Наследство последнего императора Волынский Николай
Но Ельцин и в самом деле неожиданно почти все вспомнил. Страх и злость смыли муть с памяти. Да, бывшего министра иностранных дел Германии Клауса Кинкеля, который настолько люто ненавидит Россию, что и не пытается это скрывать, привел Гольдман. Точнее, поманил Кинкеля пальцем. И антисемит Кинкель прибежал козликом. И заявил, что правительство Германии является аффилированным совладельцем банка «Бэринг-брозерс-банк оф Лондон». И поэтому он вместе с Гольдманом, уважаемым в Германии предпринимателем, может дать гарантии Ельцину, что проценты от романовского золота – а это практически около четырех тонн дополнительно – будут обращены в пользу тех организаций или частных лиц, на которых укажет президент великой России. Но еще больше величию страны послужит всего один шаг, который весь мир ждет от России. Всего одно, в общем-то, пустяковое решение.
– Какое такое решение? – спросил Ельцин, пребывая в алкогольно-наркотической эйфории.
– Не продавать Кипру и тем более Милошевичу С-300. Вы получите больше от банка «Бэринг-бразерс», – нагло улыбнулся Кинкель.
– Балканы, значит, хотите захватить снова, – кивнул Ельцин. – Давно вас там не было! С сорок пятого года, с девятого мая… Сразу все хотите схавать, одним куском. Не подавитесь?
– Что вы, герр президент! Ни в коем случае, – успокоил его долговязый Кинкель. – Германия готова дополнительно выделить два миллиарда марок на строительство жилья для ваших военнослужащих, от которых мы, наконец, избавились.
– Два? – переспросил Ельцин.
– Два с половиной, – уточнил Кинкель. – Заказ на строительство мы разместим у тех фирм или частных предприятий, на которые укажете вы, герр резидент.
Герр президент подумал.
– Я еще пока русский президент, а не ваш резидент.
– Не важно, – нагло заверил Кинкель. – Не сегодня – так завтра будете.
– А ты что скажешь, Аксинья?
Ксирис отступила от Ельцина на шаг и заявила, пытаясь заглянуть в глубину его зрачков, залитых пьяной мутью.
– Соглашайтесь, Борис Николаевич, – сказала она. – Хорошее предложение. Хорошая сделка. Такую выпускать из рук нельзя – могут предложить другому.
– Ну что не сделаешь ради хорошенькой мордашки. Считай – сговорились. Но дойчмарки надо будет перевести на этой неделе.
– В Россию? – спросил Кинкель.
Ельцин задумался.
Он молчал. Кинкель и Гольдман внимательно ждали, что он скажет. Искорки эйфории приятно покалывали Ельцину головной мозг.
– Да не бойтесь, не в Югославию, не Милошевичу! – захохотал он.
– А мы и не боимся, – спокойно ответил Гольдман.
– То-то! Потом скажу…
Посидев в кресле еще полчаса, Ельцин приказал Коржакову:
– Вези домой.
Тяжело поднялся с кресла и, пошатываясь, побрел к двери. Он был совершенно без сил.
До операции «Решительная сила», в ходе которой самолеты Германии, Англии и США при молчаливом участии Ельцина уничтожили сотни тысяч мирных сербов и албанцев, разрушили десятки тысяч жилых домов, школ, больниц, родильных домов, вывели из строя энергосистему Сербии, разбомбили ее химические заводы и отравили Дунай, оставалось меньше двух лет.
Погибающие сербы, у которых не осталось в этом мире никаких надежд на спасение, кроме как на Россию, вновь попросят С-300. На что премьер Черномырдин скажет:
– Что-о-о? Еще чего! Сегодня им С-300 подавай! А завтра еще что потребуют!.. Пусть и не мечтают. Обойдутся.
Так правители «демократической» России станут соучастниками кровавого преступления, совершенного международной террористической организацией под названием НАТО, переплюнувшей злодеяния гитлеровских СС.
6. ГЛАС ВОПИЮЩЕГО
Его Императорскому Величеству
от В. Кн. Александра Михайловича
25 декабря 1916-4 февраля 1917 гг. [12]
Дорогой Ники!
Тебе угодно было, 22-го декабря, дать мне высказать мое мнение по известному вопросу, и попутно пришлось затронуть почти все вопросы, которые волнуют нас; я просил разрешения говорить как на духу, и Ты дал мне его.
Я считаю, что, после всего мною сказанного, я обязан говорить дальше: – Ты невольно мог подумать, слушая меня: ему легко говорить, а каково мне, который должен разбираться в существующем хаосе и принимать те или другие меры и решения, подсказываемые мне с разных сторон. – Ты должен понимать, что я, как и все болящие душой за все происходящее, часто задавал себе вопрос: что бы я сделал на Твоем месте; и вот я хочу Тебе передать то, что мне подсказывает душа, которая, я убежден, говорит верно.
Мы переживаем самый опасный момент в истории России: вопрос стоит, быть ли России великим государством, свободным и способным самостоятельно развиваться и рости[13], или подчиниться германскому безбожному кулаку, – все это чувствуют: кто разумом, кто сердцем, кто душою, и вот причина, почему все, за исключением трусов и врагов своей родины, отдают свои жизни и все достояние для достижения этой цели. – [14] И вот, в это святое время, когда мы все, так сказать, держим испытание на звание человека, в его высшем понимании, как христианина, какие то силы внутри России ведут Тебя и, следовательно, Россию к неминуемой гибели. – Я говорю: Тебя и Россию, вполне сознательно, так как Россия без царя существовать не может, но нужно помнить, что царь один править таким государством, как Россия, не может: это надо раз навсегда себе усвоить и, следовательно, существование министерства с одной головой и палат совершенно необходимо; я говорю: палат, потому что существующие механизмы далеко несовершенны и не ответственны, а они должны быть таковыми и нести перед народом всю тяжесть ответственности; немыслимо существующее положение, когда вся ответственность лежит на Тебе и на Тебе одном. Чего хочет народ и общество? Очень немногого – власть (я не говорю избитые, ничего незначащие слова: твердую или крепкую власть, потому что слабая власть это не власть) разумную, идущую на встречу нуждам народным, и возможность жить свободно и давать жить свободно другим. Разумная власть должна состоять из лиц первым делом чистых, либеральных и преданных монархическому принципу, отнюдь не правых или, что еще хуже, крайне правых, так как для этой категории лиц, понятие о власти заключается: «править при помощи полиции, не давать свободного развития общественным силам и давать волю нашему никуда негодному, в большинстве случаев, духовенству».
Председателем совета министров должно быть лицо, которому Ты вполне доверяешь; он выбирает себе и ответствен за всех других министров, все они вместе должны составлять одну голову, один разум и одну волю, и каждый по своей специальности проводит общую политику, а не свою, как это мы видим теперь; ни один министр не имеет права высказывать Тебе свои взгляды на общую политику, – он является докладчиком по своей узкой специальности; если же Ты хочешь услышать их мнение по общим вопросам, то таковое они могут высказывать только в совете министров, под Твоим личным председательством; при министерстве объединенном трудно ожидать, чтобы Ты услышал противоречия в их мнениях, но оттенки, в связи с делом порученным каждому из них, конечно, могут быть, и необходимо, чтобы Ты их слышал. Я принципиально против, так называемого, ответственного министерства, т. е. ответственного перед думой; этого допускать не следует, надо помнить, что парламентская жизнь у нас в самом зародыше, – при самых лучших намерениях тщеславие, желание власти и почета, будут играть не последнюю роль, и, главное, при непонимании парламентского строя, личной зависти и проч. человеческих недостатках министры будут меняться даже чаще чем теперь, хотя это и трудно. Как председатель, так и все министры должны быть выбраны из числа лиц, пользующихся доверием страны и деятельность которых общеизвестна (конечно не исключаются и члены думы). Такое министерство встретит общее сочувствие всех благомыслящих кругов; оно должно представить Тебе подробную программу тех мер, которые должны проводиться в связи с главной задачей момента, т. е. победы над германцами, и включить те реформы, которые могут проводиться попутно, без вреда для главной цели, и которых ждет страна. Программа эта, после одобрения Тобой, должна быть представлена думе и государственному совету, которые, вне сомнения, ее одобрят и дадут полную свою поддержку, без которой работа правительства невозможна; затем, опираясь на одобрение палат и став твердой ногой, и чувствуя за собой поддержку страны, всякие попытки со стороны левых элементов должны быть подавляемы, с чем, я не сомневаюсь, справится сама дума; если же нет, то дума должна быть распущена, и такой роспуск думы будет страной приветствоваться.
Главное условие, чтобы раз установленная программа ни в коем случае не менялась, и правительство должно быть уверено, что никакие побочные влияния на Тебя повлиять не могут, и что Ты всей своей неограниченной властью будешь свое же правительство поддерживать. Теперь замечается как раз обратное: – ни один министр не может отвечать за следующий день, все разрознены; министрами назначаются люди со стороны, которые никаким доверием не пользуются и, вероятно, сами удивляются, что попадают в министры, но так как людей честных вообще мало, то у них не хватает смелости сознаться перед Тобой, что они не способны занимать посты, на которые назначаются, и что их назначение для общего дела приносит только вред, их поступки граничат с преступлением.
1 Января 1917 г.
– Первую часть письма писал в вагоне по пути в Киев, – до сегодняшнего дня был так занят, что не было свободной минуты. Состоявшиеся с тех пор назначения, показывают, что Ты окончательно решил вести внутреннюю политику, идущую в полный разрез с желаниями всех Твоих верноподданных; эта политика только на руку левым элементам, для которых положение «чем хуже, тем лучше», составляет главную задачу; так как недовольство растет, начинает пошатываться даже монархический принцип, и отстаивающие идею, что Россия без царя существовать не может, не имеют почвы под ногами, так как факты развала и произвола налицо; продолжаться так долго такое положение не может; опять повторяю: нельзя править страной не прислушиваясь к голосу народному, не идя навстречу его нуждам, не считая его способным иметь собственное мнение, не желая признавать, что народ свои нужды сам понимает. Сколько ни думал, не могу понять с чем Ты и Твои советники борются, чего добиваются. Я имел два продолжительных разговора с Протопоповым[15]: он все время говорил о крепкой власти, о недопустимости уступок общественному мнению, о том, что земский и городской союзы, а также военнопромышленные комитеты суть организации революционные; если бы его слова отвечали истине, то спасения нет, но, к счастью, это не так, и конечно, нельзя отрицать, что в этих организациях существуют левые, но ведь масса не революционна, – и вот мерами запрещений, разных стеснений и подозрений искусственно толкают нетвердых в своих убеждениях людей в лагерь левых.
Можно подумать, что какая то невидимая рука направляет всю политику так, чтобы победа стала немыслима. Тот же Протопопов мне говорил, что можно опереться на промышленные круги, на капитал; какая ошибка! Во первых он забывает, что почти весь капитал находится в руках иностранцев и евреев, для которых крушение монархии желательно, – тогда не будет препятствии для их хищнических аппетитов, а затем наше купечество ведь не то, что было прежде; достаточно вспомнить 1905 год.
Когда подумаешь, что Ты несколькими словами и росчерком пера мог бы все успокоить, дать стране то, чего она жаждет, т. е. правительство доверия и широкую свободу общественным силам, при строгом контроле, конечно, что Дума как один человек пошла бы за таким правительством, что произошел бы громадный подъем всех сил народных, а, следовательно, и несомненная победа, то становится невыносимо больно, что нет людей, которым бы Ты доверял, но людям, понимающим положение, а не таким, которые только подлаживаются под что-то непонятное.
– 25 января:
Как видишь прошел месяц, а письмо мое я еще не послал, все надеялся, что Ты пойдешь по пути, который Тебе указывают люди верные Тебе и любящие Россию не за страх, а за совесть. Но события показывают, что Твои советники продолжают вести Россию и Тебя к верной гибели; при таких условиях молчать является преступным перед Богом, Тобой и Россией.
Недовольство ростет с большой быстротой и чем дальше, тем шире становится пропасть между Тобой и Твоим народом. – Когда я говорю: народом, я понимаю в смысле тех, которые понимают нужды народные, а не тех, которые представляют из себя стадо, которое пойдет за человеком с умеющим увлечь толпу. Между тем народ Тебя любит и глубоко верит в достижимость полной победы и внутреннего устроения без всяких потрясений, но при условии существования правительства, состоящего из лиц чистых и пользующихся доверием страны; без этого нет надежды на спасение Престола и, следовательно, Родины.
Посмотри, что делается в союзных нам странах: править государствами призваны самые способные люди, без различия их убеждений; ведь все сознают, что в минуту, когда решается судьба мира, когда от победоносного окончания войны той или другой стороны, зависит самое свободное существование целых государств, что в такую минуту нет места ни личным симпатиям, ни интересам тех или других партий, есть одно, – призыв всех наиболее способных людей к делу спасения родины, именно: к спасению родины; вопрос ведь в самом бытии России, как великой могущественной державы. Ведь никогда в истории Российского государства не было более благоприятных политических условий: с нами наш бывший исконный враг Англия, недавний – Япония и все другие государства, которые видят и чувствуют всю силу нашу и в то же время присутствуют при совершенно необъяснимом явлении, нашем полном внутреннем нестроении, которое с каждым днем ухудшается, и видят, что не лучшие, а худшие силы правят Россией в такой момент, когда ошибки сделанные сегодня, отразятся на всей истории нашей, и они невольно начинают в нас сомневаться: они видят, что Россия собственных своих интересов и задач не сознает, т. е. скорее не Россия, а те, которые ею правят.
Такое положение продолжаться не может. Ты, вероятно, читал обращение к Тебе новгородского дворянства; ведь так можно говорить только тогда, когда глубоко сознаешь ту пропасть, на краю которой мы стоим, и уверяю Тебя, что все Тебе истинно верные люди именно так и думают. Приходишь в полное отчаяние, что Ты не хочешь внять голосам тех, которые знают, в каком положении находится Россия, и советуют принять меры, которые должны вывести нас из хаоса, в котором мы все сегодня находимся.
Ты, вероятно, думаешь, что те меры, которые принимает правительство, выведут Россию на светлый путь, на путь победы и полного возрождения, и считаешь, что мы все, которые держимся обратного мнения, заблуждаемся, но ведь для проверки оглянись назад и сравни положение России в начале войны и сегодня, – неужели это сравнение не может убедить Тебя, на чьей стороне правда? В заключение скажу, что как это ни странно, но правительство есть сегодня тот орган, который подготовляет революцию; народ ее не хочет, но правительство употребляет все возможные меры, чтобы сделать как можно больше недовольных, и вполне в этом успевает. Мы присутствуем при небывалом зрелище революции сверху, а не снизу.
Твой верный
(подпись).
7. ОТЪЕЗД ИЗ ЦАРСКОГО СЕЛА
МИНИСТР иностранных дел Терещенко растерянно держал в руках телеграмму, которую ему вручил посол Великобритании лорд Бьюкенен. Он прочел текст еще раз, медленно осознавая смысл документа, пришедшего из Лондона и подписанного главой форин-офиса лордом Бальфуром.
«Петроград. Посольство Соединенного Королевства, лорду Бьюкенену. Необходимо срочно довести до сведения соответствующих полномочных лиц российского Временного правительства информацию о том, что Его Королевское Величество Георг V и Королевское правительство больше не настаивают на переезде в Великобританию дезавуированного российского императора Николая и его семьи. Бальфур».
– Что это значит? – изумленно уставился на посла Терещенко. – Я, как и его превосходительство лорд Бальфур, тоже являюсь министром иностранных дел и обязан понимать язык дипломатии. Надеюсь, что в определенной степени понимаю. Но… может быть, текст носит… э-э-э… конспирологический характер, и я должен толковать его как-то по-иному?
Лорд Бьюкенен отвечал, что текст надо понимать буквально, не пытаясь искать в нем иной смысл. Путь в Англию Романовым закрыт. Их там не примут.
– Некоторые видные представители наших вигов[16], – добавил Бьюкенен, – считают даже, что переезд Романовых в Англию возбудит общественное мнение и даже может вызвать народные волнения, особенно, среди рабочих. У нас, к сожалению, многие знают и помнят ваше 9 января 1905 года и тоже именуют этот прискорбный эксцесс «Кровавым воскресеньем». Пресса пишет, что приезд Романовых нанесет большой вред интересам Великобритании. Но и некоторые влиятельные лидеры тори[17] тоже высказываются против приезда Романовых: Россия оставила нас один на один с немцами. И виноват в этом бывший царь, вина его непростительна, потому что теперь подданных Ее Величества погибнет больше, чем правительство рассчитывало поначалу.
– Ваше превосходительство! Как вы можете такое утверждать? Никто вас еще не оставлял немцам! По крайней мере, на сегодняшний день, – с нескрываемой обидой возразил Терещенко. – И не собирается. Мало того, скажу вам по секрету: мы готовимся к решительному наступлению по всей линии фронта, и это произойдет раньше, чем вы можете ожидать. Но куда же теперь деваться Романовым? А дети? А цесаревич Алексей? Это же смертельно больной ребенок, он может скончаться в любой час, в любую минуту!
Бьюкенен, как и положено дипломату, промолчал, улыбаясь приветливо, добродушно и даже несколько сочувственно.
В последнее время ему уже не в первый раз приходилось вгонять высокопоставленных собеседников в настоящий английский шокинг (с некоторыми местными особенностями). На исходе прошлого года накануне Рождества он неожиданно потребовал срочную аудиенцию у царя. И, даже не потрудившись облечь свои слова в дипломатическую упаковку, тем более в отношении равноправного военного союзника, посол открытым текстом заявил императору: Николай II должен немедленно и решительно изменить государственное устройство России.
Николай застыл как соляной столб. «Состояние грогги. Ничего не понимает, – удовлетворенно отметил Бьюкенен. – Это его бородатый father[18] мог самоуверенно заявлять, что Европа должна ждать, пока русский царь ловит рыбу! Да, джентльменом Александр III никогда не был. А вот сын не способен быть не джентльменом…»
– Вы должны, Ваше величество, вернуть к себе доверие вашего народа. И немедленно. Времени у вас очень мало. Можно сказать, его совсем у вас нет. Никто не даст вам гарантий, что вы продержитесь на престоле дольше года, – уточнил Бьюкенен.
Николай не поверил своим ушам. «Что такое? Сон? Если да, то довольно глупый…»
– Вы… Вы, господин посол… – попытался спросить император. – Вы… что же – поучаете меня?
– Отнюдь нет, Ваше величество, – слегка поклонился Бьюкенен. – Понимаю, что подобные советы и высказывания от лица, находящегося в моем статусе, воспринимаются несколько странно. Точнее, непривычно. Моя задача очень скромная: проинформировать вас, как в действительности обстоят дела во вверенной вам Господом великой Империи. Правительство Его Величества полагает, что российские государственные лица не обо всем докладывают вам всей правды – по разным причинам. И считает необходимым напомнить, что Господне доверие и людское терпение не могут быть бесконечными…
– Какова наглость!.. – прошептал Николай по-русски.
– Простите, Ваше величество? – поднял брови Бьюкенен.
– Ничего, ничего… Продолжайте, – сухо произнес Николай.
– И только исключительно чувство бесконечной дружбы к вашей великой стране и, разумеется, к вам лично, заставляет меня несколько перейти границы посольских полномочий и сказать вам то, что следовало сообщить еще несколько лет назад. Повторяю, дом горит, огонь добрался до крыши. Водой его уже не залить – нужно разбирать здание по бревнам и потом строить заново. То есть, я хочу сказать, что нужно полностью, радикально менять государственное устройство! Я не могу взять на себя смелость давать какие-либо конкретные инструкции или хотя бы рекомендации, но убежден, что единственно спасительным вариантом для вас мог бы быть пример Великобритании – единственной на планете империи, где трехсотлетний опыт гармонического сочетания монархии и представительной власти может послужить плодотворным примером для других стран. Я имею в виду, конечно, цивилизованные страны. Многие в моей стране полагают, что Россия вполне могла бы стать таковой.
Николай слушал посла, крепко сжав губы. Левое веко у него мелко дергалось, но он больше ничем не выдавал своих чувств. Переживал он обиду и возмущение оттого, что и этот взялся его поучать. Но даже и близко в его голову не пришло спросить себя, отчего посол чужой державы разговаривает с российским императором, как с каким-то негритянским племенным вождем. Если бы государственные дела действительно были у Николая на первом месте в жизни, как и должно быть у нормального главы государства, он бы сразу понял, что Англия, а, скорее всего, и вся Антанта устами Бьюкенена только что поставила ему ультиматум. Нет, не ультиматум. Ему только что был зачитан смертный приговор, который не может быть никогда и нигде обжалован. Он сообразил все это гораздо позже, уже после отречения, вспомнив эту унизительную беседу. Но, пытаясь доискаться до причин катастрофы, царь никогда не будет искать их в себе[19]. Два ответа у него были на все: «Такова Божья воля» и «Мне просто не повезло – судьба не послала мне своего кардинала Ришелье».
И в том и другом случае Николай был неискренен даже по отношению к самому себе: судьба посылала ему, по крайней мере, трех ярких и способных людей: Бунге, Витте и Столыпина. Однако он распорядился их службой на редкость бездарно.
Нынче Николая разозлил лишь тон, который позволил себе Бьюкенен. Но уже через пять минут император решил, что Бьюкенену в тот момент просто изменило его британское воспитание. Или же англичанин простудился.
Более двух десятков лет Николай находился на троне, но так и не смог избавиться от почти постоянного, тщательно скрываемого внутреннего страха, словно гимназист, не выучивший урок. Но в то же время не терял надежды, что учитель завтра не вызовет его к доске. Государственными делами заниматься он не любил и не хотел. И потому он никогда так и не узнал и даже не подозревал, разумеется, что в правительстве Георга V, его милого кузена Джорджи, с 1905 года постоянно и квалифицированно отслеживали динамику государственного кризиса в России – его пики, падения и периоды стабилизации – и только ждали наиболее удобного момента, чтобы запустить механизм государственного переворота.
В Лондоне хорошо видели и понимали, что к концу 1916 года кризис власти и управления в России будет обостряться по катастрофической экспоненте. Англичане сделали правильный вывод: в самое ближайшее время – через шесть-восемь месяцев, максимум через десять – произойдет одно из величайших мировых событий: завершится история Российской империи. Падение династии Романовых неизбежно. После чего начнется необратимый распад громадного государства, что гарантирует противнику, странам Тройственного союза, триумфальную победу на Востоке, которая автоматически обеспечит им такую же победу на Западе. Разгром Антанты станет вопросом дней, в лучшем случае – недель. Без России, без ее огромных и дешевых человеческих ресурсов ни Англия, ни Франция, ни все ее союзники, начиная с Северо-Американских Штатов, воевать не способны. Терять Россию нельзя при любых обстоятельствах – это был вопрос жизни или смерти половины цивилизованного мира.
Поэтому на Даунинг-стрит, дом № 10, где на служебной квартире живет премьер-министр Великобритании, еще в пятнадцатом году был предусмотрительно разработан план «встречного пожара». В нем были прописаны две задачи сугубо технологического свойства. Первая – «отчуждение русского императора от реальной власти», то есть самое обычное свержение. Вторая – формирование в России правительства «войны до победного конца». Новое правительство подтвердит верность русских союзническому долгу и готовность и дальше заваливать немцев и австрийцев миллионами русских трупов, до тех пор пока не Германия и ее союзники, погребенные под ними, не задохнутся. Так что визит и советы Бьюкенена были предупреждением от партнеров, сидящих с Николаем в одной лодке в открытом океане и терпящих голод: сообщаем честно, что завтра придется тебя съесть. Так сложилось. Намеченная к съедению жертва все слышит, звуки речи воспринимает, но понять что-либо пока не в состоянии.
– «Вернуть доверие русского народа!» – повторил Николай. – А вам не кажется, милорд, что сначала русский народ должен заслужить мое доверие?
Бьюкенен ответил ему улыбкой авгура:
– Вы, безусловно, правы: желательно и то, и другое вместе. Но делать придется то, что еще возможно сделать. И не завтра, а уже сегодня. Потому что завтра будет поздно. И нехорошо, – заявил англичанин. И добавил по-русски: – Da-da, nje karasho!
Это были немногие русские слова, которые лорд Бьюкенен знал и выговаривал с безупречным произношением. Он был из числа тех редких иностранцев, которые были удостоены звания почетного гражданина Петербурга. Но не считал необходимым знать язык туземцев. Зачем? Обходятся же в разных концах планеты полноценные подданные Соединенного Королевства без знания хинди или бенгали, пушту или африкаанса. Вон даже австралийские аборигены так же, как в свое время американские индейцы, заговорили на языке хозяина, а не наоборот. Русские не могут быть исключением. Скоро и они сменят хозяина, и законы для них будут писать в столице самой могучей империи планеты – в Лондоне.
Николай ничего не предпринял по тем императивным советам Бьюкенена. И теперь сидел под арестом в собственном дворце. А Бьюкенен был награжден одним из высших орденов Британии – орденом Бани.
Теперь обязанности его усложнились. Он контролировал почти каждый шаг демократического Временного правительства, состоящего полностью из приверженцев войны до победного конца. Посол, как и его коллеги в форин-офисе, да и сам Ллойд Джордж, ставший премьером, ни на минуту не сомневался, что это правительство России дойдет до конца – до своего собственного уж точно.
Ждать недолго. Поэтому надо спешить, чтобы заставить русских гарантированно и в полном объеме обеспечить театр военных действий поставками пушечного мяса.
– Франция Романова не примет, – угрюмо продолжал размышлять вслух Терещенко. – Не поможет и тень его отца – Александра Третьего, к которому французы, как ни странно, испытывали не только уважение, но и восторг. А вот любовь к Николаю у Франции просыпалась только тогда, когда он посылал русские полки на Западный фронт – на гарантированный убой. И ничего, что Россия, ее армия, испытывает острую нехватку личного состава. Есть вещи поважнее – нашему союзнику, вернее, союзнице, страшно! Немец ее испугал, воевать она с ним боится… Ехать царю в Германию или Австрию? Тоже исключено. Это плен, самый настоящий, военный. По-другому положение бывшего русского императора и его семьи определить будет невозможно. Да и вряд ли Романовы сами согласятся сделать столь замечательный подарок тем, в том числе и моему предшественнику на посту министра иностранных дел гражданину Милюкову, кто объявил царя и царицу изменниками, а персонально Александру Федоровну – личной шпионкой кайзера. Вы, конечно, знаете, что наши идиоты из Государственной Думы даже комиссию создали для поиска и извлечения из земли шпионского телефонного кабеля, проложенного от Царского Села – из кабинета царя в Александровском дворце до Берлина – прямо в кабинет кайзера Вильгельма! Ну, хорошо, это депутаты – им по должности положено быть слабоумными. Но – газеты!.. Но – образованная публика!.. Либералы наши, кадеты и октябристы – европейцы, можно сказать! Поневоле решишь, что они избраны в Думу представителями всех душевнобольных России. Требуют срочно выкопать кабель, предъявить как вещественное доказательство народу, а царя с царицей – в Шлиссельбург, в крепость! Поняли, наконец, наши народные защитники, почему Россия почти перестала производить патроны и снарядные гильзы: не стало меди, вся медь империи ушла на шпионский кабель!.. – Терещенко хотел плюнуть себе под ноги, но передумал. – Так что получается, что никто нигде несчастных Романовых не ждет! А ведь Англия была бы лучшим вариантом… Тем более, говорят, что и материально, с точки зрения состояния, у Николая Александровича есть там на что опереться… – он тяжело вздохнул.
Посол оставил слова министра без комментариев. Есть, конечно, Романовым на что опереться, – он слышал тоже не раз. Но тема скользкая, двусмысленная и вообще запретная.
Терещенко был совершенно растерян и решительно не знал, что теперь делать. Проводив Бьюкенена до двери, министр велел своему секретарю-машинисту, который в приемной с бешеной скоростью трещал на «ремингтоне», немедленно соединить его с председателем Временного правительства князем Львовым.
– Ваше сиятельство! – сказал он, услышав в трубке басистое и сочное: «Львов на проводе!», но тут же спохватился – титулы в России отменены. Сразу не привыкнуть. – Георгий Евгеньевич, Терещенко беспокоит. Добрый день. Прошу принять меня. Как можно скорее. Имею чрезвычайные сведения из Лондона.
Услышав, о чем речь, председатель заявил, что нужно немедленно созывать кабинет.
Немедленно не получилось. Лишь к двум часам ночи Львову удалось собрать совещание правительства, да и то в половинном составе. В малахитовую столовую Зимнего дворца, кроме Львова и Терещенко, пришли только Керенский, Некрасов и Гучков.
Обсуждение телеграммы Бальфура длилось до четырех утра и переросло в дискуссию. В итоге были выдвинуты два предложения. Первое сформулировал Гучков: судить Николая военно-полевым судом за измену, сиречь, за отказ от исполнения обязанностей главнокомандующего, что в условиях военного времени является дезертирством. И расстрелять изменника в течение двадцати четырех часов. Желательно вместе со всей семьей и другими представителями династии. Она должна исчезнуть навсегда из истории России. Таковы требования революционного момента.
– Постойте, Александр Иванович, – подал густой бас князь Львов. – Какая измена, спаси Боже? Разве не вы с Шульгиным всего несколько месяцев назад уговорили царя отречься от престола, а значит, и оставить пост Главковерха? Воленс-ноленс получается, что и вас с Шульгиным надо судить, – по крайней мере, за подстрекательство к измене. Мне кажется, что вами сейчас просто овладевают известные эмоции. Всем известно ваше… м-м-м… особенное отношение к бывшему государю.
– Нет! Это ошибка… ваша ошибка, князь. Трагическая ошибка! – с жаром возразил полусумасшедший Гучков. – Никаких особенных эмоций в этих обстоятельствах у меня нет и быть не может! Мое отношение к бывшему царю вы знаете – это отношение революционера к реакционеру. И в Могилеве, ваше сиятельство, в Ставке, я и гражданин Шульгин всего лишь описали царю положение в России. Мы просто предоставили ему точную информацию, тем и ограничивались наши полномочия. Однако царь нас потряс. Он был в полном неведении относительно жизни русского народа. Он многого просто не знал. Он не представлял себе вообще, что творится в стране. Он позволил себе быть преступно неосведомленным. Император был так далек от окружающей действительности, словно только вчера свалился с Луны. Но при этом обращаю ваше внимание – окончательное решение об отречении Романов принимал сам. Он и манифест подписал еще до нашего приезда. Потому он и должен нести всю полноту ответственности. Где вы здесь увидели подстрекательство?.. Если последовать вашей логике, ваше сиятельство глубокоуважаемый Георгий Евгеньевич, то за подстрекательство нужно расстрелять, прежде всего, всех командующих фронтами и флотами во главе с великим князем Николаем Николаевичем. Ведь это они, а не мы, ультимативно потребовали от Николая немедленного отречения. Еще раз подчеркиваю – все это тоже состоялось до нашего прибытия. Вот как все было! – и Гучков, дико сверкая глазами, стукнул кулаком по малахитовой столешнице.
– Ну да, конечно, гражданин военминистр, – фыркнул Некрасов. – Все знают, как вы со своими однопартийцами готовили покушение на царскую семью еще в девятьсот десятом году… Поезд взорвать на царскосельской ветке! А? Каково? Чем вы в таком случае отличаетесь от эсера и провокатора Азефа?
Гучков принял трагическую позу: десница к небу, шуйца – в сторону Некрасова.
– Как вы можете, гражданин Некрасов? – прошептал он. – Ведь поезд не взорвался! И не надо меня путать с великой княгиней Марией Павловной! Это она приставала с ножом к горлу и ко мне и даже к Родзянке: «Надо немедленно ликвидировать царицу! Немедленно!» Я не знал, куда от нее деваться.
– Неужели? – поразился Львов. – Мария Павловна? «Михень»[20]?
– Она! Слово чести. Да вот и Родзянко может подтвердить[21].
Князь Львов поморщился и потер переносицу.
– Мало того, – добавил Гучков. – Великий князь Николай Михайлович уже на второй день после убийства Распутина бегал к Дмитрию Павловичу и к Пуришкевичу и требовал, чтобы второй «убитой «собакой» стала императрица Александра!
– Никогда не поверю! – воскликнул Керенский[22].
Гучков только усмехнулся:
– Сочувствую!
Львов тяжело вздохнул, покачал головой и повернулся к Гучкову.
– Ну, хорошо, Александр Иванович, – примирительно сказал он. – Вернемся к нашим баранам. Вы, ваше превосходительство, являетесь военным министром, и вам, без сомнения, известно больше чем нам, простым штатским – шпакам, так сказать, – с иронией добавил он. – Но все-таки… Семью-то за что?
– Чтобы не оставалось претендентов на престол. Никаких! Никогда! Чтоб не допустить контрреволюции и реставрации. В противном случае мы с вами, князь, вместе с нашими коллегами по правительству на другой же день будем висеть на фонарных столбах вокруг Зимнего дворца. Не знаю только, рядом будем мы висеть или где-нибудь по разным краям Дворцовой площади.
Львов отвернулся от Гучкова, вытащил из жилетного кармана батистовый с кружевами носовой платок, аккуратно высморкался в него и вытер усы и бороду.
– Очевидно, какая-то инфлюэнца подкралась, – извиняющимся тоном пробормотал он.
Эскападу Гучкова он решил оставить без ответа.
Второе предложение внес Керенский. В принципе он считал, что коллега Гучков положительно и неопровержимо прав. Но план Александра Ивановича сейчас преждевременен, он может сильно навредить репутации новой власти. Российская республика, словно младенец, делает свои первые шаги. И начинать с казней первых особ павшего государства в текущий момент нецелесообразно. Кроме того, нужно знать психологию русского народа. В глазах подавляющей части граждан новой республики, правда, пока де-юре не существующей до решения Учредительного собрания, Николай – не только Кровавый. Он вообще никто – пустая и ничтожная личность! Грозным эпитетом «Кровавый» его наградила пресса – с таким же успехом она может назвать зайца кровожадным царем зверей. Николай Романов во время своего царствования даже не заслужил ненависти широких масс, всех сословий – лишь всеобщее презрение. В народе, в среде интеллигенции и даже в некоторых его собственных – царских министерствах… – тут Керенский многозначительно прищурился: – его называли Сусликом. Да-да – всего лишь мелким сусликом! Но ежели Романова сейчас казнить, даже по справедливому приговору революционного суда, то тем мы немедленно превратим монарха-преступника в мученика. А если мы еще и семью спишем в расходную ведомость, то такой сонм мучеников породит по-настоящему кровавую военную диктатуру, вслед за которой неизбежно состоится реставрация династии.
– Но самое главное, – с особенным значением добавил Керенский, – лично я не хочу быть Маратом русской революции. По крайней мере, сегодня. И с полной уверенностью смею полагать, что среди присутствующих коллег и соратников тоже нет желающих стать маратами и робеспьерами. Мы все-таки не варвары – не французы там какие-то или англичане… Для них казнить собственного монарха – все равно, что бокал шампанского выпить или сигару выкурить. Поэтому мое предложение: в Сибирь! И не только царя с женой и детьми, а всех Романовых – великих князей, жен, вдов, княжат… Всех!
– В Сибирь? Но там же полным-полно революционеров! – удивленно отозвался Терещенко.
– И что же? – пожал костлявыми плечами Керенский, повернувшись к Терещенко в профиль. – Пусть царь теперь отправляется туда, куда он еще вчера сам отправлял лучших людей России на каторгу. Пришла его очередь. Это же не моя воля – таков изящный поворот истории! Она неумолимо все движет и расставляет по своим законам. Нам нередко остается им только подчиняться, если мы не в состоянии в какие-то моменты сами творить историю и противопоставить ее законам что-либо более серьезное. Да и в чем, собственно, вопрос? Сибирь велика, революционеры ему докучать не будут, тем более что после амнистии их там уже давно ни одного не осталось. Дадим Николаю достаточную охрану. И сослать его желательно не в Туруханск, а туда, где было наименьшее скопление революционеров, где расселился, в основном, справный сибирский мужик – без крепостнических, но и без монархических мироощущений. Поэтому я предлагаю… – Керенский задумался на секунду, – предлагаю… Тобольск.
Внезапно все замолчали. Через минуту Некрасов хмыкнул:
– Тихий ангел пролетел.
– Скорее, дурак родился, – проворчал Львов.
– А почему не Сахалин? Тамошняя каторга будет потяжелее, если верить репортажам оттуда бывшего графа Льва Толстого, – подал голос Гучков.
– Да потому, милейший вы наш Александр Иванович, – радостно и одновременно снисходительно улыбаясь ему, словно ребенку, ответил Керенский, – что непременно придет время, когда нам понадобится извлекать бывшего императора обратно в столицу. Наверняка придется – вы еще вспомните мое пророчество! Из Сахалина это будет сделать сложнее. И потом, уважаемый Александр Иванович, обращаю ваше драгоценное внимание на то обстоятельство, что от Сахалина до морской границы с Северо-Американскими Штатами всего-то несколько сотен верст, а там и Аляска рядом. Чужая отныне Аляска, по милости царизма – территория иностранной державы. Но даже не эти обстоятельства являются решающими. На Дальнем Востоке мы сегодня уже, к величайшему сожалению, не хозяева. И Бог весть, станем ли снова ими или придется отдать наши территории всем косоглазым, которые давно на эти земли зарятся. Не удержим. Увы, увы! Придется отдавать. Конечно, лучше всего было бы Дальний Восток и часть Восточной Сибири, а может, и всю Сибирь продать американцам, как это было вовремя сделано с Аляской. Можно бы и японцам. Но какой, простите, дурак из иностранцев станет у нас эти территории покупать, когда сейчас их можно и так взять – без денег… Кстати, прошу меня простить, однако, новеллы о сахалинской каторге писал беллетрист Антон Чехов, а не Лев Толстой. Он, Толстой, конечно, граф, аристократ, и уже в силу своего сословного положения является врагом народа. Но, тем не менее, наша партия эсеров-трудовиков считает его крупнейшим стихийным революционным вождем, подготовившим крах монархической идеи прежде всего в головах интеллигентной и образованной публики, ставшей, благодаря Толстому, солдатами нашей революционной армии… Метафорической, так сказать, армии, но в то же время вполне реальной.
Гучков поерзал в своем кресле, обитом мягким зеленым, под малахит, сафьяном. Щелчок по носу репортажами Толстого был болезненным, но военный министр резонно решил тему не продолжать.
Львов глубоко вздохнул и оглядел присутствующих:
– Ну что ж, господа, имеются еще предложения? Нет? Значит, решено: Тобольск – до лучших времен! А там будет видно, что делать с Романовыми окончательно, – заключил Львов. – Вот вы, Александр Федорович, и извольте взять на себя деликатную и трудную миссию – известить Романовых об отъезде. На правах председателя, заседание правительства закрываю.
К половине пятого утра Керенский велел подать автомобиль из императорского гаража и направился в Царское Село.
Николай вышел к нему бледный, взволнованный, откашливаясь со сна и застегивая на ходу верхние пуговицы гимнастерки. Глаза его были опухшими, веки отекли, будто с похмелья. Керенский осторожно потянул носом: кто-то из министров, кажется, тот же Гучков, утверждал, что Николай Романов – тайный алкоголик, и было бы чрезвычайно важно для дальнейшего развития освободительного революционного процесса разоблачить бывшего царя. Подтвержденная новость о том, что на российском престоле больше двадцати лет сидел закоренелый алкоголик, способна принести революции в сто раз больше пользы, чем принесло разоблачение Распутина. Однако от царя, к сожалению, алкоголем нисколько не пахло.
– Я к вашим услугам, Александр Федорович, милости прошу… – дрогнувшим голосом сказал Николай, осторожно пожимая Керенскому левую руку. Правую министр держал на весу – на черном платке, перекинутом через шею: рука, как утверждал ее хозяин, совершенно отнялась из-за того, что ему в день приходиться дарить до тысячи рукопожатий своим поклонникам. «Неймется же тебе по ночам, Ааронка! Мятый, небритый, немытый. С чем пришел?..» Вслух учтиво спросил:
– Чем могу быть полезен, Александр Федорович? Что-нибудь случилось? Есть какие-нибудь новости?
– Да, – загадочно улыбаясь, подтвердил Керенский. – Есть, хотя и немного.
– Слава Богу! Наконец-то! – вырвалось у Николая. – От кузена Джорджи? То есть, простите, от его величества короля Георга? Мы едем в Англию? Вы обещали… И князь Львов тоже. Я бесконечно вам благодарен, Александр Федорович! Вы – человек слова. Я рад убедиться в том, что среди революционеров, слава Богу, есть благородные люди!.. Как же я ошибался, когда думал, что на вашей стороне могут быть одни разрушители и не достойные доверия люди!..
– В самом деле? – удивился Керенский. – Может быть, Николай Александрович, вам вступить в ряды нашей партии[23]?
Николай обескуражено уставился на Керенского, не понимая, шутит тот или говорит всерьез. Похоже, не шутит. И потому сохраняя серьезное выражение лица, Николай уважительно сказал:
– Огромное спасибо за предложение… и за доверие. Оно требует максимально ответственного подхода… Но что же из Лондона?
– Из Соединенного Королевства каких-либо особых и важных новостей, в прямом толковании этого слова, нет, – соврал Керенский. И сочувственно добавил: – Нет, по крайней мере, тех, что вы ждете. Главная новость моя другая: вам действительно надо ехать. И как можно скорее!
– Так куда же все-таки? В Англию? – с надеждой спросил Николай.
Керенский на несколько секунд задумался и сказал проникновенно и убедительно:
– Видите ли, достопочтенный Николай Александрович, обстановка меняется с каждым днем, точнее даже, – с каждым часом. Что поделаешь – время революционное, великое, неповторимое. На наших глазах происходят величайшие исторические события. Каждая минута – это отлитая в бронзе строка истории великой и свободной России на ее пути полного освобождения от вечных оков. За нами, затаив дыхание, следит весь мир – сложный, запуганный и враждебный. Следит с испугом, даже ненавистью кое-где, но больше всего – с надеждой. У вас, как у бывшего царя, очень много врагов. Кроме меня лично, разумеется! – уточнил Керенский. – Очень плоха обстановка на фронте, хотя и недолго она будет таковой оставаться. Сильно осложняется обстановка внутри России. Словно из ящика Пандоры, открытого невидимой рукой, вырываются на свободу и носятся по стране всевозможные вихри враждебные, как поется в замечательной революционной песне под названием «Варшавянка» (Николай невольно поморщился на «Варшавянку», но постарался тут же вернуть своему лицу выражение обычной доброжелательной невозмутимости). С этими вихрями враждебными временно, до созыва Учредительного собрания, справиться полностью раз и навсегда пока не представляется возможным. Темные силы нас злобно гнетут, увы, – везде, они рядом с нами, они в нас самих! Они маскируются, принимают дружественное обличье, – вот что опаснее и страшнее всего! Кто может быть страшнее волков в овечьих шкурах?! Поэтому… поэтому… поэтому, в конце концов!.. Вам необходимо ради вашей же собственной безопасности немедленно покинуть Царское Село. Вихри! Вы их видите? Вы их распознаете? Вы их чувствуете?!
– Это вы о демонах? – неуверенно спросил Николай.
Керенский вздохнул, укоризненно покачал головой, слово учитель ученику, ответившему на экзамене невпопад, и вытер накатившиеся слезы. Слезу в нужном месте речи Керенский блестяще использовал в качестве хорошо отработанного ораторского приема. Ему уже не надо было ее вызывать искусственно, она, когда требовалось, появлялась сама и всегда в нужный момент.
– Понимаете? Да ведь вы все понимаете! Я вижу! – заявил он и ласково улыбнулся.
– Да… понимаю. Стараюсь, – осторожно подтвердил Николай, но тут же решительно повернул к главному: – Я и моя семья давно готовы. Но куда же? Когда? Ради Бога, Александр Федорович!..
Керенский улыбнулся еще ласковее:
– Вот этого-то я вам пока не скажу, дорогой и глубокочтимый мною Николай Александрович. Ради вашей же безопасности! Могу лишь сообщить, что отъезд назначен через пять дней. А, может быть, и раньше. Вам мой особый, дружеский совет: запасите как можно больше теплых вещей.
– Ах, вот оно что! – разочарованно воскликнул Николай. – Значит, мы едем не на юг!.. Значит, не Ливадия! Но ведь вы были не против… и весь кабинет, все Временное правительство тоже.
Керенский удивленно посмотрел Николаю прямо в зрачки его больших серо-голубых «газельих» глаз.
– Николай Александрович, помилуйте! Вы только подумайте, какая может быть Ливадия в такое-то время! Да вы просто не доедете туда. Железные дороги развалены, захвачены бандами украинских националистов-«незалежников» – так они себя называют, хотя на самом деле это обычные разбойники, грабители и убийцы. А если бы и доехали… Там ведь вокруг, как у себя дома, хозяйничает германская агентура! Вы уверены, что вражеские агенты не сделают попытки вас с семьей схватить, арестовать, похитить и увезти в Берлин?
– Пусть бы и попытались – всем известно, что никогда не дам на то согласия, – усмехнулся Николай.
Керенский сокрушенно покачал головой.
– Надеюсь, Ваше величество, вы шутите. Никто вашего согласия спрашивать не станет. Но я рад, что присутствие духа не оставляет вас, Николай Александрович, даже в такие трудные для всех нас минуты. Тем не менее, я даже не хочу пытаться сравнивать условия вашего содержания здесь с условиями в Моабите или какой-либо другой берлинской тюрьме.
– Вы так полагаете всерьез? – искренне удивился Николай. – Тюрьма? Вы, в самом деле, допускаете, что Вилли, простите, кайзер Вильгельм пошел бы на такое? Нет, это абсолютно невозможно!
– Даже более чем возможно! – твердо возразил Керенский. – Это произойдет непременно! Наверное! Бесповоротно. Жалеть будет поздно.
Николай вздохнул и замолчал, подкручивая рыжий правый ус. У него опять мелко задергалось левое веко.
– Но почему, почему, почему все-таки не Англия, раз уж не Ливадия? – тихо и грустно еще раз спросил Николай
– А я разве вам сказал, что не Англия? – удивился Керенский. – Я, кажется, вообще ничего не сказал о цели назначения. Не волнуйтесь. Очень скоро вы все узнаете. Могу сказать, что выбрана самая наилучшая цель, и вы еще будете меня потом долго благодарить… Уверен!
На этом Керенский откланялся. Николай, пошатываясь от волнения, пошел в свой кабинет, где он проводил ночи – Временное правительство запретило ему спать вместе с супругой, – и уже не смог закрыть глаз до рассвета. Николаю было разрешено видеться с семьей только в столовой под присмотром охраны и в парке во время прогулок.
Он еле дождался окончания их обычного завтрака – овсянка, омлет, желудевый кофе без молока и без сахара и две чайные ложки клубничного джема на каждого. В парке, улучив момент, когда девочки возились на огороде, поливая капусту, которую они сами же высадили весной на собственноручно разбитых грядках, Николай взялся за спинку кресла-коляски, куда медленно и с трудом забралась жена – ее мучил очередной приступ радикулита, – и медленно укатил ее на боковую аллею.
– Аликс, родная, – взволнованно сообщил он ей вполголоса. – Сегодня ночью, вернее, рано утром у меня был Керенский. В пять часов.
– Едем?! – встрепенулась Александра и тут же застонала от боли в пояснице.
– Да… похоже.
– О, великий Боже! – широко, по-православному перекрестилась Александра. – Он услышал нас! Пароходом?
– Сомневаюсь, – вздохнул Николай. – Керенский крутил все вокруг да около… Говорил намеками и загадками, – он замолчал, увидев, что к ним приближается охранник в студенческой тужурке – вольноопределяющийся Пшекруцкий, бывший казеннокоштный слушатель Политехнического института, откуда его с третьего курса выгнали с волчьим билетом за участие в подпольной террористической организации.
Организация состояла исключительно из студентов польского происхождения. Цель перед собой будущие террористы поставили перед собой всего одну, но серьезную: уничтожение династии. Романовых и их ближних и дальних родственников решили убивать до тех пор, пока царь не даст Польше свободу и возвратит ей земли, которые Польша захватила у России почти триста лет назад – еще в Смутное время. Имелись в виду часть Курляндии, вся Белороссия, Галиция, Волынь, Полесье и правобережная Малороссия – от Львова до Киева включительно. Эти территории, населенные в подавляющем большинстве украинцами, белорусами, великороссами, гуцулами, русинами, гагаузами и отчасти мазурами, венграми и литовцами (этнических поляков здесь проживало чуть больше двух процентов), были особенно ценны тем, что веками служили неисчерпаемым резервуаром «быдла» и «хлопов», то есть, попросту говоря, рабов для вельможного шляхетства. За исключением евреев, которые составляли в среднем 35–40 процентов всего населения собственно в Польше. Сконцентрировав в своих руках колоссальные капиталы, они и стали настоящими хозяевами Польши, крепко держа за горло и круля (короля), и сейм, и всю гордую шляхту, у которой вскоре ни в карманах, ни в головах не осталось ничего, кроме фанаберии, плавно перешедшей в общенациональный кретинизм.
С такими довесками русские земли и достались Екатерине II, когда она их снова вернула империи. К возвращенным территориям императрица прикупила за три миллиона ефимков у Швеции и Дании и часть лифляндских и курляндских земель вдоль южного побережья Балтийского моря вместе с портовыми городами – Мемелем и Либавой, которые де-юре и по сей день, на 2007 год, являются собственностью России.
Департамент полиции тогда легко обнаружил и разгромил организацию студентов-террористов. Успех был заранее гарантирован, потому что настоящим создателем ее был именно Департамент, который к тому времени довел до совершенства систему провокаций – создавая революционные, антиправительственные структуры, потом их разоблачал, получая награды за верную службу. Тогдашний министр внутренних дел Плеве настаивал, чтобы «польско-студенческих бомбистов» отправили, как минимум, на каторжные работы. Но император решил по-другому, начертав на докладе Плеве: «Каким еще, кроме каторги, может быть справедливое наказание за глупость незрелого юношества, за безответственные слова и речи? Лишить права ученья в Петербурге и Москве, пока не образумятся. Николай».
Знал бы он, кого помиловал! Царю и присниться не могло, что очень скоро судьба столкнет его с одним из «незрелых юношей», который постарается заплатить Николаю по его счетам.
Несостоявшийся студент и террорист, а теперь вольноопределяющийся Пшекруцкий, выходя на службу в парк Александровского дворца, охранял царя собственным способом: ходил след в след за Николаем, почти наступая ему на пятки и, как обезьяна, повторял все его движения, чем вызывал хохот толпы зевак, собирающихся у решетки Александровского парка во время выхода Романовых. Николай, с его мягким и незлобивым характером, долго терпел издевательства, но Пшекруцкий довел его до бешенства. Однажды в разгар забавы Николай резко обернулся и с криком: «Когда прекратишь, наконец, мерзавец!» замахнулся на Пшекруцкого своей кленовой тростью, обитой серебряными мебельными гвоздиками с чеканными шляпками. Еще секунда – и череп шутника раскололся бы, как орех.
В последний миг Николай удержал трость в сантиметре от макушки Пшекруцкого. Тот смертельно побледнел и, словно кенгуру, сделал громадный прыжок вперед – мимо Николая.
– Вы… вы, разжалованный полковник Романов!.. – задыхаясь, крикнул бывший студент, – еще ответите перед революционным трибуналом! За покушение на жизнь ратника революции!..
– Не подходи, мерзавец, – убью! – сквозь стиснутые зубы пообещал Николай.
Весь день он потом не мог прийти в себя. Его непрерывно била нервная трясучка. И только к ночи, после усердной и горячей молитвы, в которой он в течение двух часов просил прощения у Господа за свою вспышку, Николай сумел, наконец, успокоиться.
С тех пор Пшекруцкий не приближался к арестованным ближе, чем на десять метров. Но Николай каждый раз начинал дрожать от ярости, едва только проклятый поляк показывался на горизонте. Пшекруцкий теперь либо сразу уходил в сторону, либо старался быстро прошмыгнуть мимо. Вот и сейчас, пробегая по аллее мимо Николая и Александры, бывший студент зло крикнул:
– Напоминаю: говорить только по-русски! Вы, Романовы, что – забыли приказ? Революционная власть вам напомнит! У нас это быстро!
Николай и Александра тут же перешли с русского на английский язык.
– То, что мы определенно едем не на юг, не в Ливадию – мне совершенно ясно, – сказал Николай. – Керенский велел запастись теплыми вещами.
– Ну, конечно, Англия! – заявила Александра. – Теплые вещи! Значит, повезут не на юг, а на север. Куда же? На Мурманск, больше некуда. Оттуда пароходом через Баренцево море в Лондон. Там холодно. Льды и айсберги.
– Да не такие уж и айсберги в разгар лета, душа моя. И, помнится, наука география утверждает, что в тех краях течет Гольфстрим. Это такое теплое океанское течение, оно смешивается с водами, омывающими берега Англии, Исландии и всей Скандинавии. Поэтому в Англии можно и зимой ходить в шляпках, а в Исландии даже скот на лугах пасется круглый год. Не то, что в нашей бедной России, самой холодной на земле стране.
– Да, до чего же интересно Господь устроил мир! – вздохнула Александра и снова перекрестилась. – Но все-таки теплые вещи нужны и в Англии. Ты ведь помнишь, я прожила долгое время у бабушки – у королевы Виктории…
И они покатили к дочерям, к огороду, откуда слышались радостные торжествующие крики Марии – самой живой и веселой из дочерей. Она обнаружила, что на ее личной полоске земли в капусте брокколи появился первый фиолетовый шарик плода.
– Не приближайтесь! Никто! Приказываю отступить на две мили за линию горизонта. Не заденьте своими грубыми верхними и нижними конечностями первое произведение великого огородника! Не дышите на плод! И на меня не дышите! – кричала она, когда сестры и Алексей бросились на ее визг. – Это мой шедевр. И съем его я лично!
– А как же ваш светлый образ? Не треснет от переедания? – поинтересовалась язвительная Татьяна: Мария, оправившись от болезни, слегка пополнела, и сестры и брат время от времени над ней подшучивали.
– Если у кого и треснет, так это у вас, мадам Язвицкая! Причем совершенно в противоположном месте, – обиделась Мария. – Ну ладно, – быстро смягчилась она. – Как поспеет, дам тебе понюхать. Но только один раз. Иначе мне ничего не достанется.
– Машка, а мне? – заныл Алексей.
– Заслужишь – получишь.
Голос подала самая старшая – всегда спокойная и рассудительная Ольга.
– Полагаю, – заметила она, – прежде нужно дождаться плодов, а уж потом заниматься дележкой.
– Но я еще ничего не делю, – заявила Мария. – Это Танька вечно лезет со своим ехидством. Это она хочет меня экспроприировать. Стой! Стой! – вдруг закричала она, увидев, что самая младшая, Анастасия, запустила пальцы в капустный куст и ощупывает бархатный шарик. – Отстань! Анка! Испортишь! Загубишь! Я в монастырь уйду!
Анастасия одернула руку.
– Жадина-говядина! Буржуазка! – она поднялась с колен, тряхнула с них песок, гордо выпрямилась и собралась было с достоинством повернуться спиной к «мелкой буржуазке Машке», как она ее однажды назвала, но в этот момент Алексей скомандовал:
– Равнение направо! Их императорские величества движутся прямым курсом к нам!
Дети оглянулись и увидели, что по дорожке парка к ним приближаются отец и мать. Под колесами материнской каталки трещали неубранные с утра мелкие сосновые сучки, ветки и шишки.
– Пора уже запомнить, юноша бледный со взором горящим, – заметила Татьяна. – Уже полгода как нет ни величеств, ни высочеств. Остались одни только скромные граждане Романовы, не имеющие никаких гражданских прав. Была бы я Керенским, то специально охраняла бы Романовых – как африканских зверей, которых можно время от времени показывать публике и деньги за это брать!
Никто не засмеялся. Дети умолкли, в очередной раз осознав, что жизнь их сломана и, наверное, никогда уже не будет такой счастливой, какой была всего полгода назад. Что будет дальше? Где и как жить? Мать утверждает, на все воля Божья. Да, значит, Бог попустил убийцам отца Григория? Распутин знал, какая ему предназначена участь. Незадолго до убийства он написал отцу письмо. В нем указал: умертвят его до января 1917 года. И если смерть придет от дворян, то не пройдет и двух месяцев, как они сбросят царя с престола и вскоре предадут его и всю семью мученической смерти. Но ежели старец примет смерть от простолюдинов, семье ничего не грозит.
Распутина убили в декабре прошлого года. Убили аристократы, состоявшие с царем в близком родстве. Но покарать убийц отец не посмел – и высший свет, и духовенство, и двор, и думцы словно сошли с ума. «Вчера на набережной Мойки убили собаку!» – с таким восторгом сообщали газеты об убийстве старца. В столице и за ее пределами ликовали так, будто в проруби Малой Невы утопили, еще живым, не божьего человека, который обладал даром пророчества и целительства и которого чудовищно оболгали свет, пресса и полиция. Радовались так, словно убийцы избавили Россию от Батыя накануне его нашествия на Русь. И напрасно Николай твердил о справедливом наказании преступников: «Неужели непонятно? – возмущался царь. – Ведь никому не позволено убивать человека! Должны же быть понятия о справедливости?» При дворе, в свете, в правительстве и в Думе решили, что с ума сошли не они, а царь. Разве старец Григорий – человек? Какая еще «справедливость»? Написал журналист Амфитеатров, что Распутин насиловал царских дочерей, значит, правда. Разве в газетах могут писать неправду[24]?
Единственное, что смог император, – сослал одного из соучастников великого князя Дмитрия Павловича на Кавказ, а главному организатору и исполнителю убийства князю Юсупову, женатому на племяннице царя, было всего лишь запрещено являться ко двору. Что же касается Пуришкевича, добившего Распутина, и доктора Лазоверта, на которого была возложена почетная обязанность добыть цианистый калий и начинить им пирожные буше, особенно любимые Распутиным, а также кавалергарда Суханова, то он них вообще как-то забыли.
– Ты права, Татьяна, но не совсем, – прервала молчание Ольга. – Мне отец Досифей недавно разъяснил, что сам по себе акт отречения царя от престола, по закону Божьему, ничего не значит. То есть, по людскому, по земному, по суетному и потому преходящему закону, мы, действительно, лишены и титулов, и положения, и имущества. Может быть, мы сегодня самая несчастная семья в России. И не потому, что у нас теперь ничего нет – даже собственной крыши над головой нет! А потому, что степень унижения оказалась слишком велика… – она замолчала, вспомнив недавний отвратительный эпизод, открывший им весь ужас их положения.
Однажды отец вышел в парк на прогулку в сопровождении обер-гофмаршала Долгорукова. Едва они приблизились к решетке ворот, полупьяные солдаты затолкали обратно отца – Помазанника Божьего, неприкосновенного – прикладами ружей и кулаками. Ольга услышала: «Вали отсюда, сатрап кровавый! Не то получишь пулю!»
Отец смертельно побледнел, но, ни слова не говоря, резко повернулся и спокойно пошел обратно во дворец. За ним последовал сдавленный от унижения и шока гофмаршал Долгоруков.
– Так вот – как бы низко нас низвергла людская зависть и злоба, – мягким проникновенным тоном продолжила Ольга, – по закону Божьему, мы все равно остаемся теми, кем были. Только вот крест наш стал тяжелее… И все же, это великая милость Господа, пославшего нам испытания! Мы должны непрестанно благодарить Господа Бога за них: ведь Он отметил нас своим вниманием, а, значит, приготовил нас для какой-то Своей высшей надобности и цели. Значит, Он возложил на нас какую-то особую, великую ответственность, и в этом величайшая милость Господня и большое счастье для нас!.. И мы должны быть достойны этой милости, не обмануть Господа, не унизиться до гнева, ненависти или огорчения!
Все замолчали, глубоко переживая и осмысливая ее слова, полные надежды, утешения и даже какой-то сокровенной радости… Анастасия подошла к Ольге, обняла ее за талию и прижалась сестре лицом.
– Ты хорошая, Олька! Как спокойно с тобой. Будто ты меду на душу капнула.
– А я, между прочим, всегда хотела быть просто гражданкой Романовой! Это так интересно и оригинально! – воскликнула Мария. – Это еще лучше, чем быть великой княжной. Каждая дура может родиться великой княжной. Это простая случайность. Мы не выбирали себе родителей. И в этом нет моей заслуги. А вот пусть меня полюбят и уважают не за титулы, а за то, какая я есть! Это – совсем другое дело.
Татьяна иронично усмехнулась и покачала головой:
– Тебе, Машка, все не так, все по-твоему подавай. Ладно, будем тебя любить не за титул: заслужи только.
Николай и Александра на минутку остановились неподалеку от детей и молча смотрели на них. У всех уже отросли волосы, остриженные из-за болезни, и торчали короткими ежиками, сверкая на солнце. У Ольги и Марии – ежики рыженькие, у Татьяны – русый, у Анастасии и Алексея – темно-каштановые. До сих пор на прогулку девочки надевали шляпки, а Алексей – армейский картуз, чтоб не убивать своими лысинами, как высказалась Маша, революционного обывателя. Но даже и в таких обстоятельствах они находили повод для шуток. Когда бывший дворцовый фотограф предложил девочкам сняться на карточку по случаю выздоровления, они перед камерой надели свои головные уборы, но за секунду до вспышки магния Мария дала знак – шляпки мгновенно слетели вниз, и девушки получились на стеклянной фотопластинке с голыми, словно бильярдные шары, головами.
«Каноническая фотография членов династии Романовых! На все века!» – заявила Анастасия.
До родителей долетали их восклицания, обрывки какого-то небольшого спора. Потом неожиданно замолчали, и что-то тихо и проникновенно стала говорить самая старшая Ольга. Как же все-таки беззащитны детские души и как они сильны одновременно. Вот уже и свыклись с тем, что произошло. Прошло совсем немного, и они сумели найти свои маленькие радости и в полутюремном содержании. Конечно, если бы не отец, все давно бы пали духом и погрузились в мистически-религиозные переживания, как произошло с матерью. Он каждый раз что-нибудь выдумывал: то пилить и колоть дрова, то подметать парковую территорию, то вдруг надумал очистить парк от старых прогнивших и потому ставшими опасных деревьев.
Николай физическую работу любил, был очень силен и поэтому сам валил деревья, очищал их от сучьев, распиливал стволы, и все время с ним были дети. Огород – тоже его затея. Обер-гофмаршал Василий Долгоруков (в семье называли его за глаза почему-то Валей) сумел пронести в Александровский дворец семена, книги по огородничеству и даже какие-то новомодные заграничные минеральные удобрения.