Антон Иванович жил с семьей на юге Франции в городке Мимизан. И однажды к нему приехала целая депутация германских военных — генералы, полковники. От имени своего правительства они предложили Деникину возглавить войско, сформированное из русских военнопленных, и совместно с вермахтом выступить против Красной армии. А был еще только январь 1942 года. Немцы стояли под Москвой. Скорое поражение советской России почти ни у кого в Европе не вызывало сомнения. И многие русские эмигранты спешили показать свою лояльность и свои симпатии по отношению к Германии. Но генерал Деникин, выслушав предложение, ответил своим непрошеным гостям словами, которые стали одним из лозунгов русского зарубежного сопротивления: «Я слишком стар, чтобы возглавить армию, но у меня достаточно сил, чтобы не стать предателем своего народа».
Известия о его настроении дошли до самого Сталина, и это даже обсуждалось на заседании политбюро в 1943-ем. Но сразу после войны Деникин вновь превратился в непримиримого врага советского режима. И ему пришлось в 1945-ом переехать из Парижа в Америку, потому что оставаться в Европе старому белому генералу было небезопасно. Хотя доподлинно известно, что Сталин не требовал от союзников депортации Деникина, как Краснова, Шкуро и других русских коллаборационистов.
В Америке еще полтора года Деникин очень интенсивно работал, многое еще успел написать. Умер он 7 августа 1947 года. И был похоронен на русском кладбище в городе Джексон, штата Нью-Джерси. Но Антон Иванович завещал, чтобы его останки, когда это сделается возможным, были перенесены в любезное Отечество. И вот, спустя почти шесть десятилетий, завещание генерала исполнилось.
В панихидах и погребении в Донском монастыре Антона Ивановича Деникина, Ивана Александровича Ильина и их жен принимал участие сам патриарх Московский и всея Руси Алексий Второй. В своем выступлении перед заполнившим монастырь народом Святейший особенно обратил внимание на то, что Деникин и Ильин, как и многие другие изгнанники земли родной, находясь за пределами Отечества, оставались русскими патриотами. Российская трагедия не помешала им верить в будущее своей страны. Они были убеждены, что настанет время, когда наша страна — великая и свободная — сможет снова принять их. Да, нынешняя Россия далека от того величия, что было когда-то. Но, может быть, возвращение Деники на и Ильина, этих, по словам московского мэра Ю. М. Лужкова, символов нашей страны — воина и мыслителя, — и станет началом национального возрождения, началом русского подъема.
В тот же день — 3 октября — Святейший патриарх освятил в Донском монастыре закладной камень на месте будущей часовни в память о жертвах гражданских смут и братоубийственных распрей, в Отечестве и в рассеянии скончавшихся. Эта часовня должна стать памятником примирения всех русских людей.
Три с половиной года на могилах Деникиных и Ильиных стояли обычные деревянные кресты. И лишь в начале 2009-го, как говорят по инициативе председателя Совета министров В. В. Путина и за его собственный счет, на могилах были установлены основательные каменные монументы.
Донское монастырское кладбище теперь, кажется, становится местом сбора останков знаменитых русских со всего мира. Через год после перезахоронения Деникиных и Ильиных сюда привезли и торжественно предали земле еще одного известного деятеля белого движения — генерала Владимира Оскаровича Каппеля (1883–1920). Каппель командовал корпусами и армией в колчаковских вооруженных силах. Последняя его должность — главком Восточного фронта. Погиб генерал под Иркутском 25 января. По другой версии — умер от воспаления легких в Забайкалье. Похоронен Каппель был в Харбине, под стеной русской Свято-Иверской церкви. Но когда русские эмигранты, после Второй мировой, вынуждены были оставить коммунистический Китай, то заселившие Харбин китайцы сровняли могилу Каппеля с землей. И на долгие годы она была потеряна. Лишь в 2006 году какие-то энтузиасты откопали генерала. Так он возвратился на родину.
Участок А. И. Деникина, В. О. Каппеля и И. А. Ильина. Донской монастырь
А в августе 2008-го в Донском монастыре был похоронен Александр Исаевич Солженицын. Для тех, кто более или менее знает Солженицына — его судьбу, его творчество — сам факт похорон писателя в Москве, в историческом, заповедном некрополе, представляется чем-то из ряда вон выходящим, еще недавно, казалось, совершенно немыслимым, абсурдным.
Абсурдным было само возвращение Солженицына в Россию. В это не верили ни на родине, ни в эмиграции. В разговоре с автором этого очерка Владимир Максимов отозвался на намерение Солженицына вернуться довольно скептически: до понедельника еще надо дожить…
Но он вернулся. Он проехал, как триумфатор, всю страну с Дальнего Востока до столицы. Хотя, по нашему мнению, вряд ли толпы людей по Транссибу, да и в самой Москве вполне осознавали значение этого явления: скорее, просто шли полюбопытствовать на какую-то мировую величину, как на забавность, — время-то было, когда не выплачивались зарплаты и пенсии, а шахтеры сидели на рельсах и только касками стучали.
Новая власть, установившаяся в 1991-м, была убеждена, что приехал ее могучий союзник, опершись на которого можно и дальше ставить над людьми шоковые эксперименты. Но оказалось все ровно наоборот: в страну приехал не союзник экспериментаторов, а грозный, бескомпромиссный их изобличитель.
Пожив какое-то время на родине, Солженицын увидел, понял, насколько здесь всё закостенело, насколько всё изъедено ржавчиной всех семи смертных пороков, насколько поражены самые души людей. И не только власти — это-то само собою! — но и души черни оказались пораженными. Об этом-то власть позаботилась очень даже старательно. Такие, изъеденные пороками, души подданных представляют для нее — власти — меньшую опасность, ибо у них меньше морального права требовать от верхов праведного к себе отношения.
Могила Александра Солженицына. Донской монастырь
И вот, попытавшись вначале как-то воздействовать на положение, — Солженицын первое время много выступал повсюду: от телевидения до Государственной думы, — попробовав что-то исправить, переменить, он понял, что установившемуся на родине царству вселенской лжи ему противостоять еще тяжелее, чем даже это было в первый славный период его борьбы. А силы-то уже не те! И возраст не тот! И, вероятно, поняв, что обычное открытое слово правды в этой новой борьбе не годится, Солженицын прибегнул к своему старому, проверенному, безотказному, неуязвимому приему, сформулированному им в свое время в трех лаконичных и пронзительных заповедях: НЕ ЛГАТЬ! НЕ УЧАСТВОВАТЬ ВО ЛЖИ! НЕ ПОДДЕРЖИВАТЬ ЛОЖЬ!
И Солженицын ушел в подполье в самой демократической стране в мире. Он начал партизанскую борьбу с властью лжи. И дождался своего часа.
Известно ведь, если Бог кого-то хочет покарать, он отнимает разум. Решила власть российская показать всему свету, как она умеет ценить некоторых заслуженных своих подданных, ну и, прежде всего, конечно, себя потешить. Нужны иногда даже самой бездарной власти такие широкие, шикарные жесты — с парадами, с фанфарами, с награждениями, с рукоплесканиями. Всё это придает ей — власти — некоторую респектабельность. Это очень удобное замещение комплекса вины. Ну и что, говорит власть, что у нас там неполадки, здесь прорехи, зато, посмотрите, кто с нами, кто нас поддерживает, кто пользуется нашим благоволением, кто шею вытягивает под наши ордена. Академики! Известные писатели! Любимые артисты! Знаменитые спортсмены! Значит, эти люди с нами. Они за нас. Своим участием, своей лояльностью они освящают наши деяния. А значит, мы, несмотря на временные трудности и мелкие недочеты, на верном пути. Они, люди эти, гарантируют нашу правоту.
И вот решила власть таким же манером пожаловать Солженицыну, самому крупному, самому маститому русскому писателю, человеку легендарному, с которым считаются в мире, с мыслями которого соизмеряют свои мысли целые поколения людей, решила власть пожаловать по случаю его юбилея самую высокую, или, как принято у них говорить, самую престижную, свою награду — орден Святого апостола Андрея Первозванного.
Собственно, орден этот был возобновлен недавно. А впервые его учредил в России государь Петр Алексеевич. Этот бесспорно великий и славный орден родился в соответствующую великую и славную эпоху. Он был под стать эпохе, когда Россия, прирастая территориями, сокрушая «домашних и внешних сопостатов», находилась на невиданном подъеме во всех областях жизни: расширялись старые и заводились новые производства, вырастали целые города, единственные российские союзники — ее армия и флот — крепчали день ото дня на страх врагам, юношей питали науки, а сам го сударь ради подданных, лишив себя покоя, простер в работу руки. И, естественно, тогда Андреевский орден, наряду с императорским титулом главы государства и другим, был символом величия России. Реального, добытого штыком, созданного руками народа, величия.
Совершенно обратное, по всем перечисленным пунктам, переживало Российское государство в 1990-е. И в такой ситуации появление всякого рода пышных государственных регалий вряд ли может быть уместным. А равно неуместной и даже вызывающей представляется и церемонно-парадная, показная сторона жизни тогдашнего двора. Что может символизировать новый Андреевский орден? Какую такую славу? И в этом смысле очень показателен пример посвящения в орден первого его кавалера. Выбор власти тогда выпал на престарелого ленинградского академика. Человек он, безусловно, заслуженный и, возможно, достойный самой высокой награды. Но тут вопрос: от кого эту награду получать? из чьи рук? Из рук созидателей Российского государства, из добрых отеческих рук получить, действительно, почетно и лестно. Академик же не погнушался принять награду из самых неласковых, самых неумелых рук, когда-либо управлявших Россией и ничего, кроме неприятностей, Отечеству не доставивших.
Но, помимо того, слишком уж театрально, слишком «мишурно» выглядит и самый знак ордена — этакая гирлянда из металлических блях, надеваемая на шею. И опять-таки, это придумано для большего эффекта. Ведь власти в данном случае нужен прежде всего эффект от представления с награждением, политические дивиденды, как говорят. И академика не смутила ни очевидно показная церемония, ни сам муляжный знак ордена.
Впрочем, академик на самом деле на момент награждения пребывал в столь почтенных летах, что ему, наверное, уже было все равно, чем его наградят, — экзотическим ли орденом, значком ли «ГТО», или путевкой в пионерский лагерь. Он всему был одинаково рад. А церемония этого исторического награждения, несмотря на все старания церемониймейстеров, вышла скорее зрелищем печальным, нежели торжественным. Эффект получился обратный. Сошлись двое. Очень, кстати, похожие друг на друга люди. Награждающий — гальванизированная шевелящаяся мумия и счастливый кавалер — ровесник Мамврийского дуба — академик. Награждающий, царапая кавалеру уши, неловко надел ему на шею сусальную гирлянду, и оба в изнеможении тотчас рухнули на диван. Такова была российская слава 1990-х.
Прошло, однако, время. И власти вновь потребовалось показать свою состоятельность с помощью какого-нибудь выдающегося авторитета. Но случилось непредвиденное. Случилось такое, отчего глава государства, как это он обычно делал в таких случаях, исчез куда-то на несколько дней, спрятал, как страус, голову в песок, а его изощренная камарилья не могла даже скрыть своего позорного потрясения, комментируя затем случившееся. Солженицын проигнорировал их высшую награду. Он публично заявил буквально следующее: «От верховной власти, доведшей Россию до нынешнего ее состояния, я принять награды не могу!». Отказавшись ее принимать, он тем самым показал истинную цену их орденам с громкими наименованиями, он тем самым показал истинную цену самой «верховной власти». Он не стал участвовать во лжи. И не стал поддерживать ложь.
В последние годы Солженицын жил затворником в своем подмосковном имении, так же, как он до возвращения жил в Вермонте. Крайне редко его показывали по телевидению: разве по случаю визита к нему нового верховного правителя. Работал он в этот последний период по-прежнему производительно. Как нам рассказала через несколько месяцев после его кончины вдова Наталья Дмитриевна, Солженицын буквально еще за несколько часов до смерти сидел над какой-то рукописью.
Для иллюстрации похорон Солженицына позаимствуем собственные же заметки из другой книги: это наш многолетний дневник. Мы умышленно не хотим стилизовать этот фрагмент в соответствии с основным текстом, потому что, как нам представляется, дневниковый жанр способен более колоритно передать событие — это не вымученные воспоминания, а непосредственная, записанная в день события, зарисовка с натуры. Итак:
5 августа
Позапрошлой ночью умер А. И. Солженицын. А сегодня с одиннадцати утра в Академии Наук выставлен гроб с телом для прощания. Я утром ходил в Синодальную библиотеку в Андреевский монастырь. На обратном пути заглянул в Академию. Было где-то полчаса третьего.
Когда я сидел над книгами, то думал, что сейчас, наверное, вокруг Академии очередь вьется в несколько колец. И вот я поднимаюсь от монастыря по железной лестнице на горку, где стоит этот убогий билдинг, и вижу… нет почти ни души! Милиционеров много вдоль изгородки и у проходной. Ну, раз так, думаю, то, может быть, зайти, поклониться, как говорится, праху. Милиционер показал, куда пройти: это со стороны Москвы-реки, если смотреть на здание, правый подъезд. Подхожу. Там очередь. Не более сорока-пятидесяти человек. Правда, постоянно — по одному, по двое — подходят новые поклонники, но также и уходят уже откланявшиеся. Поэтому очередь остается более или менее постоянной величины.
Солженицын лежит в «граненом» православном коричневого цвета гробу с ручками. На вид он даже чуть похорошел с тех пор, как его последний раз показывали по телевизору. По левую его руку стоит вдова — Наталья Дмитриевна и внимательно рассматривает всех проходящих мимо. Возле нее кто-то из сыновей. Еще какие-то знакомые по голубому экрану лица, и среди них — Горбачев — круглолицый, упитанный, коренастый. В коридоре дает интервью телевизионщикам Розанова. Или не Розанова?.. Может быть, похожая на нее дама. Толком не разобрал.
По дороге к метро нет-нет, да и встречаются люди с цветами — идут в Академию.
Вечером по радио передают, что проститься с Александром Исаевичем пришли тысячи людей самых разных возрастов. О невеликом числе почитателей, выбравшихся проститься с покойным, я уже заметил. Что же касается возрастного разнообразия, то я лично не видел в зале прощания и вокруг него ни одного человека, кроме милиционеров при исполнении, моложе сорока. Не знает его молодежь. И не понимает! Его лагерная и тираноборческая эстетика и патетика в наше время не вдохновляет даже читателя среднего поколения, не то что молодых.
Для меня самый верный показатель литературных интересов — читающая публика в метро. Двадцать лет назад в метро каждый второй читатель держал в руках толстый журнал и читал, между прочим, видимо, и Солженицына, потому что в те годы редкий литературный журнал не печатал что-нибудь из него. Теперь девять из десяти читающих в метро (о читателях газет и иллюстрированных журналов я не говорю) упиваются развлекательным, или, как теперь это называют, гламурным, хламом — детективами, любовными романами, т. н. «женской» прозой. Оставшиеся читают тоже нечто гламурное, но более высокого уровня: не далее как вчера подглядел — молодой элегантный человек увлеченно читал «Игрока». Среди этой публики нет потребителей творчества Солженицына! Да и есть ли вообще где-то такие потребители?
Погода сегодня в Москве хуже не бывает: холодно, дождь. Можно, конечно, объяснить сегодняшнее малолюдье в Академии Наук капризами московского лета. Но, помнится, когда умер Сахаров, и прощание с ним проходило во Дворце молодежи на Комсомольском проспекте, была зима, и стоял довольно крепкий морозец, но очередь к Сахарову петляла по всем Хамовникам, и чтобы увидеть этого деятеля в гробу, нужно было отстоять часа два-три. Нисколько не преувеличиваю, потому что сам тогда отстоял. Дело не в погоде. Просто Сахаров умер в эпоху массового митингового психоза, охватившего всю страну. Тогда народ сбивался в кучи по любому поводу: выступает на Арбате какой-то безвестный говорун — тут же собирается толпа послушать его. Но это была естественная жажда людей напитаться тем, что многие годы было совершено невозможным. Теперь же любое политизированное собрание почитается чем-то пошлым и потому постыдным — занятием маргиналов. Теперь большинство исповедует такую приблизительно мораль: я вне ваших митингов, вне ваших собраний, я выше всех этих пережитков. Прощание же с Солженицыным, безусловно, именно политизированное собрание. Присутствие генсека это подтверждает. Солженицын в равной мере, как и художник, — политический публицист, политолог.
6 августа
Не собирался попасть хотя бы на панихиды к Солженицыну, но оказался не только там, а еще и на самих похоронах. Узнали с отцом, что хоронить его будут у нас под окнами — в Донском, — и решили сходить полюбопытствовать, раз уж так близко…
Еще не дойдя до монастырских ворот, встречаю знакомых — Бондаренку с Бородиным. Раскланялись с Бондаренкой. Отец чуть отстал от меня, потом рассказывает: Бородин спрашивает: это кто? Бондаренко ответил: Рябинин. Бородин не помнит своих авторов и лауреатов.
В самом монастыре народу не так много. Когда перезахоранивали Шмелева, кажется, в 2000 году, людей было куда больше. Но тогда там присутствовал Святейший. А наши православные старушки всегда как-то узнают, где именно будет служить патриарх, и идут на него, как фанаты на поп-звезду, со всей Москвы сотнями и тысячами. Но что особенно бросилось в глаза — на похороны Солженицына не пришли наши либералы-тираноборцы. Ведь как принято считать, Солженицын был знаменем всей этой вечно диссидентствующей публики. Но, оказывается, они не числят его в своей стае. Они хоронят иногда каких-то своих пигмеев и являются всей чертой оседлости. А сегодня на похоронах знамени, символа, или, как раньше они же его называли, совести эпохи — ни души! Впрочем, была Ахмадулина с мужем. Вот и все, кто представлял ту сторону. Справедливости ради нужно заметить, что и противоположная — патриотическая — сторона была представлена не густо. Вроде были какие-то знакомые лица по «Комсомольскому-тринадцать», но даже фамилий их не назову… Такие же литературные величины, о которых надо спрашивать: это кто?
В Большом соборе только что окончилось отпевание. Гроб вынесли солдаты. За гробом родственники. За ними новый президент Медведев. В окружении дюжих телохранителей он кажется совсем тщедушным, прямо-таки дитем, школьником. Получилось так, что нас с отцом толпа вынесла аккурат к самому президенту. И от паперти собора до могилы — метров 20–30 — мы шли на таком расстоянии от Медведева, что до него можно было дотянуться рукой. Он старался ни на кого не смотреть и шествовал, опустив глаза.
Нам с отцом выпало встать в самом удобном месте: за оградой могилы Ключевского. Прямо напротив нас стояла Наталья Дмитриевна с сыновьями и внуками, слева от нее президент с охраной, а перед ними, то есть, получается, между ними и нами, гроб с телом покойного. Поэтому рассмотрели мы все в мельчайших подробностях.
Пока духовенство отправляло какие-то последние детали погребального обряда, Наталья Дмитриевна наклонилась к внуку — пятилетнему где-то мальчику в ладном костюмчике — и что-то ему шепнула на ушко. Мальчик немедленно заплакал и стал растирать глаза кулачком. Скорее всего, Наталья Дмитриевна велела ему именно начать плакать. Потому что нельзя в эту минуту внуку покойного не плакать. Кругом же фото— и видеокамеры. В истории похороны должны остаться с плачущим внуком — маленьким, переживающим потерю любимого дедушки, Солженицыным. Мне почему-то вспомнилась кинохроника похорон Кеннеди. Тогда Жаклин так же наклонилась и сказала что-то малютке-сыну, и тот вдруг приложил ладошку к голове, отдавая часть убитому президенту и отцу. Этот исторический жест Кеннеди-младшего теперь прокручивают по телевидению в любом случае, когда только заходит речь о трагически погибшем американском президенте. Не будут ли со временем точно так же прокручиваться кадры с плачущим у могилы Солженицына внуком в любой передаче, в любом фильме о писателе?
Когда опускали гроб в могилу, раздался оглушительный гром, — где-то за кустами солдаты салютовали из карабинов. При первом залпе сын Солженицына — не знаю, по имени который именно — едва не сел на землю. Наверняка подумал: теракт! Впрочем, вздрогнули многие, — салютовали солдаты, действительно, неожиданно. Но вот президент Медведев, надо отдать должное, даже не дернулся. Хотя, кто знает, может, его охранники и предупредили быть готовым к потрясению, чтобы президенту не уронить достоинства неожиданным расплохом, не потерять лица?
В 1990 году Донской монастырь был передан Московской патриархии. Обычно в таких случаях говорят: возвращен верующим. Но в данном случае произошло явление в высшей мере парадоксальное. Оказавшись в лоне патриархии, монастырь, во всяком случае, большая его часть, стал практически недоступен для мирян, равно — верующих и неверующих. Недоступен куда в большей степени, чем в советскую эпоху. Если в богоборческие времена в монастыре не существовало закоулка, куда бы нельзя было заглянуть, то теперь мирянин волен лишь дойти от ворот до храма и возвратиться назад. Все прочие пути перекрыты. Куда ни пойдешь, всюду понаставлены заборы, изгородки — деревянные, железные, сплошные, любые, на все вкусы. Повсюду соглядатаи. Монахи так аргументируют эти свои порядки: они вывесили объявление, уведомляющее посетителей, что монастырское кладбище закрыто для посещения «в связи с угрозой теракта». Но тогда разумнее было бы не кладбище, а самые храмы закрыть. Нужно же быть поистине блаженным террористом, чтобы идти взрывать динамит среди могил, где кругом практически ни души, а не сделать этого в переполненном соборе. Уговаривать охранников бесполезно — не пустят. Они обычно отвечают так: вы к кому идете? у вас здесь кто-нибудь из близких похоронен? Им даже в голову не приходит, что бывают такие захоронения на кладбищах, которые близки очень многим. Близок ли кому-то Чаадаев? Безусловно. А Ключевский, Шмелев, Майков, Сумароков, Бове, Барановский, Перов, Ильин? Почему какие-то монахи решают, имеют ли право почитатели этих людей навестить их могилы или не имеют?
Помимо уникального некрополя в монастыре находится собрание монументальной скульптуры, свезенной сюда со многих уничтоженных московских кладбищ, а также фрагменты — наличники, порталы и пр. — некоторых разрушенных церквей. Раньше, когда монастырь принадлежал Музею архитектуры им. А. В. Щусева, к фрагментам, вмонтированным в одну из стен, можно было свободно подойти. Теперь тропинка, ведущая к этой стене, перекрыта сплошным забором, как на дачах у «новых русских». А уж о том, чтобы заглянуть, как когда-то, в некультовые монастырские здания и помещения, вообще не может быть речи — propriete privee!
Могила Ивана Шмелева. Донской монастырь
Сейчас много говорится об издержках приватизации начала 1990-х. Но при этом отнюдь не ставится под сомнение законность, а вернее — справедливость, безраздельного владения «разгосударствленной» собственностью церковью.
Христианская мораль, между прочим, опирается и на принцип: даром получили — даром отдавайте. Нет, никто не требует у церкви что-то отдавать — боже сохрани! — но не лишать возможности людей смотреть на то, что они всегда прежде свободно видели, это-то, кажется, не слишком великая прихоть мира, — так не показывают даже!
Кто бы мог подумать, что именно в наше время, самое демократическое и либеральное, как его называют, в российской истории время, старинное мемориальное кладбище сделается недоступным для посещения?
Этот заключительный фрагмент очерка был нами написан еще для первого издания книги. С тех пор в монастырских порядках кое-что изменилось к лучшему: монахи открыли кладбище для свободного посещения по субботам и воскресеньям. Спасибо хотя бы и на этом.
Вечный покой под колесами
Алексеевский монастырь
От Лефортова до Сущевки теперь можно домчаться по третьему транспортному кольцу за несколько минут: в туннелях, по эстакадам, без единого светофора, — пролетишь и не заметишь как. Так с ветерком и пролетают водители под горку с Русаковской эстакады в сторону Рижского вокзала, нисколько не догадываясь, что едут по кладбищу, что под самыми колесами их машин ожидают воскресения сотни покойных. Хорош же у них там вечный покой…
Своему перемещению от Кремля в далекое Красное Село Алексеевский женский монастырь обязан, как ни удивительно… победе русских над Наполеоном в 1812 году. По обету императора Александра Павловича в честь этой победы в Москве должен был появиться грандиозный храм, посвященный Христу Спасителю. После долгих поисков наиболее подходящего места для главного храма России выбор нового уже императора — Николая Павловича — остановился на старинном московском урочище Чертолье, где в дохристианскую эпоху, предположительно, находилось капище восточнославянского божества Тура. Но к XIX веку это место в центре Москвы отнюдь не было незанятым. Там еще с 1360 года существовал женский монастырь с многочисленными постройками и немалым кладбищем при нем. Кстати, на этом кладбище была похоронена монахиня Таисия, бывшая супруга попа Никиты Минова — впоследствии патриарха Никона. Но царскою волею все это было подчистую срыто. А на освободившемся пространстве поднялся величественный храм академика Тона, который, с перерывом на социалистический эксперимент в ХХ веке, стоит там и по сей день.
Монастырь же вынужден был перебираться на новое место. Свое высокое покровительство в этот нелегкий для него период монастырю оказывал сам первоиерарх русской церкви митрополит Филарет (Дроздов). Существует такая московская легенда, будто бы игуменья Алексеевского монастыря, уязвленная столь бесцеремонным, несправедливым отношением верховной власти к ее обители, изрекла страшное пророчество: коли монастырю здесь не бывать, то и ничего более на этом месте стоять не будет! И это пророчество неоднократно подтверждалось как будто: поднявшийся все-таки на монастырской земле величественный храм Христа в 1931 году был снесен; на его месте взялись было возводить еще более грандиозный дворец советов, — не достроили и тоже разобрали; и единственное, что прижилось на месте древнего монастыря на довольно продолжительное время — небезызвестное купальное заведение «Москва».
Кстати, эта байка о проклятии игуменьи сделалась в 1980– 90 годы дополнительным аргументом у противников восстановления храма Христа. Они говорили: зря восстанавливаете, — ничего на этом проклятом месте стоять не будет, порушится, как все прежнее рушилось.
Но, разумеется, действительности этот фольклор нисколько не соответствует. В XIX веке просто немыслимо было какой-то игуменье пойти поперек царевой воли или решения синода. Такое противление, самими же противными, если только они истинно верующие люди, должно было бы почитаться гордынею, сродни раскольничьей. Не говоря уже о том, что перемещение монастыря вполне одобрял Филарет — авторитетнейший русский патриарх. Он только что не титуловался так, но, по сути, именно патриархом и был.
Поэтому игуменья Клавдия и все сестры-монахини не только не возражали Филарету, но, напротив, из своих Красносельских выселок они сердечно благодарили его за отеческое покровительство: «Мы же и будущие по нас будем всегда молить Бога за милостивейшего нашего отца и Архипастыря, основателя и благодетеля Алексеевской обители».
В этом же послании они милостиво просили митрополита посодействовать скорейшему открытию при монастыре кладбища. Конечно, владыка не отказал своим подопечным. И скоро кладбище Алексеевского монастыря было открыто и сделалось одним из самых благоустроенных и достойных мест упокоения в Москве.
Устроено кладбище Алексеевского монастыря было «по-новому», не так как прочие московские погосты с более давней историей. Вся его территория была разрезана многочисленными дорожками, так что почти каждая могила находилась с краю, и подобраться к ней не составляло ни малейшего труда. Как заметил автор одного дореволюционного путеводителя, такого обилия цветов, как на Алексеевском, не было ни на одном больше кладбище столицы. Большинство могил здесь выглядели настоящими цветниками.
Ко времени революции почти вся немалая территория Алексеевского монастыря была занята захоронениями. Сейчас очень трудно вообразить, как это кладбище выглядело. Потому что ничего подобного в Москве уже нет. Здесь было очень много склепов, выполненных в виде часовни. И казалось, будто это некий маленький сказочный городок, в котором вместо домов на узких улочках ютятся одни часовни — чаще всего кованые металлические. Такие часовни ковали в Москве многие мастера. Их еще иногда и теперь — ветхие, проржавевшие — можно встретить на старых московских кладбищах.
Алексеевское кладбище, как и большинство других монастырских кладбищ, состояло из двух территорий. В собственно монастыре, за стеной, старое, а снаружи — новое.
На Алексеевском кладбище — и на старом, и на новом — было погребено очень много состоятельных аристократов, представителей известных купеческих фамилий, военных, ученых, литераторов, художников. Там находились могилы кондитерских королей Абрикосовых, чайных и колониальных торговцев Перловых, фабрикантов церковной утвари Оловянишниковых, купцов Алексеевых, Ланиных, коньячных монополистов Шустовых и других. Само собою здесь же хоронили и всех почивших Алексеевских насельниц.
В 1870 году в монастыре был похоронен известный писатель, друг Пушкина, Белинского, Гоголя, директор кремлевской Оружейной палаты, Александр Фомич Вельтман. В 1887-ом — знаменитый публицист, издатель журнала «Русский вестник» и газеты «Московские ведомости», основатель лицея цесаревича Николая — лучшего в Москве, — Михаил Никифорович Катков. На средства М. Н. Каткова на кладбище был воздвигнут немалый храм Всех Святых, проекта архитектора А. А. Никифорова. Был на монастырском Алексеевском кладбище и свой академик — математик Алексей Васильевич Летников (1837–1888), д. с. с. и член-корр. Петербургской АН. В свое время Летников преподавал в Императорском техническом училище (нынешнее МВТУ им. Баумана), а затем организовал и стал первым директором Александровского коммерческого училища на Старой Басманной (теперь здания бывшего училища занимает Московский институт химического машиностроения — МГХАМ).
Здесь же в монастыре, под красивой часовней, в 1905-ом упокоился и основатель другого знаменитого российского учебного заведения — Народного университета — генерал-майор Альфонс Леонович Шанявский.
А. Л. Шанявский родился в 1837 году в Седлецкой губернии царства Польского, в родовом имении Шанявы. Имея в виду сделать непредсказуемым и вечно склонным к смутам полякам жест доброй воли, император Николай Павлович придумал ежегодно принимать на обучение в русские кадетские корпуса мальчиков из польских благородных семейств. Так юный Альфонс Шанявский оказался в центральной России. Вначале он учился в кадетском корпусе в Туле, потом в Орле, а затем и в Петербурге. Завершил свое образование Шанявский в Академии Генерального штаба. Причем его имя, как одного из лучших выпускников, было занесено на мраморную почетную доску Академии.
После этого он десять лет служил под началом графа Н. Н. Муравьева-Амурского в Сибири. А в тридцать восемь лет, по нездоровью, вышел в отставку. И вот тогда-то Шанявский загорелся мыслью употребить все свои силы, опыт, знания на пользу российского образования. В Сибири Шанявский близко сошелся с купцом В. Н. Сабашниковым — отцом будущих знаменитых московских издателей Михаила и Сергея Сабашниковых. Вместе со старшим Сабашниковым Шанявский основал компанию по добыче золота. Доходы от этого дела и составили капитал, на который был создан Народный университет.
Затевая это свое предприятие, Шанявский говорил так: «Признавая, что одним из скорейших способов обновления и оздоровления нашей общественной жизни должно служить широкое распространение просвещения и привлечение симпатий народа к науке и знаниям, — этому источнику добра и силы, — я желал бы, по возможности, оказать содействие скорейшему возникновению учреждения, удовлетворяющего потребностям высшего образования». На учредительном совещании в августе 1905 года Шанявский объявил, что весь свой немалый капитал он передает на организацию первого в России Народного университета. Но дожить до открытия университета ему не было суждено, — давно страдающий тяжким сердечным заболеванием Шанявский умер 7 ноября того же года.
Благородное дело его продолжили Михаил Васильевич Сабашников и вдова Лидия Алексеевна. При самом их радетельном участии университет открылся в 1908 году. Вначале он размещался на Волхонке, в бывшем Голицынском дворце. А в 1912-ом по проекту известного архитектора И. А. Иванова-Шица для него было выстроено монументальное здание на Миусской площади.
В Народный университет Шанявского могли поступить слушатели без различия их национальной или религиозной принадлежности. В то время как в государственных Императорских университетах для инородцев и иноверцев существовали строгие квоты. Особенное недовольство эта система квот и ограничений вызывала у российского еврейства, среди которого было особенно много небездарных молодых людей, желающих получить высшее образование. Учиться за границей могли позволить себе очень немногие евреи. В Народном же университете Шанявского и образование было довольно высокого уровня, и плата — сорок пять рублей в год — более чем умеренная. Вот почему среди слушателей университета Шанявского значительную часть составляли инородцы и иноверцы.
В Народном университете преподавали одни из лучших российских профессоров и ученых начала ХХ века: химик А. Е. Ферсман, основоположник гидро— и аэродинамики С. А. Чаплыгин, философ Г. Г. Шпет, историк Д. М. Петрушевский, литературоведы Н. Л. Бродский и Ю. И. Айхенвальд. Курс лекций по истории Римской империи в университете читал В. Я. Брюсов. В 1911 году многие профессоры Московского университета в знак протеста против решения министра народного просвещения Л. А. Кассо предоставить полиции по своему произволению вмешиваться в жизнь студентов, чего никогда прежде не было, подали в отставку и перешли в Народный университет. Среди них были выдающийся русские ученые — биологи К. А. Тимирязев, В. И. Вернадский, Н. К. Кольцов, химик Н. Д. Зелинский, физик П. Н. Лебедев и другие.
Действовал Народный университет недолго, — в 1918 году он был закрыт. В советское время здание на Миусской площади занимала т. н. Высшая партийная школа при ЦК КПСС. Сейчас оно принадлежит РГГУ.
На Алексеевском кладбище похоронен художник Илларион Михайлович Прянишников (1840–1894). Большинство его картин находятся в Третьяковской галерее: «Гостиный двор», «Жестокий романс», «Спасов день», «Чтение письма в овощной лавке» и другие. Неподалеку друг от друга на кладбище стояли когда-то два больших креста — черного гранита на могиле архитектора Александра Степановича Каминского (умер в 1897), автора проекта Купеческой биржи на Ильинке, и белый мраморный — на могиле профессора Московского университета Федора Алексеевича Слудского (умер тоже в 1897). На кладбище также были могилы тайного советника Ф. Ф. Вигеля, писателя С. А. Юрьева, художника С. И. Васильева, профессоров Ф. Е. Орлова и М. С. Корелина, академика архитектуры В. Н. Карнеева, московских полицмейстеров Н. И. Огарева и А. А. Власовского.
Находилась где-то здесь и могила крупнейшего российского психиатра Сергея Сергеевича Корсакова (1854–1900). Этот ученый, кроме того, что он внес огромный вклад в медицинскую науку и в здравоохранение, основал московскую школу психиатров, был еще и редкостным филантропом. Долгое время Корсаков председательствовал в Обществе пособия нуждающимся студентам Московского университета, профессором которого он был с 1857 года. После открытия психиатрической клиники на Девичьем поле он неоднократно на личные средства покупал для нее оборудование, всякие приборы, полностью на свой счет составил библиотеку. Доходило до того, что он оплачивал покрытие полов линолеумом в некоторых помещениях клиники. В 1949 году перед зданием был установлен памятник С. С. Корсакову, работы известного скульптора С. Д. Меркурова.
Корсаков также был и одним из инициаторов создания главных русских психиатрических центров — Алексеевской больницы для умалишенных и Центрального полицейского покоя для душевнобольных (нынешний НИИ общей и судебной психиатрии им. В. П. Сербского).
Коллега Корсакова невропатолог Г. И. Россолимо так говорил о покойном своем старшем товарище: «Его дивный облик трудно вылепить из такого материала, как мысль: даже мысль бедна, груба и недостаточно пластична, потому что ум отказывается понять, каким чудом этот человек был сотворен из солнечного луча и стали». Любопытно, что клиника, получившая в 1938 году имя Корсакова, находится на улице, которая с 1961-го называется именем Россолимо. Так вот после смерти сошлись навсегда на Девичьем поле двое ученых.
После революции кладбище постигла печальная участь. В 1919 году вышло постановление, запрещающее погребение умерших на кладбище Алексеевского монастыря. Правда, как рассказывают старожилы, изредка хоронили здесь и до 1930-х годов. А в 1930-е монастырь был совершенно упразднен, стены с башнями и вратами снесены, а здания, в т. ч. и церкви перестроены в соответствии с новым их назначением, причем церковь Воздвижения, XVIII века, была перестроена столь основательно, что уже нет возможности ее восстановить в прежнем виде.
Вместе с монастырем было ликвидировано и кладбище. Если ликвидацию монастыря еще как-то можно объяснить богоборческой политикой советской власти, проводимой в 1920–30 годы, то уничтожение кладбища вообще трудно чем-либо объяснить. Тем более что большая часть его территории до сих пор ничем не занята. Опять же, по рассказам старожилов, кладбище попало в немилость, во-первых, из-за того, что там было похоронено много «мироедов» и «царских сатрапов», а во-вторых, большинство могил в Алексеевском монастыре остались вовсе без призора со стороны родственников похороненных. И кладбище еще в 1920-е имело довольно-таки запущенный, бесхозный вид, что давало власти дополнительное моральное право ликвидировать его. Но это легко объясняется: приходить на кладбище и ухаживать за могилами каких-нибудь «врагов народа» — тайных советников, полицмейстеров, означало подвергнуть себя возможным репрессиям. Поэтому многие старались не показывать вида, что под роскошной кованой часовней или под гранитным распятием покоится их близкий. А уже власть распорядилась с кладбищем по-революционному решительно: надгробия были пущены на нужды народного хозяйства — гранит разрезался на облицовочную плитку и на бордюрный камень, часовни и оградки шли во вторчермет на переплавку, самые могилки совершенно сравнивались с землей, а на территории затем был устроен парк. Кажется, на всех закрытых и ликвидированных кладбищах останки некоторых известных людей эксгумировались и где-то погребались заново. О том, что кого-то перезахоронили с Алексеевского монастырского кладбища, сведений нет. И очень даже возможно, что до сих пор где-нибудь возле церквей или прямо под асфальтом третьего кольца лежат кости Вельтмана, Каткова, Шанявского, Прянишникова, Каминского, Корсакова.
В начале 1980-х годов парк, устроенный на кладбище Алексеевского монастыря, был рассечен широкой трассой третьего кольца. Когда строители прокладывали дорогу, вместе с грунтом в экскаваторный ковш нередко попадались надгробия, обломки подземных склепов, полуистлевшие гробовые доски, самые скелеты. Благодаря этим раскопкам местные мальчишки могли на практике совершенствовать свои знания в области анатомии: они находили на стройке черепа, бегали потом с ними повсюду, как оглашенные, приносили их в школу и пугали одноклассниц. Совершенно не исключено, что им попался череп генерала Шанявского, — так, может быть, и спустя многие годы после смерти основатель Народного университета послужил делу народного просвещения.
Теперь бывшее монастырское кладбище поделено надвое: меньшая его часть находится с внутренней стороны третьего кольца возле церкви Алексия Человека Божия (XIX в.), а большая — с внешней стороны, у церкви Всех Святых (XIX в.). И вот эта часть — с внешней стороны кольца — вполне может вновь сделаться действующим кладбищем. Недавно там была построена поминальная часовня. А уже в самое последнее время — в начале 2000-х годов — неподалеку от часовни появилось несколько деревянных крестов. Под ними покоятся умершие насельники богадельни Всехсвятского прихода. Среди прочих, здесь похоронена монахиня Серафима (К. А. Розова), почившая в 2001 году на сто первом году жизни! И уже совершенно потрясающе, что эта немолодая, прямо сказать, красносельская прихожанка в год выпускала по книге! Эта старица была настоящей достодивностью не только отдельно взятого прихода, но, может быть, и всей Москвы.
Где-то в начале 1920-х епископ Вассиан (Пятницкий), причисленный впоследствии к лику святых, благословил двадцатилетнюю Ксению Розову монашествовать. А вскоре она приняла и самый постриг с именем Серафима. В те годы даже икону иметь дома было небезопасно, а уж монашествование считалось вообще чем-то вроде шпионажа. Матушка Серафима закончила когда-то Высшие Литературные курсы, и, хотя впоследствии стала медицинским работником и даже кандидатом меднаук, она всегда, до последних дней своих, была литератором, настоящим литератором, для которого не существует возраста, которому творчество лишь придает сил и продлевает годы. Матушка каждый год, начиная с 1997-го, выпускала по объемистой книге — Православному церковному календарю-святцам, причем сама писала многие статьи для этих изданий. Незадолго до смерти она закончила книгу о своем духовном наставнике — новомученике Вассиане (Пятницком). И еще она всю жизнь изучала творчество А. С. Пушкина. В частности, незадолго до смерти матушка Серафима выпустила брошюру «Святитель и поэт», в которой она еще раз вспомнила историю стихотворного диалога о смысле жизни между митрополитом Филаретом (Дроздовым) и А. С. Пушкиным.
Все, кому посчастливилось беседовать со старицей, замечали, какая же у нее отменная память. На сто первом году жизни она великолепно все помнила: и как ее благословлял патриарх Тихон, и о чем вчера они говорили со священником. Вот уж истинно — сердце чисто, светел ум. Счастлив тот, кто успел повидать матушку Серафиму, кому удалось поговорить с ней, услышать ее мудрые слова, — счастлив, потому что, повидав человека, не знающего уныния, сомнений, не знающего праздности в сто лет! — всякий вряд ли уже сам станет унывать, сомневаться, вряд ли позволит впредь душе лениться. Впрочем, кому не посчастливилось повидать старицу при жизни, приобретет не меньшую пользу для души, побывав на ее могиле в Красном Селе.
Число новых захоронений в Алексеевском монастыре будет, по всей видимости, расти, — потому что из богадельни путь для старичков, увы, только один — на погост.
Сейчас многое восстанавливается заново: храмы, монастыри, памятники истории и культуры. Но, кажется, не было еще такого, чтобы возродилось какое-либо кладбище на прежнем своем месте. Может быть, Алексеевское монастырское будет первым таким кладбищем.
Глава III
Неубранные Божии нивы
Действующие приходские кладбища на территории Москвы
Прошло уже три века после того, как началось государственное наступление на Божии нивы — приходские кладбища в черте города. Сколько их всего уничтожено было в столице, наверное, и подсчитать невозможно, — сотни! Но, — как ни удивительно, — некоторые из них сохранились и поныне. И теперь эти реликтовые погосты, дожившие до наших дней со времен весьма отдаленных, вполне можно отнести к ценнейшим достопримечательностям столицы. Большинство таких погостов представляют собою немногочисленную группу разного типа камней вблизи церкви — вросших в землю, покрытых мхом, с едва различимыми надписями, а чаще вовсе безымянных. Но есть и такие нивы, которые и теперь не утратили основного своего назначения — быть местом упокоения новопреставленных. Больше того, некоторые из них даже и увеличились, разрослись в последние годы.
Практически все эти кладбища находятся довольно далеко, даже по нынешним меркам, от центра города. И, строго говоря, собственно московскими они не являются. Они относились к окрестным селам, и попадали в черту города по мере роста Москвы.
Из сохранившихся и действующих бывших приходских кладбищ теперь ближайшее к центру Москвы — Алексеевское. Самое село известно с XIV века. Но кладбище имеет не столь почтенный возраст. Считается, что оно появилось только в XIX веке: старый Алексеевский погост — ровесник селу — находился у церкви Алексея Человека Божия (1620-е годы) и пришел в упадок, а затем и вовсе исчез, после того, как в 1824 году церковь была разобрана; но в селе существовал еще один храм — Тихвинской иконы Богоматери, и селяне стали хоронить своих умерших вокруг этого храма. Так образовалось нынешнее Алексеевское кладбище. Но, возможно, его возраст нужно отсчитывать от времени возникновения старого кладбища: дело в том, что Алексеевская церковь стояла поблизости от нынешней Тихвинской. И вполне может быть, что новый храм унаследовал целиком кладбище от разобранного старого.
На дорожке, уходящей в сторону от южной стены Тихвинского храма, стоит железное распятие на выкрашенной в белый цвет «голгофе». На надгробии надпись: Здесь погребено тело московского купца Ивана Петровича Носова. Скончался 23 августа 1844 года. Жития его было 53 года и 6 месяцев. Возможно, это старейшая могила в Алексеевском. Во всяком случае, более ранних захоронений на невеликом этом кладбище нам не встретилось. А могилы первой половины XIX века — большая редкость и для «чумных» кладбищ, которые старше Алексеевского, при Тихвинском храме, как считается, почти на полвека. К тому же совершенно очевидно, что купца похоронили у Тихвинского храма не первым. И даже не одним из первых. Его могила не под самыми стенами храма, а несколько в стороне. Значит, к 1844-му там уже был приличный погост. Поэтому вполне вероятно, что Алексеевское кладбище все-таки старше, чем принято считать.
Еще на одном старом алексеевском надгробии написано: Нежинский грек Дмитрий Николаевич Баффа. Скончался 16 июня 1881 года на 61-м году жизни. Этот Баффа остался бы совершенно безвестным греком, если бы не послужил прототипом для персонажа пьесы «Свадьба» А. П. Чехова — «иностранца греческого звания по кондитерской части» Харлампия Спиридоновича Дымбы. Это не без помощи нежинского своего соплеменника грек-кондитер Дымба обогатил русскую речь знаменитым выражением «в Греции все есть».
На Алексеевском кладбище находится одна из самых почитаемых православными верующими могил в Москве. Здесь, за апсидой Тихвинской церкви, похоронен иеросхимонах Иннокентий (Орешкин, 1870–1949). На его оградке прикреплена табличка с цитатой из батюшкиных заповедей пастве: Умудряйтесь. Не скорбите прежде времени, предавайтесь воле Божией и просите помощи у Господа.
В свое время отца Иннокентия призрел знаменитый старец-затворник смоленской Зосимовой пустыни Алексий (Соловьев), — тот самый, что на Поместном соборе 1917 года в храме Христа вытянул жребий на патриаршество митрополиту Тихону (Белавину). Рекомендуя как-то Иннокентия его будущим подначальным, старец писал: «Он хороший монах, смиренный, рассудительный и умеет себя держать в вашем круге. По-моему, он для вас подходящий руководитель».
После революции Иннокентий вполне разделил судьбу церкви, — он подвергался всяческим гонениям. Его арестовывали, сажали, судили, высылали. Последние три года он жил в Сходне, под Москвой.
Слава отца Иннокентия как мудрого, прозорливого пастыря и духовника выходила далеко за пределы Москвы. Со всей страны к нему писали или приезжали спросить совета и получить благословение. И он всем отвечал, всех принимал. Одна из его духовных дочерей — Анна — жаловалась, что-де никак ей не хочется утром подниматься с постели, — так бы все и лежала. И вот как учил маловерную неофитку отец Иннокентий: «Грех спать, когда люди молятся. Когда трудно вставать, скажи себе: „Анна, Господь и Бог мой зовет меня к себе на беседу“».
У отца Иннокентия был чудесный дар пророчествовать. Причем некоторые откровения батюшки сбылись спустя многие годы после его смерти. Так сразу после победы в Великой Отечественной, когда Советский Союз находился в зените могущества, приобрел невиданное в мире влияние, а Красная армия, казалось, навсегда обосновалась в Европе, отец Иннокентий предсказал, что все завоевания, все успехи, стоившие русскому народу чудовищных жертв, будут бездарно, преступно потеряны, а армия бесславно уйдет восвояси. В то время такой сценарий не могли вообразить себе даже самые дальновидные политики, самые проницательные футурологи. Тогда, напротив, казалось, — могущество нашей страны будет лишь расти и крепчать, до тех пор, пока весь мир не сделается сферой влияния СССР. Но, увы, все сбылось в точности, как предсказывал отец Иннокентий.
В 1990 годы Алексеевское кладбище увеличилось вдвое. С восточной стороны к нему была прирезана приблизительно равная по размеру территория. Пока еще на ней довольно много свободного места. Но, судя по интенсивности ее освоения, скоро там будет так же тесно от захоронений, как и на старом, «приходском», участке.
В начале ХХ века в городскую черту было включено село Черкизово. В селе имелась церковь Илии Пророка и небольшое кладбище вокруг нее. Расположенное на пригорке над прудом, чуть в стороне от довольно оживленной Большой Черкизовской улицы, и хорошо заметное отовсюду, оно, тем не менее, благополучно пережило советские годы, когда гонения на городские приходские погосты достигли наибольшего размаха. И теперь это кладбище — настоящий памятник давно ушедшей эпохи. Если кто-то интересуется узнать, — какими именно были Божии нивы древней Москвы? — тому достаточно только побывать в Черкизове, и он будто перенесется на три века назад.
Современное Черкизовское кладбище — самое маленькое в Москве. И одно из самых древних. Известно, что в половине XIV века в Черкизове уже существовала деревянная церковь. Впрочем, и нынешний Ильинский храм возраст имеет почтенный, — он был построен в 1690 году.
Но, если судить по датам на памятниках, то Черкизовское кладбище древним отнюдь не покажется. Самые старые камни здесь относятся к рубежу XIX–XX вв. И их считаные единицы. И люди там покоятся всё безвестные. Впрочем, как село не стоит без праведника, так же, наверное, и кладбища не бывает без замечательной могилы.
Есть и в Черкизове свое достодивное захоронение. Справа от ворот, в убогой довольно-таки часовне, напоминающей скорее железную клетку, какие теперь устанавливают в судебных присутствиях, стоят два деревянных крашенных саркофага с крестами над ними. На одном из крестов всегда горит лампадка и прикреплен портрет старика в жалком рубище. Под этим надгробием покоится известный в свое время в Москве юродивый и ясновидящий Иван Яковлевич Корейша (1784–1861).
Столица всегда славилась своими юродивыми. Их называли блаженными, Божьими людьми. Апостольское выражение «Мы безумны Христа ради» стало моральной основой и обоснованием юродства. Считалось, что им дано общаться с небесами. Поэтому юродивых часто просили за что-нибудь помолиться, полагая, что их молитва скорее будет услышана. Разумеется, среди них встречалось полно ловких людей, которые всеми правдами и неправдами старались втереться в доверие к состоятельным персонам, и, пользуясь их благоговением перед «Божьим человеком», жить, ни в чем не нуждаясь. Для этого юродивые говорили загадками, пророчествовали, но чаще всего так, что их пророчества нельзя было понять однозначно. Эти «безумные Христа ради» действовали совсем не безумно: сбудутся их туманные намеки, значит, подтвердится Божий дар, не сбудутся, — кто сможет уличить блаженного в пустословии? — когда ничего конкретного он и не утверждал. И таких приемов у них имелся целый арсенал. Это всегда был довольно выгодный бизнес. Он и теперь процветает, насколько можно судить по рекламным страницам газет, — сотни современных ясновидящих и «православных целителей» предлагают свои услуги.
Ко времени царствования Петра Первого юродивых на Руси развелось столько, что церковные власти вынуждены были распорядиться хватать этих Божьих людей и помещать в монастыри «с употреблением их в труд до конца жизни».
Корейша был всего лишь одним из многих своих коллег. И он бы вовсе не остался в памяти потомков, если бы Ф. М. Достоевский не изобразил его под именем Семена Яковлевича в романе «Бесы». Почти в одно время с Корейшей в Москве жил некий монах Евсевий. М. И. Пыляев в книге «Старое житье» писал: «Это был тогда самый популярнейший юродивый в Москве. При отпевании и несении тела его из Страстного монастыря до Симонова, многие тысячи народа окружали и сопровождали гроб его». Умер этот Евсевий в 1836 году. Но, хотя он и был когда-то популярнейший, и хоронила его вся Москва, теперь его никто не знает. Потому что не увековечил Евсевия никто из великих в своих произведениях. Да и могила его не сохранилась, — Симоновское кладбище было целиком уничтожено. Корейше просто повезло, что он попался как-то на глаза Достоевскому.
В свое время Корейша учился в смоленской семинарии. Пророчествовать он начал уже смолоду. Причем тогда же к нему потянулись многочисленные посетители, невзирая на вывешенное им объявление, что принимать он будет лишь тех, кто соблаговолит вползти к нему на коленях. Ползли люди навыпередки. Однажды Корейша сбывшимся своим недобрым предсказанием вызвал гнев какого-то очень влиятельного лица. За что был отправлен в Москву, в Преображенскую больницу для умалишенных. Это произошло в 1817 году. И с тех пор до самой смерти Корейша оставался в стенах этой больницы. К нему каждый день приходили до ста, а иногда и больше, посетителей, преимущественно дам. Полюбопытствовал как-то к нему заглянуть и Достоевский. И вот таким застал ясновидящего Федор Михайлович: «Это был довольно большой, одутловатый, желтый лицом человек, лет пятидесяти пяти, белокурый и лысый и жидкими волосами, бривший бороду, с раздутою правою щекой и как бы несколько перекосившимся ртом, с большою бородавкой близ левой ноздри, с узенькими глазками и спокойным, солидным, заспанным выражением лица. Одет он был по-немецки, в черный сюртук, но без жилета и без галстука. Из-под сюртука выглядывала довольно толстая, но белая рубашка; ноги, кажется больные, держал в туфлях. …Он только что откушал уху из легкой рыбки и принялся за второе свое кушанье — картофель в мундире, с солью. Другого ничего и никогда не вкушал; пил только много чаю, которого был любителем. Около него сновало человека три прислуги, содержащейся от купца; один из слуг был во фраке, другой похож на артельщика, третий на причетника. …В комнате было людно — человек до дюжины одних посетителей… Все ждали своего счастия, не осмеливаясь заговорить сами. Человека четыре стояли на коленях… „Миловзоры! миловзоры!“ — изволил он выговорить сиплым баском и с легким восклицанием. Все наши засмеялись: „Что значит миловзоры?“ …Дама из нашей коляски …в третий раз звонко и визгливо вопросила Семена Яковлевича, по-прежнему с жеманною улыбкой: „Что же, Семен Яковлевич, неужто не «изречете» и мне чего-нибудь? А я так много на вас рассчитывала»“. — „В… тебя, в… тебя!..“ — произнес вдруг, обращаясь к ней, Семен Яковлевич крайне нецензурное слово. Слова сказаны были свирепо и с ужасающею отчетливостью. Наши дамы взвизгнули и бросились стремглав бегом вон, кавалеры гомерически захохотали. Тем и кончилась наша поездка к Семену Яковлевичу».
Корейша с женщинами только в такой манере и разговаривал. И все равно от женщин отбоя не было. Шли и шли к нему. И теперь идут. Возле его могилки часто стоят богомолки и всё шепчут молитвы. Говорят, Корейша причислен к т. н. «местно чтимым святым».
На севере Москвы, на живописном всхолмленном берегу Яузы, возвышается отовсюду хорошо заметный белый шатровый купол храма Покрова Пресвятыя Богородицы в Медведкове. Первая деревянная церковь появилась здесь, как считается, в 1623-м. А до тех пор с начала XVI века Медведково почиталось деревнею и называлось соответственно — Медведевкой. Эту деревеньку с ее мельницей описал А. К. Толстой в первой главе повести «Князь Серебряный».
В свое время деревня находилась во владении князя Дмитрия Михайловича Пожарского. Когда князь в 1612 году вступал с нижегородским ополчением в Москву, он сделал в родной вотчине последний привал, чтобы с отдохнувшим войском решительно навалиться на обосновавшуюся в русской столице литву. Перед сражением Дмитрий Михайлович горячо просил заступничества Богородицы, и дал обет в случае победы над злыми латынянами построить во имя Ее храм. Русские тогда победили, и обет свой князь исполнил. Поэтому Покровский храм в Медведкове — это не просто культовое сооружение, но еще и памятник в честь победы Руси над иноземными захватчиками. К тому же стоит он на костях героев-ополченцев 1612 года: многих своих погибших ратников Пожарский распорядился похоронить здесь же — в имении.
За несколько веков Медведково сменило многих владельцев: после Пожарских селом владел Софьин фаворит Василий Васильевич Голицын, потом село принадлежало царевым родственникам Нарышкиным, один из которых затем продал его по частям дворянам из купцов — А. Р. Сунгурову и Н. М. Гусятникову, последним владельцем имения был купец 1-й гильдии Н. М. Шурупенков. К этому времени Медведково становится дачным местом. Москвичи невысокого достатка могли здесь очень недорого снять комнаты у местных крестьян. Среди медведковских дачников были Константин Коровин, Михаил Врубель, Валерий Брюсов.
Медведково. Кладбище и церковь Покрова Пресвятой Богородицы
В 1960 году Медведково вошло в черту города. И тогда же стало интенсивно застраиваться высотными жилыми домами. К 1990-м от села не осталось и следа. И теперь только церковь с небольшим кладбищем вокруг нее напоминает о старинном подмосковном селе.
Нужно сказать, что Медведковское кладбище не такое уж и маленькое: в те же 1990-е оно было значительно расширено на юго-запад, ниже по течению Яузы. Причем свободного места на новой территории уже нет. Популярность его среди москвичей легко объясняется, — по красоте расположения вряд ли в столице еще найдется кладбище равное Медведковскому. И, по всей видимости, оно и в дальнейшем будет расширяться: свободного места за оградой довольно, а для организации, ведающей погребением умерших, в столице чрезвычайно выгодно прирезать к старым московским кладбищам новую территорию, — участки там продаются, и цена их необыкновенно высока.
В начале ХХ века по соседству с Медведковым, у Лосиноостровской станции, жил очень талантливый очеркист Иван Иванович Зачесов (1870–1910). Он прославился своими очерками из жизни скопцов. Большинство из этих сектантов были менялами. Они подвергались всяческим преследованиям со стороны властей, полиции и др. Свои молельни они устраивали обычно в каких-нибудь потаенных подвалах, чаще всего в Замоскворечье — самой глухой в то время московской части, — где у многих менял имелись особняки. Очерки Зачесова об этой до сих пор мало известной и почти не изученной конфессиональной и социальной группе представляют огромный интерес, как иллюстрации давно ушедшего московского быта. По неизвестной причине Зачесов покончил с собой. И был похоронен на кладбище села Медведкова.
А в 1911 году в Медведкове состоялись самые пышные похороны. Если, конечно, не считать некоторых современных похорон на новом участке кладбища. «Московский листок» тогда писал: «В среду, 23 ноября, в 7 часов утра скончался от удара на 68 году жизни председатель губернской земской Управы, один из старейших земских деятелей, д. с. с. Николай Федорович Рихтер. Вчера, в 12 часов дня, его тело было положено в дубовый гроб и помещено в зале его скромного дома в Хлебном переулке. (На панихидах и похоронах присутствовали — В. Ф. Джунковский, губернский предводитель дворянства А. Д. Самарин, городской голова Н. И. Гучков). Похороны почившего состоятся в субботу, 26 ноября. Могила усопшему приготовлена на кладбище подмосковного села Медведкова, где погребены его мать и другие родственники».
Величественное надгробие Рихтера, выполненное в виде невысокой гранитной стены, неплохо сохранилось. Но в советское время вокруг него было сделано так много захоронений, что теперь подойти к памятнику предгубзема практически невозможно, разве переступать через другие могилы и оградки.
Любопытно заметить, что В. Ф. Джунковский — московский губернатор — присутствовал на похоронах почти всех сколько-нибудь значительных лиц. Одновременно с Рихтером умер Валентин Серов. Так Джунковский успел побывать и на панихидах в Ваганьковском переулке, где жил замечательный художник.
По-прежнему действуют в Москве бывшие сельские приходские кладбища — Измайловское, Ивановское, Владыкинское, Капотненское, Люблинское, Останкинское, Перовское, Старо-Покровское, Богородское, Ясеневское. На многих из них сохранились и теперь восстановлены и открыты для верующих церкви и часовни.
Почти на каждом из них есть хотя бы одна достойная внимание могила. Как правило, это советские военные — герои, орденоносцы, летчики, моряки. Но встречаются и дореволюционные знаменитости. Так на Богородском похоронен непревзойденный русский гармонист Василий Николаевич Иванов (1877–1936) — Вася Удалой, игрой которого одинаково восхищались великая княгиня Елизавета Федоровна и Л. Д. Троцкий.
Кстати, многие большие московские общегородские кладбища — Кунцевское, Троекуровское, Кузьминское, Головинское и т. д. — это разросшиеся в советское время бывшие приходские сельские.
Глава IV
За Камер-Коллежским валом
Сандуновские миллионы на старейшем кладбище Москвы
Лазаревское кладбище
В старину в Московском государстве принято было хоронить «по чести» лишь тех, кто почил с покаянием и причастившись. Все прочие и, прежде всего, конечно, самоубийцы, считались умершие «дурною смертью» и, мало того, что их не хоронили на обычных погостах вместе с праведно умершими, а закапывали где-нибудь в поле, на выгоне, «на буйвище», как тогда говорили, так еще и погребать этих людей дозволялось церковью только дважды в году — в четверг седьмой недели после Пасхи, в так называемый Семик, и на Покров — октября по ст. ст. Если кто-то отдавал Богу душу задолго до дозволенного дня похорон, его тело оставляли дожидаться погребения в специальном помещении с ледником, называвшимся «убогим домом». Но вообще, нужно сказать, таких опальных покойников было немного. Перспектива позорного, как тогда считалось, погребения удерживала людей от многих злодейств.
В 1758 году на самой окраине Москвы, в Марьиной роще, было устроено специальное кладбище для неимущих, бродяг и всех прочих, умерших «дурною смертью», — Лазаревское. Там же появился и новый «убогий дом». Москвичи очень боялись Лазаревского кладбища. Окруженное густым Марьинским лесом, оно почиталось московским людом проклятым, таинственным местом.
Местом погребения непокаявшихся грешников Лазаревское кладбище оставалось до знаменитой эпидемии чумы 1771 года, когда в Москве появилось сразу несколько новых больших кладбищ. И тогда уже Лазаревское, оказавшееся единственным в Москве общественным кладбищем внутри Камер-Коллежского вала, сделалось, как теперь говорят, престижным. В XIX веке здесь хоронили купечество, духовенство, разночинцев, военных, артистов, профессоров. В 1787 году на кладбище была построена церковь Сошествия Св. Духа. Архитектор, построивший ее, — Елизвой Семенович Назаров (1747–822) — впоследствии был похоронен тут же, при церкви. А в 1889-ом всю немалую кладбищенскую территорию обнесли кирпичной стеной. Хотя Лазаревское кладбище и стало довольно-таки благоустроенным, но даже в 1916 году историк Москвы А. Т. Саладин писал, что оно «далеко не ласкает взгляда…Спрятавшись от всякого шума за прочными стенами, кладбище покрылось буйной растительностью. Трава выше пояса — скрывает даже высокие гробницы, и к некоторым могилам можно подойти только с трудом, обжигаясь о крапиву. Вековые березы, липы и тополя, а больше вётлы, дают густую тень. Пни исчезнувших великанов в несколько обхватов, седой мох на стволах старых берез, полусумрак аллей — все это создает из старого „буйвища“ своеобразный уголок, не лишенный привлекательности. Здесь так хорошо можно забыться от суетливой действительности и уйти в прошлое, когда кругом были не жалкие домишки столичной бедноты, но глухо шумела задумчивая Марьина роща, а в ее темно-зеленом сумраке пробиралась в удобные места охотничья свита Тишайшего царя».
В начале 1930-х Лазаревское кладбище было закрыто. А в 1936-м и вовсе ликвидировано.
Существует в Москве такое «кладбищенское» предание, уже много лет распаляющее воображение у иных кладоискателей, что будто бы где-то на территории Лазаревского кладбища зарыты несметные сокровища: какая-то купчиха, якобы, не желая расставаться со своими драгоценностями, завещала положить их к ней в гроб. Так ее и похоронили. Потом могила затерялась. А уже после ликвидации кладбища стало совершенно невозможно указать место этого захоронения. Впрочем, скорее всего это московское устное народное творчество. С такими легендами интереснее жить.
Но появились такие слухи отнюдь небезосновательно. Предыстория у них действительно имелась. На Лазаревском кладбище была захоронена семья знаменитого на рубеже XVIII–XIX веков актера Силы Николаевича Сандунова, оставшегося в памяти потомков устроителем и владельцем знаменитой в Москве бани на Неглинной улице. Похоронив своих вполне состоятельных родителей, братья Сандуновы — Сила и Николай — обнаружили с удивлением, что за душою у них оказывается пусто. И куда девалось родительское состояние? — неизвестно. Но они вспомнили, что их мать Марфа Силишна, умирая, зачем-то очень просила непременно положить ей в гроб любимую ее подушку. Сыновья, естественным образом, предположили, что матушка в подушке держала какие-то ценности. Они откопали гроб, вынули подушку и… кроме перьев ничего больше там не нашли. Раздосадованные, братья установили над могилой родителей памятник в виде прямоугольного ящика из чугунных плит, увенчанного чугунным же четырехконечным крестом, который обвивают две гадкие змеи. На памятнике была надпись: «Отцу и матери от сына их».
Но вообще-то, весь этот сюжет с подушкой очень похож на классический детективный прием с ложным следом. Внушив сыновьям искать сокровища в одном месте, чадолюбивая родительница, таким образом, увела их от мысли искать в других местах. А, может быть, она прежде заказала для себя гроб с тайником или еще как-то исхитрилась? Поэтому, кто знает? — а вдруг и правда, где-нибудь в парке, на месте бывшего Лазаревского кладбища, так и лежат в земле сандуновские сокровища? А самих братьев Сандуновых впоследствии похоронили здесь же, возле родительского чугунного креста со змеями. Силу Николаевича в 1820 году. Николая Николаевича — профессора права Московского университета, действительного статского советника — в 1832-ом. На надгробии Силы Николаевича была написана эпитафия, сочиненная, как считается, им самим:
Я был актер, жрец Талии смешливой,
И кто меня в сем жречестве видал
Тот мне всегда рукоплескал,
Но я не знал надменности кичливой!
В смысл надписи, прохожий, проникай!
Тщеславься жизнию, но знай,
Что мира этого актеры и актрисы,
Окончив роль — как я, уйдут все за кулисы!
Кто роль свою держать умеет до конца,
Тот воздаяние получит — от Творца!
На кладбище были похоронены: первый переводчик «Илиады» Е. И. Костров (ум. в 1796); историк, профессор греческой и латинской словесности Роман Федорович Тимковский (1785–1820); очеркист, редактор, издатель, владелец типографий в Москве и Петербурге Иван Николаевич Кушнерев (1827–1896); историк, преподаватель Московской духовной семинарии, автор книги «Авраамий Палицын», Сергей Иванович Кедров (1853–1914). На Лазаревском кладбище было много замечательных памятников. Например, над могилой безвестной Настасьи Павловны Новосильцевой (1789–1830) вблизи церкви был установлен «от неутешных мужа и детей» памятник — «каменная группа» — работы знаменитого скульптора И. П. Витали, автора колесницы Славы на Триумфальных воротах, фонтана на Театральной площади, других работ.
Где-то на кладбище была могила писателя, историка Москвы Ивана Кузьмича Кондратьева (1849–904). О нем вспоминает другой москвовед И. А. Белоусов в книге «Литературная Москва»: «С Иваном Кузьмичом Кондратьевым я был лично знаком. Он представлял собой тип тогдашней богемы. Жил в конце Каланчевской улицы, около вокзалов, в доме Могеровского. Мне несколько раз приходилось бывать у него на квартире, которая представляла настоящую мансарду: низенькая комната в чердачном помещении с очень скудной обстановкой: стол, кровать и несколько стульев — больше ничего».
В этой квартире у Кондратьева собиралась «богема» — великий автор «Грачей» Алексей Кондратьевич Саврасов и писатель-народник Николай Васильевич Успенский. И. А. Белоусов пишет: «Все эти три лица были неразлучны между собой; они почти каждый день собирались у Кондратьева и пили не водку, а чистый спирт, так как водка их уже не удовлетворяла». Конец этой «богемы» был хуже некуда: Успенский, не выдержав нищенского бесприютного существования, покончил собой; Саврасов, которого непременно тянуло на Хитровку к такому же, как он сам, вечно пьяному, бродяжному люду, заболел как-то в осень, его отправили в больницу для чернорабочих, и оттуда он вышел уже только на Ваганьково.
А «Кондратьев, — рассказывает И. А. Белоусов, — пережил своих друзей-товарищей — Саврасова и Успенского. Жил он исключительно тем, что поставлял на Никольский рынок литературный товар. Он писал большие романы, повести, между прочим, особой известностью пользовался его роман “Салтычиха”. Есть у него одна вещь, написанная стихами, в драматической форме: „Пушкин у цыган“. Вообще Кондратьев писал очень много стихов, которые были изданы в 1897 году довольно объемистой книгой под названием „Под шум дубрав“. Его очерки по истории Москвы также были изданы отдельно под названием: „Седая старина Москвы“. Кондратьев тоже погиб трагически: в какой-то пьяной компании он был жестоко избит и умер на больничной койке. Похоронен на Лазаревском кладбище, но едва ли кто знает, где его могила».
Хоронили на Лазаревском кладбище многих священнослужителей и членов их семей. Здесь были похоронены родственники двух архиереев, впоследствии канонизированных, — митрополита Филиппа Колычева и епископа Игнатия Брянчанинова. Возле юго-западного угла храма в 1917 году был похоронен сам его настоятель протоиерей Николай Скворцов с супругой. Нет, их не казнили богоборцы, — они оказались жертвами обыкновенного грабежа. Отец Николай собирал средства на нужды неимущих. Об этом многие знали. И грабители предположили, что всю казну о. Николай держит дома. Они ночью ворвались к нему домой, убили и его, и матушку, но не нашли ни копейки. А батюшка и не думал держать деньги дома. Он очень аккуратно всегда сдавал пожертвования в банк. Отец Николай и его супруга были одни из немногих, кого перезахоронили с Лазаревского кладбища. Они пролежали рядом со своим храмом почти двадцать лет, но когда их откопали, чтобы перевезти на Ваганьково, тела мучеников оказались нетленными.
В 1923 году здесь был похоронен самый знаменитый, пожалуй, московский священник — настоятель храма Святителя Николая в Кленниках на Маросейке отец Алексей Мечев. Его маленькая церковь в центре Москвы превратилась в крупнейший приход в столице. Среди прихожан о. Алексея были Н. А. Бердяев, А. С. Голубкина, М. Н. Нестеров. Заупокойный молебен на его погребении на Лазаревском кладбище 28 июня отслужил сам патриарх Тихон. Причем, любопытно отметить, Святейший в тот день даже не вошел в храм при кладбище: к этому времени в храме Сошествия Святого Духа обосновались обновленцы. Отца Алексея тоже перезахоронили в свое время — на Введенском кладбище. А в 2000 году архиерейский собор причислил его к лику святых, мощи его были обретены и теперь покоятся в родном храме отца Алексея — Святителя Николая на Маросейке. А на Лазаревском, на том месте, где прежде была могила о. Алексея, теперь устроен манеж какого-то конноспортивного клуба.
Стоял когда-то на Лазаревском кладбище крест, концы которого были выполнены в виде крыльев пропеллера аэроплана. Под этим оригинальным памятником покоился один из первых русских авиаторов — А. А. Мухин. Он погиб в мае 1914 года на Ходынском аэродроме при испытании какого-то заграничного летательного аппарата. Кстати, Мухин был первым авиатором из тех, кто погиб на Ходынке. Это поле унесет еще много жизней летчиков: там погибнет гигант «Максим Горький», там оборвется жизнь Валерия Чкалова. Но открыл этот скорбный список совершенно безвестный теперь Мухин. И, конечно, то, что не сохранилась могила героя, в высшей степени прискорбно. Для своего времени авиаторы были тем же самым, чем теперь для нас являются космонавты. Но вряд ли такое возможно, чтобы пропала, исчезла, могила какого-нибудь покорителя космоса. Вон недавно умер космонавт «номер три» Андриан Николаев, так чебоксарский губернатор ни в какую не пожелал выдавать земляка его московским родственникам для погребения в столице, — натурально, могила этого выдающегося человека теперь сделается одной из главных достопримечательностей губернии и отношение к ней там будет, по всей видимости, исключительно радетельное.