Подлинная история Дома Романовых. Путь к святости Коняев Николай

1

Но все это осталось в прошлом…

К 1658 году от былой любви к Никону у Алексея Михайловича мало чего осталось.

Некоторые историки видят причину разрыва в неумеренных амбициях патриарха, которые, как и следовало ожидать, начали раздражать государя.

Многие историки считают, что причиной охлаждения стали ошибки Никона при проведении исправления церковных книг и обрядов.

Эта причина представляется и нам наиболее вероятной, с тем только уточнением, что на разрыв царя толкнула не крутость, с которою взялся Никон за исправление церковных обрядов, а попытка отыграть реформу назад…

Об этом не принято говорить, но, то ли осознав свои ошибки, то ли испугавшись катастрофических последствий их, Никон действительно попытался дать задний ход церковной реформе. Он, например, помирился с Иваном Нероновым, ставшим старцем Григорием, и не только простил его, но и разрешил ему служить по старым книгам, заявив, что нет никакой разницы в этом…

Церковные историки, пожалуй, за исключением только Н.Ф. Каптерова, стараются этот момент обойти, а между тем он имеет принципиальное значение. Ведь, если патриарх Никон был удален за попытку примириться с раскольниками, пусть и после всех совершенных им ошибок, роль Алексея Михайловича в истории церковного раскола приобретает иное, гораздо более зловещее значение.

Вполне возможно, что какую-то роль в охлаждении Алексея Михайловича к «собинному другу» сыграли, как мы уже говорили, и всплывшие после кончины преподобного Елеазара подробности изгнания Никона из Анзерского монастыря.

Так или иначе, но 6 июля 1658 года, когда в Грановитой палате давался обед в честь грузинского царевича Теймураза, патриарха Никона «позабыли» пригласить на парадный обед.

День этот проходил в Москве с необыкновенным торжеством.

Москвичам приказано было не торговать и не работать, а нарядиться во все праздничное. Алым шелком, красными и зелеными сукнами, золотой парчою изукрасились серенькие московские улицы. В глазах рябило. Поглядишь – и непонятно, то ли огонь полыхает, то ли это москвичи спешат поглядеть на грузинского царевича. Ярко стало на улицах, словно вся Москва со всех сторон загорелась…

В Кремле еще ярче, еще гуще пылало. Драгоценные камни на одеждах переливались, золото сияло.

Возле Красного крыльца карета грузинского царевича остановилась. На крыльцо ближний боярин Василий Петрович Шереметев вышел. Отдал царевичу низкий поклон.

Освобождая царевичу путь, замахал палкой окольничий Богдан Матвеевич Хитрово. Не смотрел, куда бьет, некогда… Положено, по полному чину встреча была.

Попало палкой и Борису Нелединскому.

– Не дерись, Богдан Матвеевич! – вскричал Нелединский, за лоб хватаясь. – Ведь я с делом сюда пришедши.

– Кто таков? – спросил Хитрово, хотя и узнал Нелединского.

– Патриарший человек, с делом присланный… Святейший спросить послал.

– Эка важность! – сказал Хитрово и теперь уже прицельно ударил патриаршего посланца по лбу. – Это тебе, чтоб патриархом не особенно дорожился. Сойди с дороги, червь!

Наконец очищен был путь. Через Святые сени ввели царевича в Грановитую палату.

Огромен был пятисотметровый зал. Льющееся в слюдяные окна июльское солнце сверкало в золоченой резьбе, освещало покрытые богатой росписью стены и своды палаты.

Вся Русь собралась здесь. Древнерусские князья и цари смотрели со стен на входящего в Грановитую палату царевича. А тот ступал по полу, застланному персидскими коврами, и щурился от сияния золота. Вокруг колонн, на которые опирались парусные своды, на всю девятиметровую высоту сложены были золотые и серебряные кувшины, и казалось, что на эту груду золота и опирается тяжелый потолок.

На горящем драгоценными камнями троне сидел царь. Богатые, расшитые самоцветами одежды сияли на нем. На голове горел драгоценными каменьями царский венец.

И как колонну, скрытую за грудами золотой и серебряной посуды, так и государя трудно было разглядеть из-за сияющего вороха бриллиантов и рубинов. Все в белом, по три в ряд стояли с обнаженными мечами вокруг трона царские телохранители – рынды…

Стольники в обшитых пепельными соболями одеждах разносили наполненные напитками золотые чаши. После этого подана была на столы первая смена холодных яств. Стерляди, белуги, осетры, лебеди белые с крыльями, журавли под шафранным взваром, куры, разнятые по костям, под огурцом, косяки буженины, свиные лбы под чесноком, сандрики из ветчины…

Потом понесли яшмовые чаши с зажженным вином, начали подавать горячее.

Четыреста блюд сменилось на столах, когда принесли следующую смену – сласти…

И все эти четыреста блюд без патриарха кушали!

Нет-нет…

Уже не до обид, не до гордыни своей было Никону. Едва только поведал ему Нелединский о злоключениях, патриарх написал государю гневное послание.

Ответ пришел только на другой день.

«Сыщу и по времени сам с тобою буду видеться…» – писал государь.

А несколько дней спустя в Успенском соборе праздновали Положение ризы Господней, принесенной в Москву при Михаиле Федоровиче.

И снова не пришел в церковь государь. Его стольник Юрий Иванович Ромодановский объявил Никону после заутрени, что государь и на Святую Литургию велел не ждать.

– За что царь на меня гневается? – чужим голосом спросил Никон.

– Ты пренебрег его царским величеством! – ответил Ромодановский. – У нас один великий государь – царь, а ты тоже пишешься великим государем.

– Сам царь так восхотел, – растерянно сказал Никон. – У меня грамота есть, его царской рукой писанная… Я…

– Государь тебя почтил этим, как отца и пастыря! – перебил его Ромодановский. – А ты не уразумел. Теперь государь приказал сказать тебе, чтоб впредь не писался ты и не звался великим государем.

Никон с Ромодановским больше спорить не стал.

«Се вижу, на мя гнев твой умножен без правды… – написал он в ризнице. – Того ради и соборов святых во святых церквах лишаешись. Аз же пришелец есмь на земли, и се ныне, дая место гневу, отхожу от места и града сего, и ты имяши ответ пред Господом Богом во всем дати».

Письмо дьяку Каликину отдал, чтобы царю отнес.

Управившись с этим делом, начал служить Никон свою последнюю в Успенском соборе литургию.

Когда закончилось освящение даров и запели «Достойно есть…», вернулся Каликин. Государь прочитал письмо и вернул назад без ответа.

Никон кивнул, услышав это.

После причастия, когда спели: «Буди имя Господне благословенно отныне и до века…» – Никон поучение сказал.

Многое видели древние стены Успенского собора.

Здесь на великое княжение и на царство русское венчались великие князья и цари, здесь происходили все наиболее важные для государства бракосочетания, здесь поставлялись митрополиты и патриархи, здесь, уходя на брань, получали воеводы благословение перед чудотворной иконой Владимирской Божией Матери.

Но нынешнего еще не видели древние стены храма…

Прочитав слово из Златоуста, Никон заговорил о самом себе. Речь эта сохранилась лишь в пересказах свидетелей.

Крутицкий митрополит Питирим вспоминал, что Никон говорил:

«Ленив я был учить вас, не стало меня на это, от лени я окоростовел, и вы, видя мое к вам неучение, окоростовели от меня. От сего времени не буду вам патриархом; если же помыслю быть патриархом, то буду анафема».

А вот тверской архиепископ Иоасаф сознался, что не помнит, произнес ли Никон слово «анафема».

По сказке патриаршего ризничего диакона Иова, Никон говорил в своей речи к народу:

«Как ходил я с царевичем Алексеем в Колязин монастырь, в то время на Москве многие люди к Лобному месту сбирались и называли меня иконоборцем за то, что я многие иконы отбирал и стирал, и за то меня хотели убить. Но я отбирал иконы латинские, писанные с подлинника, что вывел немец из Немецкой земли, которым поклоняться нельзя».

И, указывая при этом в иконостасе соборной церкви на Спасов образ греческого письма, продолжал:

«Вот такому можно поклоняться, а я не иконоборец. После того называли меня еретиком: новые-де книги завел – и то чинится ради моих грехов. Я предлагал многое поучение и свидетельство Вселенских патриархов, а вы в непослушании и окаменении сердец ваших хотели меня камением побить. Но один Христос искупил нас Своею Кровию, а мне, если побьете меня камением, никого своею кровию не избавить. И чем вам камением меня побить и называть еретиком, так лучше я от сего времени не буду вам патриархом».

Окончив свою речь, Никон стал своими руками разоблачаться: снял с себя митру, омофор, саккос. Многие со слезами молили его:

– Кому ты оставляешь нас, сирых?! – кричали прихожане.

– Кого Бог вам даст и Пресвятая Богородица изволит, – отвечал Никон.

Надев черную мантию с источниками (следовательно, архиерейскую) и черный клобук, Никон поставил посох Петра-чудотворца на святительском месте, взял простую клюку и пошел из церкви. Но прихожане, заперев двери, из церкви его не пустили, а послали крутицкого митрополита Питирима известить обо всем государя. Государь отправил в собор своего знатнейшего боярина, князя Алексея Никитича Трубецкого.

Боярин прежде всего попросил благословения у патриарха, но патриарх боярина не благословил.

– Прошло мое благословение, – сказал он, – не достоин я в патриархах быть.

– В чем твое недостоинство и что ты сделал? – спросил Трубецкой.

– Ты хочешь, чтобы я покаялся тебе? – спросил Никон.

– То не мое дело, – ответил Трубецкой.

«Затем дал мне патриарх письмо и велел поднесть великому государю, – докладывал Алексей Никитич Трубецкой, – да приказывал бить челом, чтоб государь пожаловал велел дать ему келью. Про всё то я великого государя известил, и он послал меня к патриарху в другой раз, велел отдать ему письмо назад и сказать, чтобы он патриаршества не оставлял и был по-прежнему, а келий на патриаршем дворе много, в которой он захочет, в той и живи. Никон, приняв письмо, отвечал: “Я слова своего не переменю, да и давно-де у меня о том обещание, что патриархом мне не быть”. И пошел из соборной церкви вон».

Воистину еще не видели такого стены Успенского собора…

2

Нигде не стало мира в России.

28 июня 1659 года гетману Выговскому удалось заманить русскую конницу князей Семена Романовича Пожарского и Семена Петровича Львова под Конотопом в татарскую засаду.

В один день погиб весь цвет русской кавалерии, совершившей победные походы 1654 и 1655 годов. Одних только пленных взяли татары более пяти тысяч. Всех их по уговору с гетманом Выговским зарезали.

Горами дымящихся трупов покрылись конотопские поля…

16 февраля 1660 года в Москве открылся Церковный Собор.

– Отцы святые, преосвященные митрополиты, архиепископы и епископы, архимандриты, игумены и протопопы! – обратился Алексей Михайлович к собравшимся в Золотой царской палате. – Изъявлением всесильного Бога, а наших грех ради, мать наша, святая соборная Церковь, вот уже год и семь месяцев не имеет жениха и пастыря, с тех пор как бывший ее пастырь самовольно оставил свой престол и отрекся от него. Это видели митрополиты Сарский и Подонский Питирим и Сербский Михаил, Тверской архиепископ Иоасаф, архимандриты, игумены и другие, которые были в тот день с Никоном в службе. От них взяты сказки за их руками, и те сказки мы пришлем к вам на Собор. И вам бы о Святом Духе рассудить о сем крепко, единодушно и праведно, без всякой ненависти и тщетной любви, по правилам святых апостолов и святых отцов, памятуя Страшный суд и воздаяние…

Ровно полгода, до 14 августа, рассуждали в Крестовой патриаршей палате восемнадцать архиереев, двадцать архимандритов, тринадцать игуменов и пять протопопов.

Почти полгода изучал Собор все обстоятельства ухода Никона. Опрашивали свидетелей, наводили справки, наконец, единодушно решили, что патриарший престол оставил Никон своей волей…

Попробовали миром решить дело… Объявили, что «Правила святых отцов все согласно и невозбранно повелевают на место епископа, отрекшегося своей епископии или оставившего ее без благословной причины более шести месяцев, поставить иного епископа».

Никон против мирового соглашения не возражал.

Посланный к нему в Крестный монастырь на Белом море стольник Пушкин возвратился и 6 марта дал письменную сказку о своих переговорах с Никоном.

– Когда ты изволил оставить патриаршеский престол… – говорил Никону Пушкин. – Ты подал великому государю благословение выбрать другого патриарха, кого пожелает…

– Великому государю от меня благословение всегда, – отвечал Никон, – невозможно рабу не благословить своего государя. Но на такое дело, чтобы поставить патриарха без меня, я не благословляю. Мне дали митру патриархи Вселенские, и митрополиту возложить на патриарха митру невозможно. Я оставил престол, но архиерейства не оставлял, и все власти моего рукоположения и при поставлении своем дали в своем исповедании клятвенное обещание пред всею Церковью не хотеть им иного патриарха, кроме меня… Как же им без меня ставить новоизбранного патриарха? Если государь изволит мне быть в Москве, то я по указу его новоизбранного патриарха поставлю и, приняв от государя милостивое прощение, простясь с архиереями и подав всем благословение, пойду в монастырь…

Почему царь Алексей Михайлович не согласился на предложенный Никоном вариант – тайна велика есть.

Да… Никон выговаривал себе условия почетной отставки, но цена ее, по сравнению с той, которую пришлось заплатить через несколько лет, была весьма умеренной. В принципе, вариант Никона устраивал всех, кто желал мирного разрешения конфликта…

И тут опять вынуждены мы задать вопрос: а желал ли царь Алексей Михайлович мирного разрешения проблемы?

«В прошлом 160 (1652-м. – Н.К.) году Божиею волею, и твоим, великого государя, изволением, и всего освященного Собора избранием был я поставлен на патриаршество не своим изволом… – писал Никон Алексею Михайловичу 25 декабря 1661 года. – Я, ведая свою худость и недостаток ума, много раз тебе челом бил, что меня на такое великое дело не станет, но твой глагол превозмог. По прошествии трех лет (1655 год. – Н.К.) бил я тебе челом отпустить меня в монастырь, но ты оставил меня еще на три года. По прошествии других трех лет (1658 год. – Н.К.) опять я тебе бил челом об отпуске в монастырь, но ты милостивого своего указа не учинил. Я, видя, что мне челобитьем от тебя не отбыть, начал тебе досаждать, раздражать тебя и с патриаршего стола сошел в Воскресенский монастырь».

Как правило, церковные историки рассматривают просьбы Никона об отставке только как ходы в выстраиваемых им интригах, но, право же, в таком подходе желания представить черное белым больше, нежели стремления к объективности.

Почему мы должны подозревать Никона в неискренности?

Если в первые годы своего правления он еще мог рассчитывать, что царь Алексей Михайлович будет упрашивать его, то в 1658 году абсолютно никаких оснований для подобных надежд у Никона уже не оставалось.

Увы… Алексей Михайлович отверг предложение Никона о полюбовном разрешении конфликта. Собору он, разумеется, не поведал о причинах своего отказа, а велел дальше рассуждать, как законным способом лишить Никона патриаршества.

Но теперь и на Соборе уже не рассуждения об отрешении Никона от патриаршества пошли, а одни только разногласия.

Одни считали, что коли самовольно оставил Никон патриаршество, то, значит, отрекся от сана и от престола отрешился.

Другие доказывали, что отречение только на словах было, что Никон все это время продолжал совершать архиерейские службы и, значит, в действительности от сана своего не отрекался, и об отрешении его от патриаршества еще долго рассуждать надо.

Третьи говорили, что и рассуждать нечего тут… Надо просто разобраться, достоин сана Никон или нет! Ведь еще Кирилл Александрийский – аще бы и Писанием отрекся, если достоин святительства – да служит. Если же недостоин, то пусть хоть и не отрицается, все равно, обличенный судом, должен быть низвержен – говорил…

Так и не додумались ни до чего… Никон тем временем перебрался с Белого моря в свой Новый Иерусалим – недостроенный Воскресенский монастырь. Еще когда во власти был, начал он строить под Москвой эту точную копию Святой земли…

Немало даров дано было от Господа Никону…

На великую высоту воздвиг Господь сына мордовского крестьянина Мины. Вровень с государем всея Руси поставил. Великие дела во славу Церкви Божией мог совершить Никон, дивным святительским светом озарив немереные просторы русской державы.

И что же вышло?

Уже который год сидел Никон в своем Новом Иерусалиме и ждал…

Неведомо чего ждал…

Иногда рассеивалась муть, и с печалью размышлял Никон, что все годы своего патриаршества только тем и занимался, что проклинал.

Проклял Логгина… Проклял Ивана Неронова… Проклял епископа Павла Коломенского… Потом всех двоеперстников разом проклял…

Страшно становилось, когда думал так.

Зачем проклинал? За что?

Задыхался Никон…

Но снова сгущалась муть, отступало удушье, снова становился похожим Никон на прежнего, известного всем Никона-патриарха. Снова ждал, когда, наконец, одумается государь, снова привычно и равнодушно проклинал тех, кто чем-либо не угодил ему.

Предал проклятию патриаршего местоблюстителя Питирима, осмелившегося в Вербное воскресенье во время шествия на осляти заменить его, патриарха Никона…

Проклял подрядчика Щепоткина, слишком дорого запросившего за колокольную медь…

Проклял окольничего Романа Федоровича Боборыкина, отсудившего у Воскресенского монастыря деревеньки Рычково и Кречково…

Три года тянулась тяжба и решилась в пользу Боборыкина. Когда Никон узнал об этом, он собрал братию в церкви и, положив под крест царскую грамоту, жалованную Воскресенскому монастырю, отслужил молебен, а потом возгласил клятвенные слова из 108-го псалма против обидящих.

– Боже хвалы моей! Не промолчи! Ибо отверзлись на меня уста нечестивыя и уста коварные; говорят со мною языком лживым! Воздают мне за добро злом, за любовь мою ненавистью! – возглашал Никон, и слезы блистали на выпуклых глазах его. Про него, несчастного и покинутого Никона, был этот сложенный царем Давидом псалом.

– Поставь над ним нечестиваго, и диавол да станет одесную его! – молил Никон Господа. – Когда будет судиться, да выйдет виноватым, и молитва его да будет во грех!

– Да будут дни его кратки, и достоинства его да возьмет другой! Дети его да будут сиротами, а жена его – вдовою! Да скитаются дети его, и нищенствуют, и просят хлеба из развалин своих!

Страшные слова звучали в храме. Гремел голос Никона, обрушивающего проклятия на голову несчастного Романа Боборыкина.

Страшно было монахам.

Еще страшнее стало, когда сообразили, что, коли жалованная грамота царская под крестом лежала, может, и на голову государя падут изреченные проклятия.

Зашептались тревожно монахи. Шепот быстро до Москвы добежал.

Здесь, в боярских хоромах, уже во весь голос заговорили, что Никон дерзнул самого государя проклясть. Не по себе стало Алексею Михайловичу!

– Я грешен! – сказал он. – Но в чем согрешили мои бедные дети?

И заплакал государь. Так жалко ему своих деточек стало.

Помянем тут, что тогда, в 1663 году, у царя Алексея Михайловича было шесть дочерей и двое сыновей – Алексей и Федор…

Сыну Алексею суждено умереть в пятнадцать лет…

Федор до двадцати одного года доживет.

Две дочери в монастырь насильно пострижены будут.

Четверо – старыми девами до шестидесятилетнего рубежа доживут.

Если так посмотреть, то и впрямь не напрасно государь о своих бедных деточках плакал…

Были тогда и другие огорчения у государя.

17 июля 1660 года И.А. Хованский потерпел поражение от Сапеги в Минской губернии и, печалуясь о гибели войска, не тешился Алексей Михайлович соколиной охотой. Десять дней, в самое золотое время, с 25 июня по 5 июля, скучали царские птицы – Атаман, Арап, Есаул, Копейка, Усач – в золоченых клетках…

3

Странные дела стали твориться в России.

Вроде и не изменилось ничего… Тот же царь-батюшка на троне сидит, так же колокола в церквах звонят, та же нужда горькая, бедность вокруг! Только в воздухе помрачение какое-то встало…

12 февраля 1662 года приехал в Москву газский митрополит Паисий Лигарид, прибытие которого в Россию митрополит Филарет (Дроздов) относил к самым большим несчастьям нашей Церкви…

Греки и раньше в Москву любили ездить, а при Алексее Михайловиче Восточные иерархи постоянно в Белокаменной жили. Везли сюда святыни, в которых у них недостатка не было, назад золото увозили, соболей, дорогие одежды.

«Между этими выходцами, остававшимися на более или менее продолжительное время в Москве, очень мало было таких лиц, которые бы переселялись в Россию с целью принести какую-либо действительную пользу приютившей их стране… – пишет Н.Ф. Каптеров. – В Москве единоверных выходцев с Востока принимали очень радушно, награждали щедрою милостынею и оказывали им всякое благоволение. К числу таких бродячих, не ужившихся дома архиереев, которым “не подобает возлагать на себя ни епитрахили, ни омофора”, принадлежал и газский митрополит Паисий Лигарид».

Эта характеристика, данная автором замечательного исследования, посвященного истории раскола, представляется нам излишне благодушной.

Если бы Паисий Лигарид жил в наше время, его, возможно, занесли бы в Книгу рекордов Гиннесса. Кажется, ни один человек в мире не собрал столько проклятий от различных патриархов. Причудливая биография его еще ждет своего описателя…

Паисий Лигарид (Лихарид), в миру Пантелеймон, родился в 1610 году на острове Хиос. Образование получил в Риме, в греческой иезуитской коллегии. В Константинополе он наладился издавать труды Неофита Радина и Петра Аркудина. Книги выходили со стихотворными посвящениями папе Урбану VIII, от которого и получал Пантелеймон регулярный пенсион. Издательские труды эти не остались незамеченными. Вскоре Лигарид был удостоен степени доктора богословия.

Однако в 1644 году, когда патриархом стал Парфений II[59], известный своей борьбой с иезуитами, Пантелеймону пришлось покинуть Константинополь.

Несколько лет Лигарид жил в Яссах, подрабатывая учительством и выжидая чего-то. Любопытно, что здесь, в Молдавии, и произошла его встреча с уже упоминавшимся нами Арсением Сухановым.

24 апреля 1650 года, когда Арсений Суханов спорил с греками о крестном знамении, Пантелеймон участвовал в диспуте и единственный из греков поддержал Арсения в вопросе о двоеперстии. Лигарид сказал тогда: «Добро у них так, еще лучше нашего».

Когда же патриарх Паисий попросил сыскать от писаний святых о крестном знамении, Лигарид ответил: «Немочно сыскать».

Неудивительно поэтому, что простоватый Арсений Суханов вскоре превратился в опекуна Паисия Лигарида.

16 ноября 1651 года, когда патриарх Паисий постриг Лигарида, Арсений Суханов и был его восприемным отцом, под его начало и отдал патриарх инока Паисия Лигарида, поручив Арсению держать его под началом «крепко, как держат на Москве в великих монастырях».

Забегая вперед, скажем, что именно Арсений Суханов и рекомендовал Лигарида патриарху Никону…

Тем не менее, приняв постриг, Паисий Лигарид недолго пробыл под началом Арсения Суханова. Вместе с патриархом Паисием[60] он уехал в Иерусалим, где на следующий год был посвящен в митрополита Газского.

Карьера, даже и учитывая специфику устроения Восточных Церквей, поразительно стремительная…

Некоторый свет на механику этой карьеры проливает переписка реформаторского пастора Клода с историком Д. Арно, опубликовавшим письма маркиза де Помпона, «чрезвычайного посланника его христианнейшего величества при дворе короля шведского»…

В письме от 10 сентября 1667 года де Помпон сообщил о сведениях, которые он получил от Лилиенталя, шведского резидента в Москве.

«По национальности он (Лигарид. – Н.К.) грек и монах ордена Святого Василия. Он учился в Риме и в Падуе и возвратился оттуда в Константинополь, был поставлен там архиепископом г. Газы в Палестине. Успех, с которым он проповедовал греческую религию туркам, и некоторое преследование, которое он боялся навлечь на себя за это, заставили его удалиться в Молдавию и Валахию…»

Эти сведения были записаны Лилиенталем едва ли не со слов самого Лигарида, и гораздо более заслуживает внимания сообщение о положении, которое занимал Лигарид в Москве.

«Он поместился, – пишет Лилиенталь, – в его (царя) дворце и находится в большом уважении при этом дворе. Если бы он знал язык страны, он, вероятно, был бы избран патриархом».

Всё здесь преувеличение, но преувеличение, опять-таки сделанное с подачи самого Лигарида. Так Лигарид желал выглядеть в глазах других.

«Собор, который собирался в Москве, утвердил низложение патриарха, обвиненного в гнусных пороках, а также и в том, что он втянул свою страну в войну со Швецией и Польшей»…

Разговоры об авторитете Лигарида чрезвычайно развеселили пастора Клода.

«Неужели мы только от Помпона и знали, кто такой этот архиепископ?» – спрашивал он, отвечая доверчивому другу-историку, и тут же приводил свидетельство грека Граденигра, обращенного в латинство: «Паисий Лигарид воспитывался в Риме, и когда он ушел оттуда, то явился горячим защитником латинян».

В работе Л. Лавровского «Несколько сведений для биографии Паисия Лигарида, митрополита газского», приведено так же чрезвычайно интересное свидетельство английского доктора Базайра (Basire):

«В 1652 году, находясь в Иерусалиме, в храме Гроба Господня, для молитвы и обозрения святых мест, я заметил Паисия Лигарида, идущего ко мне от патриарха Иерусалимского, по имени тоже Паисий, чтобы предложить мне хлеб, на котором были изображены все события жизни Иисуса Христа, от Благовещения до Вознесения. Оставляя меня, он просил меня прийти завтра на его духовное обручение – это было его выражение – т. е. на его поставление в сан митрополита Газского.

14 сентября и я присутствовал при всей церемонии. Патриарх сидел на очень высоком троне, со всех сторон покрытом богатыми турецкими коврами, ниже сидели митрополиты, еще ниже – епископы, архимандриты и пр.

Во время службы Лигарид прочитал исповедание веры. Пред своим посвящением два или три раза он бросал под ноги изображение, на котором был представлен город, стоящий на семи горах, а вверху двуглавый орел.

Присутствующие здесь латинянине были ужасно скандализированы этим, ибо они хорошо понимали, что этот город был Рим»…

Доктор Базайр вспоминает, когда после обеда папский викарий, «человек умный и искренний», вступил с ним в беседу, вошел Лигарид и, бесцеремонно прервав разговор, попросил не возмущаться тем, что он сделал во время своего «обручения».

«Его оговорка была довольно забавна, ибо он уверял нас, что он менее всего думал о городе Риме и что в этом обряде, который практикуется в церкви греческой, выражается ничтожность мира, изображаемого этим городом, а таким действием – отречение от этого мира.

Однако это извинение не совсем хорошо было принято викарием, который был слишком умен для того, чтобы довольствоваться этим. После ухода Лигарида мы говорили, что он был отъявленный лицемер и что в то время, как он говорил таким образом, он получал от Папы ежегодный пенсион…»

Как явствует из этих воспоминаний, если бы объяснение происходило наедине, цель Паисия Лигарида, несомненно, была бы достигнута… Но викарий, возмущенный двуличностью папского стипендиата, оказался достаточно хитрым и постарался сделать объяснение это публичным. В результате оно стало известно патриарху Паисию. Патриарх потребовал, чтобы Лигарид покинул порученную ему митрополию.

К этому времени и относится начало хлопот Лигарида о переезде в Россию. Действуя сразу и через своего духовного отца – Арсения Суханова и через однокашника по иезуитскому коллегиуму – Арсения Грека, Лигарид добился от патриарха Никона приглашения в Россию.

«Слышахом о любомудрие твоем от монаха Арсения и яко желаеши видети нас, великого государя. Тем и мы тебе, яко чадо наше по духу возлюбленное с любовию прияти хощем, – писал патриарх Никон 1 декабря 1656 года, – точию прием сия наша письмена, к царствующему граду Москве путешествовати усердствуй».

Любопытно, что уже тогда Лигарид был запрещенным архиереем.

Впрочем, получив приглашение, он поехал не сразу.

Несколько лет жил в Валахии, участвуя в дворцовых заговорах и дорабатывая объемистое историческое сочинение об иерусалимских патриархах. То ли ждал, пока стихнет скандал, связанный с отлучением от митрополии, то ли спешил завершить свой новый труд.

О характере этого сочинения можно судить по отзывам самих патриархов.

Прочитав работу Лигарида, константинопольский патриарх Мефодий III[61] и иерусалимский патриарх Нектарий[62] предали Паисия Лигарида проклятию.

Только в начале 1662 года Лигарид начал собираться в Россию.

Он запасся удостоверительной грамотой константинопольского патриарха Парфения IV[63], в которой было написано, что он – митрополит газского Предтечева монастыря.

В дальнейшем выяснилось, что Парфений давать такую грамоту не имел права, поскольку газский Предтечев монастырь находился под юрисдикцией иерусалимского патриарха.

«Парфений IV человек неученый, неразумеющий законному правилу… – писал патриарх Досифей[64]. – А что он Парфений учинил газскому митрополиту, учинил яко неученый и неграмотный»…

Тем не менее 12 февраля 1662 года Лигарид был уже в Путивле, а 9 апреля 1662 года его принял государь.

Лигарид поднес ему в подарок модель Гроба Господня, иорданскую воду и иерусалимские свечи. От царя он получил серебряный кубок, сорок соболей, камку и тридцать рублей денег, а после челобитной еще сто рублей и пятьдесят рублей соболями.

Хотя Лигарид приехал по приглашению Никона, но – вот она нравственная гибкость подлинного иезуита! – принял сторону царя. Он посоветовал Алексею Михайловичу привлечь для суда над Никоном Восточных патриархов.

«Он прибыл в Москву (19 февраля 1669 года) в самое горячее время, когда дело о Никоне все больше и больше запутывалось, когда Московское правительство чувствовало свое полное бессилие так или иначе порешить это дело и потому крайне нуждалось в человеке, который бы помог ему выйти из затруднительнаго положения, – пишет Н.Ф. Каптеров. – Паисий Лигарид и был именно таким человеком, способным взяться за всякое дело, особенно которое сулило ему всевозможные выгоды, почет и влияние. Он сразу понял выгоды своего положения между двух борющихся сторон и, как и следовало ожидать от него, немедленно пристал к сильнейшей правительственной партии, стал душою и руководителем всех врагов Никона, дело которого, как он хорошо видел, было уже окончательно проиграно. Он скоро успел овладеть полным расположением и доверием к себе самого государя, у которого в некоторой степени даже занял место прежнего “собиннаго друга”, так что Алексей Михайлович, по свидетельству самого Никона, стал слушать во всем Лигарида и почитать его как “пророка Божия”. Это понятно: вкрадчивый, очень гибкий и льстивый гречанин, желавший только всячески угождать царю, представлял полную противоположность с суровым, гордым, неуступчивым и притязательным Никоном, и потому ему не трудно было приобрести расположение и любовь мягкого и привязчивого царя, нравственно измученного столкновением с Никоном, искавшего опоры, успокоения, оправдания своему поведению в этом деле. Никто не мог лучше Паисия успокоить встревоженного, неуверенного в своей правоте царя, оправдать его в своих собственных глазах, сообщить ему, колебавшемуся, нравственную устойчивость и решительность. Паисий пустил в ход всю свою ловкость и изворотливость, все свое остроумие и находчивость, весь запас своих научных знаний, чтобы во всем оправдать царя и, наоборот, во всем обвинить Никона».

Насчет ловкости и изворотливости Лигарида с Н.Ф. Каптеровым трудно не согласиться…

Но для нас важнее понять, действительно ли, обманывая Алексея Михайловича, Лигарид успокаивал «встревоженного, неуверенного в своей правоте царя», или же царь понимал, с кем он имеет дело, и использовал бесчестного мошенника в собственных целях.

Совершенно точно известно, что когда Паисий объявил себя патриаршим экзархом, Алексей Михайлович послал келаря Чудова монастыря Савву к патриарху Дионисию[65]. Тот разыскал бежавшего от турок патриарха Дионисия, и Дионисий самолично дал ответы на все волновавшие русских вопросы.

– Ехать в Москву я никак не могу… – сказал мудрый Дионисий. – Благословляю государя, чтобы он или простил патриарха, или другого поставил, смиренного и кроткого. Если он боится греха, то мы принимаем грех на свои головы. Царь – самодержец, ему все возможно… Стефан же грек у меня не бывал. Правда, хартофилакс[66] докучал мне, чтобы я написал грамоту – быть газскому экзархом. Но я этого не позволил, и если такая грамота появилась у царя, то это плевелы, посеянные хартофилаксом. Паисий Лигарид – лоза не Константинопольского престола, я его православным не называю, ибо слышу от многих, что он папежник, лукавый человек.

Считается, что Паисий Лигарид вывернулся, уверив царя, что и сам был обманут хартофилаксом, который доставил ему грамоту. Однако справедливее предположить, что Алексею Михайловичу самому хотелось увериться в оправданиях Лигарида, ибо он был нужен для низвержения Никона и завершения реформы Русской Православной Церкви.

Во всяком случае, послание патриарха Дионисия не испортило отношений Лигарида с Алексеем Михайловичем.

Никаких последствий не вызвало и сообщение патриарха Досифея, обвинившего Паисия Лигарида в сношениях с такими еретиками, каких в Иерусалиме нет ни в живых, ни в мертвых…

Это кажется преувеличением, но если вспомнить, какую аферу провернул Лигарид в России, ощущение гротеска превращается в обыденную реальность…

Увы…

Приходится признать, что у русского царя и у газского мошенника оказалось общее дело, исполнение которого в глазах Алексея Михайловича компенсировало и проклятия патриархов, и даже страх Божий…

Ведь и в дальнейшем, уже твердо зная о проклятиях, Алексей Михайлович не сразу нашел силы отстранить Лигарида от дел, связанных с устройством и управлением Русской Православной Церковью.

4

Накануне Собора, на котором Вселенские патриархи должны были в Москве судить Никона, надумал государь Поместный Собор провести, чтобы окончательно установить мир в Церкви.

Собор этот еще в феврале открылся.

Вначале велено было самим архиереям исповедание принести.

Три вопроса Лигарид предложил…