Подлинная история Дома Романовых. Путь к святости Коняев Николай

Вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?» считаются сугубо русскими, ибо только у нас задают их с такой настойчивой требовательностью немедленного ответа…

И только в России если и получают ответ, то обязательно губительный и для тех, кто дает его, и для тех, кто его получает.

Впрочем, иначе и быть не могло.

Само по себе выяснение виновности и поиск выхода бессмыслен, пока не найден ответ на вопрос: что случилось, что все-таки произошло с нашей страной, из-за чего год за годом, поколение за поколением продолжают у нас задавать эти русские вопросы и не могут найти ответы на них…

1

Что произошло в начале второй половины XVII века в России, трудно понять и сейчас.

Ничтожны были причины событий, вошедших в историю под названием церковного раскола и приведших страну едва ли не к самой грандиозной национальной катастрофе.

Как мы знаем, наиболее яростные споры развернулись тогда вокруг сложения пальцев при крестном знамении, которое никакого догматического значения не имело и, следовательно, не могло служить поводом для церковных проклятий.

Триста лет спустя эту простую и очевидную мысль подтвердит Поместный Собор Русской Православной Церкви 1971 года, признавший старые русские обряды «равночестными» новым обрядам, а заодно отвергнувший и вменивший, «яко не бывшие», нарицательные выражения, относящиеся к старым обрядам, и в особенности к двуперстию…

Что же произошло тогда, отчего помутилось сознание участников тех событий до такой степени, что одни были готовы сжигать других, а эти другие с ликованием и радостью всходили на разложенные костры?

Митрополит Макарий говорит, что катализатором спешного проведения исправлений в церковных книгах стало известие Арсения Суханова о событиях, случившихся на Афоне. Якобы там монахи всех греческих монастырей, собравшись воедино, соборно признали двуперстие ересью, сожгли московские книги, в которых напечатано о нем, как книги еретические, и хотели сжечь самого старца, у которого нашли те книги.

«Все это еще более должно было встревожить царя и церковные власти в Москве и показать им, до чего могут довести те обрядовые разности, которые находили у нас греки и прямо называли новшествами»… – сказано в «Истории Русской Церкви».

Отметим, что известие Арсения Суханова смело можно отнести к жанру православной фантастики, поскольку никакого подтверждения в XVII веке оно не получило, не удалось сыскать подтверждение ему и столетия спустя.

Учитывая то доверие, которым пользовался Арсений Суханов у патриарха Никона, можно предположить, что, передавая этот слух, он если и не исполнял заказ своего патрона, то, по крайней мере, отвечал на ожидание его.

Как бы то ни было, но признание ересью того или иного сложения пальцев само по себе свидетельствует только об убогости духовного опыта самочинных судей, и поэтому к осуждению – если это осуждение имело место! – надобно было отнестись с мудрым безразличием.

«Телесное делание, внешняя молитва есть не более как лист… – было сказано в “Уставе скитском” Нила Сорского, – внутреннее же, умная молитва, есть плод…»

В середине XVII века эти слова великого русского святого невозможно было спрятать в книгохранилище, они гуляли по русским монастырям, по всей православной Руси.

«Во ино ж время мало приимшу мне сна лежаще на ложи моем, имуще во устах молитву, и обретохся на некоем месте при горе, недалече от церкви к восточной стороне с полпоприща, – рассказывал преподобный Елеазар Анзерский в своих записках об основании Троицкого скита на Анзерском острове. – И видех умныма очима чудное видение: седяще на престоле Господа Бога ветхи денми, яко же описуют иконописцы, с ним же видяще на престоле Сына Божия, на третием престоле Святаго Духа в голубине образе. Чюднаго же зрака их и сиания невозможно списати. Пред ними же стояще аггелы, имуще на себе одежду белу, яко снег, держаще в руку своею кадило, и нача кадити, яко же священники обычай имат по чину по трижды. И нача кадити прежде Отца и Бога, глаголюще тако “Слава Отцу и Сыну и святому Духу”, и поклоняшеся до земли. Прииде же к Сыну Божию, нача кадить, глаголюще сице: “Славословлю тя, Сына, со Отцем и Духом Святым”, и поклоняшеся. Прииде же ко святому Духу кадить, глаголюще: “Прославляю тя, святаго Духа, со Отцем и Сыном”. Аз же грешный приложих к сим словесем: “Троица святая, спаси души наша ныне и во веки веком, аминь”. И ощути сердце мое исполнено радости многи зело».

Можно допустить, что патриарх Никон не знал об «Уставе скитском», но не знать, каким образом обрел свое «умное око» преподобный Елеазар, постригший его в ангельский образ, Никон никак не мог. Какое-то понятие о внутреннем делании Никон должен был иметь, хотя и изгнал его преподобный Елеазар за неумеренную суету и ненужную хлопотливость с острова.

Поэтому и весть о разысканной в книгохранилище[54] грамоте Восточных патриархов об утверждении патриаршества в России не должна была особенно взволновать Никона.

«Так как православная Церковь получила совершенство не только в догматах боговедения и благочестия, но и в священно-церковном уставе, то справедливость требует, чтобы и мы потребляли всякую новину в ограде Церкви, зная, что новины всегда бывают причиною церковного смятения и разделения, и чтобы следовали мы уставам св. отцов, и чему научились от них, то хранили неповрежденным, без всякого приложения или отъятия», – было сказано в этой грамоте.

То, что московский патриарх – «брат всех прочих православных патриархов» – должен быть согласен с ними во всем, было очевидным для ученика Елеазара Анзерского. Точно так же как очевидным было и то, что согласие с православными патриархами выражалось не в одинаковом сложении перстов, а в молитвенном единении…

Однако реакция Никона оказалась иной.

«Прочитав всю эту грамоту, – пишет митрополит Макарий, – Никон впал в великий страх, не допущено ли в России какого-либо отступления от православного греческого закона, и начал прежде всего рассматривать Символ Веры. Он прочел Символ Веры, начертанный греческими буквами на саккосе, который за 250 лет пред тем принесен был в Москву митрополитом Фотием, и сравнил с этим Символом славянский, как он изложен был в новых московских печатных книгах, и убедился, что в славянском Символе есть несогласия с древним греческим. Рассмотрел затем точно так же святую литургию, т. е. Служебник, и нашел, что иное в нем прибавлено, другое отнято или превращено, а после Служебника узрел и в других книгах многие несходства. После этого, проникнутый сознанием своего долга быть во всем согласным с Восточными патриархами и потреблять всякие новины, которые могут вести к несогласиям в Церкви, смутам и разделению, и убедившись лично, что такие новины у нас действительно есть в печатных церковных книгах и в самом даже Символе веры, Никон решился приступить к исправлению наших богослужебных книг и церковных обрядов».

Конечно, отчасти можно объяснить столь «неадекватную» реакцию Никона его «малограмотностью», его столь характерной для всех самоучек боязливой почтительностью к учению…

Но есть и другое объяснение.

В лице Елеазара Анзерского, изгнавшего будущего патриарха с острова, Никона отвергла русская святость. Путям умного делания Никон предпочел карьеру и, достигнув высшего положения в церковной иерархии, подсознательно хотел заменить внутреннее совершенствование внешним учением; компенсировать то, что постигается только в посте и молитве, более правильным, чем у анзерских постников и молитвенников, написанием. Ему казалось, что когда он что-то правильно запишет, как-то правильно перекрестится, тогда и откроется ему то, что умными очами видел преподобный Елеазар…

«Егда мне бывают многи скорби от бесов и злых человек, многажды невидимо глаголюще: “Не бойся бесов – Господь с тобою”. Иногда же глаголюще: “В терпении стяжите души ваша”. Многажды и от братии соловецких и пребывающе со мною наносяще мне скорби и не могущи терпети утешающе мя и невидимо глаголюще: “Вы бо силни есте и немощи немощных носите”».

Увы… И этих слов преподобного учителя своего Елеазара Анзерского не помнил Никон.

Не в счастливый час проникся он сознанием своего долга быть во всем согласным с Восточными патриархами… В несчастливый час выбирал он и помощников для достижения этого согласия…

2

Помощниками в затеянном им деле исправления богослужебных книг и церковных обрядов Никон выбрал иеромонаха Епифания Славинецкого, еще в 1649 году вызванного из Киево-Братского училища; уже упоминавшегося нами Арсения Суханова, так сильно встревожившего иерархов Русской Церкви своими фантастическими известиями о событиях на Афоне, и, наконец, печально знаменитого Арсения Грека.

Арсений Грек был, пожалуй, самой деятельной и самой примечательной фигурой по крайней мере на начальном этапе исправления церковных книг.

Причудлива и необыкновенна его биография. Арсений был уже не молод. Пятый десяток шел ему, и позади осталась огромная – ее хватило бы и не на одного человека, – раскиданная по разным странам жизнь.

Привез Арсения на Русь иерусалимский патриарх Паисий, и знакомство его с Никоном началось, когда тот был еще архимандритом Новоспасского монастыря, в котором находилась родовая усыпальница Романовых…

Почувствовав, что молодому перспективному архимандриту хочется найти объяснения своему отторжению от святости северных русских монастырей, иерусалимский патриарх сразу же пришел на помощь. Он внушил Никону мысль, что виною этому отторжению не сам Никон, а недостатки православного обряда, по которому живут и северные русские монастыри, и вся Русская Православная Церковь.

Терпеливо объяснял Паисий, что только современная Греческая Церковь столь же православна, как и древняя, и это не русские, а греки должны стать образцом для упорядочения церковной службы…

Впрочем, Никон не сразу поддался на патриаршие разговоры. Вначале он относился к Паисию довольно настороженно. Ему известно было, что прозвали Паисия попрошайкой, готовым ради подарков говорить всё, что желают услышать от него хозяева.

Ходили и другие разговоры в Москве о иерусалимском патриархе…

Толковали, к примеру, о том, что это Паисий, сговорившись с государем Волошским, подкупил турок, чтобы они убили константинопольского патриарха Парфения. Турки посадили Парфения на судно и, зарезав, выбросили его тело в море…

Рассказывали, что будто бы уже по пути в Москву, в Киеве, дал Паисий Богдану Хмельницкому благословение на брак с панной Чаплинской – женой бежавшего в Польшу пана. Мало того что при живом муже благословил венчаться, так ведь еще и со сродницей!

Никон и сам подмечал патриаршую хитрость.

Одна только свита чего стоила! Три десятка человек привез с собою патриарх из Иерусалима. Кто там архимандритом был, кто священником, кто монахом, а кто племянником патриарха или купцом, за деньги пожалованными титулами архонтов (регентов), – никто не разбирал.

К тому же и по дороге добирал патриарх в свою свиту разного сброда, чтобы в Москве больше милостыни насобирать. Все они были названы патриархом священниками и клириками разных монастырей, и на приеме у патриарха Иосифа, и на приеме у государя каждому из них сделали подарок, каждому давали деньги для вкладов в иерусалимские монастыри. И все эти подарки и вклады патриарх Паисий себе забирал, и это Никону доподлинно известно было.

Все это видели… Перед глазами стояло низкое попрошайничество Паисия…

Но вот заговорил Паисий, и упала с глаз пелена.

Увидел Никон, что все патриаршие хитрости от великой нужды, в которой Восточная Церковь пребывает, и хотя и вынужден заискивать и хитрить Паисий, – но мысли его не о суете мирской, а о церковном устроении, о единении Вселенской Православной Церкви во главе с Москвою.

И так получилось, что патриарх Паисий и посвящал Никона в митрополиты Новгородские и Великолукские.

Случайность?

Может быть, и случайность, но такое ведь не забывается…

Еще ближе Никону патриарх Паисий стал.

3

А вот с Арсением Греком, оставшимся тогда в Москве, беда произошла.

Едва Паисий покинул Москву, вскоре от него послание пришло. Писал патриарх, что, хотя и привез он Арсения Грека в Москву, но ничего толком не знал о нем, и только сейчас ему стали известны кое-какие подробности…

«Еще да будет ведомо тебе, благочестивый царь, про Арсения, который остался в твоем царстве: испытайте его добре, утвержден ли он в своей благочестивой христианской вере. Прежде был он иноком и священником и сделался бусурманом, потом бежал к ляхам и у них обратился в униата, способен на всякое злое безделие – испытайте его добре и все это найдете. Мне все подробно рассказали старцы, пришедшие от гетмана, – велите расспросить, что мне рассказывали те старцы и люди Матвея, воеводы волошского, будет ли так или нет, как я писал к брату и сослужителю моему патриарху Иосифу. Лучше прекратите эту молву, пока он сам (Арсений) здесь, чтобы не произошло соблазна церковного (выделено нами. – Н.К.). А если я еще что проведаю подлинно, то напишу к Вашему величеству, ибо я должен, что ни услышу, о том навещать. Не подобает на ниве оставлять терние, чтобы она вся не заросла им: нужно удалять и тех, которые держатся ереси и двуличны в вере. Я нашел его в Киеве и взял с собою, а он не мой старец… Я того про него не ведал, а ныне, узнав о том, пишу к Вашему величеству, да блюдете себя от таковых, чтобы не оскверняли Церкви Христовой такие поганые и злые люди».

Отчего патриарх Паисий решил сдать своего протеже, неясно, но в Москве его слова не пропустили мимо ушей. Арсений Грек был взят на допрос, и умелые руки князя Никиты Ивановича Одоевского и думного дьяка Михаила Волошенинова сразу же ободрали с него натянутое для прикрытия благочестие.

25 июля 1649 года Арсений показал на допросе, что родом он грек турецкой области; отец его Антоний был попом и имел пятерых сыновей. Двое из них, Андрей и Иван, живут в мире, третий Димитрий – протопопом, четвертый Афанасий – архимандритом, а пятый – он, Арсений. На Москве имеются приезжие греки, которые из одного с ним города: одного зовут Памфилом, другого Иваном, они могут подтвердить его слова. Крещен Арсений был в младенчестве, и восприемником ему был того же города архиепископ. Грамоте и церковному кругу учился у отца, а потом брат его архимандрит Афанасий брал его с собою в Венецианскую землю для учения, и в Венеции выучил грамматике. Затем брат увез его для учения в Рим, где и был Арсений пять лет и учился в школе Аристотелеву учению и седьми Соборам. Когда же дошло до Восьмого и Девятого Соборов, то от него, Арсения, потребовали присяги с клятвою, что он примет римскую веру, ибо иначе того учения никому не открывают и учить не велят. Видя это, он прикинулся больным и уехал из Рима, чтобы не отпасть от греческой веры.

– У кого ты жил в Риме и от кого приобщался святых Христовых Тайн или принимал сакрамент? – был задан Арсению вопрос.

– Я жил в Риме у греческой церкви святого Афанасия Великого, где живет православный митрополит греческой веры с пятью или шестью греческими старцами, – сказал Арсений. – С ними и жил, и принимал причастие Христовых Тайн от того митрополита, а сакрамента в Риме не принимал. Митрополит тот держит только семь Соборов, а Осьмого и Девятого не держит и к папе не приобщается. Только когда папа велит ему быть на Соборе, он на Соборы к папе ходит и за папу Бога молит.

Арсению заметили, что «блядословит» (лжет) он. Всему свету известно, что папа приводит в Риме всех иноверцев к своей вере посредством унии, и митрополит тот, коли жил в Риме, должен быть униатом. И Арсений, если он желает принести покаяние Богу и повиниться пред государем, должен сказать правду.

Арсений упрямо повторил, что в униатстве не был и сакрамента не принимал. Чтобы не приобщиться к римской вере, он из Рима переехал в венецианский город Бадов, и три года учился философским наукам и лекарскому учению.

А из Бадова пришел в Царьгород к брату своему, архимандриту Афанасию, и хотел постричься. Но брат хотел женить его и поэтому постричься ему не разрешил. Арсению было объявлено тогда, что он в римской вере… И он сказал тогда, что ни в Риме, ни в Венеции не бывал в римской вере, и пред всеми ту римскую веру проклял трижды. Слова его убедили монахов, и в результате в двадцать три года Арсений принял постриг.

На другой год его поставили в диаконы, а вскоре – в попы. Потом епископ Каллист поставил его игуменом в Богородицкий монастырь на острове Кафа, и был Арсений там игуменом шесть месяцев. Из монастыря ездил в город Хиос купить книг о семи Соборах, но книг не добыл, и с горя отправился в Царьгород, и, находясь у грека Антония Вабы, учил сына его грамматике.

Из Царьгорода приехал в Мутьянскую землю к воеводе Матвею и жил у него три месяца. От Матвея воеводы приехал в Молдавскую землю к воеводе Василию и жил у него два года.

Из Молдавии переехал в Польшу, в город Львов, и тут ему сказали, что есть школа в Киеве, только без королевской грамоты его в ту школу не примут. И он, Арсений, поехал к королю Владиславу в Варшаву. Король был тогда болен каменною болезнью, и Арсений, которого рекомендовали королю как искусного врача, вылечил его, и Владислав дал в Киев к митрополиту Сильвестру Коссову грамоту, чтобы Арсения в школу приняли…

Долгим и путаным было это объяснение Арсения.

Следователи терпеливо слушали, а когда Арсению уже начало казаться, что обман удался, заявили: дескать, государю сделалось известным, как Арсений, оставя чернечество и иерейство, был басурманом, а из басурманства был опять в униатстве.

– Униатом и басурманом я не бывал, – отперся Арсений Грек. – А если кто уличит, что я был униатом и басурманом, тогда пусть царское величество велит снять с меня кожу!

Арсению заметили, что басурманство свое он, без сомнения, таит, а когда оно обнаружится, ему нечем будет оправдаться.

Это несколько охладило пыл Арсения, но он продолжал выкручиваться, рассказывая, что константинопольский патриарх Парфений хотел поставить его епископом, но визирь помешал этому. Узнав, что Арсений долгое время жил в Венеции, визирь донес султану, будто Арсений привез большую казну, чтобы купить себе у патриарха кой-какие епископии и с ними приложиться к венецианам. Султан, у которого начиналась тогда война с Венецией, велел схватить Арсения.

– И было тогда мне многое истязание, – утирая слезы, рассказывал Арсен. – И платье с меня сняли и камилавку, надели чалму и кинули в тюрьму. Сидел я в той тюрьме недели с две и ушел в Мутьянскую землю, а басурманом нет, не бывал.