Россия и мир в XXI веке Тренин Дмитрий
Демографический потенциал современной России относительно скромен. 145 млн человек – это всего 2 % населения Земли, около 45 % населения США, 30 % населения Европейского союза и примерно 10 % населения Китая. После распада СССР Россия стояла на краю демографической катастрофы и лишь в начале нынешнего столетия несколько отодвинулась от этой черты. Рождаемость остается недостаточной для простого воспроизводства населения, смертность существенно превышает европейские показатели. Продолжительность жизни россиян также существенно ниже уровня развитых стран. Качество населения – его здоровье, образовательный уровень – средние по мировым меркам, как и уровень доходов и качество жизни населения. Поднять демографическую капитализацию России за счет повышения качественных характеристик населения – важнейшая и первейшая общенациональная задача.
Экономический потенциал России, выраженный в процентах от мирового ВВП, невелик – всего 3 %. Сегодня он основывается главным образом на природных ресурсах, прежде всего энергетических. В будущем должно возрасти значение других видов природных ресурсов, в том числе пресной воды, пашни, лесов. Главная задача России, в том числе и для укрепления ее международных позиций, – существенно поднять уровень экономического развития страны, особенно в промышленности, диверсифицировать структуру экономики, добиться повышения производительности труда, сокращения коррупции, реализации действительного законоправия. Слабость и очевидная однобокость российской экономики – самое уязвимое место нашей страны как международного игрока.
Военный потенциал РФ внушителен: 45 % мирового арсенала ядерного оружия. Успешно восстанавливаемые на современной технической базе крупные обычные вооруженные силы (около 1 млн человек) создают ситуацию сдерживания других ядерных держав и предоставляют военно-политическому руководству страны важный инструмент защиты национальных интересов страны. Россия обладает способностью действовать в новых сферах обеспечения безопасности, таких как киберпространство и космос. Главное на этом направлении – удерживаться в рамках достаточности для решения задач сдерживания и защиты интересов, избегать губительной и бессмысленной гонки вооружений с экономически более мощными государствами.
Внутриполитическое положение России противоречиво. Относительная стабильность пока что обеспечивается наличием популярного лидера, который руководит страной посредством разветвленного бюрократического аппарата, часто прибегая к методам ручного управления. Политические институты остаются слабыми и несамостоятельными. Оппозиция дегенерирует, либо превращаясь в особый департамент при власти, либо действуя не только вне официальной политической системы, но и вне (а иногда и против) государства. Как свидетельствует опыт ХХ века, без укрепления и утверждения институтов политической системы на основе общенационального согласия Россию могут вновь ждать крупные потрясения.
Международное положение России после 2014 года чревато опасностями, но одновременно открывает ряд новых возможностей. Война на Украине может возобновиться и расшириться, втягивая и Россию. Прямой конфликт с США в принципе не исключен. Отношения с Евросоюзом и рядом других развитых стран (Канада, Австралия) натянуты. Конфронтация или охлаждение отношений с Западом могут продолжаться годами; компромисс проблематичен. Основные потенциальные внешние ресурсы для модернизации становятся для России все менее доступными. В этих условиях есть опасность впасть в большую зависимость от Китая. Место проекта «Большой Европы» может занять проект «Большой Азии». Иначе говоря, линия Дублин – Владивосток может смениться курсом на Шанхай – Петербург.
Возможности в этих условиях связаны с отказом от неработающих схем и поиском новых путей. Поворот России на быстрорастущий Восток (прежде всего Китай) и поднимающийся Юг (Индия и другие страны) становится насущной потребностью. Но этот же поворот соответствует глобальному тренду перераспределения силы и влияния в мире в пользу незападных стран. В меняющемся мировом раскладе и в возникающем новом мировом порядке у России есть не только возможность, но и необходимость вновь делать выбор. Как России использовать имеющийся потенциал, чтобы выйти из внешнеполитического кризиса обновленной и усилившейся? В следующих главах будут обозначены некоторые соображения по выстраиванию новой внешней политики РФ.
II. Идентичность Российской Федерации
К началу XXI века завершилась самая серьезная попытка превратить Россию в часть западного мира и практически одновременно пресеклась российская имперская традиция «собирания Евразии». Российская Федерация не вошла в Евро-Атлантику ни в качестве полноправного члена, ни как «друг семьи», и при этом не только окраинные территории (Прибалтика, Закавказье, Центральная Азия) окончательно самоопределились, но и ядро «Русского мира» оказалось расколотым. Россия осталась сама по себе.
Почти одновременный крах основной и альтернативной концепций российской идентичности – «евроатлантической» (Россия – часть западного мира) и «евразийской» (Россия – самодовлеющий центр Евразии) – заставляет начать разговор о будущем российской внешней политики с вопроса о национальной идентичности россиян и о международной идентичности современной Российской Федерации. Иными словами, попытаться дать ответ на вопросы «кто мы?», «где наше место в мировом раскладе?». Это станет отправной точкой для всех дальнейших построений.
Базовые характеристики Российской Федерации: география, этничность, культура, история
Согласно действующей Конституции страны, «Россия» является сокращением полного названия государства – Российской Федерации. Употребляя слово «Россия» сегодня и применительно к сегодняшнему дню, мы должны четко понимать, что имеем в виду именно Российскую Федерацию, а не историческую Россию – царскую, императорскую или советскую. Российская Федерация является продолжателем тысячелетней традиции отечественной государственности, и ее предшественники – СССР, Российская империя, Московское царство, Древняя Русь – тоже являются «нашими», но при этом полного тождества РФ с СССР или Российской империей быть не может.
Даже уменьшившись территориально после распада Советского Союза, Российская Федерация занимает большую часть европейского Востока и весь север Азии, фактически являясь страной-континентом. Для россиян эти одиннадцать часовых поясов – единое пространство от Калининграда до Магадана, от Севастополя до Владивостока, от Мурманска до Анадыря. В пределах этого пространства в 17 млн кв. км граница между Европой и Азией по Уралу – чистая условность. Знаменитая фраза де Голля о «Европе от Атлантики до Урала» всегда озадачивала русских: они приветствовали, что французский президент включал их страну – тогда Советский Союз – в «Европу», но не понимали, почему он ограничивал это включение только европейской частью СССР.
Красноярск, Иркутск или Хабаровск – очевидно европейские города, хотя и расположенные далеко за пределами географической Европы. Побывав в 1974 году во Владивостоке, где состоялась встреча генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Брежнева и президента США Джеральда Форда, и прилетев потом в Пекин, государственный секретарь США Генри Киссинджер, к неудовольствию китайских собеседников, говорил о Владивостоке как о европейском городе[64]. При этом интересно отметить, что ориентировавшаяся в то время на СССР монгольская элита ассоциировала свою страну с Восточной Европой, что в политическом отношении было совершенно оправданно.
Благодаря своему положению между тремя океанами – Атлантическим, Северным Ледовитым и Тихим – Россия является не только евразийской, но также арктической и евротихоокеанской страной. Последнее определение особенно важно. Оно подчеркивает, что исторические корни России и ее ядро расположены в Европе, и одновременно указывает на важнейший факт наличия у страны широкого выхода к Тихому океану – мировому Средиземноморью XXI века, соединяющему ее с Восточной и Юго-Восточной Азией, обеими Америками и Австралией. С точки зрения потенциальных внешних факторов развития России Тихий океан сегодня – это аналог Балтики в начале XVIII столетия.
В демографическом отношении Россия – полиэтничное государство. Русский этнос в Российской Федерации доминирует однозначно (80 % русских в населении страны). При том, что русские являются восточными славянами, славянские корни – лишь одни из составляющих российской этничности. «Чисто славянское содержание, – писал русский консервативный мыслитель Константин Леонтьев, – слишком бедно для ее (России. – Д. Т.) всемирного духа»[65]. Русские – результат тысячелетнего соседства славян со многими этносами финно-угорского и тюркского происхождения. Славянство – лишь одна из сторон русской этничности, хотя и наиболее важная.
Российская Федерация – государство не только русских. Она является родиной для десятков других народов, некоторые из которых – казанские и крымские татары, тувинцы и др. – обладают не только разнообразной и богатой культурой, но и собственной традицией государственности. Советская власть создала формальную государственность в виде национальных автономий для многих народов России на их исконных территориях. Если США являют собой пример растворения этносов, рас и культур в американском «плавильном котле», то Россия – пример их сожительства. Американские штаты – чисто территориальные образования, российские же республики – национальные очаги титульных этносов.
Собственно русские земли в Средние века представляли собой отдельные княжества, а с многократным расширением территории страны и переселением русских за Урал, на Крайний Север и на юг страны региональные особенности внутри русского этноса оказались довольно значительными. В дальнейшем с развитием капитализма, а затем в условиях унификации в советский период они во многом сгладились, но в современной Российской Федерации регионализм, в том числе русских областей, стал проявляться вновь. Со временем федеративная структура государства будет наполняться более богатым содержанием.
Как и сама страна, российская элита традиционно отличалась сложным составом. В родословной книге служилых российских родов конца XVII века, по подсчетам крупнейшего русского историка Василия Ключевского, русские фамилии составляют 33 %, немецкие – 25 %, польско-литовские – 24 %, татарские и другие восточные фамилии – 17 %[66]. В московском храме Христа Спасителя на памятных досках офицеров Отечественной войны 1812 года – имена славянского, мусульманского и немецкого происхождения, причем в примерно сопоставимых пропорциях. Известная, хоть и не вполне комплиментарная французская поговорка недаром гласила: «Поскребите русского, и увидите татарина».
Россия, таким образом, является сложным союзом многих народов, имеющих свои национальные очаги, и русского народа, который расселен по всей территории страны. Попытка выделить русский народ из Российской Федерации (проекты «русской республики») или поставить его над другими народами России может оказаться губительной для единства РФ и безопасности и благосостояния ее жителей.
В культурном отношении Россия стоит на восточноевропейской православно-византийской основе, но на этой основе в дальнейшем возникла сложная надстройка. С одной стороны, Россия является важнейшей носительницей полуторатысячелетней традиции европейского Востока, продолжательницей Константинополя – «второго Рима». После падения Константинополя в 1453 году, захвата Византии турками-османами Москва в представлении ее правителей, святителей и элит становилась, соответственно, «третьим Римом». Это имело последствия для организации власти, в том числе для отношений ее светских и духовных элементов, и для ее осуществления, а также для позиционирования страны во внешнем мире и для ее самооценки.
Россия, конечно, никогда не являлась прямой продолжательницей Византии. Отношения Древней Руси и Византии были сложными. У Московского великого княжества XIV–XV веков какие-либо глубокие связи с Константинополем отсутствовали, за исключением церковных. Важно другое: после падения Константинополя как столицы вселенского православия эту миссию взяла на себя Москва. То, что русские императоры на протяжении ста пятидесяти лет, со второй половины XVIII по начало XX века, стремились к контролю над черноморскими проливами, объяснялось не только стратегическими или экономическими соображениями.
Россия как мировой центр «единственно истинной» христианской веры, «хранительница истинного взгляда на мир» продолжает свой путь уже более пятисот лет. На этом пути православная Россия не раз сталкивалась с католическими и протестантскими странами, рассматривавшими русских как «схизматиков». Это имело последствия для восприятия России уже и в Новое время. В России же вспоминали о разгроме Константинополя, учиненном западноевропейскими крестоносцами в 1204 году[67]. Идея крестовых походов западных христиан против России выдвигалась неоднократно, начиная с XIII века.
С другой стороны, Россия, находившаяся на протяжении почти двухсот пятидесяти лет (с 1238 по 1480 год) под властью монгольских ханов, а затем вобравшая в свой состав осколки Золотой Орды с их элитами[68], испытала сильное влияние монгольской и тюркской властных традиций. В этом отношении Россия при всем ее православии и византийстве – не только наследница, но и преемница Золотой Орды.
В дальнейшем Российская империя, широко открывшаяся с начала XVIII века влиянию западноевропейской культуры, расширилась на огромные пространства, населенные другими народами с иными традициями. Империя не только европеизировала эти народы на свой манер, но и сумела более или менее органично включить их в круг того, что иногда именуют «Русским миром» или «российской цивилизацией». В отличие от западноевропейских империй, в российской не было четкого деления на метрополию и колонии.
Наконец, коммунистический Советский Союз добавил к этому уже очень сложному набору важный элемент светского универсализма, всемирности, миссионерства. СССР попытался стать центром «нового мира», новой цивилизации, которая, как предполагалось, станет «новым человечеством». Крах этого проекта в ХХ веке, как и предшествовавший ему крах Российской империи, оставили глубокие травмы в сознании русского народа.
Квинтэссенцией многосоставности России являются ее государственные символы. Шапка Мономаха, которой с XIV века короновались московские великие князья и цари, носит имя византийского императора Константина Мономаха, но при этом представляет собой тюркский головной убор с меховой опушкой, увенчанный крестом. Двуглавый орел – герб Московского царства, Российской империи и нынешней Российской Федерации – заимствован Иваном III в конце XV века из Византии как знак преемственности Третьего Рима по отношению ко Второму. Государственный флаг РФ восходит к триколору, составленному Петром I из полос флага Нидерландов. Красный флаг СССР, являющийся основой знамени Победы в Великой Отечественной войне, – символ европейского революционного рабочего движения XIX века. В центре герба Советского Союза находился земной шар, а само название государства при этом не имело географической привязки[69]. Гимном СССР до 1943 года был «Интернационал», гимном РФ с 2000 года является гимн Советского Союза, текст слов которого существует в трех редакциях (1943, 1977 и 2000 годов), но при этом автором текста являлся один и тот же человек[70].
Россия традиционно восприимчива к внешним культурным импульсам, которые стимулируют ее собственное развитие, но при этом она всегда остается сама собой и сохраняет способность к интегрированию в собственный цивилизационный ареал многих других культур. Это создает принципиальную возможность соединения на российской почве западных либерально-демократических и восточных коллективистских элементов – и тех и других в их своеобразном российском прочтении – и собственно российских национальных традиций. Исторически основные внешние импульсы для своего развития Россия до сих пор получала из Европы.
Россия и Европа
Русские люди – европейцы, но взаимоотношения России и Западной Европы всегда были сложными. Россия, будучи наследницей Византии и Золотой Орды, временами отгораживалась от Запада, чтобы сохранить свою самобытность, а временами открывалась ему, чтобы набраться на Западе знаний, умения и опыта для более успешной конкуренции с основными европейскими державами. Западноевропейцы, со своей стороны, время от времени ставили задачу политического подчинения и культурной ассимиляции периферийной и технологически и политически более отсталой России, а иногда были вынуждены совместно сдерживать ее влияние и натиск. Ливонская война 1558–1583 годов стала первой (но не последней) войной России и Европы[71].
Между Россией и Западной Европой всегда существовал не только политический, но и ценностный зазор – результат того, что фазы общественно-экономического и политического развития России и Запада не совпадали. В восточной части Европы Россия соперничала с соседними государствами – Литвой, Польшей, Швецией и Турцией, а после этого с ведущими западными державами – Германией, Францией, Англией, США. Отношения с отдельными восточноевропейскими странами определялись их буферным положением между Россией и Западом. При этом Россия традиционно настаивала на признании своего равенства с европейскими великими державами, а иногда и с Европой в целом; европейцы, в свою очередь, бились за собственные интересы, а объединенная Европа требовала от России следования установленным ею нормам.
Для россиян же принципиально важно было ответить на вопрос о том, является ли Россия просто отсталым захолустьем Европы или это страна, пролагающая свой особый путь. Еще в XIX веке русские политические мыслители разделились по этому вопросу на славянофилов и западников, и в каком-то смысле этот «водораздел» существует до сих пор. По меткому сравнению Николая Бердяева, представители обоих лагерей любили Россию, но первые – как мать, а вторые – как дитя. Стоит добавить, что и те и другие любили и Запад, знали его и подолгу жили в Европе.
Европейцы и россияне в основном признают взаимное родство, но при этом отмечают, что это родство не близкое. Если американцев можно условно назвать двоюродными братьями и сестрами европейцев, то россияне – их троюродные или даже четвероюродные родственники. Еще важнее то, что с западной точки зрения это родственники бедные, но относительно многочисленные, организованные авторитарным способом и зачастую отличающиеся непонятным и непредсказуемым для европейцев поведением.
Парадоксальным образом эта дистанция увеличилась с физическим приближением Европейского союза к границам Российской Федерации и объединением Западной, Центральной и большей части Восточной Европы под главенством первой. В начале XXI века в состав ЕС вошли страны, находившиеся в период холодной войны в советской зоне влияния или входившие в состав Российской империи и СССР, элиты и общественное мнение которых настроены в основном скептически или даже враждебно по отношению к российскому государству как таковому.
К началу XXI века понятие «Европа» в обычном употреблении приобрело географически более узкое и более четкое содержание. Культурная основа (христианство) и этнические корни (романо-германо-славянские народы) имеют уже меньшее значение, чем общая экономическая и политическая структура (Европейский союз), идеологическая основа (социал-либерализм, примат прав человека) и нормативная база (европейское право).
В сферу притяжения Европейского союза и аффилированных с ним стран Европейской зоны свободной торговли[72] входят Балканы (Албания, Босния и Герцеговина, Македония, Сербия, Черногория), а также Грузия, Молдавия и Украина. Практически это вся зарубежная Европа. Элиты и общественное мнение всех этих «проевропейских» стран стремятся достичь экономического и социального процветания путем вступления в ЕС. В Армении и Белоруссии – союзниках РФ и участниках проекта евразийской интеграции – также заметны проевропейские симпатии. Лишь Российская Федерация обозначила собственный путь, отличный от интеграции в ЕС. Это связано с обостренным пониманием суверенитета, лежащим в основе поведения России на международной арене.
Российскую Федерацию, таким образом, можно охарактеризовать как страну с европейскими корнями и с преимущественно европейской культурой, тесно связанную с остальной Европой географически и исторически. При этом, однако, РФ очевидно не вписывается в рамки современной Европы. С появлением объединенной Европы России стало даже еще труднее вписаться в ее нормативные рамки, чем прежде, когда различий между отдельными европейскими государствами было на порядок больше. В то же время США, с которыми Советский Союз соревновался половину ХХ века, ушли в колоссальный отрыв не только от России, но и от Европы.
Россия и Америка
Несмотря на этот отрыв Соединенных Штатов Америки, аналогия с ними может быть очень интересной. У России, как и у США, тоже европейская основа, только восточная православная вместо западной католической и протестантской, и при этом религия в РФ и США, в отличие от Европы, еще не «сдана в музей». Как и у США, у России иной, чем у Западной Европы, исторический опыт и более явное, чем в ЕС, присутствие неевропейских элементов. Как и США, Россия не сосредоточена исключительно на Европе. У России есть свое «ближнее зарубежье» – аналог исторического (теперь уже) положения Латинской Америки по отношению к США. Как и США, Российская Федерация широким фронтом выходит к Тихому океану. У США существуют значительные интересы в Азии, у РФ за Уралом – две трети территории. Россия и США – это две исторические фланговые державы «мировой Европы» и при этом глобальные игроки. В первой половине XIX века Алексис де Токвилль фантастически проницательно предвидел их будущую судьбу.
Как и у США, у России имеется собственная версия универсализма, мессианского сознания, выразившегося в формуле «Святая Русь». История становления и развития России неразрывно связана с историей православия. Россия в XV–XVI веках формировалась именно как православное царство, более того, как мировой центр, поборник и защитник православия – «Третий Рим». Реформы Петра I привели к появлению в XVIII веке бюрократической европеизированной империи, но уже в XIX веке русские философы – от Петра Чаадаева до Владимира Соловьева – стали задумываться над всемирно-историческим смыслом существования России, призванием русского народа[73].
Российская внешняя политика, так же как и американская, наделялась провиденциальной политической миссией. В разное время эта миссия включала примирение внутренних распрей Европы и укрепление ее легитимно-монархических устоев при Александре I, покровительство христианам Палестины при Николае I, освобождение православных христиан (южных славян) от османского ига при Александре II, привнесение благ современной цивилизации в Среднюю Азию при Александре III, завоевание Царьграда (Константинополя) при всех императорах от Екатерины II до Николая II. Все эти «миссии» имели конкретные геополитические цели. В то же время Федор Достоевский и другие русские писатели говорили о «всечеловечности» русского народа, его «всемирной отзывчивости»[74].
Россия опередила и намного превзошла США в области идеологизации своей внешней политики. Октябрьская революция 1917 года, проведенная под ультрарадикальными лозунгами импортированного с Запада коммунизма, придала России новую мессианскую функцию всемирного социалистического переустройства. Мировой пролетарской революции не произошло, капитализм устоял, но «красная» Москва стала центром мирового коммунистического движения (Коминтерна), а Советский Союз после Второй мировой войны сделался лидером социалистического лагеря, раскинувшегося от Центральной Европы до Восточной Азии, и спонсором десятков стран «социалистической ориентации» и коммунистических партий почти во всех странах мира.
Холодная война 1940 – 1980-х годов стала периодом острого идеологического противоборства СССР и США, представлявших конкурировавшие модели экономического, политического и общественного устройства и стремившихся к победе своей модели во всемирном масштабе. В этот период СССР стал глобальной державой наряду с США. Советская модель в результате оказалась неконкурентоспособной, советский коммунизм проиграл на «домашнем поле», советская империя ушла в прошлое, сам СССР распался. Опыт глобализма, однако, остался. Российская элита не отказалась полностью от идеи о всемирно-исторической функции своей страны.
Неудавшаяся попытка Российской Федерации после 1991 года стать «нормальной» европейской страной, интегрироваться в систему западных институтов – очень важный этап в эволюции современной российской идентичности. С развитием капитализма в России (прежде всего с появлением частной собственности и связанных с ней отношений) многие западные ценности стали разделяться все большим числом россиян всех социальных групп. С реализацией личных свобод и повышением жизненного уровня части населения внешние отличия между россиянами и западноевропейцами существенно уменьшились. Устранение информационных барьеров вернуло россиян в общее информационное пространство с остальным миром.
Тем не менее амбивалентность отношения российских элит к Западу сохранилась. Она основывалась не только на неготовности этих элит, обзаведшихся собственностью в Европе, играть по правилам демократии и соблюдать права человека. В западном мире, как отмечал Александр Зиновьев[75], существует иерархия, которая делает крайне трудным продвижение с периферии к центру этого мира. Но, даже добравшись до центра, страны (например, Япония или Германия) все равно оказываются ниже мирового лидера. Для российских элит такой путь и такой результат выглядят неприемлемыми. Их собственная попытка в 1990–2000 годах «стать Европой на свой манер» и на своих условиях – равноправия с США как «центральной державой» западного мира – показала невозможность обходного маневра.
Еще одной проблемой для России оказалась изменчивость Запада. Россия постоянно пытается «догнать» Запад, но Запад при этом все время ускользает от нее. В 1990-е годы Россия вернулась к религии после семидесяти лет официального воинствующего атеизма, а Запад, особенно европейский, тем временем стал постхристианским. Не успела Россия декриминализировать гомосексуализм, как Запад продвинулся к признанию полного равенства однополых браков с традиционными, а такие фундаментальные понятия, как семья и даже пол, оказались размытыми. Россия отказалась от идеологии, взяла на вооружение прагматизм, а западная политика тем временем реидеологизировалась.
Таким образом, Россия стоит перед необходимостью отказаться от исторического стремления следовать за Европой, Западом в надежде «стать как Запад», и определиться как самостоятельный, самодостаточный игрок в глобальном пространстве. Однозначная ориентация на Европу и на Запад в целом должна смениться поиском оптимальных с точки зрения России ответов на вызовы уже на глобальном уровне. «Европейский период» XVIII–XIX веков, когда Россия тянулась за Францией, Германией и Англией, и «американский период» второй половины XX века, когда СССР, а затем и посткоммунистическая Россия были всецело сосредоточены на США, продолжает глобальная эпоха, открывшаяся в XXI столетии. В этом столетии Российская Федерация может стать глобальной страной, как Соединенные Штаты, но со своими особенностями и на своем уровне.
Россия и «малая Евразия»
В момент, когда Европа объединялась, историческая российская держава распадалась. Идентичность империи, «большой страны» уходила в прошлое. Прибалтика стала для россиян «дальним» зарубежьем фактически немедленно с распадом СССР. Вступление Латвии, Литвы и Эстонии в НАТО и ЕС в 2004 году окончательно закрыло тему их даже теоретической интеграции с Россией. Страны Средней Азии и Закавказья, а также Молдавия, хотя и остались зарубежьем «ближним» (благодаря членству в СНГ), со временем также стали восприниматься большинством россиян как заграница. Само Содружество, это необходимо подчеркнуть, оказалось не только очень успешной формой «развода» между Российской Федерацией и бывшими союзными республиками, но и удачной рамкой становления их новой государственности.
Четверть века спустя идея советской идентичности существенно ослабла благодаря смене поколений. Историческая общность, на которую в России традиционно старались делать упор, не только не является цементирующей, но часто является разъединяющим фактором – из-за различного прочтения общей истории. Идеи современного евразийства, нацеленные на создание Евразийского союза – «малой Евразии» при ведущей роли РФ, носят во многом умозрительный характер. Они распространены лишь среди части российских элит и не поддерживаются элитами стран СНГ, включая самые близкие из них к России.
Очень показательной стала отрицательная реакция в ближайших к России странах – Украине, Белоруссии и Казахстане – на продвижение Москвой в ходе украинского кризиса концепции «Русского мира». На Украине власти в 2014 году провозгласили «отечественную войну» против «агрессии России». В Белоруссии и Казахстане были приняты меры по укреплению национального суверенитета. Евразийская интеграция в этих условиях имеет шанс развиваться лишь как экономический проект. Таким образом, для формирования вокруг РФ некоей общей «евразийской идентичности» не имеется реальных оснований.
Россия и Азия
Мало кто из россиян когда-либо относил свою страну к Азии. Блоковское «азиаты мы» было гневно брошено в лицо Европе в момент глубочайшего разочарования в Западе. Напротив, с точки зрения многих жителей Европы, Россия всегда находилась за пределами европейского культурного ареала, выглядела азиатской или полуазиатской, т. е. дикой или полудикой. С другой стороны, никто в соседней Азии – Китае, Монголии, Корее, Японии – не считал и не считает Россию частью азиатского мира. Здесь русские, россияне, при всех их отличиях от британцев, немцев или французов, – несомненные европейцы. Действительно, границы между Россией и соседними азиатскими странами носят ярко выраженный цивилизационный характер.
Заявленный в 2010-е годы поворот России к Азии не означает и не может означать смены цивилизационного кода России. Этого не смогли добиться даже большевики, стремившиеся разрушить старую Россию до основания и воздвигнуть совершенно иную конструкцию под другим именем. Сближение России с Восточной Азией, прежде всего с Китаем, необходимо и оправданно, но оно не способно привести к «китаизации» или «азиатизации» России. Скорее наоборот, такое сближение укажет на различия и проблемы, невидимые на расстоянии, и заставит россиян четче обозначить свою национальную и культурную идентичность, а при необходимости – и отстаивать ее.
Формирование «большой Евразии» там, где еще недавно, до украинского кризиса, предполагалось строить «Большую Европу», меняет позиционирование России на континенте и в мире. В геоэкономическом отношении РФ как «Восток Запада» постепенно превращается в «Запад Востока». Происходит это в контексте становления экономически взаимосвязанного и взаимозависимого континента Евразии.
Главной движущей силой этого процесса является Китай, с которым Россия и страны ЕАЭС выстраивают общее экономическое пространство. При этом надо помнить, что Россия уже однажды (и довольно долго) входила в состав великой евразийской империи Чингисидов. В XXI веке она имеет возможность выступить не в качестве пресловутого моста между Европой и Азией или форпоста/плацдарма Китая у ворот ЕС, но сыграть важную самостоятельную роль. Для этого, однако, ей необходимо сформулировать собственную национальную идею.
От европейской идеи к российской
Необходимость сохранения национальной идентичности при все более глубокой интеграции в глобальный мир очевидна. Глобальная интеграция стимулирует не только рационализацию техник и приемов для более успешной конкуренции, но одновременно и поиск уникальных преимуществ, которые присутствуют в национальной идентичности. В глобальном мире, таким образом, сильные национальные идентичности могут процветать. Размежевавшись с Европой и бывшими республиками СССР, современная Россия остро нуждается в обновлении национального самосознания.
Очевидно, что европейская идея России нуждается в переосмыслении. Со времен Петра I Западная Европа была для россиян образцом для подражания. Сейчас она в основном утратила это значение. Отчасти оттого, что сама Европа в ХХ веке утратила передовую роль в общечеловеческом развитии, которая перешла к Северной Америке. Отчасти оттого, что нынешняя Европа в формате Европейского союза выглядит со стороны как огромный бюрократический аппарат без свежих привлекательных идей, без политической воли и способности играть самостоятельную роль в мировых делах. Европа накопила огромный опыт, она богата, удобна и культурна, но она перестала вдохновлять. Для России XXI столетия Европа – ближайший сосед и крупнейший экономический партнер, но не «станция назначения». То, что когда-то питало европейскую идею в России, сегодня может быть реализовано только в глобальном контексте.
В России сегодня обозначился тренд представляться своего рода «подлинной Европой», сохранившей либо возродившей, в отличие от ЕС, истинные европейские ценности. Это типичный фейк. Попытка выставить Россию в виде олицетворенной европейской консервативной традиции XIX столетия выглядит неубедительно. У России и другая наследственность, и другие текущие обстоятельства. За псевдоевропейским консерватизмом проглядывает чисто российский традиционализм, а местами и обскурантизм. Рядиться в несвойственные одежды бессмысленно: можно выставить себя на посмешище.
Ведущее положение, которое долгое время занимала в России европейская идея, должна теперь занять российская национальная идея, но не в смысле ухода в себя или возврата к корням. Идея именно национальная, потому что индивидуализм, при всей его важности как мотора движения, не абсолютен. Большие группы людей – народы, нации – по-прежнему являются значимыми игроками теперь уже в глобальном мире. Государства, особенно крупные и самостоятельные, сохраняют свое положение ведущих элементов глобальной системы. Российская национальная идея в самых общих чертах – это идея самостоятельной самодостаточной страны, успешно встроившейся в глобальный мир, обеспечивающей своим гражданам безопасность и достойное качество жизни и способной производить глобальные и региональные общественные блага.
Российская национальная идея не должна раствориться в новейшем издании евразийства. Российской Федерации нет нужды пытаться строить Европейский союз № 2 в составе Евразийского экономического союза, да это и невозможно на практике. И сама РФ, и ее партнеры находятся на стадии становления национальных государств, и отказ от значительной части суверенитета для них на данном этапе совершенно неприемлем. Тем более нереально возрождение старой имперской идеи в каком бы то ни было обличье, в том числе «либеральном»[76]. Идея должна быть национальной и одновременно глобальной.
Для реализации российской национальной идеи, т. е. для достижения предложенных выше целей, необходима модернизация экономики, государственного управления и местного самоуправления, всей общественной жизни, культуры и быта россиян. Модернизация, однако, уже не является синонимом вестернизации, поскольку не направлена на слепое копирование европейских и американских образцов с целью «стать как Запад». То, что может быть органично воспринято русской культурой, прививается на российской почве, а то, что отвергается этой почвой (по крайней мере, в данный момент), не должно «внедряться» сверху. Россияне должны найти именно то, что позволит им и стране органично развиваться.
Созидательный национализм
Носителем национальной идеи может быть только сама нация. Российская политическая нация находится сейчас в процессе становления. Сегодня эта нация пока что представляет собой постимперскую полиэтническую общность, объединенную прежде всего русским языком, богатой русской культурой и воспоминаниями советского и имперского периодов. Важный недостаток состоит в том, что у российской элиты пока что нет «образа желаемого будущего» – своего рода «российской мечты».
В условиях невыполнения элитой своих главных функций – общественного лидерства – российское общество остается еще во многом атомизированным, малосвязанным по горизонтали. Модель современной политической нации – сообщества граждан, постоянных жителей определенной территории, объединенных общим делом (res publica) и готовых участвовать в осуществлении власти на этой территории (демократия), – остается всего лишь умозрительным ориентиром для России.
В этих условиях в сознании россиян до сих пор преобладает сталинское понимание нации, основанное на формуле единства территории, языка и культуры. Реалии XXI века требуют расширения этого понимания не только в сторону гражданственности и демократии, но и активной интеграции в рамках современной иммиграционной политики. Российской Федерации не нужны новые территории, но остро нужны люди, способные и готовые участвовать в обустройстве огромной территории самой России. Главным ресурсом иммиграционной политики РФ являются русские в странах СНГ, вторым по значению – другие выходцы из постсоветских государств.
Возможность, но вместе с тем и проблему представляют иммигранты из стран Азии. Открытость Востоку, расширение экономических связей с Китаем и другими странами, потребности развития российского Дальнего Востока и Сибири создают стимул для привлечения иностранной рабочей силы. Российским властям, однако, предстоит поддерживать баланс между выходцами из различных азиатских стран, особенно в приграничных регионах, и выработать действенную стратегию адаптации и ассимиляции новых жителей и будущих граждан Российской Федерации.
Необходимость строительства современной политической нации требует наличия активной и творческой национальной элиты. По традиции, заложенной Петром I, российская элита прежде всего служила государству. Со времен Екатерины II дворяне получили право не служить, но служение государству все равно оставалось доминирующей функцией элиты. В советский период государство стало всеохватным, и не служить ему было невозможно. В 1990-х годах этот принцип был нарушен. Элита освободилась не только от государства, но и в значительной степени от общества, от страны.
Проблема национализации российской элиты очевидно стоит на повестке дня. Речь идет не о подчинении элиты государству или о новом закабалении ее Кремлем, а об ориентации элиты на общенациональные цели и задачи, в формулировании которых она призвана играть ведущую роль и за решение которых она же должна нести основную ответственность. Такое изменение положения и функций элиты означал бы фундаментальный сдвиг, позволяющий стране начать движение вперед.
Президент Путин в 2012 году начал серию мероприятий по ограничению и упорядочению связей элиты с заграницей – от запрета чиновникам и депутатам иметь счета в зарубежных банках и обязательного декларирования зарубежной собственности до запрета представителям отдельных профессий (например, сотрудникам правоохранительных органов) выезжать за границу. Эти меры дали власти возможность усилить контроль над бюрократией, но принципиально ситуацию не изменили. Задача состоит в том, чтобы от национализации как дисциплинарной меры в отношении существующих элит и частичной смены их перейти к формированию подлинно национальной элиты, основанной на принципах общественного служения и меритократии, но не замыкающейся в национальной скорлупе, а открытой глобальному миру.
После десятилетия перемен (1990-е годы) и периода стабилизации и обогащения (2000-е годы) Россия вступила в период подъема национализма (это слово здесь и дальше употребляется в нейтральном значении, без пафоса, явственно слышимого в слове «патриотизм», но и без осуждения, которого заслуживают крайние формы национализма). Проблема не в том, чтобы ограничить влияние национализма в современной России, а в том, как направить национальное чувство и национальную энергию в конструктивное, общественно полезное русло.
Россия на современном этапе испытывает острую потребность в созидательном национализме, вписанном в глобальный контекст. Фактически речь идет о национализме просвещенного действия, сосредоточенного на развитии России – в первую очередь ее экономики, науки и техники, общественных и политических институтов, и отвергающего самоизоляцию страны, ее противопоставление другим странам и высокомерное или враждебное отношение к другим нациям. Магистральное направление общенационального действия, таким образом, – это комплексная модернизация страны.
Общая историческая платформа
Модернизация предполагает устремленность в будущее. Национальное объединение ради будущего, однако, требует минимального базового консенсуса в отношении к отечественной истории. Разумеется, речь здесь идет не об истории в строгом научном смысле слова, а о руководящих принципах и ценностях современного общества, иллюстрируемых с помощью исторического материала. В основе такого подхода должно лежать восприятие отечественной истории как неразрывного целого, без купюр, понимание причин и следствий исторических событий и отказ от одностороннего идеологизированного подхода (не важно какого – коммунистического, имперского, либерального и т. п.).
Для отношений с Западом и странами СНГ наибольшее значение имеет наше отношение к истории советского периода. Здесь наиболее серьезными болевыми точками являются:
советско-германский пакт 1939 года и раздел Восточной Европы, включя аннексию Прибалтики;
советско-финская «зимняя» война 1939–1940 годов;
массовые убийства польских граждан в Катыни и других местах, совершенные в 1940 году НКВД по приказу Сталина;
военные интервенции СССР в Венгрии в 1956-м и в Чехословакии в 1968 году;
война в Афганистане 1979–1989 годов.
Еще последнее советское руководство во главе с Горбачевым осудило некоторые из этих действий как противоречащие международному праву или нормам общечеловеческой морали. Эта оценка была впоследствии подтверждена всеми президентами Российской Федерации. В частности, Владимир Путин однозначно назвал катынские убийства преступлением, совершенным сталинским режимом. В 2010 году совместная поездка в Катынь премьеров России и Польши должна была стимулировать историческое примирение двух стран.
В последнее время в России стала набирать силу «ревизионистская» тенденция, которая фактически стремится оправдать преступления или неправовые действия прошлого существовавшими тогда обстоятельствами, преобладавшей в те годы международной практикой, ссылками на то, что некоторые жертвы сталинских действий сами были, мягко говоря, небезупречны и т. д. Такой ревизионизм вреден и опасен с двух точек зрения: внутри страны он ведет к моральному релятивизму, размыванию базовых понятий «хорошо» и «плохо», а во внешнем окружении укрепляет недоверие к России, усиливает подозрительность по отношению к намерениям Москвы.
Глубокими историческими исследованиями должны заниматься ученые, и долг правительств – помочь специалистам разобраться в событиях прошлого (например, открывая государственные архивы). В то же время не может быть никаких сомнений в том, что убийствам граждан, вооруженным нападениям и военным интервенциям не может быть никакого оправдания. Необходимо твердо усвоить: речь здесь идет не об истории, а о настоящем и будущем, о моральных принципах нынешних творцов политики. Признание преступлений преступлениями нужно не столько для потомков репрессированных, сколько для граждан страны, от имени которой (пусть под другим названием) совершались эти преступления.
Осуждение темных страниц советского прошлого не должно, однако, вести к формированию у россиян комплекса вины за прошлое. У России, которая в советский период внесла решающий вклад в Победу над нацистской Германией, нет оснований для того, чтобы принимать позу вечно кающегося. Российская империя была не более жестокой и кровавой, чем Британская или Французская; царский режим угнетал великороссов не меньше, чем поляков или финнов; Голодомор был преступлением советского режима, но на классовой, а не на этнической почве, и пострадали от него не только украинцы; «ужасы советской оккупации» Германии не идут в сравнение с атомными бомбардировками Японии или авиационными ударами по немецким городам и т. д.
Самой России также совершенно не обязательно изображать жертву. Это не в характере русского народа, который сам обычно справлялся со своими проблемами, включая массированные вторжения иностранных армий, не рассчитывая на помощь извне. Жертвенность, напротив, взывает не только к сочувствию, но и к помощи со стороны сильных держав, обещая взамен лояльность и дружбу. Такой потребности у России никогда не было и не должно появиться впредь.
Российской Федерации, однако, приходится иметь дело с бывшими жертвами действий ее исторических предшественников. Добиться исторического примирения с соседями – важная задача российской внешней политики. В новейший период отечественной истории ее всерьез пытались решить вместе с Польшей, и достигли некоторого продвижения на этом пути. Помимо упомянутого уже совместного визита глав правительств в Катынь была создана совместная группа по трудным вопросам современной истории, профессиональные историки России и Польши подготовили совместный учебник. В 2011 году состоялся исторический визит Патриарха всея Руси Кирилла в Польшу.
С началом украинского кризиса этот процесс остановился, а его плоды были во многом перечеркнуты новыми-старыми страхами и фобиями. Обострилось недоверие к Российской Федерации в Прибалтике, а также – впервые за семьдесят лет – в Финляндии, которую после Второй мировой войны в Москве представляли как пример добрососедства и взаимного доверия. Резко ухудшилось взаимное восприятие россиян и немцев, делающее отношения РФ и ФРГ – одну из основ современной общеевропейской стабильности – не только более прохладными, но и менее устойчивыми.
России и до украинского кризиса постоянно приходилось иметь дело со стойким недоверием к себе, даже с враждебностью, подкрепляемой историческим материалом. «Антиимперский» элемент в отношении Запада к России всегда был важнее идеологического. Он возник задолго до Октябрьской революции, существовал во время холодной войны и остался после ее окончания. В своем отношении к России – соответственно царской и советской – такие фигуры, как Фридрих Энгельс и Джон Фостер Даллес, не столь далеки друг от друга. Учитывая, однако, характер Российской империи и Советского Союза, провести четкую грань между «антиимпериализмом» Запада и его настороженным отношением к России как таковой трудно либо невозможно.
В идеале, вероятно, Запад после 1991 года желал бы полной смены российской идентичности, как это произошло после окончания Второй мировой войны в Германии. Такая смена идентичности означала бы прежде всего однозначную оценку всего советского периода отечественной истории как преступного и бесчеловечного. Коммунизм должен был быть юридически приравнен к нацизму, политика сталинского СССР – к действиям гитлеровской Германии. Коммунистическая партия и советские карательные органы были бы признаны преступными организациями, а их руководящие кадры подверглись бы люстрации и уголовному преследованию.
Россия должна была бы постоянно каяться за преступления СССР, как это до сих пор приходится делать нынешней Германии. На ней навсегда остался бы груз исторической вины, который мог бы быть актуализирован в любой нужный момент. Не избежал бы негативных оценок и царский период истории: моральная ответственность за насилие, проявленное империей по отношению к соседям (например, полякам), возлагалась бы на Российскую Федерацию. Для Российской Федерации, однако, такой подход является абсолютно неприемлемым. Ее элита настаивает на самостоятельной оценке отечественной истории и обладает собственным взглядом на всемирную историю.
Здесь для РФ принципиальное значение имеет история Второй мировой войны. Великая Отечественная, т. е. борьба советского народа против гитлеровской агрессии, до сих пор является важнейшим фактором общенационального единства. Война сплотила нацию, а Победа в ней создала сверхдержаву, укрепив в ней одновременно еще на несколько десятилетий коммунистический режим. Со временем память о войне превратилась в своего рода светскую религию, символ веры в свою страну, мощный ресурс политической мобилизации, к которому прибегали все правители России – от Сталина до Путина.
В международном плане Москва и сегодня позиционирует себя как наследница победителей фашизма во Второй мировой войне. Большинство россиян, вероятно, расценивают Победу 1945 года как самый большой позитивный вклад их страны и народа во всемирную историю. Попытки умалить этот вклад или поставить под сомнение решающую роль СССР во Второй мировой войне, особенно активные в период после окончания холодной войны, являются примером предвзятости или недружественного отношения к сегодняшней России. В то же время самим россиянам нельзя игнорировать тот факт, что в странах Восточной Европы после их освобождения Красной армией от фашизма немедленно последовала коммунизация, фактическое лишение их международной субъектности.
Со своей стороны, Россия критикует своих сегодняшних международных оппонентов – прежде всего правительства прибалтийских стран, Украины и Молдавии – за то, что они опираются на традицию борьбы за независимость, восходящую к участию местных националистов в войне против Красной армии на стороне Гитлера. Запад еще в годы холодной войны прагматично использовал эти антисоветские силы для противоборства с СССР, а после его распада увидел в восочноевропейских националистах фактических союзников в усилиях по недопущению воссоздания евразийского центра силы во главе с РФ. Здесь тоже не должно быть умолчаний. Сотрудничество с Гитлером по каким бы то ни было причинам не может быть оправдано. (Это также относится к Мюнхенскому сговору 1938 года и пакту Молотова – Риббентропа 1939-го.)
Сейчас наиболее острое противостояние по этим вопросам происходит на Украине, в странах Балтии, в Молдавии – территориях, где значительную часть населения составляют этнические русские или люди, живущие в мире русской культуры – «Русском мире», как его называют в Кремле и в Московском патриархате.
«Русский мир»
В 2014 году идея «Русского мира» была безумно и бездумно брошена в топку конфликта в Донбассе. На фоне присоединения Крыма и образования «народных республик» в Донецке и Луганске выдвижение Кремлем тезиса о единстве территорий, объединенных русским языком и православием, привело не к сплочению близкородственных народов и стран вокруг России, а к дистанцированию от РФ даже ее ближайших партнеров и союзников, таких как Белоруссия и Казахстан. Тем не менее реальный «Русский мир» не сгорел. Он продолжает существовать, поскольку опирается на целый ряд демографических, языковых, культурных и исторических факторов.
Роспуск Советского Союза оставил свыше 25 млн этнических русских за пределами границ Российской Федерации. Русские составляли значительную часть населения Украины, Казахстана, Латвии, Эстонии, Литвы, Молдавии и других бывших республик СССР. За прошедшие почти четверть века ситуация существенно изменилась в результате массовой реэмиграции из стран Средней Азии и Закавказья, но в других регионах (на Украине, в Прибалтике) осталась примерно той же, что и прежде.
Лишь меньшинство русских захотели или смогли приобрести гражданство Российской Федерации. В основном они влились в корпус граждан стран проживания. В Эстонии и Латвии интеграция затруднена прохождением языковых и прочих тестов. Ассимиляция русских, однако, происходит медленно. Они сохраняют свой язык, культуру, традиции – как правило, в их «советском» варианте. Зарубежные русские в СНГ совершенно не обязательно ассоциируют себя с Российской Федерацией, но для них Россия – родина их культуры, к тому же географически близкая. Они могут быть ресурсом российской внешней политики, но не автоматически и далеко не во всех случаях.
Помимо тех, кого Российская Федерация в 1991 году оставила за новыми государственными границами, несколько миллионов русских или русскоязычных граждан бывшего Советского Союза эмигрировали в дальнее зарубежье – в Израиль, Германию, США. Они составляют значительный процент населения еврейского государства, их присутствие заметно в крупных немецких городах, таких как Берлин или Мюнхен, и в некоторых районах США. Эти люди гораздо дальше – не только географически, но и ментально – от России (главным образом потому, что вырвались из «постсоветской орбиты»), но они, тем не менее, сохраняют некоторый интерес к стране, где родились и выросли.
В принципе, все эти разнородные группы населения могут быть объектом и субъектом российской «мягкой силы», если бы существовала какая-то концепция и стратегия формирования и использования такой силы. Задача подобной стратегии заключалась бы не в расширении сферы геополитического влияния Российского государства, тем более приращении его новыми областями, а в увеличении силы международного притяжения России как страны и общества.
Даже несмотря на компрометацию идеи «Русского мира» в ходе украинского кризиса, потеряно далеко не все. Пример Украины демонстрирует значение экономических связей соседних государств с РФ. Русский язык, на котором общается губернатор Одесской области Михаил Саакашвили с местным населением, остается языком межнационального общения во многих странах на западных и южных границах РФ. Россия все еще располагает крупным образовательным и научно-техническим потенциалом. Российская культура – как классическая и «высокая», так и современная, в т. ч. массовая, – обладает притягательной силой.
Все это открывает перед Россией существенные возможности. Евразийская экономическая интеграция с ее общим рынком товаров, капиталов, услуг и рабочей силы может со временем помочь сформировать общее гуманитарное и культурное пространство в «малой Евразии». Трансрегиональные русскоязычные СМИ в России и соседних странах могут создать общее информационное пространство, особенно если реальная степень их свободы повысится. Российские университеты и их филиалы в соседних странах могут помочь формированию элит, дружественно расположенных к России.
Уникальным ресурсом «Русского мира» является российская диаспора – от Прибалтики до Германии и от Израиля до США. Несмотря на то что эти группы не стремятся вернуться на историческую родину и не сплачиваются в пророссийские лобби, поскольку часто критически или даже негативно относятся к внутренней политике российских властей и в принципе ориентированы (за исключением Прибалтики) на ассимиляцию, им не чуждо чувство национальной гордости. Они, например, могут принимать участие в научно-технических и прочих модернизационных и культурно-просветительских проектах, продвигающих Россию в мире.
Итак, Россия, являясь страной периферийной по отношению к Европе и Азии по отдельности, занимает срединное положение на континенте, объединяющем их обеих, – Евразии. Россия – это не столько мост между двумя частями Евразии, сколько потенциальный континентальный интегратор. Корни и центр тяжести России лежат в Европе, но преимущественное направление российского роста в XXI веке – Азия. Такое положение требует активной самостоятельной роли. Интеграция России в наиболее развитую часть мира (Европа, Евро-Атлантика) на данном историческом этапе не состоялась. Не состоялась и интеграция части мира (СНГ) в Большую Россию. Можно с уверенностью сказать, что не удастся и интеграция РФ в китайскую Азию. Россия должна оставаться собою, или ее не будет вовсе.
III. Суверенитет в глобальном мире
Глубинной причиной нынешнего кризиса российской внешней политики является проблема суверенитета, т. е. верховной государственной власти, выше которой ничего в мире нет. Суверенитет предполагает полное право на самоуправление без какого-либо вмешательства извне. В ходе украинского кризиса Россия решительно отказалась признать верховенство США в мире и стала вести себя соответственно. В то же время ее собственный евразийский проект натолкнулся на ограничения, налагаемые представлениями ее партнеров – Белоруссии и Казахстана – о собственном суверенитете. Наконец, формальным поводом для антироссийских санкций, введенных странами Запада в 2014 году, стали присоединение Крыма к Российской Федерации и политика Москвы на юго-востоке Украины. Все это делает логичным продолжить рассмотрение проблем российской внешней политики с вопросов суверенитета.
Самодержавная традиция России
Вековая традиция России – самодержавная, т. е. самостоятельная, независимая от вмешательства и влияния извне. Российское государство сформировалось во второй половине XV века, когда Москва в основном завершила процесс собирания земель Северо-Восточной Руси. Тогда же, в 1480 году, Москва сбросила иго Золотой Орды. С тех пор Россия оставалась независимой не только формально, но и фактически. Предыдущий почти 250-летний период, когда русские княжества входили в состав монгольской империи потомков Чингисхана, остался в народной памяти как пора позора и унижения, которых более допускать нельзя. Краткий период подчинения России Речи Посполитой в 1605–1612 годах вызвал первый мощный национально-освободительный подъем в стране, положивший конец Смутному времени.
После этого русский народ поднимался против иностранных захватчиков в ходе Отечественных войн 1812 и 1941–1945 годов. В обоих случаях иностранцам противостояла не только армия, но народ в целом, который на время забывал внутренние проблемы (крепостное право в начале XIX века, сталинские репрессии в ХХ веке) и объединялся для отпора общему врагу. Угроза внешнего вторжения, порабощения и уничтожения государственности всегда считалась в России самой страшной опасностью. Главное требование советского народа своему правительству после 1945 года заключалось в недопущении впредь внезапного нападения иностранного противника. Ради этого («лишь бы не было войны») люди были готовы мириться с политической несвободой и низким уровнем жизни.
Начиная с XV века Россия традиционно отвергала также внешний сюзеренитет, даже в мягкой форме. Иван III, объединитель страны и первый российский государь (1462–1505), в 1469 году отверг титул короля из рук императора Священной Римской империи. Сам он при этом продолжал именоваться «великим князем и государем всея Руси», но при этом был самодержцем милостью Божией, а не согласно мандату внешнего повелителя. Его внук Иван IV (1533–1584) в 1547 году провозгласил себя царем[77] самостоятельно, а Петру I (1672–1725) императорский титул в 1721 году преподнес российский же Сенат.
Аналогично поступали и русские православные иерархи. Московские епископы отвергли Флорентийскую унию 1439 года, заключенную митрополитом-греком, поскольку она ставила православную церковь в подчиненное положение по отношению к папскому престолу. Позднее Русская церковь провозгласила автокефалию, независимо от Константинополя учредив в 1589 году патриаршество.
Речь шла не только о формальной и фактической самостоятельности, но и о целом идеологическом комплексе, ставившем Россию в уникальное положение. В XVI–XVII веках российское самодержавие вдохновлялось и подкреплялось идеей православного царства: византийские корни, концепция «Москва – Третий Рим». В XIX веке правительство выдвинуло формулы «православие, самодержавие и народность» и «за Веру, Царя и Отечество», в которых символом России являлся православный государь. В ХХ веке Советский Союз был движим коммунистической идеологией и представлением о своей «авангардной роли» в переустройстве жизни всего человечества.
Таким образом, если даже Россия провозглашала наднациональную идею, то только при своей собственной ведущей роли. В этом смысле наблюдается преемственность идеологических конструкций от «Третьего Рима» до панславизма и далее до Третьего Интернационала (Коминтерна), международного коммунистического движения во главе с КПСС, социалистического лагеря (позднее «содружества») во главе с СССР, а в наши дни – Евразийского союза и «Русского мира» во главе с Российской Федерацией.
Неудивительно поэтому, что суверенитет стал камнем преткновения в российских интеграционных усилиях 1990–2000 годов. Все интеграционные модели, на которые первоначально ориентировались российские политики, были связаны с передачей части суверенитета наднациональному органу (ЕС) или главному союзнику (НАТО), а также фактическим признанием лидерства США в мире. Уже к 1993 году, однако, обнаружилось, что такой вариант категорически не устраивает значительную часть российских элит. В результате президент Ельцин был вынужден изменить свою первоначальную нейтральную позицию по вопросу о расширении НАТО на Восток.
В своих последующих контактах с западными коллегами на тему интеграции российские политики пытались продвигать вариант, который предусматривал бы для России беспрецедентно высокую степень автономии в рамках коллективного Запада. Говорили, например, об усиленной «деголлевской» конструкции. Иными словами, Россия хотела стать частью Запада, но при этом получить не меньшие права, чем любое другое государство, входящее в систему: только так в Москве понимали равноправие. Это, однако, было уже неприемлемо для Запада, и прежде всего для государства-лидера – Соединенных Штатов.
Действительно, если бы РФ вступила в НАТО, то можно было бы предположить, что рано или поздно она попыталась бы занять место «вице-президента» альянса, претендуя на особый статус, а в дальнейшем могла бы пойти дальше – создать собственную «фракцию». Именно об этом предупреждала американцев бывший британский премьер-министр Маргарет Тэтчер. Это неизбежно вызвало бы противодействие США и могло бы привести к трениям вплоть до развала альянса или утраты им функциональности.
Труднее представить себе сценарий вступления России в ЕС. Но если бы это произошло, то РФ и здесь стремилась бы занять место «первой среди равных». В Европарламенте у РФ была бы самая большая национальная квота, как у самой крупной страны Европы. Россия, наверное, не «подмяла» бы под себя остальную Европу, но обязательно попыталась бы стать ее лидером (возможно, в тандеме с Германией или в «тройке» с ФРГ и Францией) и вывести такую «Большую Европу» в самостоятельные игроки на мировой арене[78]. Подозрения США насчет последствий для себя трехстороннего сближения Москвы, Берлина и Парижа в конце 1990-х – начале 2000-х годов имели под собой некоторые основания.
Нынешний российский упор на суверенитет, таким образом, с одной стороны, является несомненной реакцией на неудачу предыдущего периода интеграции в евроатлантический Запад. России не удалось стать «вице-президентом» расширенного Запада; ей не удалось стать второй державой, а затем и равноправным партнером для НАТО в целом; не удалось ей и выстроить равноправную конфедерацию с Европейским союзом. Многолетнее членство РФ в «Большой восьмерке» (1997–2014) не оправдало ожиданий: повестку дня группы определяли в основном США[79]. В этой связи закономерным стал поворот к национальной, патриотической парадигме. Россия перестала ориентироваться на Запад, обратилась на саму себя. Она уже не «возвращается в Европу», а следует «в Москву», к себе.
С другой стороны, национальный этап в современной российской истории, обозначившийся за несколько лет до украинского кризиса, является результатом эволюции постсоветского российского общества, пережившего травму распада «большой страны», прошедшего двадцатилетнюю «выучку» у Запада и заявившего затем претензии на собственную роль и отдельное место в мире. В этом нет ничего необычного: Россия едва ли не последней среди бывших советских республик сделала упор на национальное.
Устарел ли суверенитет?
Суверенитет часто объявляется устаревшим, особенно в западноевропейских странах. Образование Европейского общего рынка (1957 год), затем Европейского союза (1993 год) с напрямую избираемым (с 1979 года) общим парламентом, создание (в 1999 году) Шенгенской зоны, уничтожившей пограничные столбы и заставы в западной и центральной частях Европы, учреждение единой европейской валюты (2003 год), упразднившей национальные денежные системы, действительно серьезно сузили сферу национального суверенитета европейских государств.
Европейский проект, однако, остается на сегодняшний день уникальным явлением. Настоящим антиподом Европы в этом отношении являются Соединенные Штаты Америки. В США сильны изоляционистские традиции, они в принципе не приемлют международного руководства. Американские вооруженные силы нигде и никогда не находятся под иностранным командованием. Граждане США неподсудны Международному уголовному суду. Для того чтобы США не игнорировали ООН, как это произошло с Лигой Наций при Вудро Вильсоне, президент Франклин Рузвельт добился размещения ее штаб-квартиры в Нью-Йорке.
В наше время, не имея возможности получить одобрение планируемых Вашингтоном военных акций со стороны Совета Безопасности ООН, США при необходимости действуют в обход Совета[80]. На вопрос, что является юридической основой глобальной войны с терроризмом, которую вела администрация Джорджа Буша, будущий представитель США в ООН Джон Болтон ответил, практически не задумываясь: «Конституция США»[81]. США являются членом Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ), но идея мониторинга американских выборов или ситуации с правами человека в США со стороны ОБСЕ выглядит в глазах большинства американцев абсурдной.
Вторая держава современного мира – Китай – также очень трепетно относится к своему суверенитету. Приход к власти коммунистов в 1949 году официально называется Освобождением. Величайшей заслугой Мао Цзэдуна считается возвращение Китаю спустя сто лет суверенитета, утраченного в период Опиумных войн XIX века. КНР с самого начала отказалась участвовать в ряде важнейших международных договоров – о частичном запрете ядерных испытаний (1963 год) и о нераспространении ядерного оружия (1968 год). Не подписывал Китай и договоры об ограничении и сокращении ядерных вооружений. Пекин торжественно отметил возвращение Гонконга под свою юрисдикцию (1997 год) и настаивает на уважении всеми странами коренных интересов Китая – прежде всего в отношении Тайваня, Тибета и Синьцзяна. Проблема суверенитета островов в Восточно– и Южно-Китайском морях, на которые претендует КНР, относится к числу наиболее острых вопросов современных международных отношений в Азии.
Другие крупные поднимающиеся страны идут по пути укрепления национального суверенитета. Индия категорически отвергает любые попытки посредничества между нею и Пакистаном в кашмирском вопросе и стремится укрепить свою ведущую роль в Южной Азии и бассейне Индийского океана. Бразилия самостоятельно выстраивает собственную стратегию национальной безопасности и обороны, не полагаясь всецело на союз с США.
Эта тенденция характерна и для региональных держав. Турция, давний американский союзник еще с 1950-х годов, делает упор на защиту своих национальных интересов и не стесняется спорить с США и даже отказывать им в поддержке[82]. Иран, находящийся с 1979 года в напряженных отношениях с США, претендует на положение ведущей державы на Среднем Востоке, где он прямо сталкивается с союзником США Саудовской Аравией, разочаровавшейся в безоговорочной поддержке Вашингтона. Обе Кореи, Северная и Южная, демонстрируют (хотя и очень по-разному) силу корейского национализма.
Этот краткий обзор свидетельствует, что стремление к укреплению национального суверенитета является общемировой тенденцией, которая не отмирает, а развивается, несмотря на глобализацию.
Суверенитет и глобализация
Кризис глобализации, сопровождающий окончание ее первой волны, особенно выгодной Западу, возродил интерес к геополитике и ее главному инструменту в XXI столетии – геоэкономике. Суверенизация стала знаменем незападного мира. «Китайская мечта» председателя КНР Си Цзиньпина, модернизационный драйв его индийского коллеги Нарендра Моди, «неоосманизм» турецкого лидера Тайипа Реджепа Эрдогана – все это веяния времени. Формирующаяся вторая глобализационная волна будет опираться, по-видимому, на стремление незападных стран не «раствориться» в «едином мире», а продвинуть себя, свои интересы и идеалы в нем. Китай уже двинулся на запад – и в прямом, и в переносном смысле.
В самой Европе тяга к суверенитету также присутствует. Она проявляется в таких разных тенденциях, как стремление отдельных государств, от Великобритании до Венгрии, к большей автономии от Евросоюза; в сложностях в реализации общей миграционной политики ЕС; в примеривании Германией на себя роли единоличного лидера объединенной Европы; в сепаратистских движениях в Шотландии и Каталонии. Чего пока действительно не наблюдается, так это стремления Европейского союза в целом и его ведущих членов к большей независимости от США.
Глобализация протекает волнообразно. Ее первая волна конца XIX – начала ХХ века затихла, столкнувшись с национальным фактором. «Именно национальные силы, – писал Игорь Шафаревич, – превратили Первую мировую войну из обычной войны за определенные территории в войну на уничтожение»[83]. Затихание первой волны глобализации обернулось ростом национализма, протекционизма, радикальных идеологий и в конце концов – новой мировой войной.
Нынешний кризис глобализации не абсолютизирует суверенитет, поскольку оставляет его в «сетке» взаимозависимостей. Суверенность не означает изоляции от внешнего мира, абсолютной «отдельности» конкретной страны. Это, скорее, способность принимать решения в соответствии с национальными интересами, не подчиняться давлению со стороны или же блоковой (союзнической) дисциплине. Обретение такой способности требует усилий и сопряжено с рисками. Не все решаются на подобный путь. Значительное число государств, оставаясь формально суверенными, зависят от более крупных стран в финансовом, политическом или военном отношениях. Есть и зависимость другого рода.
Глобализация сделала границы прозрачными, пористыми. Современный мир – это мир всеобщей взаимозависимости. Ни одна страна не может нормально существовать без разветвленных внешних связей. Контактность (connectivity) – важнейшее качество любой успешной страны. Движение через государственные границы товаров и услуг, капиталов и рабочей силы, информации и идей в наши дни стало более свободным, чем когда бы то ни было. В этих условиях национальный суверенитет проявляется не в независимости от внешнего мира (она недостижима и губительна), а в способности государства быть конкурентоспособным, эффективным и привлекательным, и прежде всего для своих собственных граждан.
Серьезной угрозой суверенитету является финансовая зависимость. Во второй половине 1980-х годов Советский Союз, выйдя на рынки внешних заимствований, вскоре попал в долговую зависимость от западных кредиторов, что не могло не отразиться на внешней политике СССР. В 1990-х годах бюджет Российской Федерации постоянно зависел от того, предоставит ли Международный валютный фонд очередной транш. В 1998 году РФ объявила дефолт по внешним обязательствам. Лишь в начале 2000-х годов Россия смогла расплатиться по долгам СССР и снизила уровень суверенного долга до минимальной величины – 10 % ВВП. Несмотря на трудности, связанные с санкциями, российские компании в 2014 году сумели расплатиться по своим обязательствам. Угроза нового дефолта в обозримой перспективе является маловероятной.
Проблему для суверенитета, таким образом, создает односторонняя зависимость – финансово-экономическая, политическая или военная, не компенсируемая другими факторами. Другую проблему представляет собой уязвимость политических систем государств. В одних случаях эта уязвимость является результатом слабости и неустойчивости часто коррумпированной власти, которая может быть свергнута, в том числе при помощи или в результате вмешательства извне. В других случаях речь, напротив, идет о жестко авторитарных режимах, которые подавляют оппозицию и в конце концов рушатся вместе с государством, которое они подминают под себя. Крах государства в этом случае также имеет международные последствия.
Что касается России, то ей инспирированная извне «цветная революция» не угрожает. Все революционные изменения в российской истории до сих пор являлись результатом доведения внутренних противоречий до ситуации взрыва. Иностранное вмешательство при этом иногда имело место, но роль иностранцев всякий раз была в целом несущественной. Гораздо большую проблему для России как в начале ХХ века, так и в его конце представляли неготовность или неспособность правящего слоя осознать необходимость назревших перемен и своевременно провести экономические и политические реформы. Такое промедление «верхов» только стимулировало «революционное нетерпение» «низов». Расплатой за это стал двукратный на протяжении ста лет крах российской государственности и распад страны.
Субъектность российского суверенитета
Особенностью современного российского суверенитета является его «монархическая» субъектность. Как и в Византии, и почти везде в средневековой Европе и в большинстве европейских стран в период Нового времени, субъектом суверенитета (сувереном) в России традиционно являлся самодержец-монарх – великий князь, царь, император. «Византийская симфония», кроме того, предполагала симбиоз светской и духовной власти. Эта традиция в усиленном варианте продолжилась в Советском Союзе, где единственным субъектом выступало политическое и идеологическое руководство страны – революционно-коллегиальное при Ленине, единоличное при Сталине и коллективное при Брежневе. Та же традиция прижилась и в Российской Федерации, где в 2000-е годы возник феномен имперского президентства.
Нынешний персоналистский политический режим – это авторитаризм с согласия подданных. Такая ситуация начала формироваться еще при правлении Бориса Ельцина, но достигла расцвета уже при Владимире Путине. В отличие от советского тоталитаризма здесь отсутствует сакральность, нет массового страха и принуждения, а есть своего рода негласный договор. Лидер в своих действиях опирается на реальную поддержку абсолютного большинства населения, но взамен это большинство дает ему мандат на фактически абсолютную власть. Лидер при этом обеспечивает внутреннюю стабильность и внешнюю безопасность; он способствует повышению уровня жизни большинства; он, наконец, позволяет гордиться за свою страну. Соблюдение Путиным условий такого общественного договора позволило ему находиться на вершине власти с 2000 года.
Персоналистский режим, естественно, тесно связан с личностью главы такого режима. Он может оставаться устойчивым довольно долго, если «первое лицо» располагает реальной властью над элитами и пользуется широкой поддержкой населения. Даже в этом случае, однако, передача власти от реально уходящего со сцены «первого лица» его преемнику может привести к политическому кризису и последующей смене режима либо к хаосу. «Долгожитие» одного конкретного лица в Кремле, даже если оно будет регулярно переизбираться на свободных выборах, может в конце концов завести страну в ловушку, из которой не будет легкого выхода.
Во избежание такой ситуации и ее как минимум неприятных последствий необходимо без промедления закладывать основы будущего политического режима, в котором «самодержцем» будет выступать не конкретная личность, а сама нация, т. е. корпус граждан, объединенных общим делом, избирающий и контролирующий государственное управление. В 2010-е годы уже не нужно создавать для этой цели формальные институты: они закреплены в Конституции и законодательстве Российской Федерации. Необходимо отказываться от симулякров и наполнять эти институты реальным содержанием.
Следующий логический шаг в политическом развитии России – это переход к законоправию, т. е. к ситуации, когда даже при сохранении политических ограничений основой для действий власти является закон, одинаково обязательный для всех. Для всех будет лучше, если этот шаг будет сделан в рамках эволюционного сценария.
Социальное развитие российского общества естественным образом идет в направлении становления суверенитета нации. Замена персоналистской субъектности суверена на национальную зависит от скорости становления российской гражданской нации. Между понятиями «гражданин», «гражданская нация» и «демократия» существует теснейшая органическая связь, и эта связь – корпус людей, сознающих себя гражданами, способных и готовых разделить ответственность за общее дело, которое включает, помимо многого другого, также вопросы обороны, безопасности и внешней политики. Соответственно, деликатные вопросы контроля над силовыми структурами и внешнеполитическим комплексом относятся к проблематике становления как демократии, так и гражданской нации.
Суверенитет и равенство с наиболее сильными
В современной теории международных отношений все государства-субъекты таких отношений являются равноправными по отношению друг к другу. Реальный мир, однако, иерархичен. В Совете Безопасности ООН только пять государств – постоянных членов Совета обладают правом вето на его решения. В НАТО всего один лидер. Иерархия наглядно проявляется в ежедневной дипломатической практике США, где президент физически не может напрямую общаться с лидерами всех государств, у которых есть дело до Америки, и отряжает на второстепенные и третьестепенные направления чиновников соответствующего ранга: вице-президента, государственного секретаря или даже заместителя главы дипломатического ведомства, которые общаются и ведут переговоры от имени США с главами других государств и правительств.
В сознании россиян идея суверенитета тесно связана с идеей суверенного равенства – не формального, теоретического, а реального равноправия, причем с наиболее сильными на данный момент государствами мира. Наряду с этим россиянам свойственно стремление добиваться признания в возможно короткие сроки. В начале XVIII века Россия только появилась на европейской политической арене, а уже во второй половине столетия канцлер Безбородко хвалился тем, что «без нас ни одна пушка в Европе выстрелить не могла». Это было несомненным преувеличением, но амбиции поднимавшейся империи екатерининский вельможа выразил точно.
Это можно было бы назвать российским «комплексом равноправия» с ведущей мировой державой. В этом отличие России от других стран – Великобритании, Франции, Германии и Японии, которые, проиграв соревнование за первенство, присоединились к победителю (или союзнику) и восприняли новый пониженный международный статус. Россия, напротив, при очевидном неравенстве с США категорически настаивает на равноправных отношениях. Даже в 1990-х годах, когда это правило временно не действовало, Москва стремилась если быть принятой в НАТО – так без очереди, если участвовать в совместных миротворческих операциях (например, в Боснии и Герцеговине[84]) – так на привилегированных условиях, отвоевав себе позицию замглавкома НАТО (впоследствии это было признано недопустимым умалением российского суверенитета). В тот период Россия пыталась добиться компромисса – признать за США «старшинство» (статус), но не «начальственное положение» (право приказывать).
В начале XIX столетия Российская империя была официально признана одной из пяти великих европейских (и, соответственно, мировых) держав. На Венском конгрессе 1814–1815 годов и затем во главе «Священного союза» континентальных монархов Александр I стремился играть роль главного устроителя европейского порядка, основанного на принципе монархической легитимности. Его брат и преемник Николай I был де-факто гегемоном континентальной Европы, на время поставившим две другие великие державы, Австрию и Пруссию, в подчиненное положение по отношению к России[85].
В середине и второй половине ХХ века Советский Союз был одной из трех ведущих держав антигитлеровской коалиции во Второй мировой войне, одним из пяти постоянных членов Совета Безопасности Организации Объединенных Наций с правом вето и одной из двух сверхдержав, фактически решавших судьбы мира в период холодной войны. Символом удовлетворительного решения мировых проблем на основе баланса интересов великих держав в России считается Ялтинская конференция глав СССР, США и Великобритании, состоявшаяся в феврале 1945 года[86], на которой были очерчены контуры послевоенного устройства Европы.
Подобный высокий статус современные российские политики считают единственно соответствующим сегодняшнему положению страны в мире. Россия, в их представлении, является одной из пяти-шести ведущих мировых экономик и одной из трех ведущих военных держав, наряду с США и Китаем. Само понятие «держава» означает возможность и способность к самостоятельным действиям глобального уровня, в том числе военным. В российской политической элите распространена точка зрения, согласно которой действительно суверенных государств в современном мире немного, что поднимает статус России еще выше.
Россия традиционно выступает против гегемонии одной-единственной державы в Европе или в мире, но при этом главное для нее – обеспечить в максимально возможной степени собственные интересы. С Наполеоном Александр I договаривался в Тильзите в 1807 году, с Англией поcле столетней «Большой игры» в Азии в 1907 году Россия достигла соглашения о разделе сфер влияния. С Гитлером Сталин в 1939 году заключил Пакт о ненападении и секретные соглашения о разделе Восточной Европы, а уже в 1944 году он вел торг с Уинстоном Черчиллем о «процентах влияния» в Восточной и Юго-Восточной Европе. После окончания Второй мировой войны Европа и Восточная Азия были фактически поделены между СССР и США.
В отношениях с Соединенными Штатами Америки советские лидеры Никита Хрущев, а затем Леонид Брежнев добивались военно-стратегического и политического паритета, не считаясь с затратами. В начале 1970-х годов такой паритет был достигнут, что впервые после революции 1917 года создало у советского руководства ощущение стабильности своего положения и относительной безопасности. Дисбаланс между равенством по ядерным боеголовкам и разницей в уровнях жизни и степенях свободы населения, однако, был колоссальным. Перенапряжение сил, сверхмилитаризация экономики, науки и техники, однако, подмывали устои советского строя, который рухнул при попытке его «капитального ремонта» при Михаиле Горбачеве.
Российская оппозиция гегемонии принимает форму конфронтации в тех случаях, когда соглашения о взаимных «разменах» оказываются невозможными, российские государственные интересы серьезно страдают или – в случае войны или жесткого противоборства – создается угроза для самого существования России как самостоятельного государства. Такие угрозы создавали вторжение «Великой армии» Наполеона в 1812 году и гитлеровского вермахта в 1941-м. Похожую угрозу создавали острые международные кризисы, периодически возникавшие в ходе холодной войны с Соединенными Штатами Америки и их союзниками по НАТО: Берлинские 1948–1949 и 1961 годов, Карибский 1962 года и другие. После окончания холодной войны новая опасная конфронтация с Западом сложилась в 2014 году с началом украинского кризиса.
В борьбе с гегемоном Россия, как правило, блокировалась с другими заинтересованными великими державами. В эпоху Наполеоновских войн – с Австрией, Пруссией и Великобританией против Франции; в Первую мировую войну, борясь с призраком германской гегемонии, – с Францией и Великобританией (Антанта); во Вторую мировую, против фашистской Германии – с США и Великобританией (антигитлеровская коалиция). В 2003 году в неудачной «дружеской» попытке удержать США от вторжения в Ирак Россия объединила дипломатические усилия с Германией и Францией, создав на короткое время «новую Антанту»[87] континентальных европейских стран.
Концепция «многополярности», воспринятая в Москве во второй половине 1990-х годов, своими корнями уходит именно в эту практику коллективного противостояния державам-гегемонам. Первоначально Россия пыталась уравновесить влияние США изнутри, в том числе блокируясь с единомышленниками в Европе. Она стремилась быть принятой в западные клубы, такие как НАТО и G8, и частично преуспела в этом. Одновременно Москва пыталась действовать и на «внешнем контуре» западного сообщества, укрепляя партнерство с Китаем и Индией, участвуя в создании незападных объединений – Шанхайской организации сотрудничества (ШОС) и клуба быстроразвивающихся крупных экономик – БРИКС (Бразилия, Россия, Индия, Китай и Южная Африка).
Какое-то время России одновременно удавалось удерживать позиции как внутри западного сообщества, так и вне его. Творцам российской внешней политики это уникальное положение представлялось идеальной позицией, но удержать его они не смогли. «Мягко сдерживать» американскую гегемонию и избежать при этом столкновения РФ с США, как много раз заверял страну и мир президент Путин, в конце концов не удалось. После 2014 года Россия ушла в конфронтацию с США. «В этом нет нашей вины», – убеждены в Кремле.
Стремление России к собственному господству в мире в целом – скорее исключение, связанное с идеологией коммунизма, постулировавшей «неизбежность» победы социализма во всем мире, и реальностью роли СССР в ХХ веке как главы блока социалистических стран и международного коммунистического движения. После краха советского коммунизма и распада СССР эта тенденция стала историей. Россия вернулась к вековой традиции. Традиционная же российская политика исходит из тезиса о «естественных границах», окруженных буферными зонами, и признания остальными великими державами такой роли России в мире, которая гарантировала бы защиту ее интересов и исключала бы внешний диктат. Фактически Россия добивается создания собственной «мягкой» региональной гегемонии по периметру своих границ в новой Восточной Европе, на Кавказе и в Центральной Азии. Это, однако, оказывается неприемлемым для ее соседей и стран Запада.
С другой стороны, раньше случались периоды резкого понижения статуса России или даже ее исключения из международной системы. После неудачной Крымской войны 1853–1856 годов Российская империя все еще признавалась великой державой, но после Октябрьской революции 1917 года и Гражданской войны 1918–1920 годов страна на время «выпала» из международного сообщества. На Версальской мирной конференции в 1919 году Россия, воевавшая в тот момент сама с собой, не была представлена. Широкое дипломатическое признание советского правительства наступило только в 1924 году. Прошло пятнадцать лет после победы большевиков, прежде чем Советский Союз был вновь включен в международную политическую систему. В 1934 году СССР был принят в Лигу Наций, а в 1935 году заключил договоры о взаимопомощи с Францией и Чехословакией, задуманные как элементы системы европейской безопасности, которую, однако, так и не удалось возвести до начала Второй мировой войны.
Здесь уместно провести параллель с периодом после распада Советского Союза. Россия унаследовала все советское ядерное оружие и место СССР в Совбезе ООН, но смогла восстановить свою реальную международную субъектность на должном уровне лишь после того, как ей удалось добиться устойчивой стабилизации политической обстановки в стране, существенного улучшения экономического положения населения и выплаты внешнего долга. В 2006 году Санкт-Петербург уже смог принять саммит «Большой восьмерки», а в 2013 году – встречу глав государств «Большой двадцатки». В глазах остального мира Россия вновь становилась великой державой.
Великая держава
Понятия «великая держава» и «империя» близки, но далеко не тождественны. Обширная сложносоставная империя есть великая держава по определению. Наоборот происходит далеко не всегда. США безусловно являются великой державой, но об «американской империи» можно говорить лишь в переносном смысле. Корректнее будет описывать этот феномен как гегемонию, доминирование или специфически американскую систему международного лидерства. Китай – еще одна великая держава, однако даже те, кто склонен видеть в Китае империю, вряд ли усмотрят источник китайского величия в контроле Пекина над Тибетом, Синьцзяном или Внутренней Монголией. Что касается России, то, утратив империю (в широком смысле этого слова) советского образца, она сохранила геополитическую, демографическую, экономическую, военную и культурную основу великой державы, т. е. самодостаточной суверенной страны.
В начале XXI века содержание понятия «великая держава» меняется. Конечно, определенный потенциал, обеспечивающий возможность эффективного воздействия на других игроков, необходим. Главное, однако, заключается не столько в возможности навязывать свою волю другим, сколько в способности самостоятельно принимать стратегические решения и оставаться устойчивым по отношению к внешнему воздействию. США или КНР, несмотря на все различия их политических систем, обладают высокой степенью такой устойчивости. На другом конце «спектра суверенности» находятся государства, где назначения министров и даже глав правительств иногда согласовываются с внешними покровителями.
Когда Владимир Путин в 2012 году после четырехлетнего перерыва вернулся на пост президента РФ, одной из главных целей его внутренней политики стала политическая суверенизация России. После протестной волны 2011–2012 годов, которую Кремль посчитал организованной и проплаченной Государственным департаментом США, был принят ряд законодательных актов. «Закон Димы Яковлева»[88] запрещал усыновление российских детей гражданами США. «Закон об иностранных агентах» поставил некоммерческие организации, имевшие какое-либо отношение к политике и получавшие иностранные гранты, в положение агентов иностранных государств. Одновременно РФ вышла из ряда соглашений, часто финансово выгодных для себя, в которых иностранцы (прежде всего США) выступали в качестве доноров, а российская сторона – в качестве получателей помощи из-за рубежа.
Принятие западными странами начиная с весны 2014 года санкций против России многократно усилило тенденцию к суверенизации. Ответом на санкции Запада стали не только контрсанкции (эмбарго на импорт сельскохозяйственной продукции из стран Европейского союза, США, Канады и Австралии), но и усилия по созданию национальной платежной системы, импортозамещению, диверсификации экономики с целью уменьшения зависимости от углеводородного экспорта, в том числе путем реиндустриализации с опорой на военно-промышленный комплекс.
Суверенизация распространилась и на юридическую сферу. Решения ряда международных судов, принятые в 2014–2015 годах против РФ[89], побудили Конституционный суд России в июле 2015 года постановить, что РФ может не исполнять решения международных судов, если такие решения противоречат российской Конституции. Влиятельные силы внутри российского истеблишмента требуют полного отказа от приоритета международных соглашений перед национальным законодательством, закрепленного в Конституции РФ. Суверенные права, суверенные интересы России и ее суверенное равенство с ведущими глобальными игроками стали лозунгами дня.
Суверенитет, конечно, не абсолютен и тем более не тождественен самоизоляции. Глобальный мир предусматривает большую степень взаимозависимости, особенно в финансово-экономической сфере. Курс российского рубля сегодня напрямую зависит от международных цен на нефть, а установление этих цен – вне контроля российского правительства. Альтернативой является мобилизационная, автаркичная модель экономики с фиксированным курсом национальной валюты, контролем над движением капиталов и монополией внешней торговли. Очевидно, что эта модель, которую практиковал Советский Союз, а сегодня практикует Северная Корея, абсолютно бесперспективна в современных условиях. Сознавая это, российские власти в острый момент конца 2014-го – начала 2015 года отказались от введения валютно-финансовых ограничений и, напротив, ввели плавающий курс рубля.
У России достаточно воли в верхах и сплоченности в низах для того, чтобы поступать самостоятельно. К тому же она располагает таким объемом и качеством военной силы, которые гарантированно сдерживают прямое нападение на РФ со стороны наиболее сильных государств. В то же время ее потенциал экономической, научно-технической, «мягкой» силы далеко не достаточен для успешной конкуренции. Это существенно повышает издержки российской внешней политики. Для сокращения этих издержек нужен решительный перенос приоритетов государственной политики в пользу национального бизнеса, прежде всего среднего и малого, который только и может обеспечить прочный экономический фундамент и социальную опору страны. Необходим также поворот к важнейшим факторам современного экономического развития – образованию, науке и технологиям. Ключевое значение имеет накопление человеческого капитала – как количественное, посредством демографической и иммиграционной политики, так и качественное, посредством повышения уровня образования и качества здравоохранения.
Россия и суверенитет других стран
Россия в свой имперский и советский периоды действовала как традиционная имперская держава. В рамках социалистического лагеря-содружества суверенитет союзников СССР был ограничен. Чтобы сохранить эти страны в орбите своего влияния и не дать преимущества противнику, т. е. США, Советский Союз применял военную силу для подавления народных движений в ГДР (1953 год), Венгрии (1956 год), Чехословакии (1968 год) и готовился применить ее в Польше (1980 год). Интервенция стран Варшавского договора в Чехословакии была организована Москвой на основании тезиса о том, что «защита социализма в каждой социалистической стране есть дело всех социалистических государств». Этот тезис получил на Западе название «доктрины ограниченного суверенитета», или «доктрины Брежнева».
В других случаях, когда для удержания союзника в орбите СССР военная сила не применялась, следовали политико-идеологический разрыв, экономическое давление и долговременная напряженность. Раскол между Москвой и Пекином на рубеже 1960-х годов стал результатом отказа Мао Цзэдуна признать безусловное лидерство СССР. Нечто подобное ранее произошло на Балканах, когда в конце 1940-х годов югославский лидер Иосип Броз Тито отверг диктат Сталина, а в 1960 году Албания переориентировалась во внешней политике с Москвы на Пекин. Лишь Румынии удалось добиться от СССР негласного признания ее ограниченной внешнеполитической автономии в рамках «социалистического содружества».
Постсоветская Россия с самого начала декларировала признание суверенитета всех стран, больших и малых, включая свои бывшие союзные республики[90]. Первый президент РФ Борис Ельцин говорил об отношениях, в которых не будет «ни старших, ни младших братьев». В момент распада Союза Россия немедленно признала все новые независимые государства в их советских административных границах, несмотря на то что в результате миллионы русских оказались за пределами России. Прибалтийские республики были «отпущены на свободу» в сентябре 1991 года без всяких гарантий гражданских прав для русскоязычных меньшинств. Российское государство в 1990-х годах отказало в поддержке сепаратизму русских в Крыму и в северном Казахстане.
На протяжении 1990-х и начала 2000-х годов Москва исходила в основном из принципа поддержания отношений с бывшими республиками СССР через местные властные элиты. Она не устраивала государственных переворотов и не приводила к власти своих ставленников, хотя очевидно располагала возможностями для этого. Москва следовала принципу «вести дела с действующими правительствами стран СНГ, игнорируя местную оппозицию». Россия вмешивалась лишь в тех случаях, когда создавались кризисные ситуации: вспыхивали гражданские войны (Таджикистан) или межэтнические конфликты (Абхазия, Южная Осетия, Приднестровье). При всем этом, однако, Россия продолжала признавать постсоветские государства в границах соответствующих союзных республик.
Положение изменилось с началом «цветных революций» (в Грузии в 2003 году, на Украине в 2004 году, в Киргизии в 2005 году), которые фактически обозначили геополитическое и идеологическое наступление США в непосредственном геополитическом окружении России. Поддерживаемые Западом «революционные» правительства стали восприниматься в Москве как агенты, клиенты или марионетки Вашингтона, а руководимые ими государства – как фактически уступившие свой суверенитет Соединенным Штатам.
Со своей стороны, Россия перешла к активной обороне геополитического пространства по периметру своих границ. В 2008 году в ответ на провокацию тогдашнего главы Грузии Михаила Саакашвили в Южной Осетии Москва не только послала войска на территорию Грузии, но и признала независимость мятежных (еще с момента распада СССР) Абхазии и Южной Осетии от Тбилиси. Тем самым Россия впервые отступила от принципа незыблемости постсоветских границ.
В конце февраля – марте 2014 года в ответ на свержение киевским Майданом президента Украины Януковича российские войска взяли под свой контроль Крым, а затем обеспечили проведение референдума о присоединении полуострова к России. Народное волеизъявление было признано в Москве основанием для перехода Крыма из-под суверенитета Украины в состав Российской Федерации. После этого РФ оказала всестороннюю, включая военную, помощь противникам новых киевских властей в Донбассе, с оружием в руках выступившим за самостоятельность своих регионов. Донецкую и Луганскую республики, однако, Москва продолжала считать находящимися на территории Украины.
Суверенитет явился камнем преткновения и в российских попытках выстроить тесный Евразийский союз (ЕАС). Партнеры РФ – Белоруссия и Казахстан – сразу же очертили рамки союза, на который они были согласны: такой союз должен был быть исключительно экономическим. Москва была вынуждена согласиться, и ЕАС превратился в ЕАЭС. Внешняя политика, вопросы безопасности и многие другие вопросы в ЕАЭС остались в национальном ведении. В принципе, Астана и Минск могли бы согласиться на более тесный союз, лишь получив в нем абсолютно равные реальные права с Россией. Это, однако, никак не устроило бы Москву. Представить себе Россию, ставящую собственные решения в зависимость от решений не контролируемого ею наднационального органа (Комиссии ЕАЭС), также невозможно.
Аналогичным образом построена Организация договора о коллективной безопасности. ОДКБ – не военно-идеологический блок с жесткой дисциплиной, подобно Организации Варшавского договора, и не военно-политический альянс с единоличным лидерством одного государства, подобно НАТО. В рамках ОДКБ проводятся регулярные политические консультации, военные учения, налажено военно-техническое сотрудничество, проходят различные обмены. В то же время страны – члены ОДКБ не выступают в качестве единого блока по политическим вопросам. Официально все они проводят многовекторную внешнюю политику. Россия, со своей стороны, также имеет возможность действовать без оглядки на своих союзников по ОДКБ.
Итак, Россия суверенна по любым основаниям и впредь должна оставаться таковой. Отрицание высшей власти над собой присутствует в «ДНК» российского правящего слоя и большинства населения. Такая позиция фактически делает невозможным присоединение РФ к любым державам или союзам на правах младшего партнера. Вчера это относилось к США/НАТО и ЕС, сегодня и завтра – ко все более тесным отношениям с Китаем.
Современная Россия, однако, не обладает достаточной наличной экономической и научно-технической «мягкой» силой, чтобы в полной мере подкрепить свой суверенный выбор. Поэтому страна стоит перед дилеммой: развитие (подкрепление суверенитета все более широкими возможностями для страны на международной арене) или уход в себя, самоизоляция, т. е. ущербная форма суверенитета, обычно ведущая к прогрессирующему отставанию и краху государства.
В XXI веке самоизоляция не может быть «блестящей». Страна, изолирующая себя от других, проигрывает всем. Опыт Северной Кореи – особенно в сравнении с Южной – стал уже хрестоматийным примером. Россию, конечно, некорректно сравнивать с КНДР. Для нас, однако, предостережением должен служить пример Советского Союза, обладавшего огромным потенциалом и ресурсами, но в условиях идеологического догматизма, бюрократического склероза и общей закрытости и зажатости общества проигравшего научно-техническое соревнование Западу, что во многом предопределило дальнейшую судьбу СССР.
Рассуждая о суверенитете, необходимо учитывать, что даже самая высокая степень суверенитета в XXI веке должна быть вписана в глобальный контекст, отношения взаимозависимости. Ни одно государство не в состоянии самостоятельно решить даже только для себя такие вопросы, как обеспечение ядерной, финансово-экономической, экологической и климатической безопасности. Сотрудничество с другими странами, вплоть до передачи части суверенитета международным органам для совместного решения этих и других глобальных проблем, необходимо и неизбежно.
При этом, как суверенное государство, Россия должна активно участвовать в формировании глобальной повестки дня, в глобальных обсуждениях и в принятии глобальных решений, а также следить за их исполнением. Эффективная многосторонняя дипломатия РФ в рамках ООН и ее специализированных органов, а также группы G20, ШОС и БРИКС, ОБСЕ и СМДА[91], ЕАЭС и ОДКБ – один из главных инструментов реализации российского суверенитета в современных условиях.
Для того чтобы быть реальным, суверенитет в условиях глобализации обязан быть активным. Он, следовательно, не только не предполагает изоляции, но, напротив, требует максимальной контактности, глубокой вовлеченности в мировые процессы. Более того, в нынешних условиях Россия вынуждена противостоять внешней изоляции – со стороны США и их союзников, и ни в коем случае не может допускать самоизоляции. Даже в условиях долговременной конфронтации с США и отчуждения от ЕС Россия должна искать и находить возможности для поддержания и максимально возможного развития экономических, научно-технических, культурных и человеческих связей с Западом, остающимся на всю обозримую перспективу главным внешним источником модернизационных ресурсов для России.
Укрепляя собственный суверенитет, Россия должна уважать суверенитет других стран. Небольшие государства особенно чувствительны к любым проявлениям неуважения к себе. Российским политикам и дипломатам, за плечами которых – вековая имперская и великодержавная традиция, следует особенно внимательно относиться к этому. Проявлять уважение по отношению к другим не означает действовать в ущерб себе, своим интересам. Межгосударственный диалог может быть откровенным, а переговоры – жесткими, но формы того и другого должны быть предельно корректными. Особенно это относится к ближайшим партнерам России по ЕАЭС. В конечном счете от этого будет зависеть судьба евразийской интеграции. От решения проблем, связанных с суверенитетом, зависит также будущее отношений России с соседними Украиной и Грузией.
Подлинно национальный суверенитет не означает исключительного упора на государство. Государство, конечно, сохраняет приоритет в сфере международных отношений, но оно должно не только не мешать бизнесу, обществу, регионам или отдельным гражданам, но, наоборот, помогать им, защищать их интересы за пределами страны. По мере развития российского общества и национальной политической системы субъектность суверенитета будет смещаться в сторону общества, нации. Это придаст российской внешней политике в XXI столетии принципиально новое качество.
IV. Безопасность
Подлинный суверенитет немыслим без надежного обеспечения собственной безопасности. Для России с ее континентальной географией и отсутствием естественных защитных рубежей обеспечение внешней военной безопасности традиционно было главной заботой. В XIII веке разрозненные русские княжества не смогли противостоять нашествию монголов и в результате утратили независимость на долгих двести пятьдесят лет. Даже окончательно сбросив монгольское иго, Москва, будучи столицей огромного государства, еще на протяжении более ста лет не имела гарантированной защиты от набегов крымских татар, которые сожгли ее в 1571 году, и вплоть до XVIII века была вынуждена платить «поминки» бахчисарайскому хану.
Угроза с востока сопутствовала угрозе с запада. В начале XVII века Москва была в течение нескольких лет оккупирована поляками и литовцами, которые навязали ей своего государя, а Новгород оказался в руках шведов. В 1812 году войско Наполеона, вступив в Россию, дошло до Москвы, а Наполеон, ненадолго расположившись в Кремле, наблюдал за пожаром, уничтожившим город. В период Первой мировой войны, перешедшей затем в войну Гражданскую, германские войска дошли до Пскова, британские и американские десанты высаживались в Мурманске и Архангельске, американские и японские – на Дальнем Востоке и в Сибири. В 1941 году гитлеровские полчища добрались до окрестностей Москвы и Ленинграда, вышли к Волге у Сталинграда.
Безопасность страны означает не отсутствие опасностей, рисков и угроз: они есть и всегда будут. Речь идет о том, чтобы иметь способность гарантированно сдерживать угрозы, снижать риски и предотвращать опасности, а при необходимости давать отпор агрессорам и наносить им поражение. Возможность войн с участием России реальна и в XXI веке: применение военной силы до сих пор является одним из инструментов государственной политики. Кроме того, внушительной военной силой обладают и негосударственные субъекты – от сепаратистов до джихадистов. Конечно, применение военной силы – крайний инструмент, который используется лишь в тех случаях, когда другие средства решения проблем оказались неэффективными, но этот инструмент остается в арсенале политики безопасности.
На деле далеко не все государства способны или готовы обеспечить свою безопасность самостоятельно. Многие страны, причем не только небольшие или слабые, обращаются к другим с просьбой гарантировать их защиту. Безопасность, обеспечиваемая в рамках военного союза с более мощным государством, обычно ставит относительно слабого и уязвимого партнера в положение зависимости от старшего партнера или лидера альянса. Такая ситуация существует в НАТО и других союзах, возглавляемых Соединенными Штатами. В более грубом варианте она существовала и в Варшавском договоре, в котором доминировал Советский Союз. Россия, исходя из геополитической ситуации и господствующих в элитах и обществе представлений о государственном суверенитете, не может никому перепоручить заботу о своей собственной безопасности. При этом она сама является гарантом для стран – участниц Организации Договора о коллективной безопасности (ОДКБ).
С окончанием на рубеже 1990-х годов биполярного противостояния угроза мировой войны существенно снизилась. Возникла уникальная ситуация, в которой все крупные державы мира оказались связанными отношениями сотрудничества. Эта ситуация, существовавшая до середины 2010-х годов, однако, не привела к формированию всеобщей системы военной безопасности. Не получилось и устойчивого глобального доминирования одной державы – США. Возглавляемый Соединенными Штатами союз НАТО расширился и вышел за пределы Евро-Атлантического региона, но не стал центром всемирной и даже общеевропейской системы безопасности. Противоречия между Россией и США накапливались, и в конце концов вышли на поверхность в 2014 году. Украинский кризис привел к новой затяжной конфронтации между РФ и США/НАТО. На этом фоне постепенно нарастает военно-политическая напряженность на противоположном конце Евразии – между Китаем, с одной стороны, и США и их азиатскими союзниками – с другой.
В этих условиях вероятность прямого столкновения между крупными державами выросла, но основные конфликты в мире продолжают происходить внутри государств. При этом они часто принимают трансграничный характер. Очагом сразу нескольких связанных конфликтов является Ближний и Средний Восток – от Северной Африки до Афганистана. Там возник феномен Исламского государства (ИГИЛ[92]) – военно-политического образования, контролирующего значительную часть территорий Ирака и Сирии и выступающего в роли мирового лидера экстремизма. В регионе в целом нарастает противостояние между двумя религиозно-политическими лагерями в мусульманском мире – суннитов и шиитов, возглавляемыми соперниками в борьбе за региональное лидерство, соответственно Саудовской Аравией и Ираном. Площадками противоборства уже стали Сирия, Йемен, государства Персидского залива. Борьба военизированных группировок раздирает Ливию; Египет и Тунис столкнулись с террористической угрозой со стороны джихадистов.
Очевидно, что в условиях глобализации национальная безопасность тесно переплетена с региональной и глобальной и зависит от нее. ИГИЛ превратилось в генератор экстремизма не только на Ближнем и Среднем Востоке, но и в других регионах, в том числе в России, где оно активно и успешно вербует сторонников среди мигрантов и уроженцев России. По данным Совета безопасности РФ, число россиян, воюющих на стороне ИГИЛ, к середине 2015 года превысило 1000 человек[93].
Развитие ситуации в Афганистане влияет на безопасность России напрямую (через поток наркотиков, идущих в нашу страну) и косвенно (через «выбросы» экстремизма и радикализма в страны Центральной Азии). Производство наркотиков в Афганистане с 2001 года увеличилось в сорок раз, а годовая прибыль от их производства превышает 3 млрд долл.[94], что создает солидную финансовую базу для материальной поддержки радикальных и экстремистских движений. Ежегодно от передозировки наркотиков гибнет около 30 000 молодых россиян – это вдвое превышает число погибших советских военнослужащих за десять лет Афганской войны 1979–1989 годов.
Очевиден глобальный характер следующих невоенных угроз безопасности:
изменения климата, угрожающие затоплением обширных прибрежных районов от Нью-Йорка и Шанхая до Лондона и Санкт-Петербурга и даже отдельных островных государств;
эпидемии инфекционных заболеваний[95], отправляющие целые страны в карантин;
киберугрозы, перед вызовом которых современные общества особенно уязвимы.
Серьезную проблему для ряда регионов (например, Евросоюза) представляет неконтролируемая миграция, в частности из стран Ближнего Востока и Африки.
Российская система безопасности, признавая в принципе растущее значение новых угроз, традиционно делает упор на военных угрозах со стороны наиболее сильных государств. Это объясняется историческим опытом страны, принципом суверенности, лежащим в основе российской внешней политики, и известной инерцией стратегического мышления. Поэтому краеугольным камнем отечественной системы национальной безопасности с середины ХХ века и по сей день является ядерное сдерживание Соединенных Штатов Америки.