Ослепительный оскал Макдональд Росс

Глава 15

Я выехал на тянувшийся вдоль океана бульвар и повернул на юг. Свежий ветерок ударял в стекло и овевал мое лицо, он нес с собой влагу и запах моря. За пальмами, мелькавшими в свете фар, океан струился под луной серебристым светом.

Бульвар заворачивал влево от побережья. Он взбирался на холм, покрытый вечнозеленой растительностью, скрючившейся будто от артрита. Вдоль дороги тянулась каменная ограда, усилившая шелест шин и урчание мотора. За оградой каменные ангелы указывали в небо, святые простирали руки в железном благословении.

Кладбищенская ограда резко оборвалась, и вместо нее возникла железная изгородь, увенчанная остроконечными пиками. За ней виднелась огромная лужайка, возвращенная к первобытному состоянию, а позади нее – ровное поле с железным ангаром с гофрированной крышей и флюгером на краю ее. Я замедлил ход.

Тяжелые стальные ворота были навешены на две каменные тумбы, похожие на обелиски. К одной из них была прикреплена дощечка с надписью «продается». Я вышел из машины и осмотрел ворота. Они были заперты на цепь и висячий замок. Сквозь щели виднелась прямая подъездная дорога, окаймленная кокосовыми пальмами, а в конце ее – массивный дом, окруженный пристройками. На одной пристройке сверкала покатая стеклянная крыша – это, вероятно, была оранжерея.

На ворота можно было вскарабкаться. Железные листья между прутьями могли послужить опорой для ног и за них удобно было ухватиться. Я выключил фары и влез на ворота. Спустившись на лужайку, я отошел в сторону от подъездной дороги и стал пробираться через поднимавшуюся до пояса траву и сорняки. Путешественница-луна сопровождала меня по пути к дому.

Дом был построен в стиле испанского ренессанса с добавкой духа инквизиции. Узкие окна, закрытые резными железными решетками, глубоко сидели в широком массивном бетонном фасаде. Освещенное окно на втором этаже образовывало высокий желтый прямоугольник с вертикальными перекладинами. Мне была видна часть потолка комнаты и смутные тени, плясавшие на нем. Потом тени приблизились к окну и стали более определенными. Я прижался спиной и прикрыл рубашку пиджаком до самой шеи. У основания высокого желтого прямоугольника появилась мужская голова и плечи. На размытом лунным светом лице под спутанными волосами блеснули черные глаза. Они были подняты к небу. Я тоже посмотрел в его темную глубину, где купалась луна и откуда капали звезды, и с удивлением спросил себя, что видел там или что искал стоящий у окна человек.

Он зашевелился. Две бледные руки отделились от его темного силуэта и вцепились в решетку, обрамлявшую его лицо. Он стал раскачиваться из стороны в сторону, и я увидел, как в волосах его мелькнула седая прядь. Его плечи согнулись. Он, казалось, пытался вырвать решетку из бетонных стен. При каждой своей неудачной попытке, он бросал слово низким капризным голосом:

– Черт! Черт! Черт!

Слова тяжело выпадали из его рта раз сорок или пятьдесят, в то время, как его тело дергалось и напрягалось, с яростью раскачиваясь из стороны в сторону. Потом он отошел от окна так же внезапно, как появился у него. Я наблюдал, как его тень медленно скользнула прочь по потолку, постепенно теряя очертания человеческого тела.

Я встал и прошел вдоль стены к окну первого этажа, в котором виднелся слабый свет. За окном тянулся длинный коридор со сводчатым потолком. Свет шел из открытой двери в дальнем конце его. Прислушавшись, я уловил какую-то музыку, слабое царапанье и постукивание джаза по крышке молчания. Я обогнул дом, прошел мимо ряда закрытых дверей гаража, мимо теннисного корта, заросшего высокой травой, и запущенного сада, за которым никто не ухаживал. За ним местность уходила к крутому берегу, а тот обрывался в океан. Море, подобно железной гофрированной крыше, косо уходило к горизонту.

Я вернулся к дому. Между ним и заросшим садом находилось замощенное плитками патио, окаймленное ящиками с песком. Его столы и кресла заржавели и были засыпаны песком – старые реликвии умерших лет. Из окна с цветными стеклами падал свет. Джаз за стеной зазвучал громче, словно музыка к танцу, на который меня приглашали.

Окно не было занавешено, но находилось слишком высоко, и я не мог увидеть комнату. Виден был лишь потолок и часть дальней стены. Ее дубовые панели были густо покрыты картинами, изображавшими женщин с куриными грудями и в кружевных наколках, а также узкоплечих упитанных мужчин с бакенбардами в черных викторианских пальто. Чьи-то предки, но не Уны, подумал я. Сама-то она была отштампована машиной.

Я встал на цыпочки и смог увидеть ее затылок, покрытый, как каракулем, короткими черными завитушками. Она сидела у окна, безупречно прямо. Напротив нее, профилем к окну, сидел молодой мужчина. Профиль был тяжелый и бесформенный, хотя в складках под его подбородком и вокруг рта и глаз таилась сила. У него были светло-каштановые волосы, подстриженные коротко и небрежно. Центр его внимания находился где-то между ним и Уной, ниже уровня подоконника. По движениям его глаз, я догадался, что они играют в карты.

Музыка за окном замолчала, потом заиграла снова. Все та же старая пластинка «Сентиментальная леди» игралась снова и снова. Сентиментальная Уна, подумал я, и тут началось завывание. Отдаленное и приглушенное стенами, оно вдруг повысилось, подобно ночному вою койота. Или человека? По спине моей поползли мурашки.

Уна громко сказала, так что было слышно за окном:

– Ради всего святого, заставьте его замолчать!

Мужчина с короткой стрижкой поднялся и стал виден уже наполовину. На нем был белый халат доктора или санитара, но в лице его не было компетентности, присущей первому и второму.

– Что мне делать? Привести его сюда?

Он сцепил руки в каком-то женоподобном жесте.

– Пожалуй, придется.

Снова раздался вой. Голова санитара медленно повернулась, потом за ней последовало тело. Он отошел от окна и скрылся из поля зрения. Уна встала и двинулась в том же направлении. Ее плечи обтягивала хорошо пошитая пижамная куртка. Уна увеличила громкость музыки, и та покатилась по дому незримой волной. Вой человека тоже возвысился, как голос тонущего, и вдруг умолк. Музыка продолжала победоносно греметь.

Потом в комнате послышались голоса, и до меня донеслись обрывки сказанного Уной:

– Головная боль... Успокоить... Снотворное...

Затем уже знакомый низкий капризный голос затянул под музыку, а потом перекрыл ее:

– Я не могу! Это ужасно! Происходят ужасные вещи. Я должен их остановить!

– Успокойтесь, старина. Вы их уже остановили.

Это был тенор молодого человека; в нем слышалась насмешка.

– Оставьте его! – дико крикнула Уна. – Пусть он выскажется! Хотите, чтобы он всю ночь орал?

Наступило молчание, если не считать водоворота музыки. Я пробрался через цветочный куст в патио, подошел к заржавленному столу и испытал его прочность. Вроде он держался крепко. Я встал на стул, затем ступил на стол. Он покачнулся и, пока он выравнивался, я чувствовал себя неважно. Когда я выпрямился, голова моя оказалась почти на уровне подоконника, только я стоял теперь на три метра дальше.

В дальнем конце комнаты у радиолы стояла Уна. Она сделала звук тише и пошла прямо к окну. Я инстинктивно пригнулся, но она не смотрела на меня. С выражением гнева и нетерпения на лице она наблюдала за стоящим посреди комнаты человеком, в волосах которого светлой лентой вилась седая прядь. Его маленькое тело было закутано в красный шелковый халат с вышивкой, свисавший крупными складками, словно был взят с плеча какого-то более крупного человека. Даже лицо мужчины, казалось ссохлось под кожей. Вместо щек у него были две белые складки, колыхавшиеся при движении губ.

– Ужасные вещи.

Его надтреснутый голос казался очень громким в наступившей тишине.

– Они все время приходят. Я взял у мамы собак. Они распяли моего папу. Я вылез из трубы в холле и увидел гвозди на его руках. Он сказал, убей их всех. Это была его последняя машина, и я спустился в туннель под рекой, а мертвые мальчики, лежащие под тряпками, ходили повсюду с палками в руках.

Затем он стал говорить непристойности на смеси английского и итальянского.

Санитар в белом халате сидел на ручке кресла. Свет от лампы за его спиной придавал нереальность его фигуре.

– Ты им показал, Дюрано! Отлично выдал старина.

Уна метнулась к нему, выставив вперед сердитое лицо.

– Для вас он «мистер», чурбан! Называйте его «мистер»!

– Ладно, мистер Дюрано, извините.

Дюрано поднял лицо к свету. Его черные без выражения глаза блестели и были глубоко посажены, как кусочки угля на лице снеговика.

– Мистер районный прокурор! – пылко закричал он. – Он сказал, что в реке были крысы. Крысы в красном поле. Он сказал, убей их. Крысы в воде, они плавают по крови в моих венах. Мистер районный прокурор, я обещаю их выгнать.

– Ради бога, дайте ему пистолет, – сказала Уна. – Давайте, покончим с этим.

– Ради великого бога, – эхом отозвался Дюрано. – Я видел его на холме, когда вылез из трубы. Огромные гвозди в его руках. Он сказал, воткни их себе в ладони, мальчик, у тебя в крови крысы. Я сказал, я их выгоню.

Его руки, как зверьки, нырнули в карманы. Он вынул их, но они были пусты.

– Мой пистолет забрали! Как мне от них избавиться, если мой пистолет забрали?

В приступе гнева он поднял кулаки и стал колотить себя по лбу.

– Дайте мне мой пистолет!

Уна подлетела к проигрывателю, словно ее гнало ветром. Включив его на полную мощность, она вернулась к Дюрано, борясь на каждом шагу с невидимым ветром, который, казалось, хозяйничал в комнате. Толстый санитар распахнул халат и вынул из кармана пистолет. Дюрано ухватился за него нетвердой рукой. Санитар не сопротивлялся. Дюрано выхватил из его рук пистолет и отскочил на несколько шагов. – Так! – сказал он с важным видом и стал сыпать непристойности, словно они скопились у него во рту, и он спешил их выплюнуть. Теперь, вы, оба, руки на головы!

Санитар в точности выполнил его приказание. Уна встала рядом с ним и подняла руки. Ее кольца засверкали. Лицо ее было совершенно бесстрастно.

– Вот так, – громко сказал Дюрано.

На его лбу, в том месте, куда он себя ударял, остался красный след.

Его дряблые губы продолжали шевелиться, но музыка заглушала его слова. Он шагнул вперед, ощупывая пистолет белыми пальцами. Дюрано выглядел так, словно держался на поверхности моря.

Уна что-то тихо сказала. Санитар посмотрел на нее с ленивой усмешкой. Дюрано быстро шагнул вперед и трижды выстрелил в него в упор. Санитар упал на пол и уронил голову на протянутую руку, все с той же слабой улыбкой на лице.

Дюрано выстрелил в Уну, тоже трижды. Она покачнулась, театрально гримасничая, и рухнула на диван. Дюрано оглядел комнату в поисках других возможных жертв. Не найдя таковых, он опустил пистолет в карман халата. Когда он начал стрелять, я заметил, что пистолет был игрушечный.

Уна встала с дивана и выключила музыку. Дюрано без удивления наблюдал за ней. Человек в белом халате поднялся на ноги и повел Дюрано через комнату. Тот, дойдя до дверей, оглянулся с мечтательной улыбкой. Следы ударов на лбу припухли и немного посинели.

Уна помахала ему рукой с подчеркнутой внимательностью, как мать ребенку. Потом она села за карточный стол у окна и стала собирать карты. Сентиментальная Уна!

Я сошел со своего постамента. Было слышно, как далеко внизу у берега волны играют с песком, хлопая и булькая, как идиот-ребенок.

Я вернулся к фасаду дома. Зарешеченное окно на втором этаже все еще было освещено, и я мог видеть тени на потолке. Я подошел ко входной двери, сделанной из резного мореного дуба. Она была метров трех с половиной в высоту. В такую дверь, подумал я, надо стучаться только рукояткой пистолета.

Я постоял на заросшей клумбе, нащупывая в кармане пистолет, и решил отложить это до завтра.

У меня не было улик, не было власти, чтобы арестовать Уну. Пока я не получу того и другого, лучше оставить ее там, где мне легко будет ее найти: в ее крепости, в лоне ее семьи.

Глава 16

Указатель на пересечении горных дорог был разрисован под мишень, изрешеченную пулями метких стрелков. От нее отходили четыре белых стрелы. Одна указывала в ту сторону, откуда я приехал, на Эройо-Бич. Другая указывала вперед на Белла-сити. Еще одна тоже указывала вперед, на Игле-Лукаут. Четвертая смотрела влево, на Скай-Роут. Пятый указатель направления, сделанный не в виде стрелки, вел туда, где в воздухе парил ястреб. Было солнечное раннее утро.

Я вернулся за руль своей машины и свернул на Скай-Роут. Эта была извилистая дорога из гравия, опоясывающая горный склон. Слева от меня гора обрывалась в каньон, в котором там и сям пестрели крыши случайных домов. Вдали за каньоном виднелась поверхность моря, сглаженная расстоянием и окаймленная белым изгибом Эройо-Бич.

Я миновал несколько сельских почтовых ящиков на столбах у въездов на крутые дороги. Почтовый ящик номер 2712, с надписью «Высокие холмы, Н. Уилдинг», находился на лысой красной глыбе. Дорога к Уилдингу спускалась к расчищенной площадке почти на самом дне каньона. Маленький каменный дом крепко сидел между большими дубами и площадкой.

По двору бегали цыплята породы бантам. Старая охотничья собака недоверчиво посмотрела на меня, недовольно тявкнула и подняла одну бровь, но не выбежала к машине. Я поставил машину на тормоза и вышел. Собака апатично зарычала на меня, не двигаясь с места. Старая курица подбежала ко мне, кудахтая и хлопая крыльями, но в последний момент свернула к деревьям. Где-то внизу, в зарослях каньона, ребятишки испускали воинственные индейские кличи.

Человек, вышедший из каменного дома, вполне мог сойти за индейца. На нем были грязные парусиновые шорты и сандалии, а все остальное было обнажено и почти почернело от солнца. Прямые черные волосы с седыми прожилками свисали ему на уши.

– Хелло, – сказал он, исполняя молчаливую увертюру на своих ребрах, похожих на стиральную доску. – Разве не отличный денек? Надеюсь, вы обратили внимание на характер освещения. Оно совершенно особенное. Уистлер мог бы передать его на полотне, а я – нет.

– Мистер Уилдинг?

– Конечно.

Он протянул запачканную краской руку.

– Рад вас видеть. Рад видеть кого угодно и что угодно. Вам когда-нибудь приходило в голову, что свет создает ландшафт, так что в некотором смысле мир создан дневным светом? Я так считаю.

– Я никогда об этом не думал.

– Так подумайте, – искренне посоветовал он. – Свет создает ландшафт из древнего черного хаоса. Мы, художники, реагируем на него. Сегодня утром я не могу ступить и шагу, не чувствуя того, что чувствовал сам бог на второй день творения. Или это был третий? Но это, собственно, не имеет значения. Сам я утратил связь со временем. Я живу в чистом пространстве.

– Моя фамилия Арчер, – успел я сказать, прежде чем утонул в шквале слов. – Две недели назад...

– Извините, я был невежлив. Я так редко вижу людей, что становлюсь настоящим граммофоном, когда встречаюсь с ними. Арчер, вы сказали? Вы, случайно, не родились под знаком созвездия Стрельца? Было бы забавно, если это так.

– Мое имя Сагитариус[1], и это очень любопытно. Даже более любопытно, чем вы можете себе представить.

Уилдинг издал высокий громкий звук, подобно смеющийся птице – имитацию человеческой радости. Гулкое эхо его смеха было возвращено голосами ребятишек из зарослей.

– Но, помимо всего прочего, кто вы? – спросил он. – Входите и выпейте чашку чая. Я только что заварил.

– Я детектив. – Работаете по делу Синглентона?

– Да.

– О!

Он не стал повторять приглашения к чаю.

– Я уже рассказал все, что знал и не могу сообщить вам ничего нового.

– Я работаю один. С остальными я не беседовал и не знаю, что им известно и о чем они думают. У меня создалось впечатление, что он мертв. – Чарльз мертв?

Удивление или иное чувство пробилось сквозь дубленую кожу его лица и оставило его нахмуренным.

– Это было бы зря. Ему только двадцать девять. Почему вы считаете, что он мертв, мистер Арчер?

– По аналогии. Вчера была убита женщина, и вероятно потому, что она знала, что с ним случилось.

– Блондинка? Ее убили?

– Цветная женщина.

Я рассказал ему о Люси.

Он по индейскому обычаю сел на корточки и, опершись локтем левой руки на голое колено, стал рисовать указательным пальцем на земле. Он изобразил подобие гроба и в нем застывшее длинное лицо, немного похожее на его собственное. К нам подошел петух и остановился, наклонив голову.

Уилдинг выпрямился и, прикрыв глаза, указал на рисунок.

– Это символ вашей работы в самой грубой форме. Иногда я спрашиваю себя, не изменила ли моя матушка отцу с индейцем из племени навахо.

Он стер ногой рисунок, продолжая беспрерывно говорить:

– Художник извлекает из событий образы. А что делают другие люди, мистер Арчер? Страдают от них?

– Думаю, ваш друг Синглентон именно так и делал. Насколько мне известно, он ведь был вашим другом?

– Конечно. Я знал его, когда он был еще школьником. Одно время я преподавал в Эройо-Бич, до того, как мои картины стали покупать. И сюда он приезжал каждое лето, в течение почти десяти лет. Отсюда виден его дом.

Он указал на северную часть каньона. В километре отсюда, неподалеку от начала каньона, среди дубов сумрачно поблескивало приземистое строение из коричневых просмоленных бревен.

– Я сам помогал ему строить дом, летом 1941 года. В нем только одна комната, но Чарльз всегда называл ее студией. Он вернулся после первого курса в Гарварде с намерением стать поэтом. Обстановка в доме матери, в Хилл, сковывала его. И мать, и ее дом – не знаю, знакомы ли они вам – закостенели в традициях, совсем не в тех традициях, которые способны разбудить воображение поэта. Чарльз приезжал сюда, чтобы убежать от этого. Он называл каньон юдолью своих духовных поисков. – Мне бы хотелось взглянуть на его дом.

– Я поеду с вами.

Уилдинг живо двинулся к моей машине, я пошел за ним. Мы выбрались на малой скорости на песчаную дорогу, поднимавшуюся по склону каньона и вскоре подъехали к почтовому ящику с фамилией Синглентон. Я снова свернул на дорогу, спускавшуюся по склону. Неподалеку в естественной котловине между горными отрогами стоял рубленный дом. Остановившись перед ним и выйдя из машины, я увидел, что дверь опечатана.

– Вы не сказали мне, что дом опечатан, – обратился я к Уилдингу. – Разве шериф подозревает насильственную смерть?

– Об этом он не сообщал мне, – сухо ответил художник. – Когда я рассказал ему о выстреле, который слышал, он, видимо, не принял это всерьез.

– О выстреле?

– Прошу прощения, я думал, что вы знаете. В субботу ночью я услышал с этой стороны звук выстрела. В период охотничьего сезона здесь часто слышны выстрелы, и я не придал этому значения. Во время допроса на прошлой неделе, я, конечно, упомянул об этом. После этого, надеюсь, здесь все обследовали, но ни пули, ни чего-либо конкретного не нашли.

– Если она засела в Синглентоне, то вполне понятно, почему ее не нашли.

– Помилуй боже, – сказал художник. – Вы действительно полагаете, что Чарльза застрелили в его собственном домике?

– Власти, должно быть, тоже решили, что здесь что-то произошло, иначе они бы не стали здесь рыться. Что вы еще слышали в ту субботнюю ночь?

– Ничего, абсолютно ничего. Только короткий хлопок выстрела около одиннадцати. Мимо проехало несколько машин, но на шоссе движение всегда позднее.

Уилдинг подошел к большому окну, расположенному симметрично с дверью в передней стене домика. Он встал на цыпочки и заглянул в глубину комнаты сквозь просветы в коричневых монашеских шторах. Я заглянул через его плечо и увидел квадратную светлую комнату, обставленную с примитивным комфортом вещами из полированного дерева и меди и изделиями ручной вязки. Казалось, все было в порядке, все на своих местах. Над камином с медной дверцей, напротив окна, красивый молодой человек, написанный маслом, смотрел из побеленной деревянной рамы поверх наших голов вдаль, на залитый солнечным светом каньон.

– Это Чарльз, – сказал Уилдинг шепотом, будто юноша на картине мог его услышать. – Я сам написал его и подарил ему. Он был вылитый юный Шелли, когда ему было двадцать лет. Теперь этого уже нет. Чарльз потерял свою воздушность во время войны, когда началась история с этой женщиной. А может быть, причиной была и сама война. У меня, полагаю, врожденная предубежденность против женщин. Я убежденный холостяк.

– Это та самая блондинка, о которой вы упомянули?

– Разве я упомянул? Я не собирался этого делать.

Он повернулся и положил коричневую руку мне на плечо.

– Послушайте, старина, вы один из сыщиков старой леди? Если так, то я не хочу больше говорить. Я, естественно рассказал обо всем шерифу.