История московских кладбищ. Под кровом вечной тишины Рябинин Юрий

Безмолвие таинственного леса

Калитниковское кладбище

За Покровской заставой, по нынешнему разумению в центре Москвы, еще в XIX веке существовало старинное село Калитники, названное так по имени знаменитого своего владельца — великого князя московского Ивана Калиты. Юго-восток Москвы и в наше время остается наименее престижной частью города. А в старину так просто почитался глухим, «гиблым» местом: за Калитниками простирались бескрайние болота — Карачаровское и Сукино, а у Покровской и Рогожской застав, как свидетельствует людская молва, чуть ли не до начала ХХ века можно было повстречать волков!

И когда за Калитниками, в сущности, на болоте, в 1771 году появилось кладбище, названное по имени села — Калитниковским, оно среди других своих ровесников — «чумных» кладбищ — приобрело славу самого захолустного, самого «сельского» погоста в столице. И, в общем-то, таковым оно остается до сих пор, хотя и расположено к центру города ближе всех прочих московских кладбищ.

А, между тем, свою родословную Калитниковское кладбище ведет от древнего Симонова монастыря. В 1771 году в монастыре был устроен чумной карантин. Каждый день там умирали десятки людей. Понятное дело, хоронить на монастырском кладбище их не могли. И этих умерших монахи вывозили за Покровскую заставу и там хоронили в специально отведенном месте. Какое-то время это кладбище за заставой было, как теперь сказали бы, филиалом Симоновского монастырского. Но впоследствии оно сделалось обычным общегородским.

Первыми покойниками, похороненными на Калитниковском кладбище, был всякий, как тогда говорили, подлый московский люд — господские дворовые, крестьяне, приехавшие в Москву на отхожий промысел, нищие, само собою местные жители — из соседних сел. Кладбище тогда имело вид вполне сельский — деревянные кресты, беспорядочно рассыпавшиеся вокруг деревянной же церкви Боголюбской иконы Пресвятой Богородицы. Эти захоронения чаще всего исчезали вместе с сопревшими и завалившимися крестами, то есть очень скоро. Более долговечные памятники стали здесь появляться лишь со второй половины XIX века. Тогда иные подлые, сделавшиеся людьми достаточными, но так и оставшиеся крестьянами по своей сословной принадлежности, устанавливали почившим сродникам гранитные и мраморные памятники в виде часовенок или саркофагов. И эти памятники в основном сохранились до сих пор. На Калитниковском кладбище их довольно много, особенно на участках вблизи церкви. На этих памятниках почти всегда выбиты, кроме имени умершего и всех лет его жития, еще и название родной его деревни, волости и уезда. По этим данным можно судить, что на Калитниковском кладбище хоронили в основном выходцев из восточных и южных уездов Московской губернии и соседних губерний этих же направлений — Подольского, Коломенского, Егорьевского, Богородского уездов, Владимирской, Рязанской, изредка Тульской губерний.

После того как сгорела Боголюбская церковь, на кладбище, но уже на другом месте, в 1834–1838 годы был построен каменный храм в честь иконы Богоматери Всех Скорбящих Радость с приделами Николая Чудотворца и Александра Невского в традиционном для того времени стиле ампир. Отличительной особенностью этого храма является то, что вход в него устроен «с севера», потому что «с запада», к колокольне, в 1881 году была пристроена так называемая ризница, придавшая храму вид довольно-таки необычный. Теперь в ризнице располагается иконная лавка.

Как и большинство кладбищенских храмов, Всехскорбященская церковь в советское время не закрывалась. Впрочем, большинство кладбищенских храмов были обновленческими и не закрывались еще и потому, что государство к обновленцам относилось более терпимо, чем к другим конфессиям. А Всехскорбященская церковь вообще была одним из главных храмов обновленцев, — здесь часто совершал богослужения их первоиерарх митрополит Александр Введенский. Он и похоронен тут же — за апсидой.

Александр Иванович Введенский фигура загадочная и противоречивая и, во всяком случае, по-настоящему крупная историческая личность, обойти вниманием которую невозможно. Человек, безусловно, одаренный, знавший несколько языков, окончивший Санкт-Петербургский университет и экстерном — за полтора месяца! — Духовную академию, до революции он никак заявить о себе просто не успел. В 1914 году он был рукоположен в священники и направлен служить в церковь лейб-гвардии кавалергардского полка в Петербург. Для любого священника в то время это, наверное, было бы пределом мечтаний — служить в столице, при полке лейб-гвардии. Но амбиции Введенского требовали большего. И когда началась смута, он смекнул, что сотрудничество с новой властью открывает для него самую невероятную перспективу.

В 1922 году так называемая «инициативная группа прогрессивного духовенства» направила председателю ВЦИК М. И. Калинину письмо:

«Настоящим доводится до сведения Вашего, что ввиду устранения Патриархом Тихоном себя от власти, создается Высшее Церковное Управление, которое с 2 (15) мая приняло на себя ведение церковных дел в России.

Протоиерей Введенский,

священник Калиновский,

священник Белков,

псаломщик Стадник.

3 (16) мая 22 г.

г. Москва. Троицкое Подворье».

Появление этого документа считается началом довольно-таки необычного явления в русском православии, известного в истории как обновленчество. Необычное же заключается прежде всего в том, что обновленчество — это единственный крупный церковный раскол, который впоследствии удалось преодолеть.

В эти годы церковь переживала, как говорится, последние времена. Человек в рясе почитался контрреволюционером едва ли не худшим, чем вооруженный белогвардеец. И усугубило положение церкви в советской России обстоятельство, которое, казалось бы, напротив, должно было ее — церковь — укрепить. В 1917 году, после двухсотлетнего синодального («беспатриаршего») периода, был вновь избран предстоятель Российской православной церкви — патриарх Тихон. Избран он был еще до октября. И при существующем тогда отношении к церкви со стороны государства учреждение патриаршества, во всяком случае, не было явлением вредным. Но в наступившую вскоре за этим эпоху гонений такое единоначалие оказалось системой очень неэффективной. Стоило патриарху Тихону на время или навсегда «устраниться от власти» — лишиться свободы, а вскоре и умереть, — тотчас среди чад начинались брожения и раздор. Одним из таких раздоров и стало появление «Живой церкви», как называли сами себя обновленцы.

Возникновение обновленчества это отнюдь не авантюра нескольких клириков и не «операция» НКВД. Вернее не только авантюра и не только «операция»: есть свидетельства, что не обошлось ни без того, ни без другого. Но обновленчество — это, прежде всего, естественное стремление людей, поставленных в новые жесткие условия существования, найти какую-то форму выживания в этих условиях. В противовес непримиримой позиции патриарха Тихона и его сторонников значительная часть умеренного духовенства заявила о своем безусловно лояльном отношении к большевикам. Кстати, обновленцем был некоторое время и митрополит Сергий (Страгородский) — будущий патриарх, — и многие другие архиереи. Естественным образом, и советская власть с этой частью «церковников» стала строить отношения в режиме наибольшего благоприятствования — их не преследовали, не изгоняли из храмов. Уже к концу 1922 года из 30 тысяч действовавших в то время в СССР храмов две трети были обновленческими, в том числе и сам храм Христа в Москве. В то время как священнослужители самых разных конфессий на территории СССР безжалостно преследовались и подвергались репрессиям по всякому поводу или вовсе без повода, обновленческое духовенство чувствовало себя относительно комфортно. Об этом свидетельствует хотя бы такая деталь: редкий священник-«тихоновец» в 1920– 30 годы умирал своей смертью, большинство из них сгинули бесследно в лагерях и тюрьмах, а почти все обновленцы, умершие в те же годы, с честью похоронены за алтарями церквей.

В 1922 году, как уже говорилось, Александр Иванович с группой единомышленников заявил о создании просоветского Высшего Церковного Управления (ВЦУ), во главе которого сам же и встал. На следующий год он был хиротонисан (посвящен) в епископы. Причем обряд совершили вполне законные с точки зрения церковного права, еще дореволюционного поставления, архиереи, следовательно, и возведение Александра Ивановича в епископский сан нет основания считать незаконным. А еще через год он был произведен в митрополиты и объявлен «Апологетом и Благовестником истины Христовой». То есть, по существу, сделался официальным, признанным государством, главою православной церкви в СССР.

Обновленцев иногда изображают этакими религиозными модернистами, которых можно было узнать по всяким чисто внешним новшествам, внесенным ими в обряд. Самым ярким примером, — без него не обходится ни одно упоминание об обновленцах, — считаются службы в некоторых обновленческих приходах, когда престол выносили из алтаря и устанавливали посреди храма. Действительно какие-то отступления от канонического обряда у обновленцев имелись, но лишь как исключение. Чаще всего они были связаны с языком богослужений: отдельные обновленческие приходы отправляли службы не на церковнославянском, а на современном русском. Но в целом их служба была вполне сходна со службой в «тихоновских» приходах. Бывший обновленец, восьмидесятилетний старец иеромонах Кирилл (Попков), с детства посвятивший себя служению Богу — сначала причетником, а потом и священником, — говорит, что за годы своего служения в разных городах и разных храмах, в том числе и в храме на Калитниковском кладбище, он не видел ни одного обновленческого прихода, где обряд хоть чем-то отличался бы от принятого у «тихоновцев».

Разумеется, привилегированное положение клира «Живой церкви» не могло быть даровано властью из альтруистических побуждений, безвозмездно. За свои привилегии обновленцы должны были отрабатывать сполна. В сущности, они являлись советскими служащими в рясах. И главная обязанность, которая на них возлагалась, заключалась в информировании кого следует об умонастроении паствы. Попросту говоря, им вменялось доносить. И редкий клирик «Живой церкви» этого не делал. Как утверждает иеромонах Кирилл (Попков), был агентом НКВД и сам митрополит Александр Введенский.

Но как ни выслуживались обновленцы, в конце концов, власть все-таки отвернулась от них и отдала предпочтение последователям патриарха Тихона — Русской Православной Церкви. В это время возглавлял РПЦ митрополит Сергий (Страгородский). Разочаровавшись в обновленчестве, он вернулся в «тихоновскую» церковь, причем для этого ему пришлось исполнить обряд покаяния — в одном подряснике с паперти Большого Донского собора он просил прощения за свое заблуждение у собравшихся в монастыре мирян и духовенства.

В 1927 году митрополит Сергий обратился с Посланием (Декларацией) к клирикам и мирянам РПЦ, в котором призывал всех «решительно и бесповоротно становиться на путь лояльности» по отношению к «Советской Власти». В результате «тихоновская» церковь заняла точно ту же верноподданническую позицию, какую обновленцы занимали с 1922 года.

А к 1940-м годам РПЦ настолько уже доказала свою лояльность, что, когда во время войны Сталину, проводившему новую патриотическую политику, потребовалась еще и поддержка церкви, в союзники к себе он призвал именно митрополита Сергия, а не Александра Введенского. И, в общем-то, это было справедливо. Потому что большая часть православной паствы тянулась к немногим «тихоновским» приходам. В то время как многочисленные обновленческие храмы часто оставались полупустыми. Безусловно, делая этот выбор, в Кремле прежде основательно разобрались в настроении масс.

После того, как власть солидаризировалась с РПЦ, для обновленцев наступили трудные времена. Они хотя и владели по-прежнему сотнями храмов по всей стране, но их и без того немногочисленная паства таяла на глазах — люди шли в приходы РПЦ, которые теперь открывались повсюду. Уходили и священники. Если они были законно рукоположены, после обряда покаяния их принимали в РПЦ «в сущем сане».

Митрополит Александр Введенский все эти годы до самой смерти служил в Москве в церкви св. Пимена в Сущеве. В 1941 году он объявил себя Святейшим и Блаженнейшим Патриархом. Однако недолго таковым оставался. Вероятно, это не совпадало с планами каких-то дальновидных политиков в Кремле. И Александру Ивановичу, скорее всего, указали, что слишком уж он погорячился, замахнувшись на патриаршество. Патриархом по воле Сталина вскоре стал Сергий (Страгородский). Незадолго перед смертью Введенский, отчаявшись сохранить обновленчество как влиятельную общегосударственную церковь, пожелал войти в РПЦ, но только с сохранением его архиерейского сана. Ему же поставили условия, что примут в РПЦ только после покаяния и в сане простого священника. Таких условий Введенский не принял. Вскоре он умер. После его смерти остатки «Красной церкви», как прозвали в народе обновленцев, окончательно были поглощены Московской патриархией.

За восточной стеной Всехскорбященской церкви, в аккуратной крепкой оградке, стоят три обелиска черного гранита. Посередине большой, по бокам — два поменьше. На средней широкой плите изображен характерный безбородый профиль архиерея в митрополичьем клобуке и выбита короткая надпись: Митрополит Александр Введенский. 1889–1946. Под боковыми плитами покоятся два сына митрополита — протоиерей Владимир Александрович Введенский (1921–1984) и протодиакон Александр Александрович Введенский (1913–1988). Тут же в оградке похоронены его мать Зинаида Саввична и жена Ольга Федоровна (1891–1963). Оба сына Введенского, после того как обновленчество прекратило существование, были приняты в патриаршую церковь и до самой смерти своей служили в храме на Калитниковском кладбище.

Вокруг церкви находится еще много могил священнослужителей. Но особым почитанием на Калитниковском кладбище с недавних пор стала пользоваться могила одной монахини под огромным гранитным четырехконечным — латинского типа — крестом у южной стены храма. Сюда стали приходить паломники со всей Москвы. Вообще крест этот стоит на кладбище с 1880 года. Эта дата выбита с одной стороны памятника. Но с другой стороны недавно сделана новая надпись: Блаженная старица схимонахиня матушка Ольга. 1871–1973. И это не ошибка. Она действительно почила на 103-м году! Жила блаженная в Москве где-то вблизи Таганки. Но рассказывают, что она никогда не сидела дома. Старица была всегда в пути: она ходила по Москве с котомками в руках и мешками через плечо. И если ей на пути попадался человек с лицом унылым, опечаленным или злобным, она непременно останавливала его и просила помочь ей поднести куда-то ее «багаж». Удивительно, но почему-то никто никогда ей не отказывал. И едва человек брался за матушкины мешки и котомки, печаль и злоба тотчас оставляли его. А, исполнив послушание, он шел дальше уже совершенно умиротворенный. Такое вот существует предание о московской блаженной Ольге, странствовавшей по улицам и избавлявшей людей от смертных грехов — гнева и уныния. Говорят, если повезет, ее можно повстречать в Москве и теперь. Впрочем, может быть, это уже совсем другая блаженная. А почему матушка Ольга оказалась под чужим крестом на кладбище? — понятное дело, некому было ей, одинокой страннице, ставить монументов. Вот и похоронили ее под чужим памятником — в бесхозной могилке.

Калитниковское — это, кажется, единственное старое московское кладбище, где практически нет купеческих захоронений, во всяком случае, здесь нет ни одной известной фамилии этого сословия. Вероятно, состоятельные купцы — «коммерции-советники» — находили кладбище на краю Карачаровского болота не достойным быть местом их упокоения. Здесь если и отыщется несколько памятников, на которых выбито «Под сим камнем лежит купец…», то можно утверждать почти безошибочно, что покойный принадлежал к невысокой гильдии. Как какой-то Лавр Иванович Юдин с супругой Мариной Николаевной. Единственное, чем интересна их могила с памятником, так это примером исключительно редкого для XIX века женского имени. В то время Марина была именем таким же непопулярным, как теперь Прасковья.

И уж тем более здесь нет захоронений лиц «благородного звания» — титулованных особ, крупных чинов царской табели о рангах. Лишь в советское время на кладбище стали хоронить интеллигенцию — артистов, музыкантов, ученых. Но, как правило, не особо известных.

Самым значительным своим захоронением работники Калитниковского кладбища считают могилу народной артистки СССР Евдокии Дмитриевны Турчаниновой (1870–1963). Актриса Малого театра, она прославилась как исполнительница ролей в постановках русской и зарубежной классики. И, конечно, ей, лауреату двух Сталинских премий, полагалось бы, как и всей советской творческой элите, быть похороненной на Новодевичьем. Так непременно и случилось бы, если бы Евдокия Дмитриевна родилась не в Москве. Но поскольку она была коренной москвичкой и ее семья имела в столице «родовое» место погребения — на Калитниковском кладбище, то, естественным образом, и прославленная Евдокия Дмитриевна в свой срок была похоронена там же. Отыскать ее могилу очень непросто. Хотя она и недалеко от церкви, но расположена в глубине участка и не привлекает к себе внимания каким-нибудь сверхвеличественным памятником, каких, кстати сказать, теперь на Калитниковском кладбище появилось довольно много. На могиле Е. Д. Турчаниновой стоит невысокий гранитный крест на широком основании, напоминающий храмовую голгофу, и у самой земли, так, что зимой ее вообще практически невозможно прочитать, там выбита надпись. Тропа к могиле звезды давно заросла бы, настолько она заповедна, но, к счастью, работники кладбища никогда не отказываются проводить к ней.

В Калитниках похоронен известный художник-авангардист Роберт Рафаилович Фальк (1886–1958). Он был одним из организаторов и участником творческого объединения русских постимпрессионистов «Бубновый валет». Важнейшее место в его творчестве занимала Москва. И некоторые картины Фалька сделались настоящими свидетельствами, памятниками эпохи. Такие, например, как «Московский дворик» (1912), «Из окна мастерской. Осеннее утро в Москве» (1926), «Строительство Дворца Советов» (1939), «7 ноября из окон ателье» (1950).

На одной из аллей центральной части кладбища стоит огромный монумент в виде часовни. На нем надпись: Архитектор Афанасий Григорьевич Григорьев. 1782–1868. Это крупнейший представитель архитектуры московского ампира, ученик и последователь И. Д. Жилярди, Ф. И. Кампорези, О. И. Бове. У него нет таких крупных построек, как у его учителей. Но Григорьев — это непревзойденный мастер малых архитектурных объемов: особняков, городских усадеб — как раз тех уютных зданий, которые и создали неповторимый колорит старой, низкорослой Москвы. Кроме прочего, по его проекту на Пречистенке построен дом Лопухиной (№ 11), теперь там музей Л. Н. Толстого, и усадьба Хрущевых (№ 12/2), в которой позже разместился музей А. С. Пушкина. Он автор проектов нескольких церквей в Москве — Воскресения Словущего на Ваганьковском кладбище (1824), Троицы в Вишняках (1826), Троицы на Пятницком кладбище (1836).

Похоронен здесь и еще один известный московский архитектор Федор Михайлович Шестаков (1787–1836), построивший Провиантские склады на Крымской площади (1831), церковь Сошествия Св. Духа на Даниловском кладбище (1832), трапезную и колокольню церкви Николая Чудотворца в Толмачах (1834) и другое.

Всякому, наверное, москвичу известно имя скульптора — автора лучшего во всей России памятника А. С. Пушкину в Москве, на Тверском бульваре — А. М. Опекушина. Но немногие, скорее всего, знают архитектора, совместно с которым Опекушин создал шедевр, — это академик архитектуры Иван Семенович Богомолов (1841–1886). На Калитниковском кладбище академик оказался совсем не случайно. Он происходил из местного крестьянского рода. За несколько лет до своей смерти он похоронил в Калитниках мать. Естественно, и сам был похоронен здесь же. Могила И. С. Богомолова с красивым черным крестом находится у самого алтаря Всехскорбященской церкви, рядом с участком Введенских.

Ни на одном старом московском кладбище центральная часть не отличается столь разительно от окраин, как на Калитниковском. Если центральные участки на этом кладбище вполне на уровне других его «чумных» ровесников — те же асфальтированные прямые аллеи с теми же вычурными надгробиями бывших хозяев жизни, редко дотягивающих до тридцати, — то глубинка здесь, особенно у Скотопрогонной улицы, совершенно сельская. Асфальт туда не доходит. Оградки, среди которых встречаются деревянные, там стоят абсолютно без какой бы то ни было системы. «Амбициозных» памятников нет вовсе — всё кресты да невысокие плиты, часто бетонные. В погожий летний день здесь нет ни единого человека, и поистине царит безмолвие таинственного леса. Когда не тарахтят моторы за стеной. По извилистым проселкам, не опасаясь быть раздавленными, ползают стаи рыжих муравьев. С креста на крест прыгают вороны. И с трудом верится, что этот сельский погост находится в получасе ходьбы от Садового кольца.

Последние камни Семеновского кладбища

Неподалеку от станции метро «Семеновская» есть небольшой сквер, над которым недавно поднялся золотой куполок, сразу очень украсивший, ожививший невзрачную Семеновскую заставу. После многих лет запустения, доведенная почти до состояния руин, здесь теперь восстанавливается Воскресенская церковь. Впрочем, в этом ничего особенного нет: церкви сейчас восстанавливаются повсюду. Но вот сквер, в котором стоит церковь, действительно, необычный. Среди деревьев, в траве, здесь лежат гранитные и мраморные камни — иногда целые прямоугольные плиты с едва различимыми надписями на них, но чаще бесформенные обломки. На них играют дети. К ним же подбегают «по нужде» собаки, которых сюда приводят жители всего района. Но при этом жителям района как никому в Москве известно, что сквер с разбросанными по нему каменными плитами — это остатки Семеновского кладбища, когда-то одного из самых больших в городе.

Семеновское кладбище было единственным «нечумным» в кольце кладбищ за Камер-Коллежским валом. Еще задолго до 1771 года на этом месте существовал сельский погост, приписанный к Введенской церкви в Семеновском. И еще в начале ХХ века здесь находилось несколько плит XVII столетия. На самой старой из них стояла дата «от сотворения мира», соответствующая 1641 году Р. Х., и была замечательная надпись: Евфимия жена гостя Андрея Никифоровича. Сейчас даже и не понять, какого такого гостя женой была эта Евфимия. А она, попросту говоря, была купчихой. В старину гостями называли купцов, приехавших со своими товарами откуда-нибудь издалека. Как в опере «Садко» — «варяжский гость», «индийский гость». Еще любопытно заметить, что в XVII веке у «гостей» не было фамилий. Фамилии стали широко распространяться среди «неблагородных» сословий вообще только где-то после Петра Первого. И еще в XIX веке в России не все имели фамилии. Но особенно интересно, что женщина в ту пору мало того что не имела фамилии, но не удостаивалась называться и по отчеству. Одно имя, и будет с нее. Тогда женщина настолько во всем была «за мужем», что даже на собственной ее могиле больше сказано о муже, нежели о ней самой.

С каких пор здесь стали хоронить, можно только предполагать. Скорее всего, кладбище было ровесником Семеновского села. А значит довольно древнее. Может быть, самыми ранними из известных упокоенных здесь были родители ближайшего соратника Петра Первого — А. Д. Меншикова. Их могилы находились в самой ограде Введенской церкви. А позже на Семеновском были похоронены и две дочери светлейшего князя — Наталья и Екатерина. После смерти отца в сибирской ссылке им было позволено возвратиться в Москву.

Притом что здесь имелось несколько могил довольно известных и высокопоставленных людей, Семеновское кладбище никогда не считалось престижным местом упокоения.

Историк А. Т. Саладин в 1916 году так писал о нем: «Памятники Семеновского кладбища более чем просты, почти бедны, надписи на них не будят никаких воспоминаний».

С самого основания своего кладбище становится традиционным местом захоронения военных. Прежде всего, это объясняется тем, что поблизости находился, и находится до сих пор, крупнейший и старейший в России Лефортовский военный госпиталь, основанный еще в 1707 году. И когда в госпитале умирали раненые участники войн, которые вела Россия в XVIII — нач. ХХ веков, их, как правило, хоронили на Семеновском кладбище. Особенно много здесь было похоронено участников Первой мировой. Для них даже специально на южной окраине кладбища был огорожен большой новый участок. Вот так описывает его А. Т. Саладин: «Что-то особенно грустное охватывает на этом кладбище, где все могилы, как солдаты в строю, вытянулись стройными рядами, где все кресты сделаны по одной форме и даже надписи на них все одного образца. Только в центре, в офицерской части кладбища, замечается некоторое разнообразие памятников, но и там все просто и бедно».

В 1838 году в Лефортовском госпитале умер нижний чин Александр Полежаев. Этот один из самых талантливых поэтов пушкинской поры прожил короткую на редкость несчастную жизнь. За первые же его сочинения император Николай Павлович лично распорядился определить Полежаева в солдаты. Причем царь написал в отношении: «…Иметь его под самым строгим надзором и о поведении его ежемесячно доносить начальнику Главного штаба». Мыслимо ли, чтобы начальнику нынешнего Генерального штаба докладывали о поведении какого-нибудь солдата, хотя бы и самого непокорного и своевольного во всей армии! Полежаева отправили на Кавказ. Он принимал участие во многих делах. И за «отлично-усердную» службу его чуть было не произвели в офицеры. Но Николай Павлович, у которого, по всей видимости, только и было забот, что следить за судьбой Полежаева, отклонил ходатайство, повелев «производством Полежаева в прапорщики повременить». Последние годы жизни Полежаев служил в Москве и в рязанском городке Зарайске. А в конце 1837-го его положили в госпиталь, откуда он уже не вышел. В метрической книге госпитальной церкви была сделана запись: «1838 года января 16 дня Тарутинского егерьского полка прапорщик Александр Полежаев от чахотки умер и священником Петром Магницким на Семеновском кладбище погребен». А. И. Герцен в «Былом и думах» вспоминал о кончине Полежаева: «Когда один из друзей его явился просить тело для погребения, никто не знал, где оно; солдатская больница торгует трупами, она их продает в университет, в медицинскую академию, вываривает скелеты и проч. Наконец, он нашел в подвале труп бедного Полежаева, — он валялся под другими, крысы объели ему одну ногу». Полежаев так и не узнал, что он умирает офицером. Высочайшее повеление пришло слишком поздно.

На кладбище были похоронены и многие высокие военные чины: генерал-лейтенант Н. К. Цеймерн (1800–1875), участник Кавказской войны; генерал-лейтенант К. В. Сикстель (1826–1899), начальник артиллерии Московского военного округа; генерал от инфантерии В. К. Жерве (1833–1900), участник Крымской и Русско-турецкой войны 1877–78 гг.

В 1855 году на средства купца М. Н. Мушникова на кладбище, прямо у Семеновской заставы, был построен храм Воскресения. Освятил его сам митрополит Московский Филарет (Дроздов). Это довольно редкий тип храмового сооружения. Он представляет собой двусветный четверик с одной главой и с невысокой шатровой колокольней. Причем колокольня не вынесена за пределы собственно храма как самостоятельный архитектурный объем, а распложена с запада над самим же четвериком и напоминает скорее вторую, асимметричную, главу, нежели колокольню. К тому же основной главы на храме пока нет. В 1930-е годы храм был закрыт и впоследствии очень сильно перестроен. Купол и колокольня были совершенно разобраны. Поскольку храм двусветный, это позволяло новым его владельцам устроить там второй этаж. После этой «реконструкции» в бывшем храме разместился так называемый ремонтно-механический комбинат. И просуществовало это предприятие здесь до 1990-х годов. Лишь в 1992 году обезображенное до неузнаваемости здание было возвращено верующим. Заново поднялась колокольня с золоченой, отовсюду хорошо заметной, главкой. Есть и колокола. Наконец, появился и купол над четвериком. Так что теперь Воскресенская церковь восстановлена во всей своей красе.

Как и полагается почившему ктитору, на средства которого строился храм, купца Мушникова похоронили возле церкви. Здесь же, на Семеновском кладбище, хоронили и всех ее клириков. Первый настоятель храма протоиерей Александр Сергиевский умер в 1877 году и был похоронен тут же — за апсидой. Здесь покоился и его сын Николай Сергиевский (1827–1892). Он был протопресвитером Успенского собора в Кремле, настоятелем университетского храма св. Татианы и профессором богословия, логики и психологии Московского университета. Следующим за о. Александром Сергиевским настоятелем храма был о. Константин Остроумов (1827–1899). Этот батюшка прославился как основатель первого в Москве общества трезвости. Похоронен он под самой церковью — под северо-западным ее углом. Вообще духовенства на Семеновском кладбище похоронено было довольно много. Собственно, на всех кладбищах, где есть церковь, за восточной стеной этой церкви хоронили, как правило, священнослужителей. В 1931 году здесь похоронили архиепископа Енисейского и Красноярского Мельхиседека (Паевского). Любопытно, конечно, не то, что его здесь похоронили, хотя большинство архиереев в те годы могил своих не имели — обычно они пропадали бесследно в лагерях, — а любопытно, как он умер. Смерть его настигла в алтаре Покровской церкви на Красносельской улице. Он готовился к богослужению, вдруг ему стало дурно, и владыка испустил дух. Это произошло в присутствии двух будущих патриархов — Сергия (Страгородского) и Алексия (Симанского).

Архиепископ Мельхиседек был не единственным архиереем, похороненным на Семеновском. Здесь также находилась могила архиепископа Калужского Сильвестра (Братановского, 1871–1931).

В 1927 году у Семеновской заставы был похоронен совсем молодой — двадцатичетырехлетний, — но многообещающий историк, искусствовед, знаток московской старины Владимир Васильевич Згура. Он составил справочник «Памятники усадебного искусства. Московский уезд», в котором дано описание многих подмосковных усадеб начала ХХ века. Згура занимался изучением работ известных московских архитекторов и защитил кандидатскую диссертацию, посвященную творчеству В. И. Баженова. Он трагически погиб — утонул в Крыму во время знаменитого землетрясения 1927 года. После закрытия Семеновского кладбища Згура был перезахоронен на Преображенском.

А вот другой москвовед Иван Алексеевич Белоусов (1863–1930) никуда перезахоронен не был. Родился он в Зарядье в семье портного. Близкий друг Белоусова Н. Д. Телешов вспоминал, что в доме, где рос будущий писатель, «никогда не было ни одной книги, иметь которые считалось более чем излишним, а сочинять их — крайне предосудительным и неприличным». По авторитетному мнению старого портного, сын не мог ничем заниматься, кроме как наследовать отцово ремесло. И Белоусов действительно стал портным. Одновременно он писал стихи и под псевдонимом, чтобы, не дай бог, это не стало известно суровому родителю, публиковал их в разных газетах и журналах. Среди его клиентов были и некоторые писатели, в том числи и А. П. Чехов. На некоторых известных фотографиях Антон Павлович изображен в белоусовских пиджаках. В 1899-м Телешов, Белоусов и другие московские писатели основали знаменитую «Среду» — литературное объединение, воспитавшее многие таланты — Андреева, Куприна, Бунина, Зайцева, Вересаева, Серафимовича. Но прославился Белоусов не как поэт, — разумеется, и не как портной! Главным итогом его творчества стали бесценные воспоминания «Ушедшая Москва», в которых он рассказывает о многих своих современниках и друзьях — о Толстом, Чехове, Короленко, Златовратском, Горьком, Дрожжине, Глаголе, Грузинском и других.

Оказался именно на этом кладбище И. А. Белоусов самым естественным образом: в последние годы он жил на Соколиной улице за Семеновской заставой. Увы, перезахоронить его никто не позаботился. И эта ценнейшая в московском некрополе могила безвозвратно исчезла.

Был похоронен на Семеновском кладбище и еще один писатель, участник «Среды» и добрый знакомый Белоусова — Лев Аркадьевич Хитрово (ум. в 1926).

Здесь же находилась и могила крупнейшего русского ученого физиолога Алексея Александровича Кулябко (1866–1930). Ему в 1902-м впервые в мире удалось оживить сердце человека спустя двадцать часов после смерти.

Президиум Моссовета в 1935 году постановил ликвидировать Семеновское кладбище. Для чего городу это потребовалось, трудно даже предположить. Ладно бы кладбище находилось близко к центру и мешало каким-то градостроительным задачам. Нет, это, конечно, тоже не причина ополчиться на могилы, но все-таки в этом была бы некоторая логика. Но Семеновское в 1930-е годы считалось дальней московской окраиной. По соседству с кладбищем были пустыри, огороды, ветхое жилье — строй, как говорится, не хочу, если московской власти так уж нужны были новые пространства для городской застройки. Но нет, потребовалась именно территория кладбища. После этого постановления тридцать с лишним лет кладбище не ликвидировали, но и не хоронили там никого. За это время многие надгробия были вывезены — либо для вторичного использования на других кладбищах, либо как ценный камень для нужд народного хозяйства. Ограды и металлические часовни пошли на переплавку. А в 1966 году Семеновское кладбище было окончательно уничтожено. Прямо по кладбищу прошел Семеновский проезд, разделивший его на две неравные части, из которых лишь северная, меньшая, осталась незастроенной, — именно там теперь сквер с Воскресенской церковью и чудом сохранившимися еще несколькими надгробиями. А в основном на территории кладбища теперь многоэтажные жилые дома.

В сквере у Семеновской заставы, возле Воскресенской церкви так до сих пор и лежат многие погребенные. И сотни людей ежедневно проходят по бывшим могилам. Понятно, от самих могил не осталось и следа, но кости-то человеческие никуда не делись, они так и лежат в трех аршинах от поверхности.

Встречаются иногда у нас в жизни некие загадочные обычаи прошлого, которые современному человеку часто не понятны. Например, перед входом в некоторые православные храмы, чаще всего монастырские, прямо в полу устроены могилы. Сверху они прикрыты чугунными плитами со всеми полагающимися надписями. И почти все, кто входит в храм, наступают на эти плиты. Кое-кто, правда, иногда смущенно обходит их, выбирает, как бы поставить ногу так, чтобы не коснуться плиты, — это же надгробие, под ним покоится умерший! и кто только додумался положить его на самом проходе?! Зачем?! Но этот совестливый и в высшей степени вежливый человек, старательно обходящий надгробие, не подозревает даже, что он тем самым нарушает последнее предсмертное желание погребенного здесь. А дело в том, что по старинному обычаю погребение в таком неудобном, казалось бы, месте, как в полу при входе в храм, считалось высшим человеческим смирением, этаким подвижничеством после смерти. Предположим, человек был праведником при жизни, и, почитая самоуничижение, как путь к спасению, он и после смерти не хотел оставлять этой душеспасительной добродетели. Или, напротив, при жизни он не был безупречным христианином, но уже похоронить завещал себя так, чтобы могила его была «попираема», и, таким образом, на Небесах его ждала бы награда за редкостное смирение.

На оставшемся незастроенном куске Семеновского кладбища «попираются» теперь все могилы. И не только людьми, но и друзьями человека. Пусть же все, кого это смущает, утешатся: погребенных здесь за посмертное их невольное уничижение ждет, по поверью, награда на Небесах.

«Тишина за Рогожской заставою…»

Рогожское кладбище

Московские старообрядцы стали погребать своих умерших на отдельных погостах, обособленно от «никониан», практически сразу вслед за никоновскими реформами. Но в 1771 году, когда во время эпидемии чумы было запрещено хоронить внутри Камер-Коллежского вала, старообрядцам были отведены земли для новых кладбищ — за Рогожской заставой и за Преображенским валом.

Место за Рогожской заставой было выбрано не случайно: там находилась старообрядческая деревня Новоандроновка, и даже вполне вероятно, что там уже имелось небольшое сельское кладбище.

Состоятельные московские люди, из тех, что держались старой веры, постоянно делали пожертвования Рогожской общине или устраивали здесь на свой счет разные, как теперь они называются, учреждения собеса. В результате при кладбище вырос целый городок. Кроме храмов здесь были «палаты» для священнослужителей и для причта, частные дома, гостиница для паломников, детское училище, приюты, богадельни. Всех призреваемых — старых и малых — при кладбище доходило в XIX веке до тысячи человек!

В большинстве источников, и современных и прежних, понятие «Рогожское кладбище» относится не столько к собственно погосту, сколько к поселку при нем, к старообрядческой общине. И часто о некрополе там не говорится или ничего, или очень скупо. Между тем Рогожский некрополь один из самых своеобразных в Москве. Ни с каким другим кладбищем его спутать невозможно.

До революции здесь хоронили только раскольников. Но и после революции, когда погребение перестало иметь характер религиозного обряда, а крест на могиле являлся чуть ли не вызовом системе, на Рогожском все так же появлялись могучие кресты-голубцы. Их и теперь очень много, и они придают кладбищу характерный строгий вид. Хотя хоронят тут теперь далеко не одних только старообрядцев.

Наибольшей славы Рогожское кладбище достигло во второй половине XIX — начале ХХ века, когда здесь были похоронены самые известные российские промышленники, фабриканты, купцы: Шелапутины, Рахмановы, Солдатенковы, Пуговкины, Кузнецовы, Рябушинские, Морозовы, Капырины, Рязановы, Трындины и другие. Но немногие из этих захоронений можно теперь найти на кладбище. Дело в том, что в советское время у «капиталистов-эксплуататоров», наряду с прочим, часто экспроприировались и надгробия с могил. И в первые пятилетки Рогожское кладбище являлось крупнейшим в Москве месторождением и поставщиком гранита на стройки социализма, в частности, для метро.

О том, какие залежи ценного камня были на Рогожском кладбище прежде, можно судить по немногим сохранившимся купеческим захоронениям. То есть немногим по сравнению с тем, что было до революции. Но если Рогожское сравнивать с другими московскими кладбищами, то здесь и до сих пор купеческих могил больше, чем где-либо.

В конце главной дорожки стоит колоссальный черный крест на не менее впечатляющей плите розового гранита, под которой похоронен московский купец Федор Васильевич Татарников. Говорят, раньше таких крестов на кладбище было несколько. Теперь остался один. На память.

По пути к этому кресту-великану на аллее есть еще несколько примечательных захоронений. И, прежде всего, грандиозная, до половины деревьев ростом, кованая часовня-склеп рода Морозовых. Там похоронены пять поколений славной купеческой фамилии, начиная от основателя династии Саввы Васильевича (1770–1860) и до современных ее представителей. Последнее захоронение датировано 1995 годом. Конечно, самый известный среди Морозовых это Савва Тимофеевич, внук основателя династии, прославившийся как покровитель искусств и щедрый кредитор русской революции. До сих пор остается загадкой его неожиданная смерть в Каннах, — то ли он покончил собой, то ли кто-то от него решительно избавился? На могиле Саввы Тимофеевича стоит памятник работы Н. А. Андреева, автора «сидячего» Гоголя, — беломраморный крест с рельефным распятием и оригинальным мраморным же саркофагом над могилой, выполненным в виде декоративной резной оградки. На памятнике короткая надпись: Здесь погребено тело Саввы Тимофеевича Морозова. 1861–1905.

Рядом с морозовским склепом стоит такая же, немного поскромнее разве, кованая часовня купеческого рода Соловьевых. Здесь же неподалеку похоронены купцы Пуговкины. Это захоронение, пожалуй, самое типичное для купеческого Рогожского кладбища — ряд черных высоких саркофагов за добротной металлической оградой. Причем саркофаги эти абсолютно не тронуты временем. Все как новенькие.

Но большинство известных фамилий, увы, исчезло. Не найти теперь на Рогожском кладбище богатейших в России промышленников Рябушинских, нет больше могил фабрикантов и торговцев мануфактурными изделиями Солдатенковых, не осталось и следа от захоронений фарфорозаводчиков Кузнецовых. Совсем недавно принято решение на том месте, где был похоронен «фарфоровый король» Матвей Сидорович Кузнецов, установить памятную стелу.

Хорошо было бы по примеру Кузнецова отметить как-то и место захоронения Козьмы Терентьевича Солдатенкова (1818–1901). Владея одним из крупнейших в России состоянием, он столько средств вложил в благотворительность, что трудно даже перечислить все больницы, богадельни, дома призрения, училища, которые он финансировал, или которые были учреждены целиком на его счет. Некоторые из солдатенковских учреждений, таких как, например, больница им. С. П. Боткина, действуют до сих пор. В 1922 году в этой больнице лечился В. И. Ленин. Вождю мирового пролетариата сделали там операцию — извлекли пулю, которую он носил в себе с покушения 1918 года. Но даже это обстоятельство не помешало ленинцам спустя несколько лет уничтожить могилу знаменитого мецената и благотворителя.

Но, может быть, в еще большей мере К. Т. Солдатенков прославился своей издательской деятельностью. Для писателей второй половины XIX века он был таким же другом и покровителем, каким для художников позже стал Савва Мамонтов. К. Т. Солдатенков издавал сочинения Д. В. Григоровича, А. В. Кольцова, С. Я. Надсона, Н. А. Некрасова, Н. А. Полевого, Я. П. Полонского, И. С. Тургенева, А. А. Фета, Т. Н. Грановского, И. Е. Забелина, В. О. Ключевского, многих других. Он был дружен с И. С. Аксаковым, Л. Н. Толстым, А. П. Чеховым. Некоторым писателям он просто безвозмездно помогал. Известного поэта И. З. Сурикова он даже похоронил на свой счет. Сколько бы русская литература не досчиталась замечательных произведений, если бы не радетельное участие К. Т. Солдатенкова!

И. С. Шмелев в статье «Душа Москвы» так говорил о знаменитом меценате: «К. Т. Солдатенков, „друг литераторов“, — между ними, если не ошибаюсь, Герцена и Белинского, — положил начало изданиям „тяжелым“, недоступным предпринимательству в то время. Без его щедрой жертвы русское образованное общество не скоро бы получило многие капитальные труды европейской ученой мысли: Адама Смита, Рикардо, Дж. Ст. Милля, Дарвина, Бокля, Спенсера… не говоря уже о томах Всемирной Истории. Пишущий не совсем грамотно, — приглашал друзей „на обед“, — Солдатенков вошел в историю русской грамотности».

А вот так Шмелев отзывался в целом о русском купечестве: «Нет, не только „темное царство“, как с легкого слова критика повелось у нас называть русского купца XIX века — излюбленного героя комедии А. Н. Островского в России — в Москве особенно, — жило и делало государственное и вообще великое жизненное дело воистину именитое купечество — „светлое царство“ русское. Не о промышленности и торговле речь: российское купечество оставило добрую память о себе и в духовном строительстве России. Ведь труд и жертва на поприще человеколюбия — помощь сиротам и обездоленным, больным и старым, пасынкам беспризорной жизни, — дело высокой духовной ценности, и его широта и сила показала ярко, на какой высоте стояло душевное российское просвещение. Корни его глубоки: вспомните трогательный обзор Ключевского — „Добрые люди Древней Руси“. Великое древо жизни росло и крепло».

Странное, казалось бы, дело: большинство русских дореволюционных предпринимателей были старообрядцами. Конечно, и среди православных можно назвать известные имена — Третьяковы, Алексеевы, Голофтеевы, Смирновы, но все-таки их наберется меньше и, главное, их капиталы были не столь велики, как у купцов-старообрядцев. Кстати, о численности тех и других можно судить хотя бы по такой примете: на Рогожском и Преображенском кладбищах купеческих захоронений приблизительно столько же, сколько на всех прочих московских православных вместе взятых.

Скорее всего, преобладание купцов-старообрядцев в российской промышленности и торговле можно объяснить их редкостной корпоративной солидарностью. Будучи в обществе маргинальной группой, они старались не пускать в занятую ими нишу людей не своей веры. И в то же время очень «по-свойски» обходились с единоверцами. Помогали при необходимости, выручали. А уж дать единоверцу деньги в рост, поставить его на счетчик, как теперь делается новыми нашими предпринимателями, для старообрядцев было совершенно немыслимо. Вообще к такому способу наживы в старину было отношение весьма презрительное. Вот как писал об этом один из Рябушинских — Владимир Павлович — в своих воспоминаниях: «На вершине уважения стоял промышленник, фабрикант, потом шел купец-торговец, а внизу стоял человек, который отдавал деньги в рост, учитывал векселя, заставлял работать капитал. Его не очень уважали, как бы дешевы его деньги ни были и как бы приличен он сам ни был. Процентщик!» Вот такой в старину был русский бизнес. Теперь у нас все прямо наоборот. Теперь у нас процентщики (их называют по-новому красиво и непонятно — олигархи), теперь они на вершине уважения. За ними идут «челноки». А промышленников, фабрикантов у нас нет вовсе. В России ничего больше производить не надо. А раз теперь все прямо наоборот, значит это не русский бизнес. Это модель какого-то другого, совершенно чуждого нам по укладу народа.

Интересно также заметить, что религиозная обособленность промышленников-старообрядцев нисколько не отрывала их от общероссийских интересов. То есть они жили не интересами только своей корпорации, хотя и этим тоже, но прежде всего они чувствовали себя коренным народом, ответственным за отечество и любящим отечество. Когда К. Т. Солдатенков завещал построить огромную больницу на Ходынке, он же не полагал, что лечиться там будут одни старообрядцы. Он делал это для всех москвичей без различия их верований. Когда С. Т. Морозов передал «никонианину» и к тому же родственнику своих конкурентов К. С. Алексееву для его Художественного театра весьма приличные средства, конечно, он не изменял при этом своей конфессии, своему кругу. Кому бы пришло в голову именно так оценивать его меценатство?! Он вложил состояние в культуру России. Савва Тимофеевич четко понимал: вера вторична, нация — первична! Все, что хорошо для России, одинаково хорошо и для старообрядцев, и для «никониан».

Может быть, дилетантская эпитафия на одном из саркофагов Рогожского кладбища, сочиненная женой умершему мужу, в какой-то степени откроет натуру типичного купца-старообрядца, покажет его человеческую сущность. Меценатство и благотворительность это все, конечно, прекрасно. Но ведь это могут быть и показные, небескорыстные жесты. А что же он за человек этот купец? Каков в душе, в тех обстоятельствах, где нет ему корысти казаться лучше, чем он есть на самом деле? На камне написано: Иларион Григорьевич Яковлев. Ск. 27 сентября 1901 г. в 5 часов утра. Жития его было 44 года. День Ангела 28 марта. Имя никому не известное. И, скорее всего, купец был среднего достатка. Но вот, что написала о нем жена. Написано это в горе, а значит откровенно и без прикрас:

Вот она твоя могила,

Незабвенный мой супруг.

Все, чем сердце дорожило,

Все с тобой угасло вдруг.

Детей оставил сиротами,

Которых нежно так любил.

О счастье их мечтая,

Ты в заботах вечно жил.

С юных лет ты сам трудился,

Усердно бедным помогал,

Трудом своим не тяготился

И Божий храм не оставлял.

Есть в надписях на купеческих могилах Рогожского кладбища одна замечательная особенность: там повсюду отсутствует дата рождения покойного. Лишь время смерти — иногда с точностью до часа! — и число прожитых лет. Но на каждом камне, без исключения, указан день его ангела. И вот почему. До революции в России не только не было принято праздновать день рождения, но многие люди его даже не знали. Считалось, что человек рождается в день крещения. А до этого он как бы и не живет. И только сделавшись христианином и получив небесного покровителя, человек начинает жить. Понятное дело, в годы революции, в богоборческую эпоху, такой порядок не мог существовать. Вот тогда и пришла традиция отмечать день рождения. А день ангела вообще был забыт. И лишь в самое последнее время традиция именин возрождается. Что не исключает, впрочем, и празднование дня рождения. Многие теперь отмечают и то, и другое.

На центральной дорожке находится и самый поразительный участок Рогожского кладбища — место захоронения старообрядческого духовенства. Это старинная крепкая ограда на высоком гранитном цоколе площадью двадцать на пятнадцать шагов. Сам участок несколько приподнят над уровнем земли кладбища. Белые кресты там стоят стеной, и их видно издалека. Перед крестами два ряда черных блестящих саркофагов, на которых золотым полууставом что-то написано о погребенных под ними. Разобрать, что именно почти невозможно: вязь — это вообще больше украшение, чем надпись, к тому же все цифры на камнях кириллические. Ясно только, что там покоятся архиереи.

И. А. Бунин в рассказе «Чистый понедельник», между прочим, описывает похороны иерарха на Рогожском кладбище. Его героиня рассказывает: «Допетровская Русь! Хоронили архиепископа. И вот представьте себе: гроб — дубовая колода, как в древности, золотая парча будто кованая, лик усопшего закрыт белым „воздухом“, шитым крупной черной вязью — красота и ужас. А у гроба диаконы с рипидами и трикириями… да какие! Пересвет и Ослябя! И на двух клиросах два хора, тоже все Пересветы: высокие, могучие, в длинных черных кафтанах, поют, перекликаясь, — то один хор, то другой, — и все в унисон и не по нотам, а по „крюкам“. А могила была внутри выложена блестящими еловыми ветвями, а на дворе мороз, солнце, слепит снег…»

Работники кладбища рассказывают, что теперь старообрядческие похороны ничем не отличаются от обычных. Но, во всяком случае, здесь, в ограде, где захоронено рогожское духовенство, все осталось, как во времена Бунина, — та же красота и ужас.

Сейчас чуть ли не на каждом кладбище в Москве есть могила, которая имеет для верующих сакральное значение. Есть такая могила и на Рогожском кладбище. Неподалеку от ворот похоронена монахиня Севостьяна, в миру — Ольга Иосифовна Лещева. О ней рассказывают такую историю. Она когда-то была регентом, здесь же в Рогожской слободе, в Никольском храме — единственном православном рогожском храме. Однажды — это было еще в революцию, — во время молебна в храм явились комиссары и арестовали батюшку. Вероятно, оставшимся можно было после этого и разойтись, но матушка Севостьяна продолжила молебен, а те места, которые должен был озвучивать иерей, она вдруг стала петь густым мужским голосом. И таким образом молебен продолжился без священника. Сейчас на ее могилу приходят многие паломники. И говорят, было уже столько случаев, когда матушка по молитвам верующих помогала им, что всех свидетельств хватило бы на добрую книгу. Нищие, что сидят у ворот, всегда проводят к ее могилке.

В советское время никаких особенно выдающихся людей здесь не хоронили. Есть на кладбище несколько героев Советского Союза, несколько профессоров, генералов, но их имена известны, судя по всему, немногим. Вся слава Рогожского кладбища осталась в далеком прошлом.

Две веры в одном храме

Преображенское кладбище

В несчастный 1771 год, когда чума в Москве уносила в день до тысячи человек, и городская власть, в сущности, признала свое бессилие противостоять чудовищному мору, московское купечество вызвалось помогать бороться с напастью. Тогда один из предводителей московских старообрядцев-федосеевцев Илья Алексеевич Кавылин явился к губернатору с просьбой дозволить им устроить «на свой кошт» карантин со старообрядческой богадельней и кладбищем при нем у Преображенской заставы. А всех федосеевцев к концу XVIII века в Москве насчитывалось до 10 тысяч человек. Скорее всего, при других обстоятельствах старообрядцам было бы отказано: обычно им уступок не делалось. Но в этот раз нужда заставила российскую власть искать помощи у кого угодно и ради этого идти на уступки даже такой непримиримой духовной оппозиции, какой всегда были старообрядцы. Сама государыня Екатерина Алексеевна позволила Кавылину устроить в Преображенском богадельню с кладбищем.

Первыми погребенными на Преображенском кладбище были отнюдь не только старообрядцы. Здесь хоронили всех умерших гнилою горячкой, как называли в народе чуму, без различия вероисповедания: и старообрядцев, и православных. Но уже когда массовый мор прекратился, Преображенка сделалась кладбищем исключительно старообрядческим.

Этот комплекс, называемый Преображенским кладбищем, состоит из трех территорий, окруженных стеной с башнями и между собой разделенных также стенами: северного двора — Преображенской богадельни, южного — Никольского монастыря, и собственно кладбища между ними. Впоследствии кладбище разрослось: хоронить стали и за восточной стеной Никольского монастыря, а иногда и в самом монастыре.

Захоронений первых сорока — пятидесяти лет на кладбище уже почти не оставалось и к половине XIX века. Это были могилы самых простых людей под деревянными крестами с кровелькой, т. н. голубцами. Хотя их и вырезывали тогда чаще всего из дуба, но и для них полвека был немалый срок. Но уже с первых десятилетий XIX века на кладбище стали появляться основательные каменные надгробия купцов старообрядцев и федосеевских «наставников». Это старообрядческая группа, называемая также беспоповцами, не приемлет священства, поэтому федосеевцы выбирают из своей же среды непосвященных пастырей — наставников.

Посреди кладбища стоят две часовни. Большая — Никольская. И маленькая, единственная в Москве целиком чугунная, — Крестовоздвиженская, перед которой в аккуратной «одиночной» оградке находится надгробие-саркофаг из какого-то светлого камня. На нем написано: Под сим камнем погребено тело попечителя и учредителя Преображенского богадельного дома Московского купца Ильи Алексеевича Кавылина, скончавшегося в 1809 году августа в 21 день пополудни в 2 часу на 78 году от рождения его.

И. А. Кавылин вполне обустроил общину. К тому времени, когда он умер, на Преображенском кладбище, у самого большого в Москве Хапиловского пруда, вырос целый город. Имея немалый, по всей видимости, доход от собственных кирпичных заводов, суконной фабрики и от магазина заморских вин на Тверской, получая также щедрые пожертвования от многих состоятельных единоверцев своих, Кавылин построил вблизи кладбища с южной стороны большую Успенскую часовню (1792). Как считается, по проекту В. И. Баженова. Собственно, она представляет собой средних размеров храм, но поскольку беспоповцы не служат литургий, почему делают свои храмы безапсидными и не устраивают там алтаря с престолом, то и называются они у них часовнями. Тут же Кавылин поставил большой корпус с теплой моленной в два света. Но особенно много было сделано в северной части общины. Там поднялись шесть больших двухэтажных каменных корпусов с моленными в каждом. И все это было обнесено зубчатой стеной с псевдоготическими башнями. Спустя три года после смерти первого попечителя, его преемники построили на северном дворе Крестовоздвиженский храм, само собою без апсиды, с трапезной и колокольней в редком переходном от барокко к классицизму стиле. Вообще, это довольно удивительно, но отчего-то старообрядцы, не признающие икон «нового письма», не считают зазорным молиться в храмах новых архитектурных стилей. В равной степени это относится и к беспоповцам, и к старообрядцам «приемлющим священство», у которых главный их кафедральный Покровский собор в Рогожской общине выполнен в стиле зрелого, как говорят искусствоведы, классицизма.

Комплекс Преображенской общины в основном сохранился до нашего времени. Часть построек теперь возвращена верующим. Но многое так до сих пор и занято учреждениями, не имеющими к общине никакого отношения. Самый большой незваный арендатор здесь — это Преображенский рынок, занимающий половину северного двора. Как только не использовались монастыри в советское время: там устраивались и всевозможные предприятия, и лагеря, в лучшем случае — музеи. Но рынок в монастыре! — такое, кажется, было и осталось только здесь — на Преображенке.

У самого входа на кладбище находится высокая черная часовня с синим куполом-полусферой и громоздким восьмиконечным крестом на нем. Ничего подобного нет больше нигде в Москве. Эта часовня-склеп вся изготовлена из гранита. Но не по кирпичику сложена. А каждая ее стена — это единая колоссальная гранитная плита. У самого подножия ее выбита едва заметная надпись: Сооружена 7417 г. По проекту архитектора П. А. Заруцкого. Исполнил Георгий Лист. Год от сотворения мира 7417 соответствует 1899-му нынешнего летосчисления. О том, кто здесь похоронен, никаких сведений нет. Любопытно, но еще в 1916 году историк А. Т. Саладин в своих «Очерках» отмечает, что всякое упоминание о погребенных на часовне отсутствует. А тогда часовня была еще совсем новая.

По некоторым данным, под ней лежит Федор Алексеевич Гучков (1775 /1780?/–856), крупнейший фабрикант мануфактурных изделий и основатель известной в России династии. Особенно прославился его потомок Александр Иванович Гучков — председатель Третьей Государственной думы, один из самых решительных сторонников идеи отречения Николая Второго, сам же и принявший, в конце концов, его отречение. В последние годы жизни Федор Алексеевич был главным попечителем Преображенской богадельни и хранителем казны общины. К середине 1850-х, когда государь Николай Павлович ужесточил гонения на старообрядцев, Ф. А. Гучков по какому-то сомнительному обвинению был арестован и сослан в Петрозаводск, где и скончался вскоре. Федосеевцы перевезли тело своего наставника в Москву и похоронили на родной Преображенке. А спустя сорок лет над его могилой поднялась бесподобная часовня.

Теперь она в состоянии близком к руинам. Одна из стен часовни завалилась наружу и, кажется, вот-вот рухнет. Тяжелая дверь снизу сгнила. К тому же она настежь раскрыта. Внутри — мусор, листья. Однажды мы застали лежащую у двери гипсовую голову младенца, — по всей видимости, фрагмент какого-то памятника со столь же печальной судьбой. Еще несколько лет такого безынтересного отношения к часовне, и этой главной, может быть, достопримечательности Преображенского кладбища не будет.

Сколько всех купеческих захоронений на Преображенском кладбище, трудно даже подсчитать. В «исторической» его части вообще почти все могилы купеческие, кроме новых, конечно. Типичное старообрядческое родовое захоронение устраивалось так: крепкой кованой оградой, обычно на каменном цоколе, огораживался участок аршин 30–50 в квадрате. На противоположенной от калитки стороне участка устанавливался большой мраморный или гранитный крест на широком основании, на котором было написано, например: Род Любушкина, или При сем кресте полагается род Матвеевых, или При сем кресте род Ивана Никитича Зимина, или На сем месте погребен род Федора Павловича Смирнова. А перед крестом в ряд, а потом и два ряда, выстраивались могучие надгробия-саркофаги, на которых уже подробно излагались сведения об умершем — кто именно он такой, когда почил, сколько было всех лет его жития, когда отмечается его день ангела. Вот такие делались надписи в старину: Под сим камнем погребено тело рабы Божией Хионтии Львовной Соколовой урожденной Борисовой, супруги московского 3-й гильдии купца Л. М. Соколова, скончавшейся 1858 года генваря 6-го дня в 2 часа пополудни, жития ея было 38 лет 9 месяцев и 19 дней. День Ангела ея бывает апреля 16 дня. В супружестве жила 17 лет и 2 месяца. Под соседним саркофагом похоронен ее муж купец первой уже гильдии Леонтий Мартинович Соколов, умерший в 1873 году, 55 лет. Похоронив жену, Леонтий Мартинович развил такую коммерческую деятельность и так увеличил свое состояние, что удостоился высшей гильдии. Кроме почета, доставляемого имущественным цензом его, первая гильдия давала купцу право по своему усмотрению торговать за пределами империи, а, следовательно, еще больше увеличивать этот ценз.

Таких родовых участков на Преображенке много. Там покоятся со всей своей фамилией купцы Челноковы, Кудряшевы, Шишкины, Курдашевы, Анисимовы и многие другие. И в основном эти родовые участки неплохо сохранились и по сей день. Правда, в ХХ веке их вполне в духе времени уплотнили. По современным стандартам, купцы лежали чересчур вольготно. И теперь в их старинных кованых оградах, по соседству с могучими саркофагами, на всяком свободном месте ютятся невзрачные памятники советской эпохи — мраморные дощечки или бетонные плиты.

Неподалеку от часовни-склепа Ф. А. Гучкова находится монумент, который иногда также называют часовней. Но если под часовней понимать строение с каким-то помещением внутри, то этот монолитный памятник часовней не является. Такого типа сооружения раньше иногда называли каплицами или капличками. Под этим исполинским монументом с врезанными в стены огромными цельными беломраморными крестами лежит камень, на котором написано: Могилы рода мануфактур-советника Викула Елисеевича Морозова. Это род Морозовых так называемых Викуловичей, владельцев многих предприятий в Москве и в губернии. Перед смертью Викул Елисеевич (1829–1894) завещал сыновьям 400 тысяч рублей на строительство детской больницы. Больницу сыновья построили в Замоскворечье в 1903 году. В советские годы многие больницы, основанные купцами, фабрикантами или какими-то сановными особами, были переименованы. Новая власть не хотела хранить память о всяких, с ее точки зрения, лихоимцах и мироедах, как бы щедры они иногда ни были. Но детская больница, основанная Викулом Елисеевичем и его сыновьями, всегда неизменно называлась Морозовской.

Увы, и капличка на родовом участке Викуловичей, похоже, доживает свой век: снизу, у земли, облицовка разрушилась, осыпалась и обнажилась кирпичная основа, тоже уже осыпающаяся. Если срочно не начать его реставрировать, памятник может скоро превратиться в груду камней.

Вообще, безынтересное отношение кого бы то ни было к купеческим захоронениям на Преображенке поражает. Это же мемориальное кладбище, по сути, музей, и его «историческая» часть должна бы охраняться, как историческая часть древнего города. Скорее всего, заниматься реставрационными работами в обязанности администрации кладбища не входит, но поправить завалившийся памятник, кажется, можно, не считаясь с обязанностями. А сколько на Преображенке завалившихся купеческих надгробий: иные саркофаги покосились, иные вообще съехали с постамента и валяются рядом на земле на боку. Нет у нынешних могильщиков любви к отеческим гробам. Нет, в отличие от коллег из датского Эльсинора, и понимания, что крепче их никто не строит. Кажется, они к кладбищу относятся как к средству производства, доставляющего им заработок. И не более того. О культурном его значении они понятия не имеют. Но любопытно, какое же усердие проявил директор Преображенского кладбища, когда привезли однажды хоронить какого-то первой гильдии бизнесмена, судя по лакированному гробу. Мы случайно стали свидетелями этой сцены. В дождь, в ненастье, он заблаговременно вышел из своей конторы на улицу караулить дроги. А завидев их издали, бросился лично отворять ворота, как лакей, мечтающий получить на чай. И ведь не молодой человек… Хочется думать, что директор Преображенки встречает так каждого своего новопреставленного. Как хочется так думать.

В середине одного из центральных участков стоит хорошо заметный отовсюду, высокий и широкий обелиск, под которым похоронен фабрикант-революционер. Бывает, оказывается, и такое. Подойти к нему не просто — он весь окружен могилами и оградами. Но все, что на нем написано, видно с дорожек. На тыльной его стороне короткая надпись: Истпарт КрасноПресненского райкома ВКП /б/. А на лицевой: Николай Павлович Шмит фабрикант-революционер родился 10 декабря 1883 г. арестован 17 декабря 1905 г. за декабрьское вооруженное восстание на Пресне. Зверски зарезан царскими опричниками в Бутырской тюрьме 13 февраля 1907 г. Н. П. Шмит был родственником Морозовых. Он владел мебельной фабрикой на Пресне. И его мебелью был обставлен особняк «Викуловичей» в Введенском (по-новому — Подсосенском) переулке. В этом же особняке 16 февраля 1907 года был выставлен для прощания гроб с телом Шмита. Отсюда же грандиозная похоронная процессия, через всю Москву, двинулась на Преображенское кладбище.

После революции, когда старообрядцев стали притеснять и, в частности, когда большевикам потребовалась их Успенская моленная, Преображенская община обратилась к новой власти с заявлением, в котором старообрядцы протестовали против такого решения, ссылаясь на свое… революционное прошлое. Вот что они писали: «Храм этот является единственным… во всей Советской Республике, основанный еще в конце 18-го столетия известным революционером Ковылиным Ильею Алексеевичем, по имени которого в 1918 году поименован Благуше-Лефортовским Советом переулок, который сегодня называется Ковылинским». Вот так! — оказывается, в России революционеры появились раньше якобинцев. Это они уже от нас переняли. Вряд ли кого-нибудь особенно удивляет, что старообрядец Шмит был революционером, хотя и фабрикантом, потому что он жил в эпоху, когда революционеры выходили из любых сословий: из дворянства, духовенства, купечества, — тогда и великий князь Кирилл Владимирович нацепил на грудь красный бант и объявил себя революционером. Но по отношению к человеку XVIII столетия, владеющему солидными капиталами и возглавляющему к тому же целую конфессию, это звучит и парадоксально, и иронично. Но как бы по отношению к Кавылину это определение ни звучало, в некотором смысле он действительно был революционером. Если считать революционерами любых противников российской верховной власти, то старообрядцы именно таковыми и были. После никоновских реформ они стали почитать царскую власть — «властью антихриста». И падение этой власти имело для них, может быть, положительное значение с точки зрения их вероучения. А как иначе объяснить, отчего многие старообрядцы и сами были революционерами, как Николай Шмит, и, как Савва Морозов, помогали революции материально. Это потом они хватились, что для главарей Советской Республики Троцких и Ярославских все они одинаковые — и старообрядцы, и православные — «церковники-мракобесы».

В советский период Преображенка перестала быть кладбищем одной конфессии. Как и повсюду, здесь стали хоронить без разбора национальности и веры. В 1921 году на кладбище появилась одна из первых в Москве советских братских могил. На обелиске надпись: Памяти павших под Кронштадтом командиров и курсантов 2-й пехотной Московской школы. 4–18 марта 1921 года.

Во время Великой Отечественной и позже на Преображенском кладбище было похоронено свыше десяти тысяч солдат и офицеров, умерших в московских госпиталях. В начале 1950-х здесь был устроен мемориал — самый большой в Москве. Одних надгробий — единообразных бетонных обелисков — было установлено порядка двух тысяч. Как ни поддерживали эти памятники в благообразном состоянии — красили, шпаклевали трещины, — предотвратить обветшание и разрушение бетона, десятилетиями стоящего под открытым небом, практически невозможно. И в 2004 году, к 60-летию победы в Великой Отечественной войне, решено было старые бетонные монументы заменить на гранитные. Эта реконструкция мемориала вызвала тогда в прессе целый переполох. Особенно, как обычно, раздувало из мухи слона телевидение. Был показан такой сюжет: по полю идет гусеничный трактор и тащит за собой какие-то бетонные конструкции. Голос за кадром прокомментировал эту картинку следующим образом: варварским образом попираются кости упокоенных героев войны.

Прежде всего нужно заметить, что ни одно захоронение на огромном поле не было потревожено. За этим следили не только военные, в чьем ведении находится этот мемориал, но и представители ветеранских организаций. Да и не могли эти захоронения, благодаря своей глубине залегания, быть потревожены. Во время войны братские могилы на Преображенке рыли при помощи какой-то землеройной техники. И представляла собою каждая такая могила настоящий противотанковый ров — длинный и глубокий. Надо ли говорить, что и закапывали тогда несчастных не лопатами?.. Но это одна сторона проблемы. Другая же сторона заключается в том, что вывернуть основательно вросшие в землю монументы и совершенно неподъемные цветники при них можно было только двумя способами — трактором или самым могучим вертолетом. Не говоря уже о том, что второй способ при всей своей фантастичности невероятно дорог, он еще и чрезвычайно опасен. Что бы сказали эти СМИ, если бы произошло крушение вертолета? — наверняка упрекнули бы руководителей реконструкции, в том, что те не избрали безопасный и дешевый способ проведения работ при помощи обычного трактора. У них же, как ни сделай, — все не так и все сенсация!

Зато теперь этот мемориал устроен исключительно: красивые, бурого цвета, обелиски стоят рядами в совершенно безупречную линию, все имена на них написаны золотом, отчетливо, по-военному строго.

Нужно сказать, что с именами похороненных в братских могилах на московских кладбищах в свое время вышла большая путаница.

Несколько лет назад произошел такой случай. Приехал в Москву один ветеран Великой Отечественной: захотелось ему повидаться с последним своим оставшимся в живых однополчанином: может, больше и не придется никогда. Встретились старички, посидели культурно, само собою, хлопнули по чуть-чуть, как водится, да и решили съездить на кладбище к своему сержанту, умершему в 1942 году в госпитале, — помянуть его прямо у могилки. Решили, да заспорили. Один говорит, что тот похоронен на Преображенском кладбище, а другой: нет, на Ваганьковском. И каждый утверждает, что был там и видел своими глазами его могилу. Москвич, хотя и знал наверняка, что на Ваганькове их сержант, все-таки уступил гостю. Приезжают они на Преображенку. Москвич глазам своим не верит: здесь их сержант лежит! И фамилия, и имя с отчеством, и даты — все его. Но ведь на майские же ездил он на Ваганьково к своим и навестил старого товарища… Неужто того перезахоронили? На обратном пути заехали они и на Ваганьково. Тут уже гость столицы смутился: быть этого не может. И там их сержант тоже похоронен! Решили фронтовые товарищи разобраться. Пошли по военкоматам, по архивам, по советам ветеранов. И выяснили: действительно, сержант похоронен и на Преображенке, и на Ваганькове. Но как же это так вышло?

По данным, приведенном в «Книге памяти», всего на московских кладбищах покоится свыше пятидесяти тысяч солдат и офицеров, погибших или умерших в госпиталя в 1941– 45 годах. Но из них только тринадцать тысяч нанесены на мемориальные плиты. Впрочем, это число постоянно растет, на кладбищенских плитах появляются новые фамилии — людей, места захоронения которых устанавливаются.

Военный комиссариат Москвы провел учет воинских захоронений в столице и выяснил, что треть (!) всех надписей на кладбищенских мемориальных плитах не совпадает по имени, воинскому звания или датам рождения и смерти с записями в книгах регистрации кладбищ. К тому же часть данных по разным кладбищам просто дублируется, а в результате повторяются и надписи на монументах. Таких случаев в Москве сотни. Например, из 768 воинов, захороненных на новом Донском кладбище, 341 одновременно значится на Преображенском, 221 — на Ваганьковском, 152 — на Митинском, 31 — на Рогожском, 12 — на Пятницком, 7 — на Даниловском, 2 — на Востряковском и по одному — на Леоновском и Троице-Лыковском. То есть, получается, что солдат одновременно похоронен на двух кладбищах.

Но бывает даже, что погибший воин числится сразу в трех местах! Красноармеец Михаил Иванович Романов, погибший 3 июля 1942 года, «похоронен» на Донском, Преображенском и Армянском кладбищах одновременно! Так значится по бумагам. И он такой, трижды похороненный, далеко не единственный в Москве солдат.

Почему же такое происходило? Впрочем, ничего удивительного: сколько в войну было всякой неразберихи! Скажем, из одного госпиталя на Ваганьково привозили тридцать умерших раненых. А в это время там уже хоронили пятьдесят человек, которых чуть раньше доставили из другого госпиталя. Принять и похоронить тут же еще тридцать покойников не в состоянии даже такое большое кладбище, как Ваганьковское. И тогда их везли куда-нибудь в другое место, предположим, на Преображенку. Получалось так: в госпитальных бумагах они значились похороненными на Ваганькове, а на Преображенском кладбище их, естественно, оформляли, как похороненных у них. Спустя годы их имена выбивались на плитах в соответствии с обоими списками.

Бывают случаи, когда воин числится похороненным в двух братских могилах на одном и том же кладбище. Но это уже из-за собственной кладбищенской путаницы. Например, на Востряковском на двух мемориалах значится около двадцати имен одних и тех же людей, на Рогожском таких захоронений с полтора десятка. Сейчас советы ветеранов совместно с Московским городским отделением ВООПИК пытаются упорядочить эти списки.

Но дублирование имен еще не самая большая беда. Гораздо хуже, когда воинские захоронения вообще исчезают. Ведь в Москве много не только братских, но и индивидуальных солдатских могил. Если умерший в госпитале солдат был москвичом, хоронили его, как правило, родные и близкие на своих «родовых» погостах. Пока эти близкие и их потомки живы, есть шанс, что и могила героя останется при почете и уходе. Но если некому за ней присматривать? Значит, могила со временем придет в запустение, а потом и вовсе ликвидируется. Ведь если там похоронен не Герой Советского Союза и не кавалер трех «Слав», могила считается абсолютно рядовым захоронением, не имеющим никакой исторической ценности.

Запущенные, не знающие ухода солдатские могилы исчезают ежегодно по всей Москве десятками. Поэтому оставшиеся еще в живых ветераны (кто же кроме них?) обращаются к власти с просьбой взять все без исключения могилы воинов — и братские, и индивидуальные — под государственную охрану. И речь-то идет не о каком-нибудь шикарном обустройстве солдатского холмика. Русский солдат — это не «новый русский». Крест да надпись «Погиб за Отечество» — вот и все, что солдату требуется. Только бы не забыли.

На центральной аллее Преображенского кладбища, справа от которой и находится этот колоссальный воинский мемориал, устроен первый в столице Вечный огонь. Теперь в Москве на всех кладбищах Вечные огни погашены. Зажигаются они из экономии для чего-то лишь по праздникам, почему и вечными их называть уже нельзя.

Не так давно неподалеку от Вечного огня появилось новое захоронение. На красивом монументе кроме портрета человека в военном мундире выбита надпись: Генерал-майор Шпигун Геннадий Николаевич 5. 02. 1947 — 03. 2000. Отсутствующий день смерти в надписи — это не ошибка гравера. Эта дата действительно никому не известна. Генерал Шпигун участвовал в войне на Кавказе и был похищен горцами. Спустя какое-то время его нашли мертвым. Когда именно генерала казнили, выяснить так и не удалось.

На Преображенском кладбище находится церковь, подобной которой, возможно, нет больше нигде в мире. В ней одновременно молятся верующие двух конфессий — старообрядцы и православные. Это Успенская церковь в Никольском монастыре. Построена она была еще И. А. Кавылиным. Но в 1854 году, вместе со всем монастырем, царской волей ее отобрали у старообрядцев и передали т. н. единоверцам. Это религиозная группа в Русской православной церкви возникла, как компромисс официальной церкви и староверов: отправляя богослужебный чин по старому обряду, единоверцы получали священников, рукоположенных православными архиереями. Единоверцы, естественно, могли служить литургию. Поэтому они пристроили к бывшему до того без алтаря Успенскому храму апсиду и установили там престол. Освятил его сам митрополит Московский Филарет (Дроздов). После революции этот храм оказался в руках у обновленцев — псевдорелигиозной организации, имитирующей православные богослужебные обряды. И тогда старообрядцы выкупили у обновленцев часть этого храма и немедленно отгородились от них стеной. Но выкупили они именно ту часть, где был алтарь, который им — старообрядцам-беспоповцам — не нужен. А у обновленцев осталась трапезная, в которой, как во многих храмовых трапезных, имелся придел. Казалось бы, все должно быть наоборот: если уж делиться, то старообрядцам — трапезную, а обновленцам — собственно храм-четверик с апсидой. Затем обновленческая часть храма, по вхождении этой организации в РПЦ, отошла Московской патриархии. И теперь там обычный православный приход. С 1963 по 1975 год в нем служил известный московский священник и религиозный писатель отец Дмитрий Дудко. Для тех лет проповеди батюшки были необыкновенно смелые: то, о чем стали говорить лишь в конце 80-х, он открыто говорил на двадцать с лишним лет раньше. К нему съезжались люди со всей Москвы. И — что удивительно! — послушать его нередко заходили и соседи-старообрядцы.

Старообрядческая же часть храма с непривычки кажется очень необычной. И, прежде всего, именно тем, как ни странно, что там есть алтарь. Конечно, темные лики древнего письма, которыми завешаны в храме все стены с пола до потолка, впечатляют своей торжественной суровостью. Но недоумение и даже какой-то мистический трепет вызывает иконостас с царскими вратами, которые никогда не открываются и за ненадобностью заделаны во всю ширину неким подобием аналоя. В представлении православного человека царские врата — это дверь, через которую он сообщается с Богом, и понятно, какое ощущение может испытывать православный верующий, когда видит эту дверь, замурованной наглухо. Но это уже, как говорится, чужой устав.

Так и живут два прихода разных верований в одном храме. Любопытно видеть, как в праздники к храму идут очень непохожие друг на друга богомольцы — староверы и православные. Одни — это обычные люди, каких видишь повсюду. Другие же будто явились из глубокой старины: мужчины все с длинными бородами, иногда в косоворотках, а женщины в юбках до земли, с головой, покрытой платом однообразного строгого фасона. И те, и другие подходят к общему их храму и расходятся по своим дверям.