Фаворит императрицы Соротокина Нина
Клеопатре до времени он решил ничего не говорить. Сестра обрадуется, обнадежит жениха, ослепленный будущим богатством Капустный Лист начнет атаку. А денег-то еще нет. Знавал он людей, которые клялись честью и обязывались словом, а потом исчезали с чужими деньгами в неизвестном направлении. Про господина Люберова он слова дурного говорить не хочет… Боже избавь. И все-таки вначале лучше до Петербурга добраться, а когда деньги будут получены, он обрадует Клеопатру полной мерой.
Теперь обмыслим, как ехать. В Петербурге Матвей решил на первое время остановиться у тетки, Варвары Петровны Фоминой, сестры покойной матери. Виделся он с теткой последний раз перед отъездом за границу, она небось и думать забыла о племяннике, поэтому он решил упредить свой приезд депешей, которую и отослал в Петербург в тот же день с почтовой каретой.
– Ну что стряпчий? – спросила Клеопатра, завидев брата.
– В деле наследства много неясностей, – туманно сказал Матвей. – Со временем Епафродит Степанович надеется их распутать. А пока мне надобно ехать в Петербург.
Он боялся, что Клеопатра воспротивится его отъезду или, что еще хуже, опять начнет плакать, но та осталась совершенно спокойной, только задумалась ненадолго, потом спросила:
– Куда ж по осенним хлябям-то ехать? Дождись первопутка.
– Не могу. У меня отпуск кончается. В ноябре я должен быть в полку.
– Недельку-то дома побудешь?
– Недельку побуду.
– Вот и хорошо. Визиты соседям нанесем, охоту можно устроить.
Иван, который откровенно обрадовался отъезду брата, расщедрился, обещал дать возок, старый, но крепкий.
Причина спокойствия Клеопатры выяснилась, когда до отъезда осталось три дня. Вот тут-то она и заявила со всей категоричностью: она тоже едет с братом в Петербург. У Матвея руки опустились – такая обуза!
– Как же так? Варвару Петровну надо было об этом упредить. В депеше о тебе ни слова. Ты знаешь, тетушка наша со странностями. Может быть, она и меня не примет.
– Тебя, может, и не примет, ты можешь в казармах жить. А девицу тетенька на улице не выгонит. Ну что ты на меня так смотришь? Я уж и гардероб собрала, осталось только упаковать. Не возьмешь меня с собой, я здесь с тоски зачахну, руки на себя наложу. Неужели ты не видишь, что господин Юрьев от меня отказался?
Когда об отъезде сестры сообщили Ивану, он только пожал плечами. Уехать хочешь? Да хоть на Луну. Только я с себя снимаю всяческую ответственность!
А Клепа и рада, повисла на руке Матвея. Так и поехали в Санкт-Петербург вдвоем, ну и, естественно, камердинер Авдей, вдовый мужик тридцати лет, и горничная Ксения, проказница, вертихвостка и умница, страсть как преданная барышне.
11
В Петербург наши путешественники прибыли уже в ноябре и были приняты Варварой Петровной приветливо, но приветливость эта была весьма в меру, тетушка не любила излишних сантиментов. На заверения Матвея, что тот просит крова только на первое время, а потом переедет в казармы или снимет достойное жилье, она ничего не ответила, только головой покивала, мол, там видно будет.
Племяннице Варвара Петровна обрадовалась куда больше, чем племяннику. Мужчин, видно, она вообще не жаловала и говорила о них только осуждающе, де что вы от них хотите: бессердечных, грубых, заносчивых, своевольных, нахальных?.. Клеопатру она с первых дней не отпускала от себя, отвела ей лучшую спаленку, а днем сажала в своей комнате в альков (откуда прогнала прежнюю любимицу и фаворитку) и заставляла читать вслух Библию, романы, а случалось, и газету.
Теперь надобно рассказать о главной особенности Варвары Петровны. Жизнь свою из-за парализованных ног она проводила в огромном, обитым зеленою камкою[10] кресле на колесах. Кресло по дому катала безмолвная старуха в русском платье. На всех ступенях в доме были положены обитые сукном доски, при остановке кресла под его деревянные колеса тут же подкладывались для устойчивости специальные чурбачки, а во время чаепития, что происходило раз десять в день, к креслу прикреплялся специальный столик с узорчатыми бортиками.
На другой же день по приезде Ксюша, горничная Клеопатры, сообщила хозяйке, что «барыня с палочкой ходить могут, но не делают этого по причине изнеженности и тучности». Сведения повариха передала шепотом, это была тайна, которую в доме свято соблюдали. Вообще, слуги о хозяйке отзывались положительно. Все церковные требы она исполняла, имея домовую часовенку, по большим праздникам кресло ставили на специальный экипаж и со всеми предосторожностями ехали к главному храму, где собирался царский двор. Варвара Петровна была строга, но справедлива. Бывало, конечно, и влепит затрещину, если почувствует от слуги винный дух да еще когда тот отпирается, мол, в рот ничего не брал, кроме квасу. Но чтоб на конюшне сечь – такого отродясь не бывало. За важную провинность сажала она нарушителя в подвал в специальную казенку под икону на хлеб и воду. Осужденный получал срок от двух до семи дней – в зависимости от вины – и после полуголодной жизни в полутемном подвале выходил на волю шелковым.
Несмотря на пятьдесят лет с гаком тетка была все еще хороша, и, хотя иначе как старухой себя не называла, видно было, что относится к этому званию несерьезно. Была она всегда ухожена: волосы прибраны, епанчечка черная тафтяная на соболином меху, бархатная юбка с травяным серебряным узором – красиво!
Лучшие годы жизни Варвара Петровна прожила в Москве. Бригадир Фомин воевал под командой фельдмаршала Шереметева, покорял Ливонию. Известный приказ Петра I, несмотря на его расплывчатость и туманность: «Иттить в даль для лучшего вреда неприятелю» выполнялся весьма успешно, но медленно, а Варвара Петровна тем временем жила в Москве соломенной вдовой и время проводила весело. Это только после Полтавской великой виктории муж «заточил» ее, уже тридцатилетнюю, в Петербург. Тогда и мысли не приходило, что Петр сделает рассеянное по болотам да хлябям поселение своей столицей, приказ об этом последовал пять лет спустя, когда она уже набедовалась в мазанковых хижинах о двух горницах с сенями.
На ее глазах строился город. Она помнила пленных шведов, которые носили землю, за неимением носилок, в полах своего драного платья, и стук кувалд, забивающих бесчисленные сваи, помнила ветряные мельницы на стрелке, где сейчас высятся дворцы, помнила казнь поджигателей, – пуская красного петуха, простой люд выражал протест против ссылки в Северную столицу, – помнила обязательные, подневольные плавания по Неве в воскресные летние дни и шута с барабаном осенью, который возвещал о замерзании реки и первый вступал на еще тонкий лед с холщовым знаменем в руках.
Бригадир Фомин окончил жизнь свою под Дербентом во время Персидского похода и умер не в битве, что должно было случиться при его бесшабашной храбрости, а от желудочной болезни в знойное лето. Вдовья жизнь Варвары Петровны мало отличалась от замужней, и если сложить прожитые вместе с мужем месяцы, то от силы два года и набежит. После его смерти у нее уже был обширный дом на Васильевском, связи при дворе, а в деньгах она никогда не знала недостатка.
С тех пор и жила она на берегах Невы безотлучно, истово любя старую столицу, ненавидя новую, но когда двор юного царя Петра II отбыл в Москву, не сдвинулась с места, сославшись на болезнь ног. Именно в ту пору по чертежу крепостного умельца было сделано ее первое инвалидное кресло.
Как уже говорилось, Варвара Петровна была бездетна, этим Матвей и объяснял себе въедливый интерес тетки к его делам. Подобное любопытство раздражало, но вскоре он понял, что такой же повышенный интерес испытывала тетушка ко всем проявлениям окружающего мира.
Ко двору по причине больных ног Варвара Петровна не выезжала, но была в курсе всех его дел и сплетен. Кроме того, ей было известно все о соседях на собственной улице и о соседях других соседей, и какие цены на ближайшем рынке, и какой корабль и чьей нации пожаловал нынче к Троицкой набережной, и где был пожар, и какую мостовую опять перекопали в видах реконструкции.
Добывать сведения о московской придворной жизни было гораздо труднее. Варвара Петровна прямо извелась вся из-за отсутствия полноценных государственных сплетен (не хухры-мухры, государыню на трон выбираем!), поэтому возвращение Анны Ивановны в Петербург в начале года стало для бригадирши истинным праздником. За прошедшие месяцы она восполнила пробелы в своих сведениях и могла дать исчерпывающую характеристику столичной жизни, был бы слушатель. Воспользуйся Матвей этой возможностью, он был бы избавлен от многих опрометчивых поступков. Куда там! «Наука любознательна, невежество любопытно!» – такой девиз привез наш герой из Франции.
Была еще одна причина, из-за которой тетка подвергалась мысленному осуждению племянника. Варвара Петровна гадала и считала себя в этом деле большой искусницей. Гадания были зимние и летние. Летние считались простыми: на кофии, на чае, на маковых зернах, брошенных в воду. Истинным сезоном для гадания считалась зима. Варвара Петровна гадала на узорах, какими мороз разукрашивает окна. В большой, жарко натопленной гостиной каждый вечер счищали специальной лопаточкой иней. Утро начиналось с того, что безмолвная старуха до завтрака подвозила хозяйку к окнам, и та начинала со вниманием изучать ледяные кущи.
– Ужо будет зима, все твое будущее предскажу, – обещала Варвара Петровна Матвею.
И надо же такому случиться, чтоб в ноябре пал снег и грянул мороз! Потом-то все растаяло, гололед был страшный, лошади в упряжи падали, но один день случился с полноценным инеем на окнах. Варвара Петровна сочла это предзнаменованием и немедленно позвала Матвея в гостиную.
В ноябре светает поздно, уже 12 часов, а завтрак все не подают. Матвей решил со всей деликатностью, но твердо поговорить об этом с тетушкой, он-де человек военный, ему в казармы пора…
– Да будет тебе, – отмахнулась от него тетка. – Что ты в этих казармах потерял? Вот грянет война, тогда и завтрак будешь получать с утра. А сейчас ты человек молодой, тебе надобно вести образ жизни рассеянный, ложиться поздно, вставать и того позднее. Смотри сюда. Хочешь, я тебе погадаю?
Кто не засматривался на красоту заиндевевших окон? Кто не видел в них удивительные пейзажи, населенные странными зверями и чудо-юдами? Но Матвею и в голову не приходило, что в этом ледяном царстве может расположиться судьба его.
– Видишь корону? – спросила тетка.
– Вижу. Похоже.
– А видишь, блестки летят с того краю, где корона как бы надломлена?
Подчинившись требовательному тону тетки, Матвей кивнул, ну летят блестки, чего бы им не лететь?
– А значит это вот что. Ходить тебе, князь Матвей, мимо больших денег, а попадут ли они тебе в руки, не знаю, пока не ясно. Ты, часом, не проигрался?
– Что вы такое говорите, тетушка?
– И еще скажу. Видишь, корона четко видна, а один зубец справа поломан. Много печалей и трудностей ждет тебя впереди, и все из-за золота.
– Простите, тетушка, – еле выдавил из себя Матвей, – но я человек современный и в гадания не верю.
– Скажите, какой вольнодум! – фыркнула тетка. – А коли так, сделай милость, выйди вон из горницы, да дверь плотнее закрой с другой стороны.
Как ни странно, гадание Варвары Петровны подтолкнуло Матвея к решительным действиям. Первую неделю жизни в Петербурге он занимался исключительно служебными делами. Уезжая из Парижа, он получил отпуск, но не до ноября, как сказал Клеопатре, а до января. Иной раз отпуск получить очень трудно, но вернуться в полк раньше срока – и того сложнее, тут и взятки полковому писарю не помогут – он тебя просто не понимает. Но Матвей объяснил, уговорил, улестил.
А с визитом к Люберову медлил. Почему? Если одним словом определить, то трусил, по-мальчишески страшился неизвестности. Пока он хоть в мечтах, да богат и жизнь прекрасна, а если сорвется все – ты беден, беден без надежды. И, знакомясь с однополчанами, он мысленно ставил предстоящую встречу с Люберовым в один ряд с событиями обычными, словно с судьбой торговался: в Петербурге у меня много разных дел, а среди них одно малое дельце.
Дом Люберова, как и жилье Варвары Петровны, размещался на Васильевском острове, кажется, чего проще, спроси, как найти его. Но Матвей знал, что тетка тут же в него вцепится, кучу вопросов задаст, а рядом Клеопатра: объясни мне, Мотенька, зачем тебе оный Люберов?
В ту пору улицы в Петербурге еще не были поименованы, только и был один главный прешпект – будущий Невский, а в прочих местах нужный дом приходилось находить, прибегая к расспросам. В записке Лялина было точно сказано – дом противу храма Воскресения Христова. Храм-то он сразу нашел, недалеко находился богатый, осененный деревьями дом, но он был пуст. Матвей до одури стучал в дверь ручкой, которую держал в зубах ощеренный бронзовый лев. Никто не отозвался на стук.
Матвей пошел бродить по округе. Как только свернул с мощенной бревнами улице, сразу угодил в болото, вокруг хижины обывателей, далее угодья светлейшего, ныне опального князя Меншикова. Возвратился назад, добрел до зданий коллегий, далее шел пакгауз, кабаки, гостиный двор. Жилые дома вокруг были, и немало, но все неказисты, не похоже, чтобы они принадлежали богатею.
Плутая меж строений, Матвей все время расспрашивал редких прохожих про дом Люберова. Первый из опрошенных – простолюдин – явно не понимал, о чем с ним толкуют, а второй, по виду чиновничья душа, повел себя странно: вдруг испугался чего-то, набычился, затряс головой, мол, ничего не знаю, а потом припустился бежать, словно ему пятки жгли. Наконец нашелся человек, указал все на тот же двухэтажный дом с каменной оградой, с крутой четырехскатной крышей, с колоннами по фасаду и нарядной, ограждающей балкон балюстрадой. Откуда начал, туда и пришел и опять принялся барабанить в дверь, на этот раз ногой.
Над мордой льва с ручкой находилось маленькое смотровое окошко с решеткой и ставенькой. В этом окошке наконец и показалась кривая рожа инвалида. Он схватился трехпалой лапой за решетку, прищурил свой единственный дерзкий глаз и прорычал:
– Какого черта лупите в дверь, господин хороший?
– Это дом господина Люберова? Мне нужен хозяин по срочному делу.
– Никакого Люберова не знаем, а чей это дом – не вашего ума дело. Ходят тут, покоя нету. Если будете дальше стучать, солдат кликну.
Недаром томили Матвея предчувствия, что возникнет какая-нибудь неразбериха. Он немедленно отписал Лялину письмо: «Означенного клиента на месте не оказалось, очевидно, он съехал по делам своим. А посему просьба – сообщить прочие его адреса». Теперь только ждать. При самом лучшем раскладе ответ из Москвы он получит только через месяц.
Однако разъяснение случившемуся последовало гораздо раньше. За завтраком Клеопатра, рассказывая про болезнь отца, упомянула имя частого гостя в их доме – Андрея Корниловича Люберова.
– Это какого же Люберова? Который в Швецию ездил по посольским делам? Так я его знаю. Дом у него роскошный был… тут, недалеко.
– Почему был? – рассеянно спросил Матвей, принимая из рук сестры чашку обжигающе горячего кофе.
– Об этом, голубь мой, вслух не говорят. Господин Люберов, считай, уже полтора месяца как арестован. Усадьбы его, дома и все земли конфискованы в пользу казны. Жена, несчастная женщина, она ведь из рода княжеского, но обедневшего, была в невестах не при деньгах, а муж ее озолотил. Теперь все прахом пошло. Мало того что господ взяли, так и дворня под розыск пошла. А до Люберова-младшего не добрались. Он где-то в дальних полках обретается. Видно, нашлись у сынка знатные покровители.
Матвей опомнился только тогда, когда из-за дрожавшей чашки на руку ему плеснуло горячим кофе.
– Ну вот, кружева запачкал! – воскликнула Клеопатра. – Экий ты неловкий!
Она пыталась взять из рук брата чашку, но он ее не отдавал, только смотрел дико. Гадание Варвары Петровны начинало сбываться.
Часть II
Родион Люберов
1
Историческая справка II
Обыватель живет и воображает, что его существование, такое полнокровное и понятное в счастье и горести, идет как бы само по себе, а то, что делается наверху у трона или, если хотите, у главного руля, его как бы и не касается, мол, у них там своя компания, а у меня своя, и пути наши никогда не пересекутся. Это неправильная и наивная точка зрения, потому что путь властителя и самого маленького из его подданных пересекаются каждый день, и не только из-за поступков, но даже от помыслов цезаря или президента жизнь обывателя может сделать крутой виток и в корне перемениться.
Царь Петр I перебаламутил всю Россию: воевал, строил города, корабли, казнил, брил бороды, мотался по Европам, порешил сына, и каждое движение его кипучей натуры грохотом отзывалось по всей Руси. Одно из его нововведений, на вид разумное и неопасное – закон о престолонаследии, – привело в XVIII веке к частой и зачастую трагической смене царствующих особ. По закону Петра русский трон передавался не по родственной линии от отца к сыну, а по воле ныне здравствующего императора – кому хочу, тому и оставлю. В результате никто из царствующих особ не успел составить толкового завещания и почти все они садились на русский трон в результате гвардейского переворота. Так стали царицами Екатерина I, Елизавета Петровна и Екатерина II. Анну I, или Анну Иоанновну[11], герцогиню Курляндскую, тоже сделала царицей гвардия, хотя на трон она была выбрана (именно выбрана!) Верховным тайным советом[12], который при малолетнем Петре II управлял Россией. В Верховный тайный совет входили знатнейшие русские фамилии. Люди эти оставили заметный след в нашей истории, по традиции их называют верховниками.
Пятнадцатилетний Петр II скончался в Москве в январе 1730 года. Это был страшный удар для русского государства. В ночь его кончины в Лефортовском дворце собрались на совещание представители Церкви, Сената, генералитета и весь Верховный тайный совет – всего 15 человек. Совещание должно было решить главный вопрос – кто займет русский трон.
Вначале верховники единогласно постановили, что мужская линия Петра Великого пресеклась. Старшая дочь Анна Петровна успела родить сына, мальчика по традиции нарекли Петром, он жил в Голштинии, но о нем решили забыть. Обе дочери Петра I – Анна и Елизавета – родились до брака родителей, стало быть, незаконнорожденные, а потому нечего о них и толковать. Потом многие годы внука Петра I – Карла Петра Ульриха Голштинского – будут называть «голштинским чертушкой», бояться его и ненавидеть.
Из пятнадцати заседавших семь человек носили фамилию Долгоруких, это дало семье несбыточную надежду – посадить на трон невесту Петра II – Екатерину Алексеевну. Князья Долгорукие даже состряпали от имени Петра II подложное завещание. Идея провалилась. В семье Долгоруких не было единства, и потом, невеста не жена – нечего и обсуждать.
Далее предложили кандидатуру первой жены Петра Великого – Евдокию Лопухину, монахиню. От этой мысли скоро отказались, вспомнив о поросли другой линии Романовых, законных дочерях Ивана V: Екатерине Мекленбургской и Анне Курляндской. Старшую – Екатерину, отвергли из-за ее мужа, герцога Мекленбургского – сквалыги и интригана, побоялись, что он явится в Петербург и предъявит права на русский трон.
Анна Ивановна была вдовой, жила в Митаве, от роду имела тридцать семь лет. Князь Дмитрий Михайлович Голицын, выдвигая эту кандидатуру, сказал: «Нам известна доброта ее и прекрасные качества души. Говорят, будто у нее тяжелый характер, но сколько лет она живет в Курляндии, и не слышно, чтобы там против нее возникали какие-либо неудовольствия». Кандидатура эта вызвала всеобщую поддержку собрания, после чего автор идеи – Д.М. Голицын – произнес роковую фразу: «Выберем кого изволите, только надобно себе полегчить».
Ах, сколько раз уже была описана эта сцена всеми, кто занимается русской историей, и не знаю, как другие, а я кусаю ногти в нетерпении и желании понять: так правы, черт побери, были верховники, нарушая традиционное отношение к царской власти, или это была их роковая ошибка? Что значит «себе полегчить»? Это значит ограничить самодержавную власть и передать очень значительные полномочия в руки Верховного совета[13].
По всем разумным соображениям кажется, что это был шаг вперед, попахивало парламентом. Но в Польше уже был «парламент», король являлся выборной кандидатурой. И что? Король прусский Фридрих Вильгельм I, перед выборами в Польше в 1733 году, говорил очень откровенно: «Интерес Пруссии состоит в том, чтобы Польша оставалась республикою, ибо в таком случае она никогда не будет в состоянии предпринять что-либо важное против Пруссии по причине бессвязанности своего правительства». Станислав Понятовский в бытность королем все свое правление боролся, чтобы королевский титул стал наследственным – не выборным! Не получилось… И кончилось дело тремя разделами Речи Посполитой, после чего Польша перестала существовать как самостоятельное государство.
Но вернемся в Москву. Совещание в Лефортово кончилось под утро. Когда представители Церкви и Сената разошлись, верховники составляли ограничительные пункты или кондиции. Вначале высокое право составления кондиций предоставили «оракулу» – Остерману, человеку хитрейшему и мудрейшему. Конечно, Остерман отказался: он грамотный человек, да, но он всего лишь вестфальский немец и негоже ему бесцеремонно вмешиваться в сугубо русские дела. Кроме того, он писать не может, суставы распухли по причине «хирагры», и рука пера не удержит. Спорить не стали, на это уже сил не осталось, надо было скорее делать дело. Позвали управителя дел Степанова, посадили за стол, дали в руки перо, а Василий Лукич Долгорукий все и надиктовал. По этим кондициям будущая царица Анна обязана была содержать Верховный совет в восьми персонах, без которого не имела права выйти замуж, назначить наследника, издавать новые законы, пользоваться казной, развязывать войну или подписывать мирный договор… Всего восемь пунктов!
Теперь надобно было вручить кондиции Анне, вручить тайно, а на словах присовокупить, что кондиции суть желание всего русского народа. В Митаву поехала высокая делегация. Москву меж тем оцепили караулом (боялись до времени раскрыть тайну) и выпускали людей из столицы только с паспортом, подписанным верховниками.
Принятые меры оказались бесполезными. Два брата Левенвольде сыграли здесь важную роль. Один из братьев жил в Москве, другой в Митаве. Первый написал второму о заговоре бояр и заверил, что народ кондиций не поддерживает. Тайное письмо доставили Анне Ивановне. И тем не менее она подписала кондиции, главное для нее – добраться до Москвы, а там видно будет.
Подписанную бумагу доставили в Москву. Теперь она приобретала силу закона, о чем князь Дмитрий Михайлович Голицын и доложил Сенату и генералитету. Прочитанное было встречено молчанием. То, что власть государыни, дарованную ей самим Богом (Голицын был только глашатаем Всевышнего), кто-то там хочет ограничить, вызвало в умах собравшихся величайший страх и смятение. «Все опустили уши, как ослики, – едко писал потом Феофан Прокопович в «Сказании». – Один Дмитрий Михайлович Голицын не терял самообладания, подбадривая всех словами: «Отселе счастливая и цветущая Россия будет».
Анна ехала в Россию, отлично понимая подоплеку событий. Ее вез Василий Лукич Долгорукий. О чем они говорили в дороге, мы не знаем, но, видно, Анна его внимательно выслушала и уже в дороге выработала план действий.
Десятого февраля Анна прибыла в село Всесвятское под Москвой и там объявила себя полковником Преображенского полка и капитаном кавалергардов. Гвардия была этим весьма польщена.
Меж тем дворянство, или, как называли его тогда, шляхетство, толковало по всей Москве о текущих событиях, и отнюдь не в пользу верховников. По какому праву эти несколько высокородных фамилий решили управлять ими и всей Россией? Уж если ограничить власть цареву, то пусть будут выборные от всего дворянства, а не несколько царедворцев, самих себя назначивших. В Верховный совет стали поступать проекты и замечания. Все как-то вдруг вылезли из своих раковин, воспламенились душой, осмелели. Но вся смелость вылилась в знакомый девиз: пусть лучше все останется по-старому. Долгорукие при Петре II взяли власть в свои руки и теперь, конечно, стараются любыми способами ее удержать. Так не дадим! Может, нам от этого лучше не будет, зато им будет еще хуже нашего. Это так привычно было – отдаться на милость государыни! И рассуждали так не абы кто, а лучшие люди государства: молодой Антиох Кантемир, дипломат, поэт и умница, граф Федор Матвеев и генерал Еропкин, ученый Татищев и будущий полководец Степан Апраксин, был здесь и князь Иван Борятинский, сенатор и правитель Малороссии. Душой заговора все считали «больного» Остермана.
Пятнадцатого февраля Анна прибыла в Москву. Тут встал вопрос – кому присягать? Предложили такую формулировку: присягнуть государыне и Верховному совету. Лихие гвардейцы вмешались и пригрозили переломать ноги автору подобного предложения. Тогда решено было присягнуть царице и отечеству. Верховники уже поняли, что дело их проиграно, но надеялись на чудо, цеплялись за подписанные кондиции. Россия – страна непредсказуемая, мало ли как дело может обернуться.
Царица знала о неудовольствии дворянства, но связь с единомышленниками была затруднена. Василий Лукич не отходил от Анны ни на шаг, стерег ее, как дракон. Наконец нашли выход. Связь наладили через свояченицу князя Черкасского – статс-даму Прасковью Салтыкову, она была свойственницей Анны. Потом представилась еще одна возможность. У фаворита Бирона родился сын, Анна Ивановна очень полюбила малютку и желала его видеть каждый день. В батистовые пеленки верная шляхта клала важные послания. Феофан Прокопович, всесильный президент Синода, на особицу высказал свою верность: послал Анне в подарок столовые часы, а под доской уведомление: рассчитывайте на нас, всесильная!
В числе взволнованных приверженцев самодержавной власти находились и наши знакомцы: Николай Никифорович Козловский и друг его Люберов. Последний был дружен с семейством Черкасских, имеющих дом на Никитской, семейством богатым и чрезвычайно влиятельным. Все новости попадали туда из первых рук. Как сладко было ощущать, что все дела твои и разговоры идут на пользу отечеству, что и от твоих малых сил зависит будущее. В общем, дворянство составило две челобитные царице, одна в кружке Черкасского, другая в доме князя Борятинского, что на Мясницкой.
Двадцать пятого февраля Сенат, генералитет и представители дворянства явились в Кремлевский дворец и были приняты государыней – всего около двухсот человек. Татищев от группы дворян зачитал проект, направленный против верховников, но он содержал в себе некоторые пункты, ограничивающие самодержавие. Гвардейцы шумно высказали неодобрение проекту. «Левые силы» срочно перестроились, и в этот же день Антиох Кантемир прочитал вторую челобитную от дворянства: «Принять самодержавие таково, каково ваши славные и достохвальные предки имели, а присланные к вашему императорскому величеству от Верховного тайного совета пункты и подписанные вашего величества рукой уничтожить».
И царица уничтожила, порвала бумагу с кондициями на виду у всего Сената, генералитета и шляхетства. Верховники находились рядом и молчали. Да и что они могли сказать, если по стеночкам стояли гвардейцы, размахивали шпагами и вопили: «Государыня! Повелите только, и мы к ногам вашим сложим головы злодеев!»
Анна не потребовала голов верховников, сказала только с сердцем главному заправиле, Долгорукому: «Значит, кондиции составлены не от имени всего народа? Значит, ты обманул меня, Василий Лукич?»
Николай Никифорович Козловский тоже был в зале и плакал от умиления, а господин Люберов, не менее взволнованный, уже ускакал куда-то по государственным делам, очевидно, опять поближе к Черкасскому для нового редактирования челобитной.
История сохранила для потомков роковые слова, которые произнес князь Дмитрий Михайлович Голицын в тот день: «Пир был готов, но гости стали недостойны пира. Я знаю, что стану жертвой неудачи этого дела. Так и быть! Пострадаю за отечество. Я уже и по летам близок к концу жизни. Но те, кто заставляют меня плакать, будут проливать слезы долее, чем я».
В тот день, когда порвала Анна кондиции, над Москвой было странное сияние, наподобие северного. Небо окрасилось вдруг всеми цветами радуги, сполохи перечеркивали его из конца в конец, словно петарды на царском фейерверке, народ ликовал – к счастью!
Но прошло время, и уже по-другому начали оценивать небесное знамение. Нашлись люди, вспомнили, что было в той небесной радуге больше всего красного цвета, и стекал он, алый, к окоему, как кровь.
Швеция была главным врагом Петра I, все усилия отца отечества были направлены на то, чтоб сокрушить Карла XII и вывести Россию на балтийские берега, как говорили позднее, «прорубить окно». Занимаясь в молодости на дипломатической службе делами шведскими, Люберов хоть и маленьким топориком, но тоже сподобился «прорубить окно в Европу». Надо ли говорить, кем был для него Петр Великий? Однако, обладая государственным умом, Люберов позволял себе критику: да, Петр великий кормчий, он вывел Россию на новый путь, но, позвольте спросить, какой ценой? Зачем скрывать от себя, что народ ненавидит Петра за жестокость и безрассудство и потому истосковался по мягкому царю. А именно таким Люберову виделось правление Анны Ивановны. Эта великая женщина послана России свыше, она продолжит реформы по преобразованию, но кротким правлением смягчит все жестокости предшественника, вернет в Россию понятие доброты и справедливости. О, наивность людская!
Анна подписала челобитные от дворянства и забыла о них, но не забыл о них господин Люберов. В первой челобитной, представленной князем Черкасским, содержался легкий намек, надежда на некоторые преобразования в управлении Россией. Люберов сам редактировал челобитную и теперь, обладая знаниями и опытом работы за границей, готов был отдать все силы на пользу отечеству и ее величеству Анне. Не откладывая дел в долгий ящик, он принялся сочинять проект, в котором внятно излагал свои взгляды на разумное и гуманное управление.
Князь Козловский, в отличие от друга, быстро остыл к государственным делам. Причиной тому был его характер, он предпочитал служить людям близким и семье, а не отвлеченному «народу», а также болезнь, которая после нечаянной простуды обострилась. Люберов вертелся в Москве подле двора, приезжая к другу в Видное, с удовольствием рассказывал о государственных новостях. Новости были положительные. Государыня обошлась с недругами своими весьма мягко. Фельдмаршалов Долгоруких, Василия и Михаила Владимировичей, естественно, сместили с должностей и направили губернаторствовать – первого в Сибирь, второго – в Астрахань. Это и опалой назвать нельзя. Прочим Долгоруким вменялось безвыездно жить по своим деревням.
Это после такой-то подлости семейства, решившего свести царскую власть к простой формальности. Очень гуманное правление, я предсказывал! Верховный совет упразднен – и правильно! Теперь всем правит Кабинет министров во главе с канцлером графом Головкиным, и князь Черкасский в этом кабинете, и, естественно, барон Остерман – умнейший человек. И еще некто Миних, из немцев. Я его не знаю, но отзывы о нем наилучшие. Он Петру Великому Ладожский канал построил! Человек отменного ума, инженер, говорят, что он и в артиллерии преуспел.
Князь Козловский слушал друга с полным вниманием, но в конце каждого разговора возвращался к интересующему его вопросу:
– А что толкуют в Москве об отмене майората? Постылый закон!
На этот счет у Люберова было особое мнение. Во-первых, у него был только один сын, а потому наследство в любом случае не подлежало разделу, а во-вторых, он считал этот закон полезным России. Англия живет под майоратом и вон как далеко шагнула, английская шерсть на весь мир известна, английские купцы самые удачливые, а какие у них кожи!
– Есть в Москве умники, что вопят – отменить майорат! Но государыня наша разумна и на отмену этого закона не пойдет.
– А как же нам, простым смертным, жить? Что же я, Матвея по миру пущу? Не век же ему торчать в Париже? – кипятился Козловский.
Тогда же был измыслен уже известный нам план, с якобы проигранными в карты деревнями. В честности Люберова князь Николай Никифорович не сомневался, смущало другое. По мысли Козловского, друг его временами был несколько легковесен, как-то уж слишком увлечен гражданской идеей и желанием облагодетельствовать человечество. Это в молодости хорошо, а в старости как бы и зазорно – неужели с сединой не приобрел мудрости и ума? Однако князь был уверен, что проект преобразования, о котором Люберов толковал с юношеским задором, есть не более как желание скрасить себе досуг и никогда не будет представлен по назначению.
Во время кончины Николая Никифоровича Люберов был в отъезде, на этот раз по делам не государственным, но личным. Желание улучшить правление являлось для него, как говорят англичане, хобби, а настоящим делом была шерсть. Петр I в бытность свою настоятельно обращал внимание общества на производство кожи и шерсти, которых Россия производила в огромном количестве, но не обрабатывала дома, а продавала за границу в виде сырья. Строя овчарный завод, Люберов меньше всего думал о собственной выгоде, главными опять-таки были мысли о пользе России. Негоже дворянству заниматься фабричными делами, на это есть купеческое сословие, а потому все дела, связанные со стрижкой овец, обработкой шерсти и производством сукон, велись Люберовым в полной тайне, однако давали, к удивлению хозяина, немалый и твердый доход, намного превышающий тот, который имел он от деревень. Производство сукон в нашем дальнейшем повествовании не играет существенной роли, поэтому вышесказанным можно и ограничиться. Добавим только, что богатство Люберова многим мозолило глаза, это и ускорило роковую развязку. Но об этом речь впереди.
Спустя несколько месяцев после смерти князя Козловского закон о майорате был отменен. Это несколько смутило Люберова. Не талдычь он с таким упорством о разумности майората, может, князь иначе распорядился бы своим имуществом. Но с другой стороны, сыновья покойного вроде бы не в мире, наследство надобно будет судом делить, а тут вернется князь Матвей из Парижа и сразу получит живые деньги.
В январе государыня Анна и двор ее вернулись в Петербург. Патриотические заботы разгорелись в душе Люберова с новой силой. В мае проект, или «Мнение о рассмотрении безопасной государственной формы правления», был готов и представлен для прохождения по инстанции.
За заботой о производстве отечественных сукон и составлением «Мнения» Андрей Корнилович Люберов не заметил, как изменилось поведение Анны и ее правительства. Еще в марте 1730 года взамен уничтоженного Петром II Преображенского приказа была учреждена Тайная розыскных дел канцелярия во главе с генералом Ушаковым. Тогда это казалось разумным, как же без Тайной канцелярии за порядком в стране следить? Но кто же мог предположить, что эта канцелярия в кровавое время Анны Ивановны станет главной на Руси.
Особую роль в государстве приобрел фаворит государыни – Эрнст Иоганн Бирон. Злые языки говорили, что он вообще не дворянин, а сын простолюдина Бирена. Поменял одну букву в фамилии и из курляндца превратился во француза, стал потомком уважаемой старинной семьи Бирон. Но России-то какое дело – француз он или германец, на Руси всех иностранцев испокон веку звали немцами, и при Анне Ивановне они получили огромную власть.
Но немцы здесь и раньше были в чести. Понаехало их в Россию великое множество сразу после Смуты. Тогда и люберовский прадед прибыл из Шотландии служить царю Михаилу Федоровичу, Алексей Михайлович и Петр I иностранцев тоже весьма привечали – и правильно делали. Хочешь служить России – служи, всем рады! Но чтоб сын простолюдина такую власть взял, такого вроде и не бывало. Но, с другой стороны, покойная императрица Екатерина I и вовсе, говорят, была низкого звания и грамоты не знала.
Все эти мысли обуревали Андрея Корниловича во время долгого ожидания хоть какого-нибудь ответа на его «Мнение». Вначале он ждал, в предвкушении потирая руки: позовут его в высокие залы, скажут благодарственные слова. Потом обиделся… Стараешься, ночей не спишь, измышляешь идеи для блага державы, а ей, голубушке, до тебя и дела нет. Потом испугался. Нет, страх, пожалуй, для этого нового чувства слишком сильное слово, не было страха, но появилось ощущение опасности. Так бывает, когда ты затылком чувствуешь пристальный, недоброжелательный взгляд. Ты еще не обернулся посмотреть, кого это твоя персона так заинтересовала, а внутренне уже весь напрягся, шерсть на загривке вздыбилась.
Причиной этого ощущения были людские слухи, шепотком идущие от уха к уху. Наказание Долгоруких пошло по другому кругу. Главных действующих лиц сослали одного в Соловки, другого – в Пустозерск, третьего – в Шлиссельбургскую крепость, все огромное семейство с детьми и стариками отбывало ссылку в Березове. Потом Анна решила, что Долгорукие недостаточно несчастны в этом забытом Богом сибирском селе, всех велела отправить в Тобольск в тюрьму. Вскрылось дело о подложном завещании Петра II, мол, хотел он видеть на престоле свою невесту Екатерину Долгорукую. Начались допросы с пристрастием, то есть пытки. Дела велись тайно, по здравому смыслу о них не должны были знать в Петербурге, но в столицу просачивались такие подробности, что обыватели замирали в ужасе.
Одно дело – карать за подложное завещание, это справедливо, но народ говорил, что хватают людей за никчемицу и тащат в казематы, где подвергают немедленному розыску с пристрастием. Кухарка давеча рассказывала в слезах, как на базаре две бабы поспорили из-за индюшки, разорались страшно, а одна возьми да и произнеси в сердцах имя того немца, что в фаворе, мол, тот Бирон всю индюшатину скупил, оттого и птица дорогая стала. Кто-то крикнул «слово и дело», прибежали драгуны и забрали тех баб вместе с битой птицей. И еще сказала кухарка, что люди боятся рот открыть, как бы всуе не помянуть имя ее величества, приближенных ее или страшного Ушакова. Начальника Тайной канцелярии народная молва наделяла бесовской силой и рогами под париком, маленькими, чертовскими.
Другой разговор Люберов услышал в своем кругу, в гостях. Двое из приглашенных сидели наособицу и вели неспешный разговор, коего Люберов стал невольным свидетелем.
– Прапорщик князь Алексей Борятинский в Тайной, и высокий родственник его не защитил.
– Вы про князя Ивана Федоровича? Что из того, что он сенатор и хозяин Малороссии? Сейчас всяк за себя. Да и хотел бы князь Борятинский за племянника похлопотать, ничего бы из этого не вышло. Поручик идет по делу фельдмаршала Долгорукова. Выступал-де против высочайшей персоны, нарушал общественный покой, а в розыске во всем повинился и сознался.
– Ах, друг мой, в Тайной в розысках сознаешься, что ты медведь сибирский и загрыз собственную мать.
Сказали эдакое и язык прикусили, стали говорить о пустом. Арест поручика Алексея Борятинского оказался для Люберова полной неожиданностью. Он хорошо знал князя, более того, они были единомышленниками и два года назад вместе сочиняли челобитную государыне. Потом в Москве взяли директора Печатного двора Алексея Барсова…
Краем уха Люберов услышал, что государыня недовольна не только кланом Долгоруких, но и челобитчиками, которые хоть и молили Анну принять самодержавие в чистоте, дерзнули написать в бумаге слово «выборы», как то при Петре I было, когда Сенат выбирали баллотированием. Под той челобитной бумагой много достойного народу подписалось, а теперь ходят слухи, что государыня всеми этими людьми недовольна. Зачем Ей указывали, когда она Сама все знает? И кто вы такие, чтобы Ей советы о государственном устройстве давать?
Последнее замечание собеседника повергло Андрея Корниловича в ужас, потому что он своим «Мнением» как раз и давал советы – мягко, деликатно, с верой в будущее, славя государыню, но, видно, и это расценивается сейчас как дерзновение. Будучи человеком практическим, Андрей Корнилович, предчувствуя опасность, стал приводить в порядок свои дела, и занятие это, такое привычное, вдруг его и успокоило. Пересчитаны были все деньги, старостам и управляющему разосланы толковые инструкции, как вести дела в случае долгого отсутствия хозяина, скажем, за границей.
Ото всех он умел спрятать свое беспокойство, но не от жены. Ольга Викторовна тенью ходила за мужем, вопросов не задавала, а сидела подле с пяльцами, и часто игла с шелковой нитью клала неверный стежок и колола ей пальцы. Не поднимая глаз от вышитых цветов, она дала толковый совет: отпиши Роденьке в полк. Он в письмах все про отпуск домой толкует, а ты отпиши – пусть не торопится, дела служебные важнее наших, стариковских. Да и видели мы его не так давно, всего-то три месяца прошло с его последнего приезда.
Люберов понял, что жена тоже предчувствует опасность и хочет как-то оградить от нее сына. Андрей Корнилович счел этот совет за благо, в тот же день сочинил хитрое послание, по которому сын о многом должен был догадаться, и отослал его в Ревель в N-ский полк, в котором Родион Люберов служил в чине поручика.
2
Получив письмо от отца, Родион Люберов очень озаботился его содержанием, поначалу не понял ничего и решил даже, что это одна из причуд отца, а их взыскательный сын насчитывал у родителя великое множество.
Прежде чем перейти к сути дела, остановимся подробнее на фигуре нашего второго молодого героя. Родион Люберов имел двадцать пять лет от роду, образование получил домашнее, но вполне сносное. В 1717 году, в октябре, он в числе прочих отроков присутствовал на встрече императора Петра I, когда тот приплыл на яхте из Кронштадта после длительного заграничного вояжа. Государь был в платье шведского покроя. Юный Родион запомнил его долгую фигуру, синий цвет кафтана как-то особенно хорошо гармонировал с блеклым октябрьским небом и водой Невы, по которой бежали волны с пенистыми барашками. Особенно поразила Родиона маленькая голова императора с короткими волосами, заколотыми женской гребенкой, и взгляд, строгий до чрезвычайности. Все вокруг вопили в упоении, непрестанно палили пушки с Адмиралтейства и крепости. Вид императора Родиона скорее напугал, чем очаровал.
Встреча с Петром сыграла важную роль в жизни Люберова-младшего. Через день он был записан солдатом в дивизию генерала и кавалера барона фон Галларда. По причине малолетства Родион продолжал находиться дома, где и занимался науками, а как исполнилось шестнадцать, отбыл с приобретением чина в Белогородский пехотный полк. Перевод в Ревель к генералу Бону он получил много позднее, уже после воцарения Анны.
В полку Родион Люберов был на хорошем счету у начальства, потому что ко всем порученным ему делам относился с отменной серьезностью и начатое доводил до конца, однако отношения с офицерами-сослуживцами и малыми чинами, хоть внешне и выглядели благополучными, оставались прохладными. Что-то в Люберове всех не устраивало, настораживало, и ведь не скажешь сразу – что? Умен? Безусловно. Смел? Вне всяких сомнений. Порядочен? Никому в голову не приходило в этом сомневаться. И приветлив, и вежлив… Но дружбы с ним не водили. Он не играл, не ездил к «мамзелям», в дружеских попойках участвовал, но никто не видел его пьяным в лоскуты. Он не был жаден, но никому бы не пришло в голову попросить у него денег взаймы. У Родиона Люберова полностью отсутствовали качества, которые позволяли бы называть его «добрым малым», не было в его характере бесшабашности, русской широкости, чтоб заключить, скажем, безумное пари или выругаться эдак цветисто, эдак, когда солдаты на плацу рты разевают: во наш дает! Родион Люберов всегда застегнут на все пуговицы, и в ярко-серых, блестящих глазах его светилось столько же легкомысленности и веселья, сколько в начищенной до сияния шпаге, висевшей у него на боку.
Добавим еще, рост он имел средний, а узкокостная фигура его была до того пропорциональна, что он казался меньше ростом, чем был на самом деле. В армии рост в почете, и когда Родион понял, что ни в гренадерах, ни в кавалергардах ему не ходить, то очень это переживал. Лицо его можно было назвать красивым, разве что несколько портил дело рот, которому он старательно придавал унылое выражение, дабы подчеркнуть безразличие ко всему миру. В минуты волнения на его впалых щеках вспыхивал яркий румянец, и Родион втайне стыдился этого и потому неожиданно свирепел. Полковые остряки говорили, что он пудрит лицо, желая выглядеть бледным. Но каждый знал: не приведи господь, чтоб эта невинная шутка достигла ушей его. Родион не признавал дуэлей, но в полку подозревали: если Люберов почтет себя оскорбленным, то сделает нечто страшное.
В этом они были правы, гордыней Родион обладал безмерной, и гордыней юношеской, которую пристало иметь в семнадцать лет, а никак не в зрелые годы. Родион был натурой страстной, однако всеми силами старался скрыть это качество. На показное безразличие уходило иногда столько сил, что к ночи он прямо-таки валился на лавку, но даже во сне не мог расслабиться и все грозил кому-то невидимому: «Я докажу, докажу!» А что докажу-то? Свое высокое рождение, высокие принципы, свое предназначение, в конце концов.
По линии матери Родион принадлежал к славнейшему на Руси угасшему княжескому роду Хворостининых, отец был потомком выходца из Шотландии – Роберта Любераса, сына аптекаря. В Москве Роберт не стал трудиться по фармацевтической части, а пошел в армию. Видно, он был человеком отчаянной смелости, потому что не только утвердился в России, но и получил потомственное дворянство и несколько деревень под Рузой. Отец любил вспоминать Любераса, но в детстве Родион слушал эти рассказы вполуха. Куда больше его интересовала судьба князей Хворостининых. Маменька, особа тихая, нежная, всей душой преданная мужу, пугалась истового любопытства отрока: «Зачем тебе это, родимый? Хворостинины все умерли, они нам дальняя родня. Это бабка моя была Хворостинина, а я уже Волкова. Про Волковых и расскажу».
Со временем Родион все сам узнал, справился в Бархатной книге при герольдии, куда вносили князья и бояре свои «сказки». О, сколько достойных имен встретил он в этих хворостининских «сказках»! Вот Федор Иванович, князь, боярин, воевода и дипломат. Он участвовал в Полоцких походах, заведуя всеми царевыми пищалями. При венчании Грозного с Марией Нагой Федор Иванович нес в церкви золотую чару; на приемах послов среди важнейших людей на Руси сидел на большой лавке четвертым! Жизнь кончил, как и многие мужи Хворостинины, в монастыре, приняв постриг под именем Феодосия.
А отец Андрей Корнилович все толкует про шотландского предка. Зачем Родиону эти волынки, вереск, стада овец и шерсть в клетку, если он хотел быть русским, и только русским! Конечно, он стыдился овчарного завода. В жилах отца до сих пор играет шотландская кровь! Разве русскому князю пришла бы в голову мысль производить сукна, даже если они поставляются в армию? Это удел торговцев, дворяне должны воевать! Родион страшно боялся, что про овчарный завод каким-нибудь образом узнают в полку. Тогда насмешкам не будет конца, и он вынужден будет перестрелять всех обидчиков и пойти на каторгу.
При этом еще больше мучила и унижала мысль, что он стыдится отца своего. Андрей Корнилович был богат, добр и щедр. В последний свой приезд в родительский дом Родион старался как мог выразить отцу свою любовь и уважение. Срок командировки малый, всего-то десять дней. Поручик Люберов привез из армии пакет на имя фельдмаршала Миниха. О значимости его Родион ничего не знал, он мог касаться дел Польши, до которых у всех возник интерес, и предстоящего фейерверка на тезоименитстве государыни: к петардам на празднике артиллеристы относились с большей ответственностью, чем к военной баталии. Сам фельдмаршал Родиона не принял, но многие высокие чины удостоили его своей аудиенции, расспрашивая о жизни полка в Ревеле. Словом, времени для общения с отцом у нашего героя было мало, так толком и не поговорили.
За день до отъезда Родион поехал с отцом в заново отделанную загородную усадьбу. Андрей Корнилович очень радовался возможности показать наследнику, как славно он все переделал, и тут же стал советоваться: стоит или не стоит основывать подле усадьбы еще один заводик по производству сукон? Сырую шерсть очень сподручно доставлять сюда водой, вот здесь можно устроить отличные склады, оборудование закупить в Англии… Родион только хмурился, разговор этот, кроме досады, ничего не вызывал.
За обедом отец кинулся в другую крайность, стал толковать о делах государственных. Мол, государыня добра и милостива, но нет у нее хороших советчиков. Господин Бирон по всем отзывам человек отличнейший, однако достойным советчиком в управлении державой быть никак не может, понеже знает толк только в лошадях.
– Зачастую это бывает полезнее прочих знаний, – буркнул Родион. – Лошади прекрасное творение Божье.
– Кто ж возражает? – тут же откликнулся Люберов-старший. – Рядом с государыней есть еще Остерман – мудрейший муж.
– Об Остермане говорят – хитрая лиса, – строго заметил Родион. – Вот он пусть и советует. Для этого у него хватит изворотливости. Знаешь, где прежние-то советчики обретаются? На далеких выселках. А князь Голицын Дмитрий Михайлович живет в сельце Архангельском под Москвой. Книги, науки… жизнь мыслителя, а по сути – ссылка.
Андрей Корнилович вдруг заскучал, затосковал, суетливо начал потчевать сына вином, да сам и выпил весь штоф. После обеда показал Родиону недавно купленные картины, которые повесил в большой зале: пейзаж итальянский с развалинами и портрет покойной тетки, который ее дальние наследники продавали за ненадобностью. Портрету отец очень радовался.
– Тетка красавицей была. Умерла молодой. Ты ее помнишь?
– Нет.
– А ведь портрет писан в моем дому заезжим французским художником. Фамилию его я позабыл. Да это и не важно.
Родион вернулся в полк с тяжелым сердцем. Потекли будни. Полковник фон Бок был истинным сыном своего времени, а потому ценил в армии не столько ее боеспособность, сколько красоту строя. Красота эта достигалась ежедневной муштрой. Много составлялось бумаг, в которых подробно расписывались диспозиции данной экзерциции: «…гренадеры второго и третьего плутонга, поворотясь налево кругом, входят сквозь первую роту в батальон-каре и примыкают с правых флангов ко второму и четвертому дивизионам…»
Родион Люберов был мастак писать диспозиции и часто делал это за других, если его просило начальство. Тоска… А потом пришло письмо от отца, странное письмо: «Дорогой сын! Поразмыслив на досуге, я решил поделиться с тобой неким делом, до нашей семьи касаемым. Дело это не есть неотложное, но, как говорится: человек предполагает, а Бог располагает. Случайностям каждый из нас подвержен. Ты мой единственный наследник, а потому я тебя должен поставить в известность. В твой давешний приезд домой мы с тобой об этом деле и словом не обмолвились, а зря. Моя вина, каюсь…»
И так до конца страницы – слова, слова, а до сути не добраться. Только на оборотной стороне листа появился так тщательно скрываемый отцом смысл. Оказывается, отец взял на себя обязанность обеспечить законными деньгами некую жертву майората – младшего отпрыска покойного князя Козловского. Все понятно, зовут Матвеем, служит в Париже. Отец приобрел у князя каким-то необычным способом («это до дела не касаемо») деревни и под слово чести должен вернуть Матвею Козловскому 50 000 серебром (ого!). Об этом деле подробно осведомлен стряпчий (имя, фамилия, адрес), и ввиду каких-либо неувязок надо будет снестись с оным стряпчим.
В конце делового письма – скромная приписка: «О текущем сообщаем, что мы здоровы и благополучны, посему домой не торопись». От матушки ни полстрочки.
На первый взгляд, обычное деловое письмо, отец ставит о делах своих в известность сына. Странно только, что между строк как раз пряталась неотложность и важность сообщаемого дела, хотя отец твердил об обратном. Почему? Отец был здоров и помирать не собирался. Родион подумал и решил, что письмо это – деликатный намек: денег ты в этом году, милый сын, получишь меньше обыкновенного. Андрей Корнилович очень заботился, чтобы сын ни в чем не знал недостатка, мог снять хорошее жилье и стол. Жалованье часто задерживали и, если сознаться, было оно мизерным.
Родион Люберов не играл в карты, не тратился на женщин, но была у него одна дорогостоящая страсть, и отец знал об этом. Лошади… дивные, верные, умные животные! Лошадь как произведение искусства может стоить полушку, а может потянуть на тысячи. Родион мечтал купить крапчатую кобылу, присмотрел у одного литовского помещика. Помещик заломил фантастическую цену, без помощи отца здесь было никак не обойтись. Но, видно, не судьба. Производство сукон потребовало у отца каких-то неожиданных трат, а тут вынырнул Матвей из Парижа, родителю пришлось занимать под бешеные проценты эти 50 тысяч… Могло такое случиться? Вполне вероятно. И Родион запретил себе мечтать о крапчатой кобыле.
3
В русской государственной традиции, если глава семейства впадает в немилость, то арестовывают всех разом – и жену, и детей, а зачастую и родителей. Если родственники к «делу» напрямую касательства не имеют, то их не подвергают допросам с пристрастием, но через тюремную камеру проходят все. Потом, как водится, Сибирь, имущество конфискуется в пользу казны, и в обществе забывают, что был такой-то человек (иногда равносильный монарху, скажем, Меншиков). Говорить об опальном было не просто неприлично, но и опасно. При дворе это считалось дурным тоном. Именно поэтому Родион не узнал об аресте отца своевременно.
Самого Родиона не арестовали лишь по той причине, что не смогли до него добраться, физически не смогли. Когда в Ревель прибыл малый чин для арестования, означенный Люберов плыл морем в Ригу, вез на праме «Стремительный» казну и пакет генерал-майору Ласси. Малый чин из Тайной канцелярии не поленился и достиг Риги сухопутным путем, чтобы прямо на месте забрать Люберова в свои справедливые руки. Но и этому не суждено было сбыться. В Риге защитник справедливости узнал, что прам, по всей видимости, затонул, потому что пошел в плавание плохо просмоленный, а буря на море разыгралась сильнейшая.
Малый чин плюнул с досады и отбыл в Петербург. А неделю спустя в рижскую бухту вошел прам «Стремительный». Он был сильно потрепан бурей, от парусов остались одни клочья, но команда и пассажиры остались в целости. Спасшихся мореплавателей встречали так, словно они выиграли битву не со стихией, а с неприятелем. Родион вручил казну и пакет кому следует, после чего его принял сам генерал-майор Ласси. Последний знал, что не только от бури спасся молодой человек, но и от другой напасти, куда более жестокой – Тайной канцелярии.
У старого генерала были свои счеты с этим славным органом. Пока никого из его семьи не подвергли опале, но Ласси знал Ушакова и не любил его. Это была не только неприязнь военачальника к секретам и пыточным делам. После «дела Девьера» многих сослали в Сибирь, а Ушакова определили в армию. Как он туда попал? Да просто продал всех, с кем вместе вел противогосударственные речи.
И мудрый Ласси принял такое решение: раз уж этот поручик… как его, Люберов, избежал гибели в море, то негоже сдавать его на смерть во второй раз. Вроде уже случился Божий суд. Если бы хотел Господь того поручика сокрушить, то буря для этого очень подходит. На приеме Ласси не стал рассказывать о происках малого чина (не генеральское это дело!), но строго сообщил поручику, что оставляет его служить у себя при штабе и что полковник фон Бок в Ревеле будет о том извещен.
Родион остался служить в Риге. Стылым ноябрьским вечером, когда первый снег запорошил мостовые и ветер с залива гнул в дугу молодые деревья и ломал ветки на старых, словом, погода была такая, что носа на улицу не высунешь, в наружную дверь Родионова жилища стукнул дверной молоток. Хозяин не сразу его услышал, ржавый флюгер на крыше словно сбесился и неумолчным скрипом своим глушил все звуки. Тогда постучали в окно. Денщик храпел в своей каморе, и Родион, чертыхаясь, сам пошел открывать.
Фигура мужчины была вся облеплена снегом, даже брови побелели. Он бочком вошел в дверь, отряхнулся, как мокрая собака после реки, и грустно посмотрел на Родиона.
– Флор, ты ли это? Откуда? Как ты меня нашел?
– Да уж нашел, барин. С помощью Божьей и добрых людей. Позвольте сяду, задрог очень.
– Конечно. Григорий! – крикнул Родион во весь голос.
– Ни, ни, барин, тихо. – Флор рванулся к Родиону, словно хотел зажать ему рот рукой, но вовремя опомнился, только часто задышал от тревоги.
– Но денщик камин разожжет и поесть тебе даст, – шепотом сказал Родион.
– Ничего этого не надо. Вы лучше дверь в камору притворите, дело-то мое секретное. Ведь я в бегах.
– То есть как? – Родион уже наливал продрогшему слуге водки, но, услышав его признание, так и замер с чаркой в руке. – Ты от отца моего сбежал?
Теперь пришла очередь удивляться Флору.
– Неужели вы до сих пор ничего не знаете?
– А что я должен знать, говори толком?
Надо отдать должное старому слуге. Он не брякнул свою страшную весть сразу, а постарался смягчить ее, для чего встал, потоптался, пожевал губами.
– Арестование у нас приключилось третьего октября. Всех взяли. И их сиятельство, и благодетельницу матушку вашу, и слуг, кои в близости стояли. Я в те времена был в деревне, меня и не тронули. – Он сам вынул из послушных пальцев Родиона чарку водки, выпил ее, крякнул и отерся мокрым рукавом. – Я от благодетельницы барыни письмо к вам привез.
Весть, принесенная слугой, сразила Родиона, последние слова Флора он просто не услышал. Мысли одна другой проворнее и глупее зашевелились вдруг в голове разом. Он-то, дурак, увидев Флора, решил, что отец выслал ему обещанные деньги, и покупка пусть не крапчатой кобылы, но вороного жеребца состоится. Почему он ничего не почувствовал, увидев запорошенного снегом слугу, почему душа не возопила о постигшей отца беде? Флор еще толкует что-то про мать. Значит, и она, кроткая, в бежевом роброне[14], который он так любил, в чепце с брюссельскими кружевами… на лавке, в тюремной камере.
– Но ведь это ужасно! – выдохнул он наконец.
– Позвольте ножичек – взрезать, – деликатно допросил слуга.
Родион посмотрел на него дико, но, ничего не сказав, протянул нож для разрезания бумаги. Флор стащил с себя теплый кафтан, подрезал подкладку, вытащил свернутое в трубку письмо и протянул его Родиону. Тот с трудом развернул подмокшую, словно жеваную, бумагу. Написано было убористо, мелко. Буквы плясали перед глазами, не складывались в слова, так оголодавший человек при обильной еде не может глотать, кусок не лезет в горло.
– Они живы?
– Матушка ваша точно жива, а про их сиятельство не знаю, их отдельно содержат, и туда доступа нет.
– Какие вины за ними числят?
– Откуда же нам знать? Мы люди малые. Но думаю, взяли их за дерзновенные поступки и поношение здравствующей государыни. Так обычно говорят.
– Как передала тебе матушка это письмо?
Флор оживился:
– Барыня Ольга Викторовна стражника перстеньком подкупили. Тот стражник явился в дом и как раз на меня и напал. Принеси, говорит, в холодную, как барыня велели, подушку, одеяло и какой-нибудь еды. Я и понес. А на словах тому стражнику передал, что я, мол, Флор и жду распоряжений. Стражник, по счастью, жадный попался. Барыня ему еще браслетик дала. За тот браслетик он письмо из тюрьмы вынес со словами: «Это для сына, велено свезти». Я и повез. В Ревеле на вашей старой квартире хорошего человека встретил, он у вас постоем. Рыжий такой, конопатый и пьяный. Он мне и сказал: «Ищи своего барина в Риге».
– Это Феоктистов, отчаянный пьяница, – со счастливым смехом сказал Родион, будто добрый поступок сослуживца, с которым он и десятью словами не перемолвился, мог как-то благополучно повлиять на дальнейшие события.
Руки у Родиона уже не дрожали. Шут его знает, отчего он вдруг успокоился. Жизнь его, до сих пор прямая, как линейка, сделала неожиданный безумный изгиб, и все взорвалось разом, словно из гаубицы по нему пальнули. Пальнули, да не попали! Отряхнулся от земли, и надо же – живой! Отец невиновен, это ясно. В крепость он попал по чьему-то навету. Стало быть, надо найти клеветника и освободить родителей. Жизнь обрела цель куда более значительную, чем покупка гнедого или вороного жеребца. «Я докажу», – глухо прошептал внутренний голос, тот самый, что не давал спать по ночам. Родион пододвинул свечу и принялся за письмо.
«Государь милостивый, сыночек мой ласковый! Я живу хорошо, только голодно. Последние слова батюшки твоего были: “Пусть сын спасет мою честь!” Ответ найдешь в картине, перед которой вы вместе с Андреем Корниловичем в последний твой приезд стояли. Где это было – знаешь сам. Картина сия или парсуна есть портрет покойной тетки твоей. Честь наша зависит от каких-то бумаг или денег, а больше мне о том предмете ничего не ведомо. Андрей Корнилович сказал только, что та парсуна есть шифр, и ты, мол, по ней все поймешь. А сейчас я тебе, светик мой, отпишу, как все в яви происходило.
Арестование случилось в полночь или около того, то есть мы уже почивали. Они ввалились сразу, гурьбой, а когда нас уже опосля на улицу вывели, я видела драгунов вокруг нашего дома великое множество. Андрей Корнилович как заслышал шум внизу и как глухой Иван с драгунами объясняется, сразу вскочил в чем был и бросился в библиотеку. А драгуны вбежали в спальню, где я сидела на постели ни жива, ни мертва. Они по углам зыркают, кричат где он? Тут Андрей Корнилович и входит, на ночном дезабилье шлафор бархатный.
К нему сразу бросились двое, схватили его за руки, а офицер бумагу стал читать, мол, батюшка твой за злодейства его подлежит арестованию. Только это все ложь. Добрее твоего отца и честнее я не видела. Андрей Корнилович грубым хватанием за руки нимало не смутился, только сказал с достоинством: “Позвольте мне одеться”. Я тоже с постели встала, забыв, что на мне одна распашонка ночная. Андрей Корнилович говорит офицеру строго: “Позвольте даме одеться. Извольте выйти вон. Я не убегу”. Офицерик молоденький смутился, сам ушел и солдат увел, но дверь оставил незатворенной. Тут мне батюшка твой и шепнул про парсуну, шифр и про честь нашу, де он своим словом кому-то поклялся. Был он тогда в большом смятении, потому и невнятен. Он тогда, бедный, еще не знал, что меня вместе с ним заберут и тут же разлучат. Тут вдруг старший из команды в спальню взошел и стал зело молодого офицерика ругать, что нас противу уставу одних с Андреем Корниловичем оставил. А по дому-то шум, обыск идет. Андрея Корниловича первого вывели, меня за ним, я видела, как дверца его арестантской кареты захлопнулась. Он мне знак рукой сделал, знак горестный, а в глазах слезы. В ту ночь еще забрали…» На этом письмо кончалось.
Родион долго сидел в глубокой задумчивости, потом спросил Флора:
– На словах тебе больше ничего не передавали?
– А кому передавать-то?
– Чей ты теперь?
– Я так полагаю – казенный. Мы теперь вроде государыне принадлежим.
– Со мной останешься. Не убудет у государыни от одного человека.
4
Отец дал мне задание… Но какое, помилуй бог? При чем здесь портрет умершей тетки? У этого портрета отец взорвался и наговорил много ругательных слов. Но никакого нового, особенного разговора там не было, все старые обиды перемывали.
Родион круто повернулся на каблуках, подошел к столу и сел. Хватит бесцельно бегать по горнице. Совсем ополоумел, честное слово. Метель завывала за окном. Флор спал на лавке, из-под овчинного тулупа торчали огромные, растоптанные ступни в шерстяных носках. На правой дыра… нет, на левой. Родион тряхнул головой, он с ума, что ли, сходит? Какое ему дело до дырявых Флоровых носков? Он вдруг остро позавидовал безмятежному сну слуги. Тот спал тихо и сладко, только вздрагивал время от времени и сучил ногами. И опять на ум пришла собака, которая вот так же вздрагивает во сне после трудной работы на охоте.
Чертов флюгер! Нет, это невозможно слушать, от его скрипа ноет затылочная кость, а звуки то тише, то громче… Завтра съеду с этой квартиры, от этого паскудного флюгера! Только помни, поручик Люберов, ты теперь нищий!
Родион не заметил, как опять очутился на ногах. Особое недоумение вызывало слово «шифр». Слово это пугало. Шифр – значит серьезная тайна. От кого? И какие особые секреты могут быть у скромного русского дворянина? Или отец как-то снесся с иностранными министрами, скажем, шведскими? Он ведь был в Швеции… Страшно подумать, что случилось бы, если бы Флор с эдаким-то письмом был бы схвачен. Смерть неминуемая! Однако все это чушь и вздор. Какие там шведские министры? Может быть, отец сносился с Англией по своим суконным делам, но при чем здесь шифр?
Начнем сначала… Родион снова принялся читать письмо. Это послание надобно выучить наизусть, а потом сжечь. Если его арестуют, то желательно не иметь подобной улики на руках. Но прежде чем жечь, он должен понять. Но как понять, если это письмо тоже шифр?
Почему он очутился вместе с отцом около портрета? И когда?.. После обеда, в загородной усадьбе Колокольцы. Поели, а потом и поссорились. Вернее, это отец ругался, а он головой кивал. А спорили они все о том же, об овчарном заводе.
– Что я тебе ни скажу – все не так. Я понимаю, армия для молодого человека самое приличное занятие. Но на кого я завод оставлю? Наследник-то один. А ты ведь моих овец не примешь, постесняешься. Так или не так, говори отцу! По глазам вижу, что так. А я считаю, если государь Петр уважал ремесла и сам у токарного станка стоял, то и мне заводская работа пристала.
– В ремеслах ли дело! Петр потому велик, что был воином. Он флот построил, по морю гулял и Швецию сокрушил.
– Ведь не все время война лютует, наступает и мир. Но иной в безмятежной мирной жизни остается праздным, а другой хочет государству подсобить. Мудрый сельский житель существует в земельных и экономических упражнениях, регулирует сад или цветник, другой разводит свиней, а я вот сукна тку для человечества. Жизни нужно много потреб, а для них необходимо идти в ногу с быстротекущим временем.
– Насчет быстротекущего времени я согласен.
– Вот посмотри, тетка твоя покойная. Платье на ней немецкого фасона, но из камлота, сотканного на русской прядильне. И шейку-то она вот как гордо держит! Была она красавица и умница. Грамоте знала, а потому указует пальчиком на книгу. Петр издал указ – неграмотных девиц не венчать! До этого указа девы затворницами жили, а она – нет! Во славу государства Российского на ассамблеях десять пар туфель станцевала. А как же… надобно отечеству. Тогда на ассамблеи барабанным боем созывали, дамы и девицы старше десяти лет непременно должны были являться в залы и танцевать до упаду с изяществом. Умерла молодой, сгорела, как свеча.
Читать бесплатно другие книги:
