Фаворит императрицы Соротокина Нина

6

Второй разговор Маньяна с Шабером по поводу его прошлогоднего вояжа в Варшаву состоялся в конце июля. На этот раз он происходил в деловой обстановке и был куда серьезней первого, поскольку касался не столько убитого Виктора де Сюрвиля, сколько пропавших денег. Никогда еще Маньян не получал из Парижа столь бестолково оформленную бумагу. Текст был зашифрован. Шифровальщики трудились над ним несколько суток, но так и не смогли понять двусмысленности некоторых фраз. Собственно, шифровки было две, одна часть информации шла из Парижа, другая – из Польши. В депеше сообщалось, что теперь ясно со всей очевидностью – высланные из Парижа деньги до адресатов не дошли.

Уже это было странно. Деньги или получены, или нет. Но в данном случае для выяснения этого обстоятельства понадобилось десять месяцев. Правда, деньги обладают удивительным свойством – пропадать в пути, и случается это чаще, чем с другими, иногда куда более громоздкими вещами. Во всяком случае, здесь была налицо борьба польских кланов, и поди разберись, кто против кого интригует.

Депеша настоятельно рекомендовала обсудить этот вопрос с Шамбером, именно обсудить, а не выспрашивать деликатно. Значит, Шамбер был вне всяких подозрений. Однако предусмотрительный Маньян решил не показывать Шамберу шифровку, пусть он все узнает из его слов. В любом случае интересно, как этот невозмутимый, поднаторевший в секретных делах агент будет реагировать на его сообщения.

– Какие у вас отношения с Бироном? – так начал Маньян этот разговор.

– Особенно теплыми их не назовешь, – рассмеялся Шамбер, – но фаворит, пожалуй, ко мне расположен. Видите ли, я обожаю лошадей.

Маньян погрозил ему пальцем.

– Знаю я вас. Если понадобится для дела, вы скажете, что верховая езда вызывает у вас колики, а один вид седла приводит в дрожь. Но это я к слову. Видите ли… В полученной из Парижа депеше сообщается, что 200 тысяч в камнях и монетах, которые вы везли с Сюрвилем, не попали по назначению.

– Уверяю вас, это невозможно, – искренне заверил Шамбер. – Если бы это было так, мы бы знали об этом в прошлом году.

– О, здесь произошла очень хитрая вещь. Насколько я понял из депеши, каждому из польских вельмож, – а получателей было двое и каждый претендовал на половину суммы, – вместо золота были высланы письма. Тогда же, год назад, в сентябре… Принесите нам кофий, что ли… – крикнул Маньян слуге, секретарь нарочно тянул паузу, ожидая вопросов, но Шамбер только устроился в кресле поудобнее и сказал:

– Очень интересно! Вместо золота они получили обещание.

– Вы ошибаетесь – не обещание. Каждый получил извещение, что правительство Франции раздумало посылать господину имярек половину суммы, а отдало всю сумму целиком в руки другого вельможи. Вы понимаете? Господин А получил уведомление, что все отдано господину Б, а господин Б – что все отдано А. В результате каждый смертельно обиделся, бывшие союзники А и Б стали врагами, и только случай позволил выяснить, что ни тот, ни другой денег не получили вообще… Да и не могли получить.

– Что вы хотите этим сказать? – сказал Шамбер неожиданно резко, разговор начал задевать его за живое.

– На карету с деньгами было совершено нападение.

– Разбойничье? Значит, разбойники похитили деньги?

– Об этом мы можем только гадать.

Принесли кофе в маленьких турецких чашках, очень горячий и очень крепкий. Маньян сделал крохотный глоток, зажмурился, смакуя напиток. Шамбер, обжигаясь, осушил чашку в два приема, вспотел и долго вытирал глаза и лоб большим шелковым платком.

– Франция перенесет потерю 200 тысяч золотых. – У Маньяна появились вдруг мурлыкающие интонации, которые не исчезли до конца разговора. – Иное дело – Польша. Варшава борется за свою свободу, у нее каждая копейка на счету, и исчезновение золота для нее весьма существенно.

– Всей душой скорблю вместе с Польшей, – серьезно сказал Шамбер.

– Я тоже. Поляки провели некоторое расследование. Выяснилось, что в результате разбойного нападения Виктор де Сюрвиль и все его попутчики погибли, кроме одного. Именно он привез трупы к костелу и даже назвал имена.

– Но зачем? Его ли это дело?

– Он попросил ксендза похоронить убитых и особенно упирал на то, чтоб один из них был отпет по греческому образцу. Догадываетесь, кто этот человек?

– В карете ехало двое русских – князь и его слуга.

– Все правильно. Отпевали слугу. В живых остался князь Козловский. Вы не знаете, он сейчас в Петербурге?

– Понятия не имею, – буркнул Шамбер.

– Далее… Князь заплатил за отпевание двумя золотыми монетами. И это монеты из тех денег, что везли в Варшаву.

– Быть не может, – прошептал Шамбер взволнованно, всем своим видом показывая, что это вполне может быть, более того, он уже давно догадался, так все и случилось на самом деле.

– Я не утверждаю, что князь Козловский – вор, но, во всяком случае, он может многое прояснить. С ним следует потолковать.

– Он ничего не скажет. – Шамбер нахмурился. – И потом, мы не дома. Мы не сможем привлечь его к ответственности.

– А мы и не будем этого делать. Препоручим снимать допросы русским. Говорят, у них так умеют задавать вопросы, что всегда получают на них ответ. А чтобы их заинтересовать… Я вам открою одну тайну. Тогда, год назад, отношения России и Франции складывались как нельзя лучше. Но отношения эти надо было подогреть. Бирону обещали 100 тысяч золотых, и он согласился их принять. Но кто-то в Париже пожадничал. А почему бы нам сейчас не сказать Бирону, что пропавшие в Польше деньги везли для него?

– Очень неплохая мысль… – Шамбер стал рассеян, он явно думал о чем-то своем.

– Вопрос только в том, – продолжал Маньян, – кто донесет ее до Бирона – вы или я?

– Я могу взять на себя эту обязанность.

– Вот и славно. А затем надо проследить, как пойдут дела и какую информацию даст князь Козловский. Было бы очень неплохо, если бы вы присутствовали на допросах.

– У русских не принято звать в пыточные камеры иностранцев.

– Но ведь затронута честь Франции. Словом, я надеюсь на ваш ум, обаяние и решительность в достижении цели.

У Маньяна был высокий и необычайно гладкий лоб цвета слоновой кости, на нем ни морщинки, глаза прикрывали тяжелые, словно восковые веки, а на устах играла улыбка, которую он перенял у загадочной Джоконды, словом, совершенно нельзя было понять, что у него на уме. «Что он недоговаривает?» – спросил себя Шамбер.

– А почему вы не спрашиваете, кто написал эти загадочные письма польским панам? – промурлыкал вдруг Маньян.

– Кто же их написал? – покорно спросил Шамбер.

– Они подписаны Виктором де Сюрвилем. Достоверно известно, что в момент отправления писем, – а они посланы обычной почтовой каретой, – несчастного Виктора уже не было в живых.

– Но он мог написать их заранее!

– Тогда у Сервиля есть сообщник!

– О-ла-ла… – только и нашел что сказать Шамбер.

Загадочность маньяновской улыбки объяснялась тем, что он решил проследить: что и в каких выражениях скажет Бирону Шамбер. И когда князь Козловский был тайно арестован, Маньян напросился на аудиенцию к Бирону. Из беседы во дворце он понял: Шамбер донес до фаворита далеко не всю информацию. О, не зря Маньян не верил Шамберу, а не был ли он тем самым сообщником, которым интересовались в Париже?

Но вскоре дело о пропавшем золоте перестало интересовать всех, то есть совершенно ушло в тень. На повестку дня стал вопрос о возможности пребывания в Петербурге самого Маньяна. Положение дел в Европе, а именно в Польше, было таково, что Франция готовилась разорвать дипломатические отношения с Россией. О причине этого мы расскажем в последующих главах.

7

Родион решился… Теперь он был совершенно уверен, что Матвей арестован по приказу Бирона. В основе ареста лежала зловредная каверза Шамбера, и Родион решился на вещь необычайную: найти способ и рассказать Бирону правду о том, что случилось год назад в лесу под Варшавой.

Что было необычайного в этом разговоре? Между первым царедворцем империи и скромным поручиком его канцелярии лежала пропасть, Родион понимал, открой он рот, чтобы пооткровенничать, Бирон удивится так же, как если бы бессловесное дерево пожелало вступить с ним в диалог. Поручик смел говорить лишь: «слушаюсь» и «так точно».

Но главная опасность состояла в том, что он против воли мог навредить Матвею. Над самим Родионом дамокловым мечом висела угроза ареста, и сообщать кому бы то ни было, что арестованный Козловский водит дружбу с сыном опальных родителей, значило потуже затянуть удавку, которую уже накинула на шею князя империя.

Но одно дело – решиться, а другое – осуществить. Уже четвертая неделя пошла, как Матвей обретается в неизвестном месте, а решительный разговор с Бироном все еще не состоялся. Однако в этом не было вины Родиона. Просто фаворит находился вне пределов досягаемости. Сентябрь – время охоты, Анна оставила государственные дела и вместе со двором и, конечно, со своим любимцем отбыла в Петергоф.

Давая оценку императрице Елизавете, о ней говорят: она любила балы и танцы, и вместе с ней танцевала вся Россия. Про Анну по аналогии следовало бы сказать: она любила охоту, это было знаком ее правления, но присовокупить к этому, мол, с ней охотилась вся Россия – никак нельзя. В пределах Москвы и Петербурга любая охота, кроме царской, вообще была запрещена. Если каждый начнет на зайцев и оленей охотиться, то всю живность в один сезон можно извести. Борьба с браконьерством уже тогда велась отчаянная. Подлому народу разрешали бить только волков и медведей, поскольку излишнее их количество было угрозой жизни как скотской, так и человеческой.

Заведовал царской охотой обер-егерь из немцев, полковник Осип Мервиль. Он же обеспечивал доставку живых зайцев, куропаток, оленей и других животных для заселения лесов и лугов вблизи столиц. Обязанностью Мервиля было также заряжение ружей государыни как на охоте, так и во дворце. Анна коллекционировала стрелковое оружие, в большом количестве его закупали за границей, дома зачастую царица велела украшать ружья золотой насечкой. Склад личных ее величества ружей был устроен в мазанковом дворце – бывшем доме казненного царевича Алексея.

Анна обожала стрелять по пролетающим мимо дворца воронам, сорокам, галкам. Если наученные горьким опытом пернатые остерегались лететь в дворцовый парк, туда пускали птиц из «менажерии». Было организовано для царицы и подобие тира. Во дворце на одной из галерей стояла черная доска с нарисованной целью, в эту галерею никто не смел заходить. Порох для царицы привозили из Данцига, заряжение ружей было особое: пули закатывались в гильзы, смазанные маслом.

Осип Мервиль руководил охотой по обязанности, но душой этого дела был, конечно, Бирон. Псовая охота – это красивая скачка на лошадях, это возможность показать себя в настоящем мужском деле, воочию продемонстрировать свою красоту и ловкость. Несколько лет спустя главным егермейстером государыни стал Артемий Волынский. Историки пишут, что он был казнен за смелые прожекты по переустройству государственного правления, которые ограничивали власть немчуры в пользу русских. В этом есть своя правда, но изнанка дела по уничтожению Волынского совсем другая. Казни кабинет-министра и егермейстера потребовал Бирон, и вопрос перед Анной он поставил очень жестко: или я, или он!

И наплевать было Бирону на государственное переустройство России. Фаворит знал: в чьих руках охота, тот неминуемо завладеет и сердцем государыни. Бирон приказал казнить не строптивого министра, а соперника.

Словом, охота в те времена была делом поистине государственным. «Санкт-Петербургские ведомости» с трепетом сообщали, что «Ея Императорское Величество, Самодержавнейшая наша Монархиня изволила на охоте в окрестностях Петергофа собственноручно убить вепря невиданной величины». Родиону оставалось только терпеливо ждать, пока двор до конца насладится ритуальным убийством под названием «псовая охота» и вернется наконец в Петербург.

И вдруг удача! Бирон потребовал доставить к месту охоты «трех знатных жеребцов». Родион взял солдат и погнал лошадей в Петергоф. На место прибыли под вечер. Конюшня при дворце была образцовая: стойла обшиты деревом, сено и овес в яслях свежайшие, скребницы, щетки – все иностранного производства, конюхи тоже немцы. Родион сам проверил, как чистили и поили жеребцов, от вида лошадей зависел завтрашний разговор с Бироном.

Жеребцов велено было подать к двенадцати часам, но на условленном месте Бирона не оказалось. Просторный луг, окаймленный с одной стороны петляющей речкой, а с другой сосновым леском, был полон народу: егеря, доезжачие, валторнисты, обер-егеря, кавалеры и дамы верхами… На дамах надеты самые разнообразные наряды, обязательными были только круглые шляпы с вуалью. Придворные кавалеры все выглядели одинаково: суконные черкесские кафтаны бирюзового цвета и алые камзолы. От яркости нарядов и золота галунов слепило глаза. Кругом стоял немыслимый гвалт.

Вдруг тихо стало над лугом, даже собаки примолкли. Родион понял: прибыла государыня. Главное действо должно разыграться на другом конце луга в березовых перелесках. Раздался сигнал валторны, все пришло в движение. К Родиону подбежал егерь с вытаращенными от усердия глазами: «За мной пожалуйте…» и резво побежал вперед, показывая дорогу.

Бирон сам подошел к любимому жеребцу, потрепал его по холке.

– Подпругу сам проверял? – обратился он к Родиону.

– Точно так, ваше сиятельство. Седло, как велено, взяли немецкое…

Родион хотел подольше поговорить про это роскошное седло из тисненой кожи, с золотыми стременами и кистями на путлище, а потом вставить фразу про Матвея, мол, имею сообщить нечто чрезвычайно важное, касаемое дело князя Козловского. В иные минуты Бирон с удовольствием бы принялся разглагольствовать про свойства ленчика[26] и высоту луки, но сейчас он был целиком занят предстоящей охотой.

– Подсади, – оборвал фаворит Родиона и легко взлетел в седло.

Все… Ускакал. Зазвали в рога и охота началась. Родион был в ней только зрителем. Вначале и его увлек общий азарт, но потом эта вакханалия кровавого веселья вызвала внезапную усталость. Старая рыцарская забава никогда не вызывала в нем интереса, а здесь вся охота состояла из бессмысленной суеты и показной деловитости. Стоило ловить зверей в Псковской губернии, а потом везти их в окрестности столицы, чтобы доставить сладострастное удовольствие этим расфранченным господам всадить пулю в бок несчастного зайца. Охота была удачной. Государыня собственноручно убила оленя «о четырнадцати отростках, сучках на рогах», как писала назавтра газета.

После охоты началась долгая общая трапеза, и, когда Бирон наведался в конюшню, чтобы отчитать конюхов, уж наверняка они что-нибудь сделали не так, Родион увидел, что фаворит порядком пьян, но благодушен. Увидев Родиона, Бирон поманил его пальцем.

– Когда ты на месте, я могу не волноваться за своего Резвого. Хочешь презент? Ее величество в честь удачной охоты весьма щедро раздает презенты – колечки золотые, а это вот с брильянтом.

Принимая кольцо, Родион склонился в поклоне. Рискнуть или нет? Может, другого случая не представится?

– Благодарю вас, ваша светлость. Это большая честь для меня. Я рискну попросить вас уделить мне еще минуту внимания. Я хочу сообщить вам некоторые сведения, касаемые арестованного князя Козловского.

Бирон сразу протрезвел, прищурился, очевидно, фамилия князя Козловского вызывала в нем неприятные ассоциации.

– Да? – бросил он удивленно. – А кто ты таков, чтобы знать про князя Козловского?

– Меня зовут Родион Люберов.

– Это я знаю. Я не об этом.

Родиону казалось, что он для фаворита значит столько же, сколько сосновый кол для коновязи, а Бирон, оказывается, отлично знал фамилию услужливого поручика, знал он также, где обретается его отец. Виной тому был Миних, который в запальчивости стал обвинять Люберова-младшего в шпионаже. История эта очень позабавила фаворита. Миних видел в тайном посещении Люберова коварный, Бироном составленный план. Поскольку это нелепое совпадение оскорбило и разозлило фельдмаршала, Бирон стал испытывать к Люберову что-то вроде симпатии. Верить, конечно, этому поручику нельзя, в России никому нельзя верить, но Люберов появлялся всегда вовремя и в лошадях понимал толк.

– Какое ты имеешь отношение к Козловскому? И почему решил, что мне об этом надо знать?

– Князь Козловский мой друг, – заторопился Родион, – и я с полным основанием могу сказать, что его оболгали. Господин Шамбер… – Он остановился на мгновенье, подыскивая слова, и Бирон его сразу перебил:

– Так ты и Шамбера знаешь? Иди за мной… – И быстро пошел прочь из конюшни.

8

Петергофский дворец – «Верхние палаты» – при Анне еще не был украшен золоченой лепниной, зеркалами и драгоценным паркетом, как во времена императрицы Елизаветы, но соразмерность помещений, благородная простота убранства, открывающийся из окон великолепный вид производили впечатление, и Родион с любопытством таращился по сторонам, поспешая за Бироном по анфиладе пустых комнат. Очевидно, государыня уже затворилась в своих покоях, и двор угомонился, разместившись на ночлег как попало в просторных, не загроможденных мебелью спальнях. В те времена и фрейлины не считали для себя зазорным спать на жестком тюфяке, брошенном на пол, одеяло и подушки возили, как правило, с собой.

Они прошли в крохотную гостиную, тут же появился безмолвный слуга с подносом, на котором стояли зажженные свечи и бутылка вина с бокалом. К вину Бирон не притронулся, а расположился удобно в кресле, вытянув ноги в охотничьих, с широкими ботфортами сапогах.

– Давай по порядку. Только не ври…

И Родион рассказал ему все, рассказал так подробно, словно сам валялся в крапиве после вечерней попойки, словно на нем самом лежал подстреленный слуга. Он поведал Бирону о спутниках Матвея, описал труп неизвестного мужчины в маске и пустой бочонок из-под вина, к стенке которого приклеился луидор. Потом события переместились в Петербург, Родион поведал о нападении Шамбера и о беседе с грошовым стукачом и доносчиком Сидоровым.

Бирон слушал не перебивая и, когда длинный рассказ был окончен, вдруг предложил Родиону выпить.

– Садись вот сюда. Что стоишь-то? – изрек он с барской небрежностью, словно только что заметил, что Родион стоит перед ним навытяжку. Он сам налил вина в роскошный, оправленный в серебро бокал.

Родион поблагодарил, сел, выпил. Какая мерзкая привычка у сильных мира сего «тыкать». Он не раз видел, как на «ты» обращались к старым генералам, демонстрируя этим свое особое доверие. Но почему-то барское поведение Бирона не оскорбляло. На Миниха он готов был броситься с кулаками, а здесь принял подачку из рук Бирона, как должное: колечко на палец надел, вином побаловался. Родион понял вдруг, что достоинство его сейчас незримо защищал Матвей. У Миниха он решал свои дела, у него был выбор – терпеть или не терпеть выходки фельдмаршала. Ради спасения друга он должен был пойти на все, и его уязвленная гордость выглядела такой мелочью, что об этом просто не стоило думать.

Бирон молчал, внимательно рассматривал поручика и неторопливо размышлял. В такие минуты – хитрых и неспешных разговоров с самим собой, – фаворит из-за большого, клювообразного носа и круглых глаз становился похожим на птицу. И не на какую-нибудь там важную пернатую, символ гордости или мудрости, а на скромную королеву птичника – курицу. Обычно люди не замечали этого сходства – не смели, да и не связывался в голове образ всемогущего красавца с глупейшей, привычной птицей. А тут вдруг увязался, и, боясь, что Бирон прочтет на лице собеседника насмешку, Родион поспешно прикрыл рот рукой и закашлялся.

А Бирон решал задачу: верить или не верить этому вежливому поручику и если не верить, то в какой степени? Шамбер рассказал про нападение на карету совсем другую историю, и в этой истории были такие подробности, что она определенно заслуживала доверия. Шамбер – француз, европеец, он человек одной с Бироном культуры, они одинаково видят мир. А русские все вруны, шельмы и подхалимы. Русский человек ради минутной выгоды что хочешь может выдумать и при этом иметь самое честное выражение лица. Ишь как потупился, проситель… И не боится выступить в защиту князя Козловского. Он ему, вишь, друг! А может быть, этот друг наплел ему с три короба, а тот и поверил. Сегодня друг, а завтра за руку к плахе подведет. Уж ему ли, Бирону, не знать этой житейской мудрости в варварской, продажной России.

– Вот ты просишь за князя Козловского, – сказал он наконец, – а почему за отца не просишь?

Глаза Родиона удивленно распахнулись, блеснули влажно, огонь свечи дрогнул в зрачках, но уже через миг этот всплеск погас, перед Бироном сидел тихий, преданный ему служащий из Конюшенной канцелярии.

– Просить за отца бесполезно, – сказал он глухо. – Его государство осудило.

– А Козловского, значит, не государство?

– В случае с князем не то важно, кто осудил. Здесь другое…

«А ведь не глуп, очень не глуп», – подумал Бирон и сказал насмешливо:

– Что ж замялся, продолжай! Что важно?

– Деньги найти.

– Так деньги уже давно осели в чьем-то кармане!

– Вот этот карман и надобно найти. Я думаю, что господин Шамбер эти деньги и прикарманил, а теперь валит с больной головы на здоровую. Я уверен, что Шамбер обвиняет князя Козловского в пропаже денег. При этом понимает, что, если князь за все это время не заявил на вора, значит, доказательств не имеет. Но интуиция иногда важнее любых доказательств.

– Шамбер вез деньги мне. – Откровенная фраза, может быть не нужная, вырвалась сама собой из-за крайнего раздражения, которую вызвал своей настырностью Люберов. – Шамбер служит Франции. Какой резон ему вредить своему государству и усложнять отношения со мной?

– Для того чтоб украсть, резонов нет, – рассудительно заметил Родион, словно объясняя тщеславному фавориту известную всем истину. – Здесь только совесть решает.

Бирон опять по-птичьи округлил глаза, глядя на свечу.

– Я ведь почему к вам пришел, – продолжал Родион с той степенью искренности, с которой говорят с детьми и священниками, – я почувствовал, что могу вам доверять, доверять полностью, потому что вы лошадей любите. Если человек лошадей любит, то…

– Что – то?.. Продолжай.

– А что тут продолжать, ваше сиятельство, если и так все ясно.

Замечание Родиона о лошадях не было чистым и бескорыстным порывом души, когда у человека признание вырывается само собой. Родион знал, на какую пружину надавить, и, прежде чем произнести фразу о лошадях, он ее в голове проиграл и соответствующую интонацию к ней примерил. Но и лукавством, откровенной лестью слова Родиона тоже нельзя было назвать, потому что в известном смысле это было правдой. О Бироне говорили с негодованием, что лошадь ему дороже человека, Родион же за внешней жестокостью смысла этой фразы видел правомерность этих слов… Лошадь никогда не бывает столь гадкой и подлой, какими бывают люди… Лошадь красива, преданна, умна… и хватит об этом говорить!

В этот момент Бирон и решил про себя – этому русскому верить можно. Байка про карету и ограбление, может быть, и ложь, такого, как Люберов, обмануть нетрудно, а Козловский, судя по всему, тертый калач. Но на свидание с Сидоровым Люберов сам ходил, в рассказе о стукаче – все правда, а потому Шамберу доверять нельзя.

– Ладно. Свободен.

Бирон щелкнул пальцами, тут же появился слуга и молча повел Родиона к выходу.

9

Не получив никаких указаний, Родион еще день проболтался в Петергофе, а потом вернулся в столицу. На душе было пакостно. Он слово за словом перебирал разговор с Бироном, ругал себя – здесь не так сказал, тут невнятно объяснил. Как бы не вышла боком его ненужная откровенность с фаворитом.

Спустя пять дней двор вернулся в Петербург. Родион все ждал, вот-вот должно произойти что-то значительное, но время стояло, как вода в гнилой луже. Очень хотелось поехать на Васильевский и увидеть княжну Клеопатру, удивительную силу обрела над ним сия девица. Рядом с ней самые сладостные мечты оживали, сидеть подле нее и слушать негромкий голос было блаженством. Но и в блаженстве есть горечь, иногда столь сильная, что всю натуру скручивало узлом. Горьким был вопрошающий взгляд Клеопатры: привез благую весть о брате? А что он скажет? Мол, с Бироном потолковал… И опять порыв, опять вера в глазах, а на порыв этот – никакого ответа. Родила гора мышь…

И вдруг вечером, уж десять дней прошло с памятного разговора с Бироном, во флигелек на Фонтанке явился офицер из Конюшенной канцелярии.

– Следуйте за мной.

– Ночь на дворе. Куда следовать-то?

– Вас желает видеть их сиятельство граф Бирон.

– Я велю оседлать лошадь.

– Этого не надо. Мы поедем катером.

Погода была премерзкая. Ветер дул с утра, и надул-таки дождь, а теперь он припустил в полную силу.

– Эй, сюда! – крикнул офицер в темноту и начал спускаться к воде по высокому, осклизлому берегу, изредка цепляясь рукой за мокрый бурьян. Конечно, он перепачкался в глине и теперь тихо ругался, пытаясь очистить сапоги об осоку. Неслышно подплыл катер.

– Я тебя где оставил, ск-котина? Говорил – стой у кустов? А ты куда уплыл? Надо было фонарь запалить! Разве найдешь в этой темноте?

Старший из команды тихо оправдывался. Ясно было, что офицер не прав, никаких кустов подле не росло, и фонарь хоть слабо, но горел, однако было также ясно, что при подобной погоде всегда надобен виноватый.

Плыли долго. Весла равномерно врезались в рябую от дождя воду, на берегу ни огонечка, только черные ели, за которыми угадывались контуры редких строений. Наконец остановились у причала из неструганых бревен. От причала в лес уходила едва приметная тропка, по которой офицер припустился проворным галопом. От раздражения офицера не осталось и следа. Он хоть и промок изрядно, но был бодр, собран, видно, близкое присутствие начальства мобилизовало все его силы.

В тумане мелькнул огонек. Из-за еловых ветвей не просматривался общий вид всего дома, видно было только, что он очень массивен, ощущение тяжести ему придавал вросший в землю фундамент. Офицер в три прыжка преодолел высокое крыльцо. «Сюда, за мной…» – приговаривал он, увлекая Родиона в неподатливую тьму. Свет из внезапно отворившейся двери ослепил Родиона.

– Люберов доставлен, ваше сиятельство, – доложил офицер, тут же отступая в сторону, подтолкнул Родиона вперед и исчез.

Бирон в камзоле с меховой опушкой и мягких домашних сапогах сидел за столом. Он глянул на Люберова без малейшего любопытства, только, сказал:

– Дождь идет. Гнусность, а не погода. Пошли. Возьми свечу.

И опять перед Родионом маячила спина, которую нельзя было потерять из виду. Вначале шли по первому этажу – комнатенки, залы, коридорчики, потом подошли к лестнице, которая словно ввинчивалась в землю, Родион устал считать ступени. Последняя кончилась прямо у дубовой, железом обитой двери.

– Входи… У Бирона было сколько угодно времени, чтобы предварить увиденное объяснением или хотя бы короткой репликой, но он был любителем эффектных сцен, а потому сразу, переступив порог, сел в приготовленное для него кресло и уставился на Люберова. Нет интересней спектаклей, чем те, которые устраивает сама жизнь.

Но душераздирающей сцены не получилось. Родион при слабом свете свечи не столько узнал князя Козловского, сколько догадался, что это он. Бледное, безжизненное лицо, тусклая бородка, обмякшая, притулившаяся к стене фигура и страшно отечная, неестественно вытянутая нога. «На цепь посадили, сволочи!» – так и оторопел Родион, но вида не подал и как можно спокойнее позвал:

– Князь Матвей, это ты, что ли?

– Родион, какая встреча! – Матвей с трудом, опираясь о стену, встал. – Тебя тоже сюда на жительство?

Люберов ничего не ответил, только оглянулся на Бирона. Лицо фаворита было совершенно непроницаемо, он с явным удовольствием держал паузу. Но слишком долгое молчание разрушает первоначальный замысел, поэтому он театрально вскинул руку и заговорил:

– Вас препроводили в это помещение, князь, желая получить исчерпывающие и правдивые объяснения о случившемся с вами событии в сентябре прошлого года под Варшавой. Я видел опросные листы. Вы не желаете давать правдивые показания.

– А что показывать-то? Прежде чем, как холопа, на цепь сажать, надо было внятно объяснить, чего от меня хотят. Эти двое мерзавцев не потрудились даже сказать, кого они представляют, да к тому же и ведут себя предерзостно. Ужо как выйду отсюда, всенепременно их шпагой проткну!

– Резво вы разговариваете! Я вам сейчас объясню ваши вины. Имеются доказательства, что вы, сударь, шпион и вор, который государыню и государство ограбил, – внятно сказал Бирон, пристально вглядываясь в князя.

И тут случилось невероятное: Матвей бросился на Бирона со сжатыми кулаками. Ах, кабы не цепь… Он со стоном повалился на солому.

– Матвей, ты с ума сошел! – крикнул Родион.

Он почувствовал в словах Бирона скрытый смысл.

Фаворит выкрикивал оскорбительные слова, но при этом обращался на «вы». Можно, конечно, предположить, что Бирон уважает княжеское звание, но преступники все в одном ранге – злодеи, здесь церемониться нечего, поэтому скорее всего за вежливостью Бирона скрывается что-то непонятное и обнадеживающее.

– Расскажи их сиятельству все без утайки, – попросил Родион. – Шамбер оговорил тебя. Деньги, ну… то золото в бутылках и в бочке – украдены, это уже точно. А предназначались эти деньги для их сиятельства. – Он кивнул в сторону Бирона.

– С чего это вы взяли? – насмешливо спросил Матвей. Бирон сразу насторожился, но промолчал, посмотрев на Родиона, как бы ему предоставляя право вести дальнейший разговор.

– Так их сиятельству сказал Шамбер.

– Ха! Этот оборотень что хочешь наговорит. Золото везли в Варшаву, я это точно знаю. И вез его Виктор де Сюрвиль. А у Шамбера, как видно, были свои дела.

Бирон не стал требовать у князя доказательств, он сразу поверил его словам, и, видно, они произвели на него сильнейшее впечатление, потому что он встал и неторопливо, не обращая внимания на двух друзей, прошелся по каморе, что-то обдумывая.

Матвей выдержал паузу, а потом продолжил уже другим, деловым тоном:

– Я не знаю, что у француза на уме, но одно точно – ему было выгодно ввести вас в заблуждение и свалить всю вину на русского. Но это вздор! Можно я расскажу вам все попросту, по порядку. Все началось в Париже…

– Садитесь, ваше сиятельство. – Родион услужливо пододвинул фавориту кресло.

Бирон умел слушать, особенно когда разговор касался его собственных дел. Как только Матвей Козловский излил свою душу правдивым рассказом, фаворит устроил что-то вроде перекрестного допроса. Родион был четок в ответах, он все время ненавязчиво подсказывал Матвею, что и в каком тоне надо говорить. Под конец беседа велась в самых мирных тонах.

– Я так думаю, ваше сиятельство, – сказал Матвей, – не мешало бы съездить на место и во всем разобраться. Вот только названия того местечка в Польше я не помню. Церковь там знатная и очень приличный трактир. На карте я все это не найду, но если надо, можно вспомнить весь путь.

– Надо, – сказал Бирон. – Паспорта для выезда вам и Люберову оформят завтра же. Формально вы поедете в Польшу… надо бы придумать – зачем. Чтоб не было лишних помех. Хотя можно командировать вас просто в армию Ласси.

– А что, если в официальной бумаге написать, что мы поедем для покупки лошадей для конюшен ее величества? – предложил Родион, – Польша славится знатными породами лошадей. С этой бумагой мы можем ездить где угодно.

– Для дела вам не мешает знать, что рассказал мне Шамбер и французский секретарь Маньян. – Бирон четко обрисовал ситуацию, не были забыты и два письма, которые отослал в Варшаву неведомый корреспондент. – Вы должны, – в голосе его опять зазвучали металлические ноты, – найти деньги, о которых толковал Шамбер. По его словам, их везли для меня. Вот вы их мне и привезете. И тогда обо всей этой истории будет забыто. Но если не найдете денег, вы очутитесь в этом же подвале оба. Я вас из-под земли найду. С Шамбером не церемоньтесь. Если он вор и шпион, его надо анвелировать[27]. Раздавить василиска и аспида! – Бирон опять театрально взмахнул рукой. – Вы меня поняли?

Дальше все произошло очень быстро и ладно. Бирон ушел, в темнице появился мужик в сермяжном кафтане, который весело и с прибаутками принялся освобождать ногу Матвея от оков.

– Больно, милок? – приговаривал он сердобольно. – А ты терпи. У иных нога так распухнет, что резать надо, чтоб колечко снять. А у тебя такой надобы, чтобы нож применять, нету… Только первое время побереги ногу. Это она внизу распухла, а под штанами в тонину ушла, потеряла силу-то. Вот и все…

Сапог не налез на распухшую ногу, и до катера Матвей, с силой опираясь на плечо Родиона, шел босиком. Сопровождал друзей давешний офицер. Дождь давно перестал, в небе перемигивались звезды. На веслах сидели уже другие матросы. Офицер обругал их за сонный вид, за ночную сырость, за то, что до рассвета еще далеко.

Через час Родион уже спал на лавке в своем флигельке, а Матвей сидел за столом, пил вино и сам с собой беседовал о превратностях судьбы и крайне неприятном человеке с круглыми глазами по имени Бирон.

10

Историческая справка IV

Через двадцать дней после смерти польского короля Августа II, а именно в феврале 1733 года, в Петербурге в Кабинете было государственное собрание. На нем постановили:

1. Следуя русским интересам, Лещинского, который зависит от короны французской и шведской, а следовательно, и турецкой, до короны польской допускать никак нельзя.

2. Для того отправляемые в Польшу министры должны усиленно стараться, денежные и другие пристойные способы употреблять, чтобы поляков от избрания Лещинского отвратить.

3. А так как может случиться, что вышеозначенные способы (подкуп и уговоры) для отвращения таких вредных русскому государству предприятий окажутся недостаточными и надо будет силу оружия употребить, то признать нужным без упущения времени на самих границах поставить 18 полков пехоты и 10 полков конницы и расположить их в таком расстоянии, чтоб в случае нужды немедленно могли собраться и маршировать, и как скоро важное время наступит, собрать их в три корпуса и немедленно вывести к самым границам литовским и польским.

Примасу архиепископу грозненскому Потоцкому была выслана грамота, в которой Анна I требовала исключить Лещинского из претендентов на польский престол. При этом царица намекнула, что если к «чувствительному нашему прискорбию» поляки не прислушаются к ее советам, то Россия «противу воли своей» вынуждена будет «иные действительные меры предвоспринять». Тогда Анна погрозила Польше пальцем в первый раз.

Польша, разумеется, не послушалась. Избирательному сейму по польским законам предшествовал сейм конвакционный. Он собрался в конце апреля. На этом сейме постановили, что в короли может быть избран только природный поляк и католик, не имеющий наследственной державы и женатый на католичке. Этим постановлением поляки прямо говорили «нет» сыну покойного Августа II – Августу саксонскому. На этом же сейме решили признать врагом отечества каждого, кто провозгласит короля без согласия сейма. Было запрещено частным лицам собирать войска под любым предлогом.

На бумаге все выглядело очень убедительно, а на деле шляхта раскололась. Русский уполномоченный в Варшаве Левенвольде, возражая против Лещинского, вел с примасом бесконечные разговоры, суть которых сводилась к тому, что императрица Анна, питая к Речи Посполитой горячую дружбу, найдет способ «наказать врагов ее и обеспечить спокойствие в государстве».

Устав от этих бесед, примас вспомнил старый польский закон: во время избирательного сейма послы иностранных держав не имели права присутствовать в Варшаве. Левенвольде не смутил подобный указ, он заявил, что находится в польской столице по доведению своей государыни и не будет повиноваться приказам, противоречащим международному праву.

Так кто же займет польский трон? Легко голосовать «против» и очень трудно «за». Левенвольде писал в Петербург, что самой польской и литовской знати выбирать на трон некого, все паны врозь, каждый только за себя и расположить их в пользу одной, достойной кандидатуры нет никакой возможности. Нужна партия, которая в нужный момент предприняла бы решительный шаг.

Входящая в состав Речи Посполитой Литва была против Станислава Лещинского. Непоследнюю роль играло здесь религиозное чувство. В Литве много православных, а потому они ожидали от ставленника католической Франции религиозных притеснений. Литва знала, что в случае избрания на трон Августа саксонского ей будет обеспечена поддержка России. Возглавлял литовскую партию новогрудский воевода, богатей Радзивилл. Русские агенты золотом и подарками помогали Радзивиллу и его сторонникам определить свои политические симпатии. Воеводства Минское, Новогрудское и Подляшское решили воспользоваться на сейме правом «liberum veto»[28], для чего образовали конфедерацию.

В этот момент была написана и отправлена в Петербург декларация с просьбой о защите «драгоценнейшего сокровища Польши» – права свободного избрания короля. «Мы признаем королем того, кто окажется достойным и кого нам даст Бог, будет ли это пяст или чужестранец. Мы не обязуемся союзным дворам за оказанную нам помощь никакой вещественной благодарностью, но обязуемся только не предпринимать ничего такого, что могло бы нарушить вечную дружбу между нами и ими». Подпись на декларации была – «доброжелательные», и ни одной фамилии. Теперь на руках у императрицы Анны был серьезный документ. Польша сама просила выступить в решительный момент на ее защиту.

Инициатива «доброжелательных» стала известна партии Станислава Лещинского. Поднялся невообразимый гвалт. К Левенвольде явилась депутация из Сената с требованием назвать имена «доброжелательных». Левенвольде было легко ответить категорическим отказом, он сам не знал этих имен. Вскоре Левенвольде отбыл в Петербург за новыми указаниями.

До сих пор имя Августа саксонского еще не было названо. Занятно, что первым кандидатом на польский трон, которого в противовес Франции выдвинула Австрия, был португальский инфант дон Эммануил. Лиссабон долго медлил с ответом, но наконец высказался: португальский король рекомендовал на польский трон не дона Эммануила, а другого своего брата – дона Антонио. Однако ответ этот сильно запоздал. Уже составилась саксонская партия во главе с курфюрстом Августом, который был женат на племяннице австрийского короля Карла IV. Покойный Август II не признавал прагматическую санкцию, но сын его признал, а потому был сразу поддержан Австрией как кандидат на польский трон. Россию тоже устраивала эта кандидатура, однако при этом она потребовала, чтобы Август III после получения трона отказался от притязаний на Лифляндию, а герцогство Курляндское оставил в прежнем своем правлении. Курфюрст все эти обещания подтвердил письменно, при этом Россия и Саксония заключили восемнадцатилетний оборонительный союз.

Поддерживая Августа саксонского, Россия «пригласила к столу» Пруссию, которая имела свои виды на Польшу и на Саксонию. Во всей этой предвыборной кампании произносилось много прямых угроз, плелись интриги, появилось неприкрытое взяточничество, обман и вероломство, при этом все кричали о свободе воли, справедливости и честности.

В это крайне смутное и непредсказуемое время секретарь Маньян и получил шифровки из Парижа и Варшавы – искали загадочно пропавшие деньги. Бездействовать было нельзя, и секретарь направил Шамбера к Бирону, решив, что если он, Маньян, и не убьет сразу двух зайцев, то уж в одного – Шамбера, попадет наверняка. Маньян не верил, что деньги найдутся, но надеялся сделать пакость Шамберу, который ему порядком надоел. А впрочем, чем черт не шутит, Бирон всесилен. Главное, внушить фавориту, что он ищет свое. Мы знаем, что Бирон живо откликнулся на сообщение француза. Самым простым было арестовать князя Козловского, что он немедленно и сделал. Не желая пускать дело по официальному каналу, ведь все-таки разговор идет о даче Бирону взятки от враждебной державы, фаворит поселил князя не в темнице Тайной канцелярии, а в подвале собственной дачи, а чтоб князь стал откровеннее на допросах, распорядился попугать его, заковав в железа.

У Бирона было множество недостатков, но дураком его назвать нельзя. Вся эта история с пропавшим золотом у него сразу вызвала подозрение, да и сам Шамбер – скользок, как угорь. Словом, Бирон приставил к французу пару агентов, чтоб учинили за ним присмотр – так, на всякий случай.

Меж тем скандал в Европе разрастался. Франция стояла на своем и тайно направила Станислава Лещинского в Польшу.

Левенвольде из Варшавы сообщил, что поляки готовы отдать голоса «за этого самозванца». Россия объявила: «Лещинский может быть выбран не иначе как с насильственным ниспровержением польских прав и нарушения конституции».

Вот здесь царица Анна и вспомнила о декларации «доброжелательных» и достала ее из-под сукна. «Мы не оставим Польшу в беде! Мы поможем ей отстоять свободу!» – с этими лозунгами 31 июля русская армия Ласси перешла границу в Лифляндии и двинулась в сторону Польши. К слову скажем, что в этом походе сами собой возникли фамилии «доброжелательных». Во время похода русская армия пощадила имения великого маршалка коронного Мнишека, епископа краковского Липского, гофмаршалка литовского Сангушко, усадьбы Сапеги, Радзивилла, Любомирских и других.

Поход русской армии однозначно приводил к разрыву дипломатических отношений с Парижем. Это отлично понимали по-французски при русском дворе и, желая избежать лишних разговоров, решили воспользоваться первым же предлогом для отъезда из столицы. Этим предлогом послужила царская охота, в самом деле, не отказывать же императрице из-за европейских размолвок в удовольствии пострелять в чистом поле?

Вернувшись после охоты в Петербург, Бирон не застал там ни Шамбера, ни Маньяна, французская миссия отбыла в отечество, хлопнув дверью. Фаворит был в ярости, теперь не с кого спросить за лживую информацию. «Ну что ж… Они хотели, чтобы я искал “свои деньги”, но у меня достанет рвения найти чужие! – сказал он себе. – И сделать их своими!» Разумный приказ о слежке дал свои плоды. Один из агентов последовал за Шамбером и уже из Кронштадта прислал Бирону первое донесение: «“Клиент” морем отплыл в Данциг».