Подлинная история Дома Романовых. Путь к святости Коняев Николай

2

После того как «дщерь Петрова» произвела дворцовый переворот, она разгромила шведов[140] и приказала перевезти в Россию своего четырнадцатилетнего племянника Карла-Петра-Ульриха.

Заботилась императрица прежде всего о себе. Удержаться на русском престоле было более сложным делом, нежели захватить его. А закрепляя престол за петровской ветвью семьи, Елизавета Петровна снимала с себя все обвинения в узурпации власти. Император Иоанн Антонович был правнуком царя Ивана, а Карл-Петр-Ульрих – внуком царя Петра I. Получалось, что прав у него на наследование русского престола больше…

Поэтому, как пишет биограф Елизаветы Петровны, «императрица приняла сына любимой сестры и внука своего великого отца, как родная мать: поместила его в своем дворце, приставила к нему своих лучших учителей, заботилась о нем и ухаживала во время частых болезней. Вскоре Петр был присоединен к православию и объявлен великим князем Петром Федоровичем»…

В России подростку, не блещущему ни умом, ни развитием, практически всему предстояло учиться заново. Надобно было учиться языку матери и деда, которых он не знал. Вместо лютеранского катехизиса предстояло восприять догматы православия. Резок был и переход из «системы Брюмера» к положению великого князя.

Освоиться с подобной переменой затюканному «голштинской педагогией» Петру Федоровичу удалось не сразу.

Для уроков русского языка к Петру Федоровичу приставили Исаака Веселовского, а в православной догматике его наставлял вернувшийся из-за границы знаток древних языков, иеромонах Симон Теодорский…

Нужно сказать, что лютеранином Карл-Петр-Ульрих был неважным и в Киле он терпеть не мог ходить в церковь.

Увы… Ничего не предвещало, что, сделавшись Петром Федоровичем, он проявит большее усердие в православии. Уроки Симона Теодорского превращались в бесконечные споры по поводу каждого пункта православного катехизиса.

Как не преминула отметить Екатерина II, «часто призывались приближенные, чтобы решительно прервать схватку и умерить пыл, какой в нее вносили; наконец, с большой горечью он покорялся тому, чего желала императрица, его тетка, хотя он и не раз давал почувствовать, по предубеждению ли, по привычке ли или из духа противоречия, что предпочел бы уехать в Швецию, чем оставаться в России».

Но опасность заключалась не только в гигантском объеме новых знаний, которые нужно было усвоить будущему императору.

Все развитие Петра Федоровича пошло сейчас как бы наоборот…

В детстве из Карла-Петра-Ульриха пытались сделать взрослого человека, зато теперь, став великим князем Петром Федоровичем, с каждым днем он все более превращался в ребенка. Импульс к этому «возвратному» развитию дали уроки профессора Якоба Штелина, который должен был обучать его математике и истории, а в сущности, играл с ним.

Профессор Штелин был слишком образованным и осторожным человеком, чтобы, подобно Брюммеру, пользоваться хлыстом. Отчаявшись добиться должного прилежания от своего ученика, Штелин решил научить великого князя хоть чему-нибудь… При этом, как справедливо заметила Екатерина II, он превратился в своеобразного шута наследника престола.

Действительно…

Древнюю историю Штелин излагал, показывая старинные монеты.

По медалям Петра I читал курс новейшей истории.

Штелин приносил из Кунсткамеры забавные диковинки, чтобы сообщить великому князю хоть какие-то сведения из географии и механики.

Фортификация изучалась по картинкам в книге «Сила империи», где были изображены все русские укрепления от Риги до китайских границ.

В результате незаметно для самого учителя уроки начали превращаться в игру. Подводя итоги трехлетнего курса обучения, Штелин докладывал, что он старался «извлечь пользу из каждого случая. На охоте просматривали книги об охоте с картинками, при кукольных машинах (тогда начали входить в моду механические игрушки. – Н.К.) объяснен механизм и все уловки фокусников; при пожаре показаны все орудия и их композиция; на прогулках по городу показано устройство полиции…»

Подобные «уроки» хороши были бы для малыша пяти-шести лет, но великому князю тогда исполнилось уже шестнадцать.

Увы…

Будущий русский император, несмотря на хлопоты наставников, так и не научился толком говорить по-русски, так и не смог уразуметь разницу в догматах лютеранства и православия.

На всю жизнь суждено было оставаться ему без Бога, без Родины…

Мы помянули о «кукольных машинах», при которых профессор Штелин объяснял наследнику механизм и уловки фокусников.

Среди заводных игрушек появились тогда в России настоящие «механические картины». В музее игрушки в Сергиевом Посаде хранятся их образцы.

Одна из «картин» называется «Праздник в швейцарской деревне»… Когда заводишь этот «праздник», начинает звучать музыка; на террасу хорошенького домика выходят гости и начинают танцевать; распахиваются окошки в соседних домах, из них выглядывают люди. С ветки на ветку перелетают птицы.

Точно неизвестно, какие именно «механические картины» были у Петра Федоровича, но, разглядывая «Праздник в швейцарской деревне», так легко представить, с каким болезненным восторгом вглядывался он в механически размеренную жизнь, совершавшуюся под стеклянным колпаком…

Не эти ли игрушечно-выверенные перемещения, которые казались ему идеалом, и пытался он воссоздать в пространстве реальной жизни?

Если сравнить игры молодого Петра I с играми его внука, то обнаруживается, что развитие их шло как бы во встречных направлениях. Игры Петра I врастали в реальную жизнь, подчиняя ее себе, а у Петра III в игру превращалась реальная жизнь.

«В своих внутренних покоях, – пишет Екатерина II, – великий князь в ту пору только и занимался тем, что устраивал военные учения с кучкой людей, данных ему для комнатных услуг; он то раздавал им чины и отличия, то лишал их всего, смотря по тому, как вздумается. Это были настоящие детские игры и постоянное ребячество; вообще он был еще очень ребячлив, хотя ему минуло шестнадцать лет».

Не к этим ли механически-выверенным перемещениям и пытался он в дальнейшем привести неупорядоченную жизнь свалившейся на него империи?

3

И все-таки это стремительное бегство в детство наследника русского престола одними только уроками Штелина не объяснить. Не объяснить это и своенравием характера великого князя. Ведь когда было нужно, он умел подчиняться.

И вместе с тем совершенно очевидно, что с будущим императором что-то происходило. С каждым месяцем Петр Федорович все более становился ребенком. Забывая о своем возрасте, о своем положении в государственной иерархии, вскоре после свадьбы с Екатериной он вдруг увлекся игрой в куклы, которых выписывали для него из Европы, Китая и Индии.

Целые представления устраивал он с этими куклами…

Шестнадцатилетняя Екатерина, став супругой великого князя, с ужасом поняла, что она не способна отвлечь его от игрушек, кукол и других детских забав. О самых пикантных подробностях своего медового месяца она подробно рассказала в «Собственноручных записках»…

«Великий князь ложился первый после ужина, и как только мы были в постели, Крузе запирала дверь на ключ, и тогда великий князь играл до часу или двух ночи; волей-неволей я должна была принимать участие в этом прекрасном развлечении, так же, как и Крузе. Часто я над этим смеялась, но еще чаще это меня изводило и беспокоило, так как вся кровать была покрыта и полна куклами и игрушками, иногда очень тяжелыми.

Не знаю, проведала ли Чоглокова[141] об этих ночных забавах, но однажды, около полуночи, она постучалась к нам в дверь спальной; ей не сразу открыли, потому что великий князь, Крузе и я спешили спрятать и снять с постели игрушки, чему помогло одеяло, под которое мы игрушки сунули.

Когда это было сделано, открыли дверь, но Чоглокова стала нам ужасно выговаривать за то, что мы заставили ее ждать, и сказала нам, что императрица очень рассердится, когда узнает, что мы еще не спим в такой час, и ушла ворча, но не сделав другого открытия.

Когда она ушла, великий князь продолжал свое, пока не захотел спать».

Судя по подробностям, которыми изобилуют «Собственноручные записки», у нас нет никаких оснований для обвинения Екатерины II в откровенной лжи.

И вместе с тем совершенно ясно, что принять навязываемое в «Записках» объяснение этой «детскости» поведения в супружеской спальне отклонениями в психике великого князя, задержкой в его развитии тоже невозможно.

Невозможно хотя бы уже потому, что по отношению к остальным женщинам Петр Федорович вел себя вполне адекватно. Скорее уж можно было говорить тут не о холодности, а о чрезмерной пылкости в этом вопросе…

Чтобы понять, что же тогда на самом деле происходило, вспомним, кто такая была сама Екатерина II.

4

Принцесса Ангальт-Цербстская София-Фредерика-Августа родилась 21 апреля 1729 года.

Ее отец, принц Христиан Август, был комендантом Штетина[142].

Мать, принцесса Иоганна-Елизавета, происходила из Голштинского дома. София-Фредерика-Августа находилась, таким образом, в родстве со своим будущим супругом.

О детстве Екатерины II известно из ее писем барону Гримму, решившему посетить в 1776 году Штетин.

«Зачем вам Штетин? Вы никого там не застанете в живых, одного разве Лорана, дряхлого старика, который в молодости был ничтожеством; но если вы не можете освободиться от этой охоты, так знайте, что я родилась в доме Грейфенгейма, в Мариинском приходе, что я жила и воспитывалась в угловой части замка, и занимала наверху три комнаты со сводами, возле церкви, что в углу. Колокольня была возле моей спальни. Там учила меня мамзель Кардель и делал мне испытания г. Вагнер. Через весь этот флигель, по два или по три раза в день, я ходила, подпрыгивая, к матушке, жившей на другом конце. Впрочем, не вижу в том ничего занимательного; разве, может быть, вы полагаете, что местность что-нибудь значит и имеет влияние на произведение сносных императриц».

Хотя, шутя, Екатерина и советовала барону Гримму предложить прусскому королю, чтобы он завел в Штетине школу принцесс и тогда на их ловлю там будут собираться посланники, «как за Шпицбергеном китоловы», но саму ее воспитывали без затей.

Софию-Фредерику-Августу это не особенно-то огорчало, она и не «воображала», по словам баронессы фон Принцен, «сделаться впоследствии государыней великой державы», поскольку обладала умом «серьезным и холодным, столь же далеким от всего выдающегося, яркого, как и от всего, что считается заблуждением, причудливостью или легкомыслием».

Однако, сделавшись великой княжной Екатериной, штетинская принцесса начала припоминать, что более прозорливые, нежели баронесса Принцен, люди уже тогда видели в ней нечто большее… Например, граф Гилленброк, который, приехав в Гамбург, обратил на нее внимание и сказал, что у нее «философское расположение ума».

Тем не менее судьба Софии-Фредерики-Августы решалась без всякого учета ее «философского расположения ума». И если чей-то ум и играл тут какую-то роль, то нужно говорить об уме императрицы Елизаветы Петровны. Тем самым умом, который, по остроумному замечанию де Аллион, хотя и был женским, но зато его у императрицы было много.

Этот женский ум, которого было много, и употребила Елизавета Петровна на поиски невесты своему племяннику.

На рынке невест наблюдалось тогда явное перепроизводство.

Английский посланник говорил Елизавете Петровне о дочерях английского короля, французский – об одной из французских принцесс, Фридрих II откровенно предлагал в невесты великому князю свою сестру Ульрику, Алексей Петрович Бестужев-Рюмин – саксонскую принцессу Марианну…

Великая княгиня Елизавета Алексеевна (с портрета неизвестного художника середины XVIII в.)

Однако все это были только разговоры.

Елизавета Петровна больше всего любила заниматься организацией свадеб своих камеристок и служанок, и естественно, что выбор невесты для племянника она тоже оставляла за собою. Считается, что о переговорах с княгиней Ангальт-Цербстскою первым заговорил граф Лесток…

Велика, велика роль доктора Лестока в послепетровской истории России!

Во многом благодаря ему взошла на трон Елизавета Петровна, отчасти благодаря его идее появилась у нас и императрица Екатерина II.

Однако главную роль в выборе Софии-Фредерики-Августы в невесты великого князя сыграли не хлопоты Лестока, а, как нам кажется, то обстоятельство, что штетинская принцесса приходилась племянницей епископу Любекскому Карлу, сватавшемуся в свое время к самой Елизавете Петровне.

Свадьба эта из-за смерти жениха не состоялась, но предсвадебные мечтания не умерли, продолжали жить в разметавшейся в жарких пуховиках «дщери Петровой»…

Елизавета Петровна вспоминала себя невестой, готовящейся войти в семью своего жениха, воспоминания путались в голове, и как-то неожиданно для себя и приняла императрица Елизавета Петровна решение вместо своей свадьбы с Карлом сыграть свадьбу… его племянницы со своим племянником.

То, что молодожены находятся в родственных отношениях[143], никакой роли для «глубоко-религиозной» Елизаветы Петровны не играло.

«Чтобы устранить эту помеху, не щадили денег: этим способом во всех странах опровергаются возражения», – писал в своих записках Фридрих II.

Добавим, что речь тут шла о русских деньгах.

Деньги действительно ушли не малые, но какое значение имели расходы, если таким чудным образом «дщери Петровой» как бы удалось завершить свою свадьбу со своим помершим женихом.

Разумеется, это только предположение.

Никаких свидетельств, что Елизавета Петровна думала так, а тем более говорила кому-то об этом, нет.

Но это с одной стороны.

А с другой стороны, кроме этого предположения нет никакого иного объяснения тому, что среди великого множества принцесс в невесты великому князю Елизаветой Петровной была выбрана именно его сестра…

5

Родившийся в жарких пуховиках Елизаветы Петровны сюжет свадьбы с мертвецом женихом будет развит в истории Российской империи.

Внук Елизаветы Петровны, император Павел, вечером 6 ноября узнавший о кончине матери, уже 8 ноября даст князю Юсупову, обер-церемониймейстеру Валуеву и действительному статскому советнику Карадыкину указ:

«По случаю кончины нашей государыни императрицы Екатерины Алексеевны, для пронесения из Свято-Троицкаго Александро-Невскаго монастыря в соборную Петропавловскую церковь тела любезнейшаго родителя нашего, блаженный памяти государя императора Петра Федоровича, для погребения тела ея императорскаго величества в той же соборной церкви и для наложения единовременнаго траура, учредили мы печальную комиссию, в которую, назначив вас к присутствию, все вышеписанное распорядить с подобающим уважением к особам государским и, составя образцы, тому сообразные, нам представить».

В указе было разъяснено также, «каким порядком по их императорским величествам блаженной и вечной славы достойной памяти великом государе императоре Петре Федоровиче и великой государыне императрице Елисавете Алексеевне траур во весь год на четыре квартала быть имеет, начиная от 25-го ноября».

Но важен, разумеется, был не порядок траурных мероприятий, а соединение на один и тот же день кончин Петра III и Екатерины II. Царствование Павла становилось как бы прямым продолжением правления Петра III.

Николай Карлович Шильдер называл дальнейшие мероприятия загробным апофеозом Петра III.

«1796 года ноября 19-го числа, повелением благочестивейшаго самодержавнейшаго, великаго государя нашего императора Павла Петровича, – повествует летопись Александро-Невской лавры, – вынуто тело в Невском монастыре погребеннаго, покойнаго благочестивейшаго государя императора Петра Федоровича, и в новый сделанный великолепный гроб, обитый золотым глазетом, с гербами императорскими, в приличных местах с гасами серебряными, с старым гробом, тело его положено. В тот день, в семь часов пополудни, изволили прибыть в Невский монастырь его императорское величество, ея величество и их высочества, в нижнюю Благовещенскую церковь, где стояло тело, и, по прибытии их, открыт был гроб; к телу покойнаго государя изволили прикладываться его императорское величество, ея величество и их высочества, и потом закрыто было».

25 ноября, в десять часов утра, император Павел совершил коронацию праха Петра III. Он вошел в Царские врата, взял с престола корону и возложил на себя, а потом, подойдя к останкам родителя своего, при возглашении вечной памяти положил ее на гроб императора. В тот же самый день, во втором часу пополудни, императрица Мария Федоровна возложила корону на главу покойной государыни, тело которой было перенесено в тронную комнату на парадную кровать, а в седьмом часу тело императрицы Екатерины положили в гроб.

1 декабря герольды возвестили всенародно о предстоявшем на другой день перенесении тела императора Петра III из Невского монастыря в Зимний дворец.

В морозный день 2 декабря все полки гвардии и бывшие в столице армейские полки выстроились от Зимнего дворца до Александро-Невской лавры, откуда в одиннадцать часов утра и двинулась печальная процессия с останками Петра III. За гробом шествовали пешком в глубоком трауре их величества и их высочества. В шествии участвовал также и убийца Петра III, граф А.Г. Орлов-Чесменский, которому доверено было нести императорскую корону.

По прибытии процессии к Зимнему дворцу гроб Петра III был внесен в зал и поставлен на катафалк рядом с гробом императрицы Екатерины II.

5 декабря оба гроба одновременно перевезены были в Петропавловский собор. В процессии колесница с гробом императрицы следовала впереди, а за нею двигалась колесница с гробом императора, за которым шествовали их величества и их высочества.

На лице у императора заметно было больше гнева, нежели печали; он на всех глядел свысока. Императрица Мария Федоровна плакала.

До 18 декабря народ всякого звания был допускаем в крепость беспрепятственно.

писали об этом «загробном апофеозе» 9 декабря 1796 года «Санкт-Петербургские ведомости».

Тогда же появился ряд аллегорических картин…

Одна из них называлась: «Эксгумация Петра III 8 ноября 1796 в присутствии Его Величества Павла I, императора всея России».

В храме, на возвышении, стоит гроб…

Поднятую гробовую крышку поддерживает с одной стороны монах, с другой – женщина в царском венце, олицетворяющая Россию. В правой руке у нее скипетр, а в левой светильник, освещающий поднимающегося из гроба Петра III.

Он протягивает руку императору Павлу…

Подле монаха стоит женщина, изображающая правосудие, и держит в одной руке весы, склоняющиеся к Петру III, а в другой – корону над его головой.

Павел Петрович, сжимая своей правой рукой руку отца, оборотился и другою рукою указывает на Петра вельможам, которые выражают радость и одобрение, и только граф А.Г. Орлов-Чесменский, позади этой группы царедворцев, в ужасе отстраняется от видения.

От гроба сползают змеи…

На другой гравюре на левой стороне изображен ад, там в пещере, за которой клубится пламя, сидят обнявшиеся Плутон и Прозерпина; внизу парки, цербер на цепи и три гиены. Харон отчаливает, чтобы ехать назад через Стикс. На берегу ада он оставил трех человек, в которых нетрудно узнать графа А. Орлова, князя Барятинского и Пассека. Один лежит распростертым, другой пал на колени, как бы умоляя о продлении жизни, а третий ломает себе руки. Фурии секут их пуками змей.

Правая сторона картины представляет за рекою Елисейские поля; там Павел ведет за руку Петра III, который в короне, порфире и со скипетром; позади них женщина в саване: это должна быть Екатерина II, а близ них – богиня правосудия с весами в одной руке и с опущенным мечом в другой; по правой стороне зрители этой сцены: императрица Мария Федоровна, ведущая за руку ребенка, великие князья Александр и Константин и великие княжны…

18 декабря останки Петра III и Екатерины II были преданы земле, после панихиды, в присутствии их величеств и всей императорской фамилии.

Такое развитие в русской истории получит «загробный апофеоз», зародившийся в жарких пуховиках «дщери Петровой», но произойдет это в конце 1792 года, а за пятьдесят пять лет до этого, в последние дни 1743 года, когда Фридрих II приказал княгине Ангальт-Цербстской везти Софию-Фредерику-Августу в Россию, ликованию и восторгам в семье штетинского коменданта не было границ.

За полгода до этого Елизавета Петровна сделала щедрый подарок брату своего покойного жениха голштинскому принцу Адольфу-Фридриху. Тогда 7 августа 1743 года, при заключении Абского мира, по настоянию императрицы Елизаветы Петровны он был посажен на шведский престол.

И вот второй, не менее щедрый подарок…

Уже 12 января 1744 года счастливая мать с невестой-дочерью выехала из Цербста в Берлин, оттуда в Кенигсберг, а затем в Ригу…

Срочно, как бы расчищая путь будущей императрице, перевезли из крепости Дюнамюнде в Раненбург (под Рязанью) семейство Анны Леопольдовны и Антона-Ульриха…

3 февраля 1744 года София-Августа-Фредерика, принцесса Ангальт-Цербстская, прибыла в Россию…

6

Считается, что Екатерина писала «Собственноручные записки», чтобы объяснить или, вернее, обосновать, почему она не могла не свергнуть с престола своего мужа.

И это отчасти верно, но Екатерина обладала очевидным литературным талантом, и в ее «Записках» много живых сцен и реальных переживаний маленькой немецкой принцессы, заброшенной по странной прихоти императрицы Елизаветы Петровны в чужую, непонятную страну, которые работают не столько на главную идею книги, сколько против нее…

«Мне шел пятнадцатый год; в течение первых десяти дней он (великий князь. – Н.К.) был очень занят мною… – пишет Екатерина. – Я молчала и слушала, чем снискала его доверие, он мне сказал, между прочим, что ему больше всего нравится во мне то, что я его троюродная сестра (выделено мной. – Н.К.) и что в качестве родственника он может говорить со мной по душе, после чего сказал, что влюблен в одну из фрейлин императрицы, которая была удалена тогда от двора, ввиду несчастья ее матери, некоей Лопухиной, сосланной в Сибирь; что ему хотелось бы на ней жениться, но он покоряется необходимости жениться на мне, потому что его тетка того желает.

Я слушала, краснея, эти родственные разговоры, благодаря его за скорое доверие, но в глубине души я взирала с изумлением на его неразумие и недостаток суждения о многих вещах»…

Прервем тут возмущенное повествование Екатерины II о «неразумии и недостатке суждения о многих вещах», проявляемых в отношении ее великим князем…

Браки между родственниками потому и запрещаются, что они противоестественны и в этих браках зачастую возникают проблемы с непосредственным продолжением рода.

Великий князь Петр Федорович не отличался большим умом, но относиться к Екатерине иначе, чем к сестре, он не хотел и, возможно, не мог. Осуждать его за это – все равно что осуждать здорового человека за то, что он не занимается половыми извращениями и не склонен к пороку.

Можно сказать, что великий князь был недостаточно умен, чтобы понимать тайные, во многом определяемые неудовлетворенностью в семейной жизни расчеты тетки, императрицы Елизаветы Петровны…

Можно говорить, что он был недостаточно тонок, чтобы понять, что его невестой движет не развращенность, а лишь стремление во что бы то ни стало, невзирая ни на какие условности, не упустить своего шанса!

Но можно говорить и иначе.

Можно говорить, что великий князь был слишком здоров, чтобы поддаться на эти женские уловки, пытающиеся склонить его к противоестественному соитию. И в принципе, Екатерине II тут не на что было жаловаться. Своего отношения к ней великий князь не скрывал.

«В мае месяце императрица с великим князем переехала на жительство в Летний дворец…

Тут кончились частые посещения великого князя. Он велел одному из слуг прямо сказать мне, что живет слишком далеко от меня, чтобы часто приходить ко мне; я отлично почувствовала, как мало он занят мною и как мало я любима (выделено мной. – Н.К.); мое самолюбие и тщеславие страдали от этого втайне, но я была слишком горда, чтобы жаловаться; я считала себя униженной, если бы мне выразили участие, которое я могла бы принять за жалость. Однако, когда я была одна, я заливалась слезами, отирала их потихоньку и шла потом резвиться с моими женщинами.

Мать тоже обращалась со мной очень холодно и церемонно; но я не упускала случая ходить к ней несколько раз в день…»

Насчет холодности жениха мы все выяснили.

Великий князь испытывал омерзение от одной только мысли, что его заставят лечь в брачную постель с сестрой.

Но чем объяснить холодность матери? Почему вместо того, чтобы поддержать дочь, она отворачивается от нее в ту минуту, когда ее поддержка особенна нужна?

Объяснение тут, наверное, только в той неприличной торопливости, с которой Екатерина II перенимала русские обычаи и веру, при каждом удобном и не очень удобном случае стараясь продемонстрировать свою любовь к русскому языку, русским обычаям и православной вере.

Историки романовской школы с умилением рассказывают, как в марте 1744 года, когда София-Августа-Фредерика простудилась и схватила плеврит, мать ее захотела, чтобы к дочери пригласили лютеранского священника. Однако София-Августа-Фредерика, которая лежала без чувств, тут же немедленно открыла глаза и сказала: «Зачем же? Пошлите лучше за Симоном Теодорским, я охотно с ним поговорю». Возможно, княгиню Ангальт-Цербстскую возмутило столь явное притворство дочери. А может быть, она вспомнила вдруг, как успешно училась ее дочь вначале у католического пастора Перара, убежденного паписта, потом у кальвиниста Лорана, ненавидевшего папу, затем – у лютеранского священника Вагнера, ненавидящего и католиков, и кальвинистов…

Мы не знаем, что именно возмутило княгиню Ангальт-Цербстскую, однако можно с уверенностью утверждать, что, в отличие от романовских апологетов, она не поверила дочери, будто уроки архимандрита Симона Теодоровского, пытавшегося внушить отвращение и к протестантизму, и к католицизму, сделали ее столь ревностной православной.

Не верим в это и мы. Симон Теодоровский, на наш взгляд, не столько воцерковлял свою воспитанницу, сколько превращал ее в законченную вольтерьянку. И это столь театрально-циничное отношение к вере вообще, которое так ярко проявилось в Софии-Августе-Фредерике, и ужаснуло ее по-немецки простодушную мать…

28 июля 1744 года состоялась церемония принятия Екатериной православия. По словам Мардефельда, «она держала себя как настоящая героиня»…

Слова эти, в свете всего вышесказанного, должны бы восприниматься как некая риторическая фигура, но нам они кажутся наполненными, как и слова о внезапно возникшей холодности матери, вполне конкретным содержанием.

Чтобы столь решительно стремиться к противоестественному браку с собственным братом, который испытывает ужас и отвращение от одной только мысли о нем, действительно требуется необыкновенная решимость и сила воли. Та решимость, которая не могла не изумить княгиню Ангальт-Цербстскую, то неистовое желание сделаться из дочери прусского коменданта русскою императрицей, которое действительно можно было принять за героизм.

Нельзя сказать, чтобы самой Екатерине это давалось легко…

«В душе я очень тосковала, но остерегалась говорить об этом, – пишет она. – Однако Жукова заметила как-то мои слезы и сказала мне об этом; я привела наилучшие основания, не высказывая ей истинных. Я, больше, чем когда-либо, старалась приобрести привязанность всех вообще, от мала до велика; я никем не пренебрегала со своей стороны и поставила себе за правило считать, что мне все нужны, и поступать сообразно с этим, чтобы снискать себе всеобщее благорасположение, в чем и успела».

Как отмечает А.Г. Брикнер, «и впоследствии Екатерина своим внешним благочестием производила обыкновенно глубокое впечатление на публику, представляя совершенную противоположность Петру III, относившемуся совершенно небрежно к религиозным обязанностям».

Признание, что Екатерина «никем не пренебрегала со своей стороны и поставила себе за правило считать, что мне все нужны, и поступать сообразно с этим», дорого стоит.

«По мере того как этот день (бракосочетания. – Н.К.) приближался, моя грусть становилась все более и более глубокой, сердце не предвещало мне большого счастья, одно честолюбие меня поддерживало; в глубине души у меня было что-то, что не позволяло мне сомневаться ни минуты в том, что рано или поздно мне самой по себе удастся стать самодержавной Русской императрицей».

Современники вспоминают, что «приятный и благородный стан, гордая поступь, прелестные черты лица и осанка, повелительный взгляд» – все возвещало в Екатерине великий характер.

«Возвышенная шея, особенно со стороны, образует отличительную красоту, которую она движением головы тщательно обнаруживала. Большое открытое чело и римский нос, розовые губы, прелестный ряд зубов… Волосы каштанового цвета отличной красоты, черные брови и… прелестные глаза, в коих отражение света производило голубые оттенки, и кожа ослепительной белизны». Гордость, по наблюдению современников, составляла отличительную черту характера Екатерины. Точно так же, как и лицемерие…

«Замечательные в ней приятность и доброта для проницательных глаз суть не иное что, как действие особенного желания нравиться, и очаровательная речь ее ясно открывает опасные ее намерения, – пишет французский атташе шевалье Клод-Карломан Рюльер. – Живописец, желая изобразить сей характер, аллегорически представил ее в образе прелестной нимфы, представляющей одной рукою цветочные цепи, а в другой скрывающей позади себя зажженный факел».

7

Свадьба Екатерины и Петра Федоровича была отпразднована 25 августа 1745 года с большой пышностью и великолепием. Образцами послужили свадьба французского дофина в Версале и бракосочетание сына короля Августа III в Дрездене. Празднества продолжались десять дней.

Теперь присматривать за великой княгиней назначили камер-фрау Крузе – сестру старшей камер-фрау императрицы. Первым делом Крузе запретила другим служанкам говорить вполголоса, дабы они не смогли сказать чего-то втайне от нее.

Екатерину лишили возможности даже посплетничать со своими служанками. Это было тем более досадно, что «милый супруг вовсе не занимался мною, но постоянно играл со своими слугами в солдаты, делая им в своей комнате ученья и меняя по двадцати раз на дню свой мундир».

«Я очень хорошо видела, – признается Екатерина, – что великий князь вовсе не любит меня; через две недели после свадьбы он опять признался мне в своей страсти к девице Карр, фрейлине императрицы. Графу Девиеру он сказал, что между этою девушкой и мною не может быть никакого сравнения. Девиер был противного мнения; он на него рассердился за это.

Сцена эта происходила почти в моем присутствии.

В самом деле, – рассуждала я сама с собою, – не истребляя в себе нежных чувств к этому человеку, который так дурно платит за них, я непременно буду несчастлива и измучаюсь ревностью без всякого толку. Вследствие этого я старалась восторжествовать над моим самолюбием и изгнать из сердца ревность относительно человека, который не любит меня; но для того, чтобы не ревновать, было одно средство – не любить его. Если бы он желал быть любимым, то относительно меня это вовсе было нетрудно; я от природы была наклонна и привычна к исполнению моих обязанностей, но для этого мне был нужен муж с здравым смыслом, а мой его не имел».

Тут, как нам кажется, Екатерина заговаривается…

Понятно, что ей хотелось бы иметь мужа со здравым смыслом… Но что она называет здравым смыслом? Готовность лечь в постель со своей сестрой ради того, чтобы угодить императрице Елизавете Петровне? Готовность изображать семейную гармонию, хотя и намека на нее нет?

Но так легко регулировать свои чувства можно, когда речь идет об изображении любви, а не о самой любви, когда все чувства отсутствуют…

Впрочем, тут Екатерина всегда путалась и в дальнейшем.

Изображение чувства веры, любви, преданности она всегда путала с самой верой, любовью, преданностью!

Такой уж характер был у Екатерины, которую назовут Великой, которая в жертву карьере принесла всё.

«В конце мая императрица приставила ко мне главной надзирательницей Чоглокову, одну из своих статс-дам и свою родственницу; это меня как громом поразило, эта дама была совершенно предана графу Бестужеву, очень грубая, злая, капризная и очень корыстная. Ее муж, камергер императрицы, уехал тогда, не знаю с каким-то поручением, в Вену; я много плакала, видя, как она переезжает, и также во весь остальной день; на следующий день мне должны были пустить кровь.

Утром, до кровопускания, императрица вошла в мою комнату, и, видя, что у меня красные глаза, она мне сказала, что молодые жены, которые не любят своих мужей, всегда плачут, что моя мать, однако, уверяла ее, что мне не был противен брак с великим князем, что, впрочем, она меня к тому бы не принуждала, а раз я замужем, то не надо больше плакать.

Я вспомнила наставление Крузе и сказала: «Виновата, матушка», и она успокоилась».

Возможно, Екатерина понимала, что великий князь не обязан ради ее карьеры идти на противоестественное сожительство с нею, но ведь поскольку всеми изображалось, что ничего противоестественного в этом придуманном Елизаветой Петровной браке нет, то так считала теперь и Екатерина, и тем сильнее возмущал ее супруг, который не желал принимать изображаемое за действительное.

По воспоминаниям Екатерины видно, что ее совершенно искренне теперь раздражало в муже все. Невыносимой казалась его игра на скрипке, с раздражением слушала она его рассказы об увеселительном доме, на манер капуцинского монастыря, который он вознамерился выстроить близ Ораниенбаума.

Но особенно раздражали Екатерину ухищрения, к которым прибегал он по ночам, чтобы охладить ее любовный пыл. Однажды Петр пригласил супругу полакомиться посреди ночи присланными устрицами. В другой раз заставил играть в карты.

И тут – это очень характерно для Екатерины! – непонятно было, что ее раздражало больше, то ли принуждение к картежной игре, то ли то, что за неимением денег великий князь поставил в заклад свой ночной колпак, который представлял собою, по его словам, сумму в 10 тысяч рублей.

«При всей моей решимости угождать ему и быть с ним терпеливою, очень часто – признаюсь откровенно – его посещения, прогулки и разговоры надоедали мне до чрезвычайности… – пишет Екатерина. – Когда он уходил, самая скучная книга казалась мне приятным развлечением».

Раздражаться и вооружаться этим раздражением против супруга Екатерине было тем легче, что, как мы и говорили, сам он предоставлял для этого множество поводов.

«Утром, днем и очень поздно ночью великий князь с редкой настойчивостью дрессировал свору собак, которую сильными ударами бича и криком, как кричат охотники, заставлял гоняться из одного конца своих двух комнат (потому что у него больше не было) в другой; тех же собак, которые уставали или отставали, очень строго наказывал, это заставляло их визжать еще больше; когда наконец он уставал от этого упражнения, несносного для ушей и покоя соседей, он брал скрипку и пилил на ней очень скверно и с чрезвычайной силой, гуляя по своим комнатам, после чего снова принимался за воспитание своей своры и за наказывание собак, что мне поистине казалось жестоким.

Слыша раз, как страшно и очень долго визжала какая-то несчастная собака, я открыла дверь спальни, в которой сидела и которая была смежной с той комнатой, где происходила эта сцена, и увидела, что великий князь держит в воздухе за ошейник одну из своих собак, а бывший у него мальчишка, родом калмык, держит ту же собаку, приподняв за хвост.

Это был бедный маленький Шарло английской породы, и великий князь бил эту несчастную собачонку толстой ручкой своего кнута; я вступилась за бедное животное, но это только удвоило удары; не будучи в состоянии выносить это зрелище, которое показалось мне жестоким, я удалилась со слезами на глазах к себе в комнату».

Узнав о забавах своего наследника, императрица Елизавета Петровна категорически запретила ему держать собак во дворце, но наследник престола не послушался. Свору он поселил в чулане возле спальни жены.

«Сквозь дощатую перегородку алькова, – вспоминала потом Екатерина II, – несло псиной, и мы оба спали в этой вони».

Когда же Екатерина II попросила убрать собак, супруг ответил, что нет возможности иначе устроить, потому как, если узнает тетенька, она будет очень сердиться. Более того, он потребовал, чтобы жена хранила его секрет…

Однажды Екатерина увидела в комнате мужа болтающуюся в петле крысу.

– Что это значит, Ваше Высочество? – спросила она.

Великий князь без тени улыбки объяснил, что крыса совершила уголовное преступление, наказуемое по законам военного времени (Россия и Пруссия вели тогда войну) жесточайшей казнью. Преступница проникла ночью в картонную крепость, перелезла через стену и сгрызла двоих слепленных из крахмала часовых, что несли вахту на бастионе. К счастью, верная собака поймала ее. Военно-полевой суд приговорил преступницу к повешению, и теперь три дня она будет висеть «на глазах публики для внушения примера».

Было тогда Петру Федоровичу уже двадцать пять лет…

Иногда целыми днями будущий император расставлял на столах солдатиков.

Вдоль столов были прибиты медные решеточки с трещотками. Стоило дернуть за шнурок – и раздавался звук, похожий на беглый ружейный огонь.

Часами мог забавляться великий князь стрельбою игрушечных солдат…

И каждый вечер производил «развод патрулей», являясь к столам с игрушками в генеральском мундире, в ботфортах со шпорами. В мундирах должны были присутствовать на разводе патрулей и лакеи.

Екатерина описывает его забавы с плохо скрываемым раздражением, и это понятно. Великий князь мог забавляться солдатиками в ожидании, когда освободится трон.

Что произойдет тогда, Екатерина знала слишком твердо.

Ей предстояло тогда возвращение к матери или кое-что похуже этого…

Впрочем, об этом можно было пока не думать. Беда могла произойти намного раньше…

8

Страницы, посвященные событиям 1750 года, едва ли не самые драматичные в «Собственноручных записях» Екатерины II.

Год этот начинался новым развлечением великого князя – его романом с дочерью герцога Эрнста Иоганна Бирона. Он был особенно мучителен для Екатерины, поскольку совершался на ее глазах, и особенно унизителен, потому что новая возлюбленная Петра Федоровича была горбуньей!

«Чоглоков вздумал в это время доставить нам развлечение, или, вернее, не зная, что делать самому и жене от скуки, он приглашал нас с великим князем ежедневно после обеда играть у него в покоях, которые он занимал при дворе и которые состояли из четырех-пяти довольно маленьких комнат. Он звал туда дежурных кавалеров и дам и принцессу Курляндскую, дочь герцога Эрнста Иоганна Бирона, прежнего фаворита императрицы Анны.

Императрица Елизавета вернула этого герцога из Сибири, куда во время регентства принцессы Анны он был сослан; местом жительства ему назначили Ярославль, на Волге; там он и жил, с женой, двумя сыновьями и дочерью.

Эта дочь не была ни красива, ни мила, ни стройна, ибо она была горбата и мала ростом, но у нее были красивые глаза, ум и необычайная способность к интриге; ее отец и мать не очень ее любили; она уверяла, что они постоянно дурно с ней обращались.

В один прекрасный день она бежала из родительского дома и укрылась у жены ярославского воеводы, Пушкиной. Эта женщина в восторге, что может придать себе значение при дворе, привезла ее в Москву, обратилась к Шуваловой и бегство принцессы Курляндской из родительского дома объяснила, как следствие преследований, которые она терпела от родителей за то, что выразила желание перейти в православие. В самом деле, первое, что она сделала при дворе, было действительно ее исповедание веры; императрица была ее крестной матерью, после чего ей отвели помещение среди фрейлин.

Чоглоков особенно старался выказывать ей внимание, потому что старший брат принцессы положил основание его благополучию, взяв его из Кадетского корпуса, где он воспитывался, в кавалергарды, и держал его при себе для посылок.