Кризис среднего возраста Геласимов Андрей

28

ЗОЯ

Странная какая закономерность: чем больше собака, тем меньше хозяин. Этакая теория компенсации. Или правильнее наоборот? Чем меньше хозяин, тем больше собака? Кто кого выбирает?

Впрочем, это не важно. Главное, что они прекрасно дополняют друг друга, гармонируют.

В жизни вообще основное — добиться гармонии. Хотя бы с самим собой, не говоря уж об окружающем мире. Добился — и счастлив, почий на лаврах. Можно так сказать — «почий»? А если нет, то как правильно? «Почивай»? Но это уже совсем другое слово. Сонное, расслабленное. А почить — значит с гордостью вкушать плоды своих трудов. Разве нет?

Вот ее новый знакомый, Игорь Романович. По телефону рычал как лев, царь зверей. Великий и ужасный. В смысле, огромный и могучий. А на поверку оказался невысоким интеллигентным человеком с очень печальными глазами. И кстати, большой собакой.

Так вот откуда, оказывается, мысли о странных закономерностях. Выходит, она думает о нем? С чего бы это? Маленький мужчина с большой собакой и явным комплексом Наполеона. Компенсирует недостаток силы львиным рыком по телефону, а недостаток роста — щенком размером с племенного быка.

А думает она о нем по двум простым причинам. Даже по трем. Во-первых, они вместе работают, делают общее дело, и было бы странным обойти его вниманием. Во-вторых, в доме побывал гость, новый человек — своего рода событие в ее, чего уж греха таить, небогатой приключениями жизни. И наконец, сама их встреча была необычной. «Мы странно встретились и странно разойдемся», — усмехнулась Зоя. Сразу, как только закончится серия японского детектива. Или даже раньше — когда родится ее ребенок и будет уже не до работы.

А жаль. Правда жаль. Ей было хорошо с ним в тот вечер, приятно. Спокойный, умный, зрелый мужчина… Может, у нее эдипов комплекс? И она, сама того не сознавая, всю жизнь страдала без отца, так и не сумев простить матери его отсутствия? Оскорбленная уничижительным приговором «девочка из неполной семьи»? Но разве она восприняла его в этом качестве?

Как все же несправедливо устроен мир! Мужчина с годами не теряет своей привлекательности. А порой именно тогда и обретает ее. Если, конечно, не превращается в пивную бочку, дряхлую беззубую развалину или диванную подушку. Короче, если остается мужчиной. Как дерево, неподвластное течению времени, могучее, красивое, все более значимое с каждым новым десятилетием.

Или вот, например, кошка. Становится она к старости менее привлекательной? Отнюдь. Кошка и кошка — такая же белая, пушистая и изящная. А женщина — венец творения? Не успеешь доехать до ярмарки, глядь, а праздник уже закончился. Во всяком случае, для тебя. Извините, тетка, ваша телега тронулась в обратный путь. Вот, можете постоять на обочине, посмотреть, как лихо отплясывают юные таланты. А вы, мамаша, только вид портите, словно старая халупа, — штукатурка осыпалась, двери скрипят и крыша потекла. Можно, конечно, подмазать, подкрасить и даже капитально отремонтировать, но мы-то с вами знаем, что перекрытия давно подгнили.

О Господи! Что-то ее повело не в ту сторону. То ли чувствует она себя неважно, то ли слякотный денек так на нее подействовал. И работа не спасает — смотрит в книгу, а видит фигу.

Он очень интересно рассказывал о Японии и Китае, Игорь Романович. И Зоя даже подивилась, как это человек, обладающий несомненным даром рассказчика, может так коряво выражать свои мысли на бумаге. Или дело как раз в том, что это не его мысли, а чужой, не всегда созвучный с ним текст перевода?

Так или иначе, но все вопросы они сняли легко и быстро. Непонятно даже, что тогда нашло на него по телефону. А потом Зоя, как гостеприимная хозяйка, предложила ему выпить чашечку чая. Игорь Романович приглашение принял и даже вызвался самолично приготовить заварку в лучших японских традициях. И все было бы просто чудесно, если бы не дурацкий токсикоз.

Гость колдовал над чайниками и с упоением рассказывал о способе приготовления кобе-гю — мраморного мяса:

— Я это видел в городе Кобе, в Японии. Бычков там выращивают особым способом: не разрешают двигаться — держат в закрытых загонах, кормят на убой и отпаивают пивом. В результате мясо получается очень нежным, просто тает во рту. А чтобы добиться мраморного рисунка, животным с помощью электромассажа разгоняют жир…

Вот этот-то самый жир и спровоцировал конфуз. Зоя зажала рот рукой и опрометью бросилась в ванную.

Деликатный гость сделал вид, что ничего не заметил, и продолжил свое повествование:

— А вообще, Зоенька, чай — древнейшая культура, возделываемая человечеством. В Китае она известна уже более двух тысяч лет. Если бы вы знали, сколько за это время изобретено рецептов заваривания чая! О! И каждый считает себя непревзойденным специалистом. А знаете рецепт киргизского атканчая? Первым делом заваривают крепкий чай, затем один к одному соединяют его с молоком, доводят до кипения, добавляют сливочное масло, соль, сметану, дают вскипеть еще раз и вуаля! Есть у меня давний приятель — киргиз. Так вот он готовит свой напиток. Вместо сливочного масла и соли добавляет свиное копченое сало…

Видимо, «сало» на сей раз и оказалось ключевым словом. Что само по себе очень странно, ибо продукт сей Зоя всегда любила и с удовольствием ела с луком и черным хлебушком даже сейчас, в своем интересном положении. Буквально на днях она отправилась на Черемушкинский рынок, остро возжелав именно сала, и долго бродила вдоль ряда, придирчиво всматриваясь в розово-белые, обсыпанные крупной солью ломти, исходящие едва уловимым чесночным духом.

— Иди сюда, доню! — позвал ее толстый усатый дядька. — Попробуй мое сало! Язык проглотишь! — И протянул на кончике большого ножа прозрачный ломтик.

— А хлебушка у вас нет? — засомневалась Зоя.

— А может, тебе еще и налить? — весело подмигнул усатый.

И вот теперь это самое сало, вне сочетания с хрустящим соленым огурчиком и запотевшей стопочкой горилки, а вскипяченное со сметаной в молочно-чайном бульоне… Короче, кадр первый, дубль второй: Зоя зажала рот рукой и опрометью бросилась в ванную.

Случайность, переросшую в закономерность, обойти молчанием довольно сложно. И когда смущенная Зоя вернулась на кухню, Игорь Романович задумчиво произнес:

— По-моему, Зоенька, у вас на меня выработался стойкий рвотный рефлекс.

— Ну что вы! — горячо успокоила Зоя. — Это не на вас! Я же говорила, что беременна.

— Вы замужем?

— Нет, я не замужем. Была когда-то. Давно. А может быть, мне только приснилось…

— Это был… чудесный сон?

— Сначала да. Недолго. А потом превратился в кошмар, который невозможно забыть.

— А ваш ребенок?.. — осторожно спросил гость.

— Не имеет к этому ни малейшего отношения. Он из другого сна. Из чужого кошмара…

На кухне повисла неловкая пауза. Тени потревоженного прошлого расселись по углам, и Игорь Романович, почувствовав себя лишним, засобирался домой.

— Я провожу вас, — сказала Зоя. — Мне все равно нужно прогуляться перед сном.

…Легкий снежок присыпал ледяной тротуар. Было скользко — Зоя взяла его под руку. Они неторопливо шагали вдоль бесконечной университетской ограды, мимо зимних раскидистых яблонь. Мелкие сухие снежинки сеялись с неба, кружили в свете рано зажженных фонарей, создавая иллюзию волшебного детского праздника, Нового года.

«Мы словно старая супружеская пара, — думала Зоя, — традиционно гуляющая в парке. Вернемся домой, сядем пить чай на чистой, уютной кухне, с вареньем, приготовленным летом на даче, с хрустящими сушками. И говорить о детях, о прочитанных книгах, о пережитых вместе и порознь событиях, о грозящих бедах и возможных болезнях, и строить планы, смеяться и мечтать. И ляжем спать в широкую жесткую постель, на чистые темно-синие простыни, под распахнутой в морозную ночь форточкой. И он прижмется ко мне сзади, повторяя контуры тела, обнимет, как большая теплая подушка, и я усну в его руках безмятежно и сладко, словно ребенок, надежно защищенный отцовской любовью».

Ей было нетягостно с ним молчать, и все же она заговорила, по странной ассоциации припомнив забавный случай:

— Как-то я здесь гуляла и встретила собаку, совсем простую, дворняжку. Она стояла на дороге и смотрела, склонив голову. К сожалению, у меня с собой ничего не было. Ничего вкусненького. И я ей сказала, мол, увы, угостить тебя нечем, прости, и пошла дальше. А она пошла рядом. Не за мной следом, а именно рядом, у самой ноги. И так гордо на всех поглядывала, словно говорила: «Смотрите, я не бездомная собака. У меня есть хозяйка. Вот она вывела меня на прогулку. А ошейника нет по той простой причине, что мы полностью доверяем друг другу». А потом ей, видимо, надоело играть чужую роль, и она отстала, убежала по своим собачьим делам.

И Игорь Романович чудесным образом проник в тайный ход ее мыслей, постиг скрытый смысл, неведомый ей самой, и даже сумел понять, что это и его мысли тоже, его сокровенные желания, собачья тоска по дому, по женщине, по ребенку. И эта печальная, милая Зоя, возможно, и есть та самая женщина, способная заполнить пустоту его безрадостной жизни? Согреть неприкаянного?

И Нора почувствовала это первой, когда она едва не ушла из церкви, остановила, не дала им разминуться в этой жизни.

И крохотный человечек в ее чреве, заранее обездоленный чьей-то недоброй волей, так мучительно, так остро ему нужен! Он еще успеет поднять его, поставить на ноги, отдать все, что имеет, — свой опыт, знания, свою нерастраченную любовь…

— Зоя! — сказал Игорь Романович. — Уже темно и очень скользко. Я сейчас выведу Нору и провожу вас до дома. И знаете что? Давайте вечерами гулять вместе? Нам есть что обсудить, и… Нора будет рада.

— Нора? — улыбнулась Зоя. — Вы уверены?

— Если у вас есть сомнения, она может подтвердить.

— Нет, нет, нет! — вспомнила она утреннее происшествие. — Верю вам на слово…

А вечером, уже лежа в постели и погасив свет, Зоя смотрела на зависший в черноте окна лунный серпик и шептала:

— Господи, я знаю, когда Ты хочешь наказать нас, Ты внимаешь нашим молитвам. Уж мне-то это хорошо известно! Поэтому прошу Тебя об одном: просто не оставляй меня! Не оставляй нас с маленьким, Господи!

29

ТАТЬЯНА ФЕДОРОВНА

— Тетя Таня, посидите с моей мамой? Мне бы к врачу сбегать — зуб разболелся, нет сил терпеть.

— Конечно, посижу, Оля. О чем речь?

— Она ела сегодня. И дела все свои утром сделала. Вы поговорите с ней. Она все понимает, сказать только ничего не может.

— Конечно, поговорю. Чего же не поговорить?

— Вот спасибо! А я часа на полтора, максимум на два…

— Ну беги, беги…

Татьяна Федоровна прихватила баночку варенья и пошла в соседнюю квартиру. Парализованная после инсульта соседка Тоня полулежала на высоких кипенно-белых подушках, смотрела потухшими глазами в красных прожилках.

— Гляди-ка, Тоня, что я вам принесла, — подняла банку Татьяна Федоровна. — Джем из японской айвы! Раньше я ее выкидывала, уж больно кисла, да и мороки много. А тут мне одна рецепт дала — объедение. Попьете с Олей чайку. А если понравится, научу, как делать. Рецепт простой, как яичница. У вас на огороде-то растет японская айва? А то я принесу…

— Мм-м, — замычала Тоня.

— Ну вот и ладно. А ты лежи, лежи, Тоня. А я вот тут в креслице сяду, и покалякаем, как в старые времена. Сколько уж мы с тобой соседствуем? Считай, полвека бок о бок прожили, и никогда между нами ничего плохого не было. А теперь вон как жизнь-то нас с тобой окоротила. Тебя инсульт к постели приковал, а меня сынок мой, Лешенька, под старость лет покоя лишил. Лишил покоя, Тоня! Не сплю, не ем, извелась вся, будто сама во всем виноватая. В том, значит, что семья наша рухнула.

Вот мне многие глаза колют, мол, я сына родного оттолкнула, приняла сторону невестки. Так она-то в чем передо мной провинилась? Ведь она мне как дочь! Я уж молчу о Машеньке.

А что мне прикажете делать? Сказать ему: «Танцуй, сынок, пока молодой»? У меня на всех его баб сердца не хватит, коли он у нас такой любвеобильный уродился. И внуков мне других не надо. Мне бы сил достало Машеньку поднять, я ведь уже не девочка на части разрываться.

Он, конечно, ее не бросил, Машеньку, ты не думай. И я знаю, никогда не оставит. Но ведь, Тоня, это же страшнее смерти: там вроде и винить некого — судьба, а здесь-то сам ушел, своею волей. Каково это ребенку осмыслить? Что родной отец тебя кинул, как щенка, за ненадобностью?

— Мм-м, мм-м, — замычала Тоня и даже глаза прикрыла в знак согласия.

— А Верка-то, — подалась к ней Татьяна Федоровна, — вся больная. То гайморит у нее, то цистит, то голова раскалывается. Ну как такую бросишь на произвол судьбы? Ей бы вообще дома сидеть — слабенькая она. И на такой работе ответственной. Вечером еле ноги притаскивает, бледная, аж в голубизну. Лучше б дочку воспитывала. Деньги еще не самое главное. Машенька-то вся изведется, пока она с работы заявится. «Где мама» да «где мама» каждые десять минут. Я, конечно, рядом. Но ребенку-то мать нужна, а не бабушка. А мать приползет — ни рукой, ни ногой двинуть не может, и кусок ей в горло не идет. Разве это дело?

И скажу я тебе, Тоня, уж не знаю, как она там на работе управляется, а только к жизни совершенно не приспособлена. Ведь получает прилично, и Лешка ей дает, а всегда без денег. Как песок они у нее сквозь пальцы просыпаются! И что же тут странного, если она за одну только стрижку семь тысяч отдает. Семь тысяч, Тоня! Две наши пенсии. И видела бы ты эту стрижку! Курица-пеструшка! «Хочешь, — говорю, — я тебя бесплатно так обдеру?» Обиделась. А разве я не права? Посмотри, какая прическа! — покрутила она головой. — Постриглась вчера за двести рублей. Есть разница? То-то и оно.

А уж накупит всякой хрени! Ты бы видела, сколько у нее одних только лаков стоит! Штук пятьдесят, не меньше. Ну и зачем это?

Я уж молчу про одежду. За те деньги, что она на какую-нибудь свою кофтенку истратит, на рынке с головы до пят одеться можно. Я говорю: «Ты ведь уже не молоденькая, и работа у тебя ответственная. Давай поедем в Лацково, купим тебе солидный костюм». «Я, — отвечает, — на рынках не одеваюсь!» Какая фря! Посмотрела бы сначала, что там продается — и выбор, и качество. Нет, бутики ей подавай! И все, хоть ты тресни!

И решила я, Тоня, заманить ее туда хитростью. Чтобы, значит, она сама убедилась, как ее дурят в этих бутиках. «Помоги, — говорю, — мне, Вера, пальто купить. Что-то я совсем растерялась». Ну выбрала она время. А день, как на грех, выдался слякотный, с неба не то снег, не то дождь, ветер пронизывающий. Стоим на остановке, автобуса нет и нет. «Давайте, — говорит она мне, — машину поймаем. А то ваш сыночек на нашем „фольксвагене“ неизвестно кого катает, а мы тут с вами, как собаки бездомные, под дождиком мокнем». А я уж молчу, на все согласная.

Тормознула она «Жигули», села рядом с водителем и уехала! Пока я чухалась да зонтик закрывала, ее уж и след простыл — стою как обкаканная. Ну, что мне было делать? Пошла домой.

Через полчаса появляется. Злая, будто скорпион. «Почему, — говорит, — вы не сели в машину?!» Ну как тебе это нравится, Тоня?

Соседка трагически закатила глаза, демонстрируя высшую степень солидарности единственным доступным ей способом.

— «Я, — говорю, — тебе не блоха. И не каскадер — на ходу запрыгивать не умею. Ты бы хоть оглянулась для интереса — села твоя свекровь в машину или осталась под дождиком мокнуть, как сирота казанская!» Смеется: «С ума с вами сойдешь». Видали ее?

«Я, — говорит, — мужика-водителя до смерти перепугала. Он, — говорит, — решил, наверное, что вез сумасшедшую. Долго теперь попутчиков брать не отважится. А я понять не могу, с чего он такой зажатый, и все на меня поглядывает, будто из-под моей юбки копыта торчат!»

Всю дорогу она, Верка-то, вроде как со мной разговаривала, ни разу не обернулась. «Устроим, — говорит, — с вами вечером маленький праздник. Обмоем ваше новое пальто. Будем водка пить, земля валяться». И только в Лацкове обнаружила, что меня нет в машине. Схватила бедолагу за грудки. «Где, — кричит, — моя свекровь?! Куда вы ее дели?! У вас по дороге пассажир выпал, а вы и не заметили!» Мужик очумел, конечно, еле от нее отбился.

Живет как во сне. Принцесса Греза! О чем думает? Разве можно сейчас на улице ворон считать, когда вокруг такой бандитизм? Как бы не так! Сумка на плече, сама в эмпиреях! И вот вам, пожалуйста, результат! Долго себя ждать не заставил. Сорвали сумку прямо с плеча со всеми деньгами, документами, с ключами от дома, от работы, в грязь повалили, хорошо ноги не переломали. Спасибо, добрые люди помогли.

И мать у нее такая же малахольная. Мечтательница. «Не будем, — говорит, — Тоня, относиться к нашим детям объективно. Давай любить их такими, какие они есть. Если не мы, то кто же?»

Стало быть, если они тебя по одной щеке хряпнули, подставь другую, изнемогая от любви? Хорошенькая теория. Этак они, детишки, не то что на голову сядут — запрягут и поедут. Ты как считаешь?

Тоня на сей раз бездействовала, видно, не разделяя соседкиных воззрений: дочь ее нежно любила и ухаживала самоотверженно, даже, можно сказать, самозабвенно.

— Ты пойми меня, Тоня! — Татьяна Федоровна для вящей убедительности прижала к груди руки. — Ну как я могу устраниться, если мой единственный сын, будто слон в посудной лавке, одни только черепки вокруг себя оставляет? «Единственное, — говорит, — чего я хочу, — это жить один. И не собираюсь больше ни жениться, ни тем более детей заводить». «А что ж ты тогда голову морочишь этой своей Катерине, если она именно с такими целями за тебя зацепилась? Ведь ты же, садовая твоя голова, и здесь все порушишь, и там не создашь! Это тебе сейчас одиночество сладким кажется, когда к тебе со всех сторон руки тянутся. А истинное одиночество страшнее смерти, особенно в старости, уж ты мне поверь, — говорю. — Я жизнь прожила, побольше твоего понимаю».

Но, Тоня, не слышит он меня. Хотя я вижу — мучается, мечется, а к берегу прибиться не может — ни к тому, ни к другому. И жалко мне его, и горько, и страшно.

А Верке-то какого терпеть, пока он со своими бабами разберется? Я вообще удивляюсь, как она до сих пор держится. Хотя, конечно, тоже иногда срывается. Захожу тут к ним намедни в воскресенье, а они с Машенькой передачу по телевизору смотрят, «Едим дома». Я возьми да и пошути, мол, если бы ты так же на кухне крутилась, как эта огневушка-поскакушка, Юля Высоцкая, муж бы от тебя ни за какие коврижки не ушел. Так она, милая моя, такой рот на меня открыла, что я до самого дома бегом бежала, только там и опомнилась.

Я, Тоня, не обижаюсь, все ведь понимаю и по-женски ей сочувствую. Сколько раз я ей говорила: «Заведи себе кого-нибудь для души и здоровья. Все легче будет». А она одно твердит: «Никого мне не надо. Хочу быть только с Лешей». А в последнее время не говорит она этого, только смотрит загадочно и молчит. И очень я любопытствую, о чем она молчит, Тоня. Хотя скажу тебе прямо, как перед Богом: что бы она там для себя ни решила, я в нее камень не брошу…

30

СЕРГЕЙ ПОТАПОВ

В канун Нового года приехала тетка, отцова младшая сестра, всего-то на пятнадцать лет старше самого Сергея. Очень близкая по духу, по темпераменту. Ввалилась шумная, веселая, румяная с мороза.

— Ничего себе хоромы! — ликовала она. — Пора тебя, Серый, раскулачивать! Недурственно устроился! Я думала, избушка на курьих ножках, а тут настоящий терем! Только царевны в окошке не хватает. А? Как у нас с царевнами? Есть прогресс?

— Захлопни пасть, шалава, — посоветовал Кеша, нервно перебирая лапами хозяйское плечо.

— Ой, гляди у меня, пернатый! — многозначительно протянула гостья. — Я ведь девушка простая, церемониться не стану — перья повыщипаю и голым в Африку пущу. На историческую родину. Будет там тебе жульен из попугая.

Кеша обиженно постучал клювом Сергею по темечку, мол, кого ж ты в дом пригласил, хозяин?! Он бы, конечно, мог сказать этой волюнтаристке еще пару ласковых, но жизнь-то дороже…

Тетка была старая дева. То есть не совсем, конечно, старая и далеко не дева, но замуж так ни разу и не сходила. Последнее время она с удовольствием цитировала расхожее выражение некой светской дивы: «Чем дольше я живу, тем меньше мне хочется делить с кем-то свой быт и свою свободу», находя в этом бесспорном, на ее взгляд, постулате логическое обоснование своей одинокой неустроенной жизни.

Пару недель назад она рассталась с последним бойфрендом — шестидесятивосьмилетним пузатым болваном, между прочим. Так что еще неизвестно, он ее бросил или она сделала ему ручкой. Впрочем, что толку копаться в прошлом, когда перед тобой непаханое будущее и полное удовольствий настоящее.

Тетка жизнь любила и искренне полагала, что в любой ситуации, кроме, естественно, трагически необратимой, можно устроиться комфортно. А уж пенсия — так это вообще пора благословенная! Разве нет? Теплый дом, какое-никакое здоровьишко, пропитание и одежка, телевизор, книги, природа, друзья и родственники — что еще нужно интеллигентному человеку на склоне лет? Начальственная наглая рожа? Чувство локтя в переполненном звероподобными согражданами транспорте в часы пик? Много денег, чтобы сытно жрать и загнать себя в могилу раньше времени? Все остальное — в твоих руках!

Вот Сергей — совсем другое дело. Рано ему еще замыкаться в четырех стенах, пусть даже и таких роскошных. Нет, есть, конечно, и побогаче, но это уже от лукавого, не при нас будет сказано. Не то чтобы племянник жил отшельником — работа, то да се. Но мужчина в расцвете лет должен иметь семью, а иначе получается баловство и непорядок, неправильность.

Хотя тут, конечно, особый случай. Уж больно горький у него опыт этой самой пресловутой семейной жизни. Нахлебался по самую маковку, до сих пор отрыгивается. Кому рассказать, настоящий «черный фильм» — «нуар», как это сейчас называется.

Был у него друг детства, Валерка Филиппов, хороший парень, веселый, добрый. На одном горшке выросли, в одну школу ходили, вместе в мореходку рванули по молодости и вместе потом плавали по морям, по волнам, рыбку тралили.

И была еще девочка Люба, не бог весть какая красавица, а только запали на нее оба — и Сергей, и Валерка. Но выбрала она Валеру и ждала его верно, пока он, значит, бороздил океаны. Они и на берег-то сошли, потому что Люба забеременела и Валерка позвал ее замуж.

Поселились молодые на окраине Колонца, окнами на Пехорку. Тогда там еще простор был до самого горизонта.

— Смотрю, как с борта корабля, — вздыхал Валерка. — Глаза прикрою: бурьян, словно волны, колышется. — И все звал Любу уехать хоть на Юг, хоть на Север — на море.

Но она всерьез не воспринимала, отшучивалась: мол, строишь из себя морского волка, а на деле — комнатная собачка. Шуточка, прямо скажем, не больно умная, но Валерка не обижался — великодушный был человек.

А к Пехорке кучи песка навезли, теперь уж не припомнишь, с какими целями. Мальчишки туда в войну играть лазали. Гоняли их, конечно. Но разве уследишь за мальчишками? И то ли по весне река разлилась, то ли после летних ливней из берегов вышла — дело-то давнее, сколько лет прошло, — а только подтопило эти кучи, и получилось болото, самое страшное, песчаное — зыбучая топь. По нашим местам явление небывалое, незнакомое, может, поэтому тревогу никто не забил, а может, по извечной российской безалаберности и наплевательству, но только завязли в песке два пацаненка и начали медленно тонуть. Уж как они кричали: «Спасите нас, дяденьки!» Люди стояли в бессильном отчаянии, мужики плакали…

Пожарные приехали, а сделать ничего не могут: трясина затягивает — и сам погибнешь, и ребят не спасешь.

А Валерка домой обедать пришел. Никогда не приходил, а тут пришел. Будто смерть его позвала. Услышал он эти самые крики, увидел из окна, что делается, схватил бельевую веревку и побежал на выручку. Одним концом обмотался, другой кинул пожарным. Уж как его просили не рисковать — никого не послушался.

Всем городом их хоронили — двух мальчиков и Валеру Филиппова…

Сергей очень переживал, почернел аж от горя. И Люба сильно убивалась, уж так сильно — боялись, как бы чего над собой не сделала. Сергей ее, можно сказать, за руки держал. Но не углядел. Напилась какой-то дряни, еле откачали. Ребенка, конечно, потеряла, да и сама была не жилец. Врачи от нее отказались, сняли с себя всякую ответственность — медицина, мол, здесь бессильна, да и она бороться не желает, полная апатия.

Забрал ее Серега из больницы под расписку. «Врешь, — говорит, — не уйдешь! Друга потерял, а тебя, Люба, не отпущу».

Сколько он литературы разной перечитал, с кем только не консультировался, к старушке-знахарке мотался в Бронницы. Кормил Любу сырой печенкой — покупал на рынке у колхозников. И что уж тут сыграло свою роль — воля его могучая, печенка сырая или молодой Любин организм — науке не ведомо, а только выкарабкалась она, поправилась. Телом, не душой.

Потом они поженились. Конечно, он любил ее и получил как награду — выстрадал, выходил свое счастье, отбил у смерти.

А Люба его не любила…

Вот говорят: «Не делай добра, не получишь зла». Глупость ведь, парадокс. А не потому ли, что сделавший добро ожидает если не ответного добра, то хотя бы благодарности? И отсутствие ее почитает злом? Но когда это благодарность заменяла любовь? Да и не ждал он от нее благодарности. Ждал любви. А уж это давно известно — чем больше ждешь от человека, тем активнее он противится и даже сильно гневается на досадные притязания.

Но это уж так, для красного словца сказано. На самом-то деле все оказалось гораздо сложнее. А хуже всего было то, что начала Люба попивать, заливать пожар в груди и очень быстро превысила меру в этом своем роковом пристрастии. И в больном, перекошенном мире искала причину безрадостной жизни, источник своих бед и несчастий, и выходило, что это Сергей кругом виноват — средоточие зла.

Прибилась к ней на ту пору подружка — такая же неприкаянная душа, странная одинокая женщина — Ангелина.

Сергей невзлюбил ее с первого взгляда, и Геля отвечала ему полной взаимностью. Она была маленькая, худая, с мелкими чертами лица и тяжелым взглядом непроницаемых черных глаз. Полная противоположность высокой статной голубоглазой Любе.

Сергей не мог понять, что их связывает? Люба полностью подпала под влияние своей новой подруги. Ну не выпивка же, в самом деле? Или патологическая ненависть к нему, Сергею?

Однажды он с изумлением узнал, что жена пишет на него политические (!) доносы. Рассказывает соседям, как он жесток и неуправляем в гневе. Показывает синяки и ссадины, полученные в пьяных приключениях, выдавая их за следы мужних побоев. Она все чаще бросалась на него с кулаками и даже с ножом, не в силах сдержать сжигающей ее ненависти. И как-то он поймал себя на дикой мысли, что она запросто может убить его ночью, спящего…

Сергей всерьез продумывал различные варианты ухода, когда декорации чудесным образом переменились — чрезмерно располневшая за последнее время Геля неожиданно для всех родила ребенка, девочку. Сергей, естественно, не знал от кого, да и знать не хотел. Но уж точно не от Святого Духа, ибо в угоду чьей-то дурной фантазии назвали малышку потусторонним именем Гелла. Какая судьба ей была уготована? И сколь кардинально меняет суть всего лишь буква. Хотя божественное «Ангелина» никоим образом не сказалось на облике и характере странноватой матери новорожденной Геллы. Сколько, интересно, надо было выпить, чтобы соблазниться ее сомнительными прелестями? Но это уж так, от собственного бессилия вычеркнуть ее безжалостно из своей и Любиной жизни…

А Люба отныне практически все свободное время проводила с маленькой Геллой. И жизнь худо-бедно наладилась в этом своем новом качестве. Но тут пришла еще одна беда.

С Гелей творилось что-то неясное. Сначала грешили на послеродовой психоз — она всего боялась, не подпускала к ребенку даже Любу, даже врача, уверенная, что тот причинит малышке непоправимый вред. Но все оказалось намного страшнее. Она то впадала в беспросветную тоску, томилась предчувствием неминучей беды, то раздражалась, ища все новых поводов для ссоры, то вдруг полнилась оптимизмом и радостным возбуждением, мечтала, надеялась, строила сумасшедшие планы.

Душевная болезнь прогрессировала, тем более что в рюмочке себе никто не отказывал. И однажды лишь чудом удалось предотвратить попытку самоубийства. Второй раз чуда не произошло.

То ли Люба устала от Гелиных выходок, то ли усмотрела в трагическом финале перст Божий, указующий непосредственно на нее, но только после похорон, которые Сергею пришлось взять на себя, она преобразилась — обрела смысл жизни.

Решив удочерить Геллу, Люба пошла к своей цели с упорством маньяка и добилась почти невозможного — бросила пить, привела квартиру в идеальный порядок и снова стала похожа на ту прежнюю Любу, которую Сергей так хорошо знал и когда-то так сильно любил.

Но как только цель была достигнута, кошмар возвратился. И даже присутствие маленькой Геллы не спасло положения, а может быть, даже усугубило. Люба удочерила девочку одна, решительно отказав в этом праве Сергею. А он и не настаивал, не ощущая потребности в этом чужом ребенке, не находя в душе даже зачатков добрых чувств. Наверное, это было неправильно, стыдно, жестоко, но было именно так, и он ничего не мог и не хотел с этим поделать. Впрочем, возникни у него подобные желания, Люба все равно не подпустила бы его к малышке, охраняя свою территорию, как злобная цепная собака.

А Гелла все время орала, день и ночь, не плакала, не кричала, а именно орала, багровея лицом и до дрожи сжимая крохотные кулачки. Это было невыносимо.

— Покажи девочку врачам! — настаивал Сергей. — Одно из двух — или у нее что-то болит, или с психикой непорядок.

— Сам ты идиот, дебил! — взвивалась Люба. — Не нравится — убирайся! Никто не держит! А к нам не лезь! Не твое собачье дело…

Она все чаще прикладывалась к бутылке и все больше его отторгала. Обстановка в доме стала невыносимой — полная шизофрения. Надо было что-то делать, принимать решение. Любви не осталось и в помине, только брезгливая жалость. Да и в стране на ту пору все рухнуло, и завербовался он в «Югрыбпромразведку». Шесть лет боцманом проплавал. А Люба без него времени даром не теряла. Ему потом доброжелатели доложили.

И надо было ему, дураку, сразу порвать с ней всякие отношения. А он еще столько лет дергался, все пытался что-то сохранить, исправить. Жалел Геллу. Мать обращалась с ней неумно, да и умна ли пьяная мать? И та рвалась из дома, где всем было тошно. Дитя улицы быстро учится жить по ее законам. И Гелла усвоила урок на «пятерку» — врала, хамила, тащила из дома деньги и вещи. Сколько он вбухал в ее лечение, сколько речей произнес — все впустую. Пока не понял — если человек сам не захочет со своими проблемами разобраться, никто ему не поможет.

И главное, ненавидела она его так же сильно, как Люба, а может, еще сильнее, в своем детском максимализме виня в трагедии матери, а значит, и в своей собственной. «Уходи! — кричала. — Уходи! Мама возьмет себя в руки…»

Домой идти не хотелось. Он много работал и многого добился. Вокруг порхали красивые женщины — он их не видел. Он был пустой, мертвый, как выжженная безжалостным солнцем земля.

Отчего он так долго терпел эту дикую жизнь, эту злобную, похмельную женщину и шальную девчонку, плоть чужой, отвратительной ему плоти? Зачем? Ждал, что однажды, весенним солнечным утром, Люба протрезвеет и одумается? Мучился совестью? Нес свой крест? Кому это нужно?

Она сама его выгнала в припадке клинической ненависти, на сей раз не ограничившись проклятиями, — побросала вещи на лестничную клетку.

Сергей снял квартиру в Москве, подальше от бывших родственников, но с таким же успехом мог поселиться во Владивостоке. Не отпустили они его, держали, словно на привязи. Гелла вышла замуж за такого же придурка-наркомана, родила сына. Думали, образумится, почувствует ответственность за чужую маленькую жизнь. Какое там! Все без толку. Полгода только и продержалась.

И висят они на нем тяжкими оковами — то свет у них за неуплату отключат, то телевизор сгорит, то понос, то золотуха. И тянут, тянут, тянут деньги. И знает он, что пропьют, проширяют, а не дать совестится. Но должен же когда-то быть конец!

Сколько лет по чужим углам маялся! Вот дом себе построил — загляденье, а ни тепла в нем, ни уюта. Ну уют-то она ему, конечно, наведет, как-никак родная тетка, для того и приехала. А как быть с теплом? И где это видано, чтобы мужчина в самом соку погибал в одиночестве? Мужчина без женщины все равно что дом без хорошей хозяйки — казарма она и есть казарма. А допустим, появится у него кто? Любка быстро зубы покажет. Это ж не всякая женщина потерпит к мужику такую придачу: бывшая жена-алкоголичка, неродная дочь-наркоманка да безродный внучок — и все с протянутой рукой, всем давай.

Что-то надо делать, как-то их отвадить, дармоедов. Сам-то он точно не сумеет.

Горькие размышления прервал телефонный звонок, тетка бросила в ведро тряпку и, стягивая мокрые перчатки, рванула по дому в поисках аппарата, поскольку в гостиной сидел запертый Кеша.

— Слушаю! — сердито выдохнула она в трубку.

— Здравствуйте! — сердечно, как с родной мамой, поздоровался с ней задушевный девичий голос. — Вас приветствует аналитический центр «Триада плюс». Мы проводим социологическое исследование и просили бы вас ответить на несколько простых вопросов. Чем вы сейчас занимаетесь? — осведомилась девица, не дожидаясь согласия.

— Чиню велосипедные колеса, — охотно поделилась тетка своими проблемами.

— А на какой программе включен ваш телевизор? — не обескуражилась интервьюер.

— А ни на какой не включен. Что там смотреть-то, по вашему телевизору? Кровь да порнуху? Так этого и в жизни невпроворот. Вы бы лучше сны золотые населению навевали. А то вон мой последний супермен, насмотрится кровавых триллеров, а потом мечется всю ночь в кошмарном бреду — то сам кому-то горло режет, то ему кишки выпускают. Я говорю: «Ты бы лучше книжки хорошие читал, тогда и просыпаться будешь не от кошмаров, а от поллюций». Какое там! Чем страшнее, тем милее. А вам бы только деньги да рейтинги, а то, что идиоты плодятся как кролики, никого не волнует. Вот бы вы чем озаботились, милая девушка.

— А сколько у вас в доме телевизоров? — не позволила втянуть себя в бесплодную дискуссию сладкоголосая собеседница.

— А у нас вообще их нет, — не отказала себе в маленьком отмщении тетка. — Мы бедные и злые.

— А скажите, пожалуйста, где вы храните свои сбережения?

— Тю! — почему-то перешла тетка на украинский жаргон. — Ах ты, вертихвостка несчастная! Может, тебе еще номер сберкнижки продиктовать? Я тебя выведу на чистую воду! Враз в милицию позвоню!

Услышав короткие гудки, она гневно бросила трубку, но телефон будто только этого и ждал — зазвонил снова.

— Ну ты и нахалка! — подивилась тетка. — Чего тебе надо?

— Ой, — растерялась женщина на том конце провода. — Я, наверное, не туда попала…

— Тычут пальцами куда ни попадя… — Но голос явно был другой, и тетка сбавила обороты. — Набирайте правильно номер — попадете, куда требуется!

Она положила трубку и направилась прочь из комнаты, но телефон опять издевательски громко зазвонил.

— Это что же такое делается? — опешила тетка, но трубку все же сняла. — Ну? — грозно рыкнула она.

— Это пятьсот пятьдесят шесть, восемьдесят восемь, девяносто четыре? — прозвучал все тот же неуверенный женский голос.

— Да, это наш номер, — неохотно признала тетка. — И что вам угодно?

— Мне нужен Сергей Потапов, — сухо пояснила незнакомка.

— А зачем он вам нужен? — насторожилась тетка, озаренная смутной догадкой.

— А почему вас это интересует? — холодно осведомилась нахалка.

И сообразительная тетка мгновенно утвердилась в своих подозрениях. Ну конечно же! Люба с Геллой! И как она сразу не поняла?! На пороге Новый год! А вслед за ним бесконечная праздничная неделя, томительная, как очередь в собесе. А чем порадовать себя пустым душам? Пялиться в «ящик» с продавленного дивана? Жрать от пуза и пить до поросячьего визга? А уж почем нынче опиум для народа — и речь молчит.

Любка ждет не дождется, когда бабка коньки отбросит. Таких деньжищ им надолго хватит. А только не доведут они их до добра. Погубят, кровь из носа — погубят. Но тут уж ничего не поделаешь. А пока бабка еще жива, с Сергея эти две прорвы не слезут, не отпустят они его — присосались насмерть, не оторвать. Ну да это мы еще посмотрим, кто кого…

Тетка набрала в легкие побольше воздуха и сказала звонким голосом борца за извечную справедливость:

— Слушай меня внимательно! Если еще когда-нибудь ты посмеешь звонить по этому телефону! Если залезешь в его карман! Если сунешь свой поганый нос в его жизнь и попробуешь там нагадить, я лично перегрызу тебе горло! Обещаю!

31

ВЕРА

Вера ошеломленно смотрела на телефонную трубку в своей руке. «Пи, пи, пи», — сигналила трубка, словно маленький искусственный спутник. Она аккуратно вернула ее на место, и в комнате повисла тишина.

Что это было? Куда она опять вляпалась? А все мама со своими христианскими закидонами: «Если совершил неблаговидный поступок, обязательно извинись перед обиженным человеком. Это очень трудно, я знаю. Но надо найти в себе силы, и ты увидишь, какой камень свалится с души. Да и самой тебе станет гораздо, гораздо легче».

Вот, например, как ей сейчас — так легко, что просто хочется петь и смеяться…

В отделении милиции женщина-дознаватель вернула ей под расписку сумку, часа полтора допрашивала со всеми подробностями (как будто в такой ситуации она могла что-то запомнить!), а потом еще полчаса воспевала благородного принца на белом коне — сиречь Потапова на черном джипе, который, презрев опасность, рискуя собственной жизнью и дорогущей машиной, а также теряя драгоценное время, встал на защиту ее, Вериного, имущества, что по нынешним временам бывает крайне редко, а точнее, не бывает никогда.

— Вот, — сказала она, — я даю вам его домашний телефон. Вы, конечно же, захотите поблагодарить этого замечательного человека.

Знала бы сия восторженная дознаватель, как Вера приложила замечательного человека Сергея Потапова мордой о стол, обвинив в умышленном воровстве этой самой сумочки. И пришла же ей в голову такая нелепица! Можно представить, что он о ней подумал. «Головенкой об асфальт» — самое безобидное в подобной ситуации предположение.

Естественно, она захотела реабилитироваться. Что же в этом странного? Извиниться за допущенную бестактность (глупость, тупость, дурь, идиотизм и далее по списку), вызванную исключительно пережитым потрясением. Сказать спасибо, наконец. И что из этого вышло?

Лучше бы она вообще ему не звонила. Хотя отрицательный результат — это тоже результат. Теперь по крайней мере Сергей Потапов предстал перед ней во всем блеске своей многогранной личности. Как говорится, покажи мне своих домашних, и я пойму, кто ты есть на самом деле.

А что мы имеем в данном конкретном случае? А имеем мы отмороженного попугая-матерщинника (интеллект), бывшую жену — вульгарную алкоголичку (образ жизни) и, по всей вероятности, жену нынешнюю, а возможно, приходящую боевую подругу (лично ей, Вере, без разницы), олицетворяющую его идеалы. Уж эту он, наверное, выбирал с особым тщанием, избегая прошлых трагических ошибок. И Вера рисовала в воображении любимую женщину Сергея Потапова — полную свою противоположность. Могучую бой-бабу, ему под стать, вроде акушерки Люды, принимавшей у нее роды в военно-полевых условиях, — с неохватной задницей и мощными руками борца за собственное счастье, а иначе как она удержит потенциальных соперниц, чтобы грызть им горло?

Раньше Вера любила смотреть на вечерние окна, такие уютные, теплые, — с занавесочками и цветами на подоконниках. Казалось, течет за ними тихая и славная патриархальная жизнь: хорошие люди любят друг друга, рожают желанных детей, сидят за хлебосольными столами, читают книги, слушают музыку и умирают в чистых постелях, окруженные скорбящими родственниками. Но куда в таком случае расползается по ночам вся мразь и нечисть — пьяная, рваная, тупая и жестокая? Какие трагедии вершатся за уютными занавесками, какие льются горькие слезы? И какие зреют коварные замыслы? Как беспросветно отчаяние, унизительна нищета, как тягостно одиночество и горька отвергнутая любовь…

Ну вот к чему это она сейчас про окна? Ах да! Сергей Потапов. С виду вроде положительный герой, любитель птиц. А если заглянуть подальше? За занавесочку? Вот то-то и оно.

Или, допустим, ее муж Леша. Или теперь правильнее говорить «бывший муж»? Но ведь они пока еще не развелись. Вот именно «пока». Разве штамп в паспорте играет какую-нибудь роль?

Вот, казалось, она знает его как свои пять пальцев, до самого донышка. Ан не тут-то было. Донышко оказалось с двойным дном, простите за тавтологию — туфтологию, как говорит Анька. Или это каламбур? Так или иначе, а что там творится у него в душе и прочих жизненно важных органах, ей, Вере, неведомо. В глаза не смотрит, не говорит, а цедит. Как будто это она его обманула, чистого и непорочного, наставила рога и увила их алыми лентами. «Если вы узнали, что вам изменила жена, и решили прыгнуть с пятнадцатого этажа, вспомните, что у вас выросли не крылья, а рога». Ха-ха-ха. А также копыта, хвост и густая жесткая шерсть. А у обманутых жен тоже вырастают рога? Или у них-то как раз крылья?

Вот интересное, между прочим, открытие — раньше она об этом никогда не задумывалась: получается, что черти бывают исключительно мужского пола. И как же тогда они расплодились в таком невероятном количестве, если имя им легион?

Какая же ерунда лезет в голову! В головенку, ударенную об асфальт… Хорошо, что нельзя читать чужие мысли. Вот где был бы дурдом! Хотя, конечно, интересно, что думает о ней Потапов (если он вообще о ней думает) и какие черные замыслы роятся в дурной Лешкиной голове.

Вот и Машка ее вчера ошарашила: «Что, — говорит, — толку от этих мужчин? Кому они нужны? Сделал свое дело, родил ребеночка — и свободен». Где-то услышала (где вот только, хотелось бы знать) и уцепилась, как за спасительную соломинку. Бедная, бедная Машка. Она, Вера, и не думала, что ей так сокрушительно плохо. Вроде веселая, ест с аппетитом, спит нормально, учится, играет, а в школе на уроке рисования написала черной краской слово «страх». Другие дети — желтое солнце, зеленую траву, синее море, а Машка — черный страх. Вот это и сидит сейчас в ее маленькой душе, пока папаша зажигает на смятых простынях, не будем говорить с кем.

Ах, эти смятые простыни не давали Вере покоя. Неужели он говорит своей, не будем говорить кому, те же слова, которые уже сто лет не говорит ей, Вере? И так же целует, прикусывая нижнюю губу? И шепчет на ухо бессмысленную сладкую чушь, задыхаясь в пароксизме страсти? И засыпает, положив на живот тяжелую теплую руку? И она ощущает на шее его дыхание…

«Не думай об этом!» — велит себе Вера. И думает, думает, думает, прокручивая в голове бесконечные вариации одного и того же сценария.

Однажды, холодным зимним вечером (теплым летним, душистым весенним, дождливым осенним), он вернется и скажет: