Наследство последнего императора Волынский Николай
– Вот видите. Как хорошо! – сказал он. И неожиданно прибавил: – Ваше величество.
У Николая отвисла челюсть. У Александры брови поползли вверх.
– Все будет прекрасно! – заявил Керенский. – Статус японской миссии Красного Креста сослужит вам службу.
– Куда же должен прибыть поезд, какова все-таки конечная остановка? – устало и уже без всякого интереса к ответу снова подступил к нему Николай.
Сияющая улыбка Керенского внезапно погасла. Он отступил на шаг и заявил мрачно и с нажимом:
– Николай Александрович! Здесь очень много слишком любопытных глаз. И еще больше ушей! И не только среди охраны и обслуги поездов. Но даже и в первую очередь среди вашей свиты. Но одну тайну я теперь. Наконец могу вам открыть. Последние два месяца каждый день, каждый час вы и ваша семья пребывали на волосок от гибели. Слава Богу, «та-ва-ри-щам» из Петросовета не удастся попить вашей крови. А им очень хотелось! Мне несколько раз едва удавалось отвести от вашей головы тяжкий меч слепой мести. Эти товарищи из совдепа, вернее, их опричники, и сейчас рыщут и вынюхивают, когда и в какое убежище я намереваюсь вас отправить, и собираются пустить поезд под откос. У них на этот счет большой опыт – вспомните судьбу вашего деда, а также отца. Да что же я говорю! Вы ведь тоже были в том поезде, который товарищи бомбисты пустили под откос недалеко от Харькова у станции Борки…[37]
Николай только кивнул. Как же можно забыть то крушение поезда и то счастливое вмешательство самого Господа! Погибло несколько слуг, находившихся в царском вагоне, но никто из Романовых не пострадал.
– Отец держал на спине крышу вагона, пока нас не вытащили из-под обломков… – проговорил Николай.
– Вот! Видите! – воскликнул Керенский.
Что надо «видеть» Николай не понял, но переспрашивать не стал.
– Теперь-то, надеюсь, вы мне доверяете?
Николай дрогнувшим голосом ответил:
– Безусловно, Александр Федорович! Вы единственный человек из всех, кому принадлежит нынче власть, которому я доверяю бесконечно…
Николай на самом деле Керенскому не доверял никогда – ни на минуту. Он уже понял, что от вдохновенного лжеца и «бонапартика», как Александра Федоровича прозвали злые языки, можно ждать всякой пакости.
Николай еще совсем недавно сказал детям, что верит этому кумиру истерических петербургских барышень, так как все равно другого выхода нет. В то же время он прекрасно понимал, что все слова Керенского о том, что тот изо всех сил старается сохранить жизнь царя и семьи, – сплошь вранье. Потому что уже в апреле, всего через месяц после февральского переворота, Николаю донесли, что именно Керенский, а не параноик Гучков на предложение Милюкова обсудить дальнейшую судьбу царской семьи, для которой лучшим убежищем была Англия, вскочил и громовым голосом воскликнул: «Какая Англия?! Какое еще убежище? Вы революционеры, господа или тайные монархисты? Повесить! Причем, повесить на кронверке Петропавловской крепости, где его прадед повесил пятерых декабристов!»
Керенского тогда осадили все министры, без исключения. Было понятно, что театральная выходка бывшего эсера – всего лишь грубая попытка прибавить себе популярности. И о необходимости казнить Романовых он больше никогда не заговаривал. Тем не менее, о возможности цареубийства первым на официальном уровне заявил именно он, молодой министр юстиции. Поэтому каждый раз, когда Александр Федорович твердил, что ему дорога жизнь Романовых и он все предпримет, чтобы они были в безопасности, Николая охватывал мгновенный страх. Электрическая волна секундного ужаса пробежала по его спине и сегодня – когда Керенский вдруг назвал его «Ваше величество».
– Я от всей души желаю вашему величеству счастья и легкой дороги, – в меру поклонился Керенский.
Из своего салона вышла, держась за стенку, Александра. И премьер наклонился в ее сторону ниже, поцеловал ей руку, которую та не успела отдернуть. Глядя прямо в глаза императрице, он с бесконечным теплом и уважением в голосе, произнес:
– До свидания, Ваше величество! В душе я всегда произношу ваш титул. И буду его произносить.
Александра обеспокоено переглянулась с мужем.
– А теперь несколько общих слов и рекомендаций, – продолжил Керенский. – Ни на одной из станций остановок не будет, кроме тех, которые нужны для заправки паровозов углем и водой. Занавески на окнах должны быть задернуты постоянно. Это для вашей безопасности. Прогулки только в открытом поле при полном безлюдье. Вы меня поняли, гражданин полковник? – обратился Керенский к начальнику охраны полковнику Кобылинскому.
– Так точно, господин министр! – ответил Кобылинской и четко козырнул.
– Ну вот, – поморщился Керенский и пожаловался Николаю. – Ведь не министр я, не просто министр! А председатель правительства. Министр-председатель. И какой еще «господин»? Нет у нас господ. Все суть теперь граждане. И козырять запрещено правительством уже давно… Понимаю, сразу не привыкнуть. Я хочу еще раз основательно, сильно подчеркнуть, Евгений Степанович, – снова повернулся к полковнику Керенский. – Не забывайте: вы сопровождаете императора, хотя и бывшего. Его величество и семья ни в чем не должны испытывать лишений, недостатков. Разумеется – полная безопасность и неприкосновенность! Защищать ваших подопечных всеми средствами, вплоть до применения оружия, если понадобится… Не исключаю, что могут быть попытки схватить их, похитить, расправиться. Им больше не на кого надеяться – только на вас! Других спасителей не будет, да и быть не может…
Александра ухватилась за локоть мужа и шепнула ему по-английски: «Он меня пугает». Николай успокаивающе улыбнулся жене и погладил ее по руке.
– Получите, гражданин полковник! – Керенский протянул Кобылинскому небольшой пергаментный конверт с сургучными печатями, скрепленными шелковым шнурком.
После чего премьер еще раз откланялся и спрыгнул на землю. Перед ним стоял взвод охраны.
– Солдаты! – закричал Керенский своим глубоким и мощным баритоном, словно с трибуны на уличном митинге. – Вы доблестно и добросовестно выполняли приказ революционного правительства и надежно охраняли семью бывшего императора здесь, в Царском Селе. Вы должны и дальше так же добросовестно продолжать службу и охранять семью Романовых все то время, покуда будете при ней находиться. Обеспечивать им безопасное существование везде, куда вам прикажет за ней следовать правительство. Подчиняться вы должны только революционному правительству. Никто другой не имеет права отдавать вам приказы. И ежели найдется человек, на каком бы высоком посту он ни находился, или организация, как бы она себя ни называла, – и если найдутся те, кто попытается дать вам какой-либо приказ помимо правительства, вы должны немедленно арестовать этих людей как врагов народа! Солдаты свободной России! Помните: лежачего не бьют! Держите себя по отношению к Романовым вежливо, а не по-хамски. Я уверен, я знаю, что вы – бравые молодцы, заслуженные боевые воины и по-другому не можете и не будете. Довольствие будете получать от Петроградского военного округа, к которому остаетесь приписанными до конца службы… А теперь слушай мою команду: по вагонам! Свисток!
Царский поезд медленно и почти бесшумно тронулся с места. Толпа, собравшаяся поодаль, придвинулась ближе – молчаливая, мрачная. Несмело поднялся вверх чей-то котелок. Мелькнул женский платок. Кто-то опустился на колени и перекрестил уходящие поезда.
Выйдя на пределы города, составы с максимальной скоростью помчались на север.
Когда миновали Волхов, Николай по названиям станций и направлению солнца понял: поезд идет на восток. Значит, Сибирь.
– Сибирь – сказал он, войдя в салон жены и садясь на стул рядом с диваном.
Она молча кивнула.
– Я догадалась. Он должен был нас обмануть. Такие люди по-другому не могут. Ложь и злоба – вот чем они живут.
Александра села на диване, взяла со столика бутылочку с ароматическим лосьоном, вытерла им руки и нанесла спирт на виски.
– Наклонись, Ники, солнце мое! – велела она, смочила лосьоном салфетку спиртом и вытерла мужу шею. – Становится жарко. Ванна в поезде не работает. Говорят, нет воды. Угля тоже нет.
– Ничего, – отозвался Николай. – Немножко потерпим. Дальше будет прохладнее – по мере того, как начнем приближаться к Уралу. Ванну Валя[38] приведет в порядок. Он мне говорил.
– Хорошо бы, – отозвалась Александра. – Измучимся… Сколько нам ехать? Ах, да. Тебе этот шут гороховый так и не сказал?
Николай отрицательно покачал головой.
– Да, – печально вздохнула Александра. – Вот и вся Англия.
Николай вытащил из нагрудного кармана френча тонкий золотой портсигар и вытащил папиросу. Ящик прекрасного турецкого табака он получил в подарок от султана – еще до войны. Никакого другого табака у него не было. «Надо экономить, – подумал он, прикуривая папиросу от ароматической восковой спички. – Такой теперь нескоро будет, а может, и никогда. Турция наш противник. А что будет после войны – узнаем ли?»
– Признаться, – сказал он, – я до сих пор надеялся, что мы не совсем правильно поняли батюшку Серафима… Или он ошибся…
– Ну, как ты мог такое думать? – недоуменно спросила Александра. – Разве можно, чтобы пророчество батюшки Серафима было ошибочным… Ники, – вдруг с неожиданной и упорной убежденностью в голосе сказала она, – Ники! Не каждому выпадает такая честь – быть отмеченным самим святым Серафимом! Он послал нам Алексея, он не оставит нас, что бы дальше нам ни пришлось пережить. Чем больше страдания и муки, тем выше милость Господня! – она перекрестилась на медную иконку святого Серафима на стене салона, рядом с небольшой иконой Распутина.
В дверь постучали.
– Разрешите, Ваше величество? – послышался голос гофмаршала Долгорукова. – Здесь полковник Кобылинский с докладом.
– Пожалуйста, Василий Александрович, – отозвался Николай. – Просите.
– Проходите, Евгений Степанович, – радушно сказала императрица Кобылинскому. – Милости просим. Нет-нет, сюда, поближе. Садитесь к нам, к столу. Я слышала, – обратилась она к Долгорукову, – там собирались ставить самовар? Попьем вместе чаю. Так? Ставили?
Долгоруков не успел ответить: в дверях показался лакей Трупп с большим серебряным подносом в руках, на котором стояли стаканы в таких же серебряных подстаканниках, два графинчика – с водкой и вишневой наливкой, вазочки с вареньем – клубничным и черносмородиновым, бутерброды с белугой и ветчиной и птифуры из творога. Их испекали специально для Александры – она даже рыбу ела редко.
– А вот и наш Алоизий Егорович! – сказал Николай. – Вы, как всегда, вовремя.
Трупп поставил поднос на стол и поклонился.
– Самовар будет готов через пятнадцать минут, Ваше величество.
И, поклонившись еще раз, вышел.
– Чем порадуете, Евгений Степанович? – спросил Николай полковника. – Сидите, пожалуйста!
– Разрешите доложить, Ваше величество?
Николай кивнул.
– Прошу вас. Я весь внимание.
Кобылинский протянул Николаю пергаментный пакет со сломанными печатями. Нам нем было написано: «Вскрыть через шесть часов после отправления». Николай открыл конверт, вытащил узкую полоску бумаги, на которой было напечатано всего одно слово: «Тобольск».
– Ах, вот оно что! – вырвалось у Александры. – Но ведь это… – она изумленно посмотрела на мужа, – это родина Друга! Покровское ведь в Тобольской губернии? Мы едем к Нему? В ту сторону?
Николай словно не расслышал ее слов. Кобылинский понял, что Александра имеет в виду Распутина. Он встал.
– Разрешите идти, Ваше величество?
– Да. Евгений Степанович, спасибо. Ступайте, голубчик, – разрешил Николай. Напоминать о приглашении на чай он не стал.
Потом стал на колени перед иконами и медленно, усердно перекрестился.
– Он спасет нас! Господь нас направляет к нему, как Он когда-то направил его к Алешеньке сотворить чудо!.. – проговорила Александра.
Да, иначе как чудом, невозможно назвать то, что удавалось только Распутину и не могло удастся ни одному врачу, ни одному человеку.
Несколько раз мальчик был на краю гибели. Распутин спасал Алексея от смерти даже на расстоянии, находясь за двадцать тысяч верст от столицы, в своей деревне Покровском. Здесь он молился о здоровье наследника и отсылал в Зимний дворец телеграмму: «Маленький будет жить». Или: «Он уже здоров». И каждый раз происходило одно и то же чудо: Алексей, не зная о том, что отец Григорий о нем молится, после прихода телеграммы преображался на глазах. Смертельные боли, не отпускавшие его иногда неделями, через несколько минут исчезали, кровь останавливалась, и несчастный ребенок крепко засыпал.
– Он спасет нас! – повторила Александра.
– Однако отца Григория там сейчас нет, – проговорил Николай.
– Телом, конечно, нет, но дух его с нами – везде!
Николай стал перед женой на колени, целуя ее бледные, похолодевшие руки.
– Я тоже хочу верить, как и ты, родная моя Аликс, – прошептал он. – Всегда помню, что человеку воздается по вере его. Но почему отец Григорий не предвидел свою смерть, почему дал себя убить?..
– Это не по нашему разумению! Это скрыто от нас… Вспомни Ники, – укорила Николая жена. – Вспомни хорошенько! Он как раз предвидел свою смерть и даже время точно назвал, и указал на круг возможных убийц. Все ведь подтвердилось – абсолютно все! А почему не спасался?.. Здесь промысел Божий, у Господа свои причины, свой смысл…
Николай поднялся с колен и дернул шнурок звонка. Тут же в дверях показался Долгоруков.
– Василий Александрович, голубчик. Позовите детей, – распорядился он.
Дети появились через две минуты. С радостными голодными криками уселись за стол. Алексей схватил пирожное, но Ольга легонько шлепнула его по руке.
– Молитва, – осадила она брата.
Алексей нехотя, надувшись, положил пирожное на место. Но, зыркнув по сторонам, тарелку с птифурами придвинул к себе поближе.
Сегодня была очередь Анастасии читать «Отче наш». Скороговоркой произнеся молитву, она запустила руку в тарелку с птифурами. Алексей хотел на нее прикрикнуть, но вмешалась мать:
– Детьи! Гражданье Романофф! Прекратить шум. Настя, передай-ка мне тарелку – та-та, именно ту, на которую ты нацелилась.
– Прошу внимания – сказал Николай. – Дети! Итак, только что я узнал, куда мы направляемся. Нас везут в Тобольск.
Ответом была тишина. Звякнула серебряная ложечка, которую Алексей положил в стакан после того, как умудрился незаметно два-три раза зачерпнуть из вазочки клубничного варенья.
– Вы, разумеется, знаете, что в тех краях родился и жил наш друг и спаситель, – заметила Александра.
– Отец Григорий? – спросила Татьяна.
– Yes, – подтвердила Александра.
Дети по-прежнему молчали.
– Аликс, – наконец сказал отец, – полагаю, сейчас самое время настало рассказать им все, что мы знаем и что нас может ждать…
Он говорил без малого час. В салоне по-прежнему стояла мертвая тишина. И только у Алексея вырвалось:
– Если убивать будут, пусть бы только не мучили!
Строго секретно
Посольство Великобритании в России
Санкт-Петербург
Лорду Бальфуру
форин-офис
Лондон
Многоуважаемый сэр!
Министр иностранных дел Временного правительства сообщил мне сегодня, что Керенский, который видел вчера императора, условился относительно его отъезда в Сибирь – в город Тобольск во вторник. Его величество Николай II предпочел бы уехать в Крым, но, по-видимому, остался доволен предложением переменить место жительства. Я выразил надежду, что в Сибири свобода императора не будет так ограничена, как в Царском Селе, и что ему разрешат свободу передвижения. Несмотря на то, что он совершил много ошибок и несмотря на слабость его характера, он не преступник, и к нему должны относиться с возможно большим вниманием. Министр иностранных дел отметил также, что Керенский, вполне разделяя это мнение, готов всецело идти навстречу желаниям его величества. Он дал ему разрешение выбрать лиц, которые будут сопровождать его. Истинной причиной переезда императора является растущая среди социалистов боязнь контрреволюции.
Разумеется, эта причина никакого отношения к действительности не имеет. Контрреволюция и император не были связаны никоим образом, не связаны и никогда не могут быть связаны. За императора Николая II сегодня никто проливать кровь не станет. Мало того, любая партия, которая решится использовать императора как знамя, немедленно подпишет себе смертный приговор. Такова сейчас общественная атмосфера.
Истинная причина высылки императора, на мой взгляд, в Сибирь совершенно другая: там гораздо проще осуществить физическое уничтожение династии, нежели в любой из столиц. Позволю себе высказать свои соображения относительно проблемы. Мы ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не должны касаться этой темы, по крайней мере, внешне, но вместе с тем признавать важным тот факт, что исчезновение императора может иметь определенные позитивные результаты.
Бьюкенен
8. ПОДРУГА МИХАИЛА ГОРБАЧЕВА
УЖЕ больше сорока лет почти каждое утро Раиса Максимовна просыпалась на час раньше мужа. Полежав минут пять, тихонько выскользнула из постели. Надела красный бархатный халат до пят, на цыпочках направилась в ванную. Потом прошла в свою небольшую комнату, которую с легкой иронией называла «будуаром». И стала умело, легкими и быстрыми движениями накладывать на лицо грим. Еще ни разу в жизни муж ее не видел без макияжа.
Остановившись в какой-то момент, долго и пристально смотрела в зеркало, потом вздохнула. У нее на столике всегда была лучшая косметика мира, самые дорогие виды омолаживающего крема, в том числе и на гормонах, однако, время не победить никакими гормонами. Она стареет. Медленно, незаметно, но неотвратимо. Старческие веснушки появились на скулах. Вчера грим немного растаял, муж заметил пятнышки и нежно поцеловал их, приговаривая: «Солнышко снова любит мою звездочку. Значит, опять в нашей жизни наступает весна!»
Но как раз все наоборот: зима наступает в их жизни, – зима, приближается шагами Гулливера. Внезапное чувство ужаса и бессилия перед неумолимой старостью охватило ее так, что Раиса Максимовна на секунду потеряла сознание, ее качнуло в кресле, она едва успела ухватиться за туалетный столик… Обморок тут же прошел.
Когда туман перед глазами рассеялся, она со страхом подумала: слишком частыми стали эти мгновенные обмороки. К тому же появились приступы непонятной слабости, которые могли длиться несколько дней. Тогда она даже не подозревала, что это первые признаки смертельной болезни – лейкемии, от которой она через несколько лет умрет в одном из госпиталей Германии (в России к тому времени система здравоохранения будет уничтожена). Последствия Фороса? Да, и это, наверное. Муж не предупредил ее тогда ни о чем, впервые в жизни не посвятил в свои планы, и в августе девяносто первого, она действительно поверила: произошел настоящий, а не игрушечный переворот – самое страшное, что могло быть в СССР. И там, в Крыму, где они остались без связи, а «путчисты» то приезжали к мужу, о чем-то советовались и спорили, то уезжали, то снова приезжали, ее преследовала жуткая картина из кинохроники: валяющиеся на задворках грязного скотного двора трупы главы Румынской социалистической республики Николае Чаушеску и его жены Елены, убитых преступно, по-бандитски, без суда и следствия. В восемьдесят девятом году, когда ЦРУ совместно с КГБ легко, быстро и жестоко обеспечили в Румынии смену власти и строя, она впервые увидела эти страшные кадры по телевизору. Раиса Максимовна вцепилась в локоть мужа и закричала: «Ну, зачем же так? Неужели ты не мог приказать, чтобы их просто посадили в тюрьму?!» На что он ответил, разведя руками: «Иногда, звездочка, увы, события выходят из-под контроля».
В девяносто первом, после форосского «плена», события тоже вышли из-под контроля. Все получилось точь-в-точь так, как предсказал Сталин. Как-то ей попалась в руки книга желчного, но талантливого публициста Юрия Мухина, который анализировал ход «путча» и привел длинную цитату из пятого тома работ Сталина. Ее потрясло тогда буквальное совпадение событий, словно вождь СССР, превращенный теперь в великого государственного преступника, всю августовскую оперетту сумел прозреть сегодняшние события сквозь многие десятилетия. Раиса, бывший преподаватель марксистско-ленинской философии, в свое время изучала Сталина. Но этой работы не знала. И она несколько раз перечитала отрывок, пока не обнаружила, что знает его почти наизусть.
«Искусство стратега и тактика состоит в том, – писал Сталин, – чтобы умело и своевременно перевести лозунг агитации в лозунг действия, а лозунг действия также своевременно и умело отлить в определенные конкретные директивы».
– Здесь, – комментировал Мухин, – и оценка степени готовности ситуации к возможным действиям, и оптимальный выбор непосредственного момента начала действия. Тактика отступления в порядке. Роль меры в процессе пробы сил. Оценка необходимого темпа движения. Пределы возможных соглашений. Организаторы августовского путча, видимо, не читали этих работ Сталина. Или у них не хватило ума принять во внимание изложенные им условия успешности политической борьбы. К «гэкачепистам» в полной мере могут быть отнесены следующие его слова (как будто специально написанные на семьдесят лет вперед): «Несоблюдение этих двух условий может повести к тому, что удар не только не послужит исходным пунктом нарастающих и усиливающихся общих атак на противника, не только не разовьется в громовой сокрушающий удар…, а наоборот, может выродиться в смехотворныйпутч, угодный и выгодный правительству и вообще противнику в целях поднятия своего престижа, и могущий превратиться в повод и исходный пункт для разгрома партии или, во всяком случае, для ее деморализации». Организаторы «путча» в 91-м потерпели позорный провал именно потому, что не понимали того, что Сталину было ясно уже в 1920 году. И результат был именно таков, как он и указывал: смехотворность выступления, вся выгода от него политическому противнику, деморализация собственных сторонников. Абсолютно ясно: если бы инициаторы путча предвидели такой его исход, они его никогда бы не начали.
– Если оценивать содержание этих сталинских работ по общепринятым в науке критериям, – заключал Мухин, – то выводов здесь больше, чем на очень сильную докторскую диссертацию по специальности «политология» или, точнее, «политическая технология». Причем своей актуальности они не утратили и спустя много лет. Здесь не красивых слов, ярких образов «высокого» литературного стиля – только технология политики. То есть по существующим ныне критериям, Сталин по достигнутым научным результатам был доктором философии еще в 1920 году. Еще более блестящи и до сих пор никем не превзойдены его достижения в экономике…»
Тогда она сказала мужу:
– Смотри-ка, ужасно: в августе все прошло, как по написанному. Какое необыкновенное совпадение! – и прочитала отрывок наизусть.
Впервые в жизни она увидела в черных острых глазах мужа бешенство.
– Меня не интересует кровавая бесовщина этого коммунистического палача! – крикнул он.
– Мишенька, родной, – изумленно проговорила Раиса Максимовна. – Причем тут определения? Что за слова ты выучил? Где ты видишь бесовщину? Это же история. И уже потому интересна. Может быть, если бы знать, вовремя подумать и учесть прошлый опыт – да хоть сталинский! – то тебе удалось бы достичь своей цели.
– Цели я достиг, – отрезал муж. – Правда, – он снизил тон и произнес, словно оправдываясь, – не совсем той, о которой все кричат справа и слева…
– Что ты имеешь в виду?
– Объясню. Как-нибудь потом… Не сердись, родная звездочка. Даже тебе и даже сегодня я еще не могу все сказать. Я дал слово нашему общему другу.
– Кому?
– Джорджу. Президенту Джорджу Бушу.
– Это когда вы встречались с ним на Мальте? На военном корабле? В открытом море? Чтобы вас не могли подслушать даже жены? – улыбнулась она.
– Да, – неохотно подтвердил он и тоже натянуто улыбнулся. – И многого не знает даже его ЦРУ, не говорю уже о нашем кровавом КГБ. Я потом тебе все расскажу, потом… Попозже[39].
На том их разговор и закончился. Он так ничего ей и не рассказал. А тогда она не стала обращать внимание мужа на еще одну поразившую ее деталь из мухинской книги: Сталин, оказывается, владел методами скорочтения и читал в день 350–400 книжных страниц. Только на его ближней даче в библиотеке было больше двадцати тысяч томов, и на всех книгах – его собственноручные пометки. Значит, не просто читал, но и размышлял и спорил с авторами. Она попыталась прикинуть, сколько сама прочла книг, хотя бы по специальности. Читать она любила, но все равно больше тысячи не набиралось.
Да, невероятно, но факт: все получилось как по написанному – как Сталин предсказал. Все сбылось. И пьяный бык Ельцин отобрал у них все. Хорошо, хоть квартиру оставил. А все самые лучшие друзья на Западе – и Буш, и Ширак, и их жены, и Марго Тэтчер – все забыли их с Мишей в один день. Правда, Гельмут Коль пока не забывает, хотя чаще бегает к Ельцину в баню. А ведь это не Ельцин, а они с Мишей ему такой шикарный подарок бесплатно сделали – целое государство, Восточную Германию, Германскую Демократическую Республику. Хорошее, кстати, было государство. Много вложил Советский Союз в ГДР: немцам надолго хватит.
Еще совсем недавно все они расстилались перед ней, понимали, что главную политику в СССР делает она, что Миша по большому счету – трусишка, серьезные решения принимать не способен. Печатали фотографии на первых страницах журналов: «Rayissa Gorbatcheva в Лувре философствует», «Rayissa – у королевского ювелира в Лондоне. Впервые за всю историю британской династии сюда пустили постороннюю», «Тайное оружие Кремля: Rayissa примеряет корону русских императоров». «Rayissa – главная надежда западной цивилизации и демократии». Про корону тогда глупость написали. Никакой короны не было. Была бриллиантовая диадема, да и все равно она тогда ее не купила. Но сегодня другое больше мучит ее: непонятно откуда взявшийся постоянный страх смерти. Надо с психиатром проконсультироваться, но нельзя: Ельцин тут же объявит ее сумасшедшей.
Закончив с макияжем, Раиса Максимовна вернулась в спальню, проскользнула под одеяло. Муж все еще спал, тревожно шевеля во сне полными губами. Она нежно поцеловала его в висок, потом шепнула в ухо: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?» Он легко открыл глаза, вздохнул, улыбнулся и, не говоря ни слова, обнял ее и мягко прижал к себе ее маленькое хрупкое тельце. Она попыталась его приласкать, делала это, как всегда, осторожно и умело. Он даже сладко замер, сердце на какое-то время забилось у него чаще, но это продолжалось недолго. Ничего у него не получилось.
– Я плохо спал, звездочка, прости, – виновато сказал он. – Может, мне попринимать что-нибудь… м-м-м… такое? Вон сколько разных средств напридумали. «Золотой орел», «Мощный рог»…
– Да, Мишенька, ты во сне стонал, а один раз даже заплакал. Я не стала тебя будить, потому что старики говорят: «Кто плачет во сне, будет счастливым».
– Старики? – звонко переспросил Горбачев. – А что говорим мы, молодые?
– А молодые говорят, что нам нужно отдохнуть! – улыбнулась Раиса Максимовна и легко вскочила с постели. – Куда-нибудь поехать. На Гавайи. Мы ведь никогда не были на Гавайях! – запахнула халат и вдруг пошатнулась, побледнела до светлой зелени в лице и осела на широкую кровать.
– Что с тобой, звездочка? – в страхе вскочил муж. – Опять плохо? Врача?
– Нет, – прошептала она. – Это со сна. Я еще не проснулась. Мне нужно еще немного полежать. Ты вставай, не жди меня.
Он еще полежал немного рядом с ней, держа ее за руку. Потом встал, натянул красные шелковые трусы и футболку с надписью «Gorby» и направился в ванную.
Едва он взялся за электробритву, как его остановило тонкое пение телефонного звонка. Трубка вертушки, обычной, административной, висела тут же на стене. Кремлевскую Ельцин у него отобрал.
– На проводе, – сказал он.
– Миша? Доброе утро, – услышал он хрипловато-мычащий голос Яковлева. – Не спишь?
– Привет, Саша, привет, Николаич… Какой спишь? Уже часа три как на ногах.
– Значит, ты уже знаешь, что это алкаш снова вытворяет?
– Что? Что? – испугался Горбачев. – Говори! Говори! Не тяни! Говори сейчас же!
– Прислал какую-то шпану в черных масках к «Горбачев-фонду», перекрыл все ходы-выходы, никого не впускают и не выпускают.
– Демонстрация? Митинг? Пикет?
– Какой там! Если бы… ОМОН прислал, сукин сын!
– Зачем?
– Спроси у него, дурака. Сейчас тебе будет звонить Шостаковский. Он все объяснит, – и Яковлев, как всегда, не попрощавшись и без предупреждения, положил трубку.
Зазвонил городской телефон. Шостаковский, бывший ректор Высшей партийной школы при ЦК КПСС, а теперь главный администратор «Горбачев-фонда», говорил медленно и четко.
Оказывается, ОМОН прибыл с подачи управляющего делами президента России с предписанием немедленно очистить ровно половину занимаемой площади. На исполнение два часа. После чего указанные помещения будут опечатаны вместе с имуществом.
– На каком основании?! – кричал Горбачев. – Он что – с ума сошел? А где закон? Справедливость? Где демократия?
– О демократии ничего в бумаге не сказано, – спокойно сообщил Шостаковский. – Что же касается состояния чьего-либо ума, то не мне судить, Михаил Сергеевич. Тем более по телефону.
«Труса празднует, – подумал Горбачев. – Боится, что Борька прослушивает».
Вслух же громко сказал – в расчете на прослушку:
– Я сейчас немедленно позвоню Борису Николаевичу Ельцину! Он умный, широко мыслящий и великодушный человек, он во всем разберется. Не может быть, чтобы он не понимал и чтобы не пошел навстречу… Ведь, понимаете, демократия, обратно же гласность, плюрализм мнений в глазах широкой международной общественности не могут не вызвать понимания и представления… – он, как всегда, запутался в словах, словно в речной осоке.
– Не знаю, Михаил Сергеевич, – спокойно перебил его Шостаковский. – Может, и стоит позвонить, только, думаю, в таком случае не Борису Николаевичу, а самому Коржакову. Хотя вряд ли что это даст…
– Вы так уверены, что даже Коржаков не поможет? – спросил Горбачев.
– Сейчас нельзя быть уверенным ни в чем, – отпарировал Шостаковский. – Но в любом случае надо действовать быстро. Сегодня они половину площадей заберут, завтра – все здание. Я уже и прессу вызвал. Вот, вижу в окно – пришел автобус с телевизионщиками.
– Вы там без меня не начинайте! – забеспокоился Горбачев. – Я очень быстро!
– А это, Михаил Сергеевич, уже не надо, – мягко, но с нажимом возразил Шостаковский. – Думаю, не совсем уместно первому президенту СССР и лауреату Нобелевской премии заниматься публично административно-хозяйственными дрязгами.
Горбачев подумал и согласился.
– Хорошо! Я буду действовать в своем направлении. И вы действуйте в своем. И доложите!
Он бросил трубку и некоторое время смотрел на нее. «Смотри-ка, он лучше знает! Много гонору набрал, как только я из Кремля съехал». Тем не менее, каким-то дальним уголком мозга он если не понимал, то ощущал, что Шостаковский прав. Не понимал пока только, почему прав. Ему самому даже в голову никогда не приходило, что самое опасное для любого государственного деятеля показаться смешным или мелким. Он до сих пор не сознавал, что в глазах подавляющего большинства своих сограждан он давно остался и навсегда останется болтливым кретином. Он считал – мало того, был в этом уверен! – что народ его любит искренне и еще более горячо, чем до его свержения в декабре девяносто первого. Правда, в последнее время в печати его стали называть предателем, а то и хуже – государственным изменником. Одна только выходка заместителя генерального прокурора Виктора Илюхина чего стоила. Где это видано: прокурор возбуждает уголовное дело по статье «Измена Родине» – против кого? Против собственного президента! Теперь почти каждый день пишут об этом в левых газетах. Недавно прочтя о себе, что он – сложившийся изменник Родины, Горбачев сначала перепугался не на шутку: решил, что это ельцинская команда через коммунистов запустила пробный шар, чтобы подготовить общественное мнение, все-таки арестовать его, устроить показательный процесс и посадить. А то и расстрелять, как Николая Второго. Или как Чаушеску. В лучшем случае, сослать куда-нибудь. Но ему было невдомек, что Ельцин никогда не стал бы, в отличие от самого Горбачева, делать из своего врага мученика. Да и тему государственной измены ему трогать тоже опасно. Нет, Ельцин понимал: чтобы добить Горбачева, его нужно не возвышать репрессиями, а унизить, превратить в просителя, заставить клянчить – неважно что, но для себя лично: клянчить по пустякам и много. И тогда можно будет заявлять народу: «Нет, он неисправим, выкормыш партаппарата! Обнаглел: и пенсию ему, и машину, и охрану, и спецполиклинику… Походил бы пешочком на работу, поездил бы на трамвае в поликлинику… Как я, президент России! Слабо?»
Однако сейчас Горбачев ясно понимал только одно: в самом деле, пусть Шостаковский занимается ОМОНом, а он сам займется президентом России. Вернее, пусть Шостаковский так думает.
– Кто там, Миша? – спросила из спальни Раиса.
– Саша звонил, Яковлев. Потом Шостаковский, – отозвался он. – Ерунда, какие-то проблемы с арендой в фонде, – добавил он, входя в спальню. – Без меня справятся.
– Пустяки? – приподнялась она на локте. – В самом деле? А не борькина лапа опять?
– Нет, звездочка, нет, – заверил он. – Да и брось об этом. Давай подумаем о другом. Давай, действительно, подумаем о Гавайях. Или, может, в Ниццу съездим или на Канары, как эти… «новые русские»?
– В Ниццу! Господь с тобой, Фунтик! – так она его называла в минуты депрессии или недомогания, чтобы за ласковым прозвищем скрыть свое состояние. – Какая Ницца, какие Канары! Этот носорог нас за границу вдвоем не выпустит! Или домой не впустит. Эмиграция, знаешь, не для меня…
– А вот здесь ты не права! – с жаром возразил Горбачев. – Вот тут он не посмеет. Ему Клинтон не позволит и Хельмут, понимаешь, Коль! Он от Маргошки такую вздрючку получит – век будет помнить! Ну, ладно, ты отдыхай, а мне пора.
Он вернулся в ванную, включил свой «филиппс», приложил бритву к правой щеке. Почти бесшумное шуршанье бритвы его успокаивало. Однако бриться все не начинал. Мало того, выключил бритву и отложил ее в сторону, сел к зеркалу и внимательно рассмотрел свое лицо. Оно было обычного «рабочего» сине-коричневого цвета, словно он не дома был, в ванной, а стоял на трибуне и выступал перед народом часа два. Значит, опять подскочил сахар. Вот почему его второй день сопровождает тошнотная истома. Простой советский человек давно перешел бы на инсулин, но Горбачев в последнее время все меньше страдал от своего недуга, поскольку стал регулярно пить дефицитнейший чай «Калли» по рецепту американского китайца доктора Чена. Однако «Калли» закончился неделю назад, а похлопотать о новой посылке некому – все помощники разбежались. Не пошлешь же в Нью-Йорк старую калошу Шахназарова. Правда, есть еще один чудодейственный бальзам «санбриз» от того же Чена – грамм на вес золота. Горбачев достал из шкафчика крохотную бутылочку, отвинтил пробку, два раза капнул себе на язык и подождал, пока тысячи сосудов в полости рта впитают резкую на вкус, как скипидар, маслянистую жидкость. Прошло три-четыре минуты. Синюшность с лица стала спадать, потом постепенно начал исчезать коричневый оттенок, в голове просветлело, и тошнотная слабость постепенно отступила. Нужно посидеть еще минут пять, и тогда уровень сахара в крови опустится до нормы.
Он то включал бритву, то выключал ее и с грустью думал, что и диабет и гипертония – нежданный подарок ему самому от его же собственного детища – монстра, которого он, как Франкенштейна, создал собственными руками, выпустил на волю, предварительно дав ему имя «перестройка». Хотя если быть честным перед самим собой, то по праву лавры надо отдать умнице Марго, которая первая из всех высокопоставленных баб Европы и Америки смело назвала себя подругой Раисы Максимовны. Еще в восемьдесят третьем Андропов дал понять шустрому, только что испеченному секретарю ЦК по сельскому хозяйству, рьяно взявшемуся за осуществление совершенно идиотской продовольственной программы, что бывший шеф КГБ, а теперь всесильный генеральный секретарь ЦК КПСС именно его рассматривает в качестве ближайшего соратника, а может, и преемника. Никто из членов Политбюро и представить себе не мог такого поворота. Должность секретаря по сельскому хозяйству всегда считалась чем-то вроде ссылки или отстойника. Да и сам Горбачев, когда еще сидел в Ставрополе, особых эмоций у партийной геронтократии не вызывал. Когда же он появился в Москве, то и воспринимали его как провинциального парня, лимитчика, который ради московской прописки будет делать все – хоть метлой махать, хоть составлять и рекламировать продовольственную программу. Никому не приходило в голову, что Горбачев нужен Андропову в качестве молодого и крепкого вожака своры гончих, которая скоро понадобится генсеку для будущих чисток в партийных рядах.
Сначала его надо было представить Западу. Для первого шага лучше всего подходила Англия: авторитет Маргарет Тэтчер в мире тогда был необычайно высок. После серьезных консультаций между министерствами иностранных дел обеих стран, Горбачев был отправлен туда с малозначащей миссией. Его главная задача была – мелькнуть, показаться в прессе, отметиться.
Тот визит был молниеносным, и детали его сохранились в памяти Горбачева плохо. Зато второй визит, когда он уже стал генсеком и Тэтчер сразу после его избрания заявила на весь мир, что «с Горбачевым можно работать», запомнится ему до гроба.
Уже с первых минут Тэтчер заявила ему без обиняков:
– Мистер Горбачев! Вы политик молодой, но, по моим оценкам, очень перспективный и многообещающий. Перед вами стоят большие задачи. Я вам дам еще и домашнее задание.
– Да, вы, безусловно и абсолютно правы, – согласился перспективный политик, сразу поглупевший от столь откровенной лести.
– Особенность урока на дом в том, что это задача не частного характера, – продолжила премьер-министр Великобритании. – Она имеет эпохальное значение и, если вы оправдаете наши надежды и доверие и, конечно, доверие вашего народа – всех народов СССР, – особенно подчеркнула Тэтчер, – то сможете коренным образом изменить облик современного мира.
– Разумеется, госпожа премьер-министр, – снова согласился Горбачев, удивляясь собственному лаконизму и проницательности.
– Однако у вас ничего не получится и вряд ли мировая история будет вам признательна, если вы не проведете в СССР коренные преобразования. Начать придется с конституции, с модернизации всего вашего строя, с… перестройки!
– Да, мадам, – кивнул пятнистой головой Горбачев, ослепительно улыбаясь.
Тэтчер как-то странно взглянула на него. В лицах переводчиков – английского и собственного горбачевского – тоже что-то неуловимо изменилось. Еще перед визитом начальник протокольного отдела предупредил генсека о том, о чем знали все иностранные политики: в Англии при встречах подобного государственного уровня обращение «мадам» употребляется только по отношению к королеве Великобритании, а к Тэтчер – только «миссис». «Да-да. Учту!» – ответил тогда Горбачев своему чиновнику – он и без него все знал. И вот сейчас ошибся. Намеренно.
Тэтчер тогда произнесла слова «renewal, renovation», то есть «возрождение, обновление», но ему перевели как «перестройка». Так и получилось, что Франкенштейна он привез из Англии. Скоро слово «perestroyka» войдет во все языки мира.
Советской прессе была тогда дана команда освещать тот визит максимально подробно. Население СССР узнало, что, оказывается, между товарищем Горбачевым и премьер-министром Маргарет Тэтчер состоялась дискуссия. И товарищ Горбачев доказал госпоже Тэтчер преимущества ленинского социализма, которому лишь требуется небольшая перестройка. Такие же «дискуссии» он проводил и с другими главами государств и правительств и неизменно их убеждал в своей правоте. Все в мире, в конце концов, поняли, что последнее слово в истории за ленинским социализмом, и приветствовали перестройку и отца ее – Горбачева.
Когда Горбачев, уже президентом СССР, снова встретился с Тэтчер, теоретических вопросов о преимуществах социализма они больше не касались. Надо было каждый день решать исключительно практические вопросы. И потому Тэтчер прямо, без предисловий, заговорила о ленд-лизе.
– Ваш долг, мистер президент, на сегодняшний день составляет двести двадцать четыре миллиона фунтов стерлингов, – объявила премьер-министр. – Это с процентами. Мы больше терпеть неуплату не намерены. Впрочем, правительство Великобритании может вам предоставить небольшой очередной кредит. Вы можете закупить у наших компаний сигареты. Но все равно останется очень много. Да и проценты подрастут.
Горбачев открыл было рот, чтобы спросить, откуда она взяла такую несусветную цифру, но сумел только промямлить:
– Я думал, Брежнев уже расплатился.
Тэтчер многозначительно усмехнулась и поправила свое огромное янтарное ожерелье, дважды обвивавшее ее шею, морщинистую, как у престарелой курицы.
– Вы бы еще Сталина вспомнили… Нет, не расплатился. И поэтому я возвращаюсь к теме в надежде, что теперь имею дело со здравомыслящим и практичным человеком, отличающимся от некоторых ваших же коллег, например, от мистера Джорджа Лигачева.
Горбачев улыбнулся. Он почувствовал в крови нарастание эйфории: Тэтчер только что с профессиональным мастерством ввела ему дозу сильнейшего наркотика «Лесть Запада».
– Безусловно! Я принадлежу к другому поколению. Мы заплатим все и сразу. Давайте только найдем форму. Может быть, вы все-таки предоставите нам продовольственный кредит на всю сумму?
Тэтчер рассмеялась громко и с удовольствием:
– Некоторые мои соотечественники, не из самого умного десятка, говорят, что английский юмор отличается особой тонкостью. Никогда не верила. А теперь – тем более не верю! Вы меня убедили, что русский юмор – еще тоньше.
Горбачев тоже засмеялся, правда, очень скромно.
– Долг по ленд-лизу, – неожиданно вылила на него ведро холодной воды Тэтчер, – и без того является кредитом. Неужели вы думаете, что господа Черчилль и Рузвельт помогали Сталину бесплатно, из гуманитарных соображений? Нужно вернуть все, что взяли. По возможности, немедленно. Этим вы, мистер президент, закроете свою не только острую финансовую проблему, но и политическую. Поясняю: у вас появится редкая возможность со всей определенностью раз и навсегда продемонстрировать демократическому миру, что вы навсегда отказываетесь от идеологических позиций диктатора Сталина. Это для вас очень важно – для вашего имиджа как демократически избранного первого президента такой, – (она чуть не сказала «отсталой»), – такой великой страны!
– Конечно, безусловно, определенно! – поспешно согласился Горбачев. – А что Сталин? Насчет ленд-лиза?
– Ваш Сталин, который и по сей день остается для цивилизованных демократических народов и глав государств кровавым диктатором хуже Гитлера, в свое время заявил: «Ленд-лиз мы уже оплатили кровью наших солдат: спасли Англию и Америку от Гитлера!» Представляете? И отказался платить. Я специально изучала исторический аспект проблемы.
– Ой, очень некрасиво! Я бы сказал даже, совсем не интеллигентно, – возмутился президент СССР. – Но я ничего не знал. Что ж, если вы изучали… надо платить. Будьте уверены – как только вернусь домой. Но, может, мы возместим долг нефтью, газом…
– Пенькой, воском, салом – традиционными товарами русского экспорта… – с улыбкой продолжила Тэтчер, предлагая и Горбачева посмеяться.
И он бархатно и предупредительно засмеялся. Премьерша хорошо знала, где надо нежно нахамить гостю, чтобы максимально приблизиться к результату.
– Нет, – вдруг отрезала она. – Ваш традиционный экспорт не решает проблему. И у цивилизованного мира может возникнуть впечатление, что вы решили снова затянуть дело, а это снова вызовет недоверие к вам и к вашей стране, разумеется. Я хочу, чтобы вы расплатились сейчас, во время моего премьерства. Не буду же я вечно жить на Даунинг-стрит, 10. А ведь следующий премьер-министр непременно поставит более жесткие условия! Я хочу, чтобы история говорила о нас с вами, а не о ком-то другом, мистер президент, как о цивилизованных людях. О том, что леди и джентльмен – а ведь вы джентльмен, правда? – смогли договориться. А не о том, что вероломный и жестокий азиат Горбачев обманул доверчивую англосаксонку Тэтчер.
– Ну что вы, госпожа премьер-министр, это уж слишком! – робко обиделся Горбачев. – Разве я способен… И почему азиат? Я, вообще-то говоря, европеец, как и вы, мадам.
– Называйте меня просто Маргарет, – вдруг непринужденно улыбнулась Тэтчер, показав длинные желтоватые зубы. «Натуральные, – отметил Горбачев. – Иначе белые были бы».
– Конечно, спасибо. Поверьте, я счастлив! – Горбачев, не вставая, галантно поклонился.
– А я буду называть вас Майкл, – дотронулась она до его волосатой руки. – Или Misha? Можно? Раиса не будет ревновать?
– Ну что ты, Маргарет, дорогая! Она будет очень рада, – сказал чистую правду Горбачев и в уме отметил, что Раиса, наверное, уже вернулась от королевского ювелира. – Жаль, что ее нет здесь.
Раиса три дня намекала организаторам протокола, потом, наконец, потребовала организовать ей это посещение. Мидовцы сначала заявили, что подобные мероприятия полностью противоречат как этикету, так и протоколу и, кроме того, могут быть неправильно истолкованы прессой. Но ей очень хотелось, и они добились своего: королева разрешила жене советского президента посетить личного королевского ювелира и даже что-нибудь купить по льготной цене.
Читать бесплатно другие книги:
