Наследство последнего императора Волынский Николай

– Рядовой чин Романов! Как можно? Немедленно извинитесь!

– Не сердитесь, пожалуйста, – тут же попросил великого князя цесаревич. – Простите меня, я ведь только пошутил!..

– Ну что вы, Алексей Николаевич! – ответил Сергей Михайлович, снимая арбузную каску с мокрой головы. – Я ведь тоже шутить люблю!

У собравшихся отлегло от сердца, генералы заулыбались.

– А вы тоже сотворите какую-нибудь шутку со мной! – предложил Алексей.

– Непременно, непременно пошучу! – пообещал великий князь.

Алексей потянулся за второй половинкой арбуза, но его остановил отец.

– Ты, наверное, решил, что на том дело и кончилось? – спросил Николай. – Ошибаешься. Такой поступок не может остаться безнаказанным. Дисциплину и субординацию никто не имеет права нарушать, даже царь, не говоря уж о цесаревиче! Извольте получить трое суток гауптвахты, то есть домашнего ареста!

– Трое суток? – огорчился Алексей. – Пожалуйста, не надо… это много очень!..

– Как, изменить срок?

– Да, пожалуйста, папа, очень прошу…

– Если ты, когда станешь Главнокомандующим, будешь менять свои решения по нескольку раз в день, у тебя вся армия развалится, и ты останешься без войск, – назидательно произнес Николай. – Тут, правда, случай особый… Так уж и быть. Учитывая чистосердечное раскаяние, – сутки. Можешь отправляться к себе. Время ареста пошло. Кругом! Шагом марш!

– Так точно, ваше императорское величество! Рад стараться! – Алексей вытянулся во фрунт, щелкнул каблуками и направился к выходу. Но перед дверью остановился и снова обратился к отцу:

– Ваше высокопревосходительство! Господин Верховный Главнокомандующий! Разрешите обратиться?

– Разрешаю, – усмехнулся Николай. – Что еще?

– Прикажите отбывать гауптвахту не здесь.

– А где же?

– На посту. В охранении.

– Приказываю, – разрешил царь.

Через полчаса Алексей, в шинели, сапогах, в портупее, в солдатской бараньей шапке, со своей любимой игрушечной винтовкой – точной копией трехлинейки Мусина, стоял у входа в ресторан-салон, строго требуя от всех проходить мимо и не задерживаться. Так он простоял два часа, пока часового не снял с поста Верховный Главнокомандующий. За добросовестную службу ефрейтор Романов через неделю был пожалован младшим унтер-офицером и награжден Георгиевским крестом[34].

– Да, теперь я абсолютно уверен – повезут на север! – важно повторил Алексей. – Других вариантов просто нет и быть не может.

Ему нравилась роль бывалого: еще бы – за плечами служба в армии!

– Как бы нас там не оставили до конца наших дней, – мрачно отметила Татьяна.

– А что? – сказала Мария. – Ссылка на север – очень даже неплохо. Во всяком случае, лучше, чем здесь. Хорошо бы поселиться под чужими именами! Начать совершенно новую жизнь – такой шанс редко выпадает. Кому еще может так повезти?

– Ты полностью права, – поддержала сестру Ольга. – Ссылка – не беда. Господь милостив к гонимым. Разумеется, там будет лучше, чем в Царском. Не будем, по крайней мере, раздражать и без того раздраженную публику. И потом – север… там чистота, свет. Рядом святая Соловецкая обитель. Белые ночи летом, там они продолжаются дольше, чем у нас.

– Да-да! И черные ночи зимой. Они там тоже дольше держатся, чем у нас, – бросила реплику Татьяна. – Холод и вьюга, снег и пурга.

– Зато покой, – возразила Мария. – В любом случае надо подальше отсюда.

Алексей мечтательно сказал:

– Пока мы будем там, кончится война. И дядя Джордж тогда может спокойно послать за нами эскадру. Сейчас через Балтику все равно плыть нельзя. Германские субмарины потопят нас в два счета.

– Ну, это вряд ли – теоретически, разумеется, – сказал отец. – Дядя Вилли обещал нас беспрепятственно пропустить, если мы соберемся плыть в Англию морем.

– Обещал!.. – хмыкнула Татьяна. – Сколько стоят такие обещания?

– Во время войны никому доверять нельзя! – категорически заявил Алексей. – А противнику – и подавно, даже если это родной дядя.

– Правильно, фельдмаршал! – воскликнула Мария. – Поганый Вилли немец-перец-колбаса еще раньше обещал не начинать войну против нас. А мы поверили. Если бы не он, ничего бы этого не было – революции, отречения, ареста, ссылки…

Наступила тяжелое, грустное молчание. В самом деле: если бы не эта проклятая война!..

– Ну, ладно! Хватит заниматься самоедством, – заявила Мария. – А скажи-ка мне, Гай Юлий Цезарь, а что Керенский? – обратилась она к брату, – Керенскому можно доверять?

Алексей задумался, но так ничего и не сказал.

– Я отвечу тебе, – сказал отец. – Керенскому я доверяю. Я так ему и сказал. Вы сами должны понимать – у нас попросту нет выбора. Приходится доверять – и basta! Он дал нам на сборы пять суток. Заканчивайте свои аграрные хлопоты и за дело.

– Как же мы там без огорода? – огорчилась Анастасия. – Жалко оставлять. Я так хотела попробовать капусту!..

– Новый разобьем, – пообещал отец. – Выпишем стойкие северные сорта, выведем новый, морозоустойчивый сорт капусты… Оранжерею построим, можно будет даже апельсины выращивать, как когда-то монахи в Валаамской обители. Работы хватит. Скучать будет некогда!

Пять дней прошли как один – бесконечный, угарно-изматывающий, когда от усталости не замечаешь, как утро переходит в день, а вечер в ночь. Все это время Александра пребывала в состоянии сильнейшего страха.

– Ничего не получится, – бормотала она. – Нас обманут, конечно, обманут… Врут, что предоставят отдельный поезд. Где они его возьмут? Железные дороги разрушены, паровозов России почти не осталось.

– Откуда ты все это знаешь? – удивилась Ольга. – Ты же нигде не бываешь, как и все мы.

– Рита пишет… От нее и знаю, что творится в нашей родной и несчастной России.

Рита, фрейлина Маргарита Хитрово, как и все придворные, доступа к Романовым не имела. Однако бросить императрицу она не могла и старалась находиться как можно ближе к Александре, хотя прекрасно понимала: любая ее попытка установить контакт с императрицей кончится арестом и заключением в Петропавловскую крепость. Своими первыми зверствами Временное правительство уже ясно дало понять, что ожидает тех, кто не захотел публично объявить о своей ненависти к самым высокопоставленным врагам народа.

Хитрово сняла квартиру недалеко от дворца, каждый день писала императрице письма и находила самые удивительные способы передавать их во дворец.

Однажды она использовала в качестве почтальона даже царскосельского золотаря. Керенский подозревал, зачем Хитрово поселилась в Царском, и приказал установить за ней слежку. Однако конспиратором она оказалась хорошим, и ей удавалось пока не давать новой власти повода для ареста. Столь же хорошо Хитрово осознавала, что ее могут схватить в любой день и час без вины и безо всякого повода и бросить в каземат Петропавловской крепости, как было сделано с Вырубовой.

Вырубову арестовали через несколько дней после того, как при Временном правительстве была создана чрезвычайная следственная комиссия для расследования преступлений царского режима – ЧСК. Естественно, комиссия не имела никакого правого статуса и цель ее заключалась не в том, чтобы найти какую-то истину, а провести акцию террора против бывших слуг или сторонников прежней власти. В ней было всего два-три адвоката. Остальные не имели никакого отношения к юстиции как, например, поэт Александр Блок. Тем не менее, члены комиссии, получив беспредельную и бесконтрольную власть, сразу поняли задачу. Выступая в газете «Новое время», на митингах в университете, в солдатских казармах, властитель дум русских либералов и лидер партии кадетов профессор П. Милюков, дал массам хорошо понятный лозунг:

– Нам от самодержавия достался отвратительный человеческий материал! – сообщил профессор-гуманист. – Его переделать, улучшить и оздоровить невозможно. Гангренозные язвы проникли слишком глубоко в общественный организм. И нам остается только одно – решительная ампутация! Сейчас каждый гражданин новой России, если он только не враг народа и не лакей самодержавного деспотизма, должен участвовать в гигантской чистке общества, чтобы новая Россия могла влиться семью цивилизованных стран. Предлагаю всем, кто хочет доказать, что имеет право на жизнь в новой демократической России войти в сношения с ЧСК и сообщать о явных и скрытых врагах народа. Справедливая кара не заставит их ждать!

Первыми попали в мясорубку «чрезвычайки» царские министры. Сначала в Петропавловку отправили последний состав кабинета, потом добавили бывших. Решения «Чрезвычайка» выносила не на основании каких-либо законов – правовой базы у нее не было и не могло быть; даже столыпинские кровавые военно-полевые суды или впоследствии большевистские «тройки» имели хоть иллюзорное правовое обеспечение. У членов ЧСК в избытке имелось только горячее желание расправы, какое испытывает каждое ничтожество, получившее огромную власть над чужой жизнью и смертью – особенно над теми, перед кем они еще вчера дрожали.

Самым трудным для членов ЧСК было внятно сформулировать обвинение. Но потом была найдена универсальная формула: «За поддержку и обслуживание преступного самодержавного режима» или для разнообразия – «За связь с преступным режимом», преступность которого так никто и по сей день не доказал. Да и, в конце концов, все подданные Российской империи так или иначе «имели связь с режимом». Так что формула подходила всем без исключения. Приговоренные получали (без судебного приговора) либо длительные сроки заключения, либо комиссия, проявляя революционный гуманизм, назначала ссылку.

Через два месяца работы в ЧСК пошли разговоры, что надо немедленно восстановить смертную казнь. Правда, до нее не дошло – не успели. Впрочем, на деле казни уже пошли. Бывший премьер-министр уже преклонный старик Горемыкин, которого бросили в каземат одним из первых, обошелся без виселицы или расстрела – скончался в камере от страха, сырости и издевательств. За ним последовало еще несколько таких же «врагов народа». Так что смертную казнь можно было официально не вводить.

Неслыханным мучениям подвергала охрана «демократических» властей бывшего премьера Штюрмера. Издевались, истязали, мочились на лицо, в конце концов, перестали кормить, и он так и умер в крепости.

Часто сами члены ЧСК не знали, кто у них сидит под стражей, за что и в чем обвиняются узники.

Однако были среди них и счастливчики: чудом вырвался из крепости бывший комендант Зимнего дворца Воейков: хлопотами друзей его удалось перевести в сумасшедший дом, откуда он вскоре бежал на юг, а там и за границу.

Необыкновенно повезло и Вырубовой. Демократическая власть продержала ее в без допросов несколько месяцев: никак не могли придумать обвинение покруче. Наконец была найдена формула: «Преступная половая связь с врагом народа религиозным мракобесом и хлыстом Григорием Распутиным, вместе с которым означенная Вырубова фактически управляла империей в интересах Германии и Японии, подчинив царя и царицу своей гипнотической власти».

Услышав обвинение, Вырубова сначала решила, что она сошла с ума: такое услышать о себе? После нескольких допросов Вырубова пришла к противоположному выводу: с ума сошли некоторые члены следственной комиссии. Однако и тут она ошибалась, поскольку у нее до сих пор не было опыта общения с демократами. То, что постигло Вырубову, и не только ее, было самым обычным проявлением демократии – явления тогда еще нового на российской почве и потому воспринимавшегося свежим человеком как крайняя степень коллективного умопомешательства.

Бывшая фрейлина и наперсница императрицы долго не могла этого осознать и потому поначалу просто отрицала обвинения, предлагая следователям, которые одновременно были и ее судьями, и палачами, доказать ее вину. Она даже пыталась стыдить своих следователей. Но «чрезвычайщики» только усмехались и не отставали. Вновь и вновь задавали ей одни и те же вопросы.

Их чрезвычайно интересовали подробности ее половых связей и их особенности – что в них было традиционного, а что нового. Наконец, тюремщики-судьи довели Вырубову до такого состояния, что она все-таки нашла в себе силы переступить через собственный стыд. Краснея, запинаясь, шепотом, но под протокол, и почти теряя сознание от того, что она и священнику не доверила бы, Вырубова выдала свой последний, хоть и позорный, но непробиваемый козырь. Заявила чрезвычайщикам, что у нее в жизни вообще никогда не было ни одной связи с мужчиной. Муж ее, офицер гвардии Вырубов, оказался импотентом и наркоманом, отчего пришлось с ним развестись, а больше никого не было и не могло быть у нее, у верующего человека, для которого связь вне брака есть грех.

– Так что же, она до сих пор в девицах? – не поверил Керенский. Будучи тогда министром юстиции, он держал работу ЧСК под неусыпным контролем. – Врет, конечно!

– Вы, безусловно, правы. Александр Федорович! Врет! – подтвердил товарищ председателя ЧСК бывший стряпчий Муравьев.

– А вот здесь мы ее и разоблачим! Выведем на чистую воду раз и навсегда! – заявил Керенский. – Имейте в виду: нам не сама Вырубова так нужна. Нам нужны ее показания против ее бывших хозяев. Так что берите ее на крючок – с гарантией.

На следующий день к Вырубовой в камеру пришел гинеколог. Пробыв у нее пятнадцать минут, он вернулся к членам комиссии, с нетерпением ждавшим его выводов тут же в доме коменданта крепости.

– Ну что? – спросил Муравьев.

Врач развел руками.

– Девственна.

– Не может быть!

– Нет, все так, – сказал врач. – Нет даже признаков попытки дефлорации.

– М-да, – огорчился Муравьев. – Прямо скажу: вы, гражданин лекарь, не оправдали доверия, которое вам оказала обновленная и свободная Россия.

Гинеколог напрягся. Он догадался, чем может для него обернуться разочарование демократической России. Он мгновенно вспотел, хотя в комендантском доме, как и казематах, было не теплее, чем на дворе: стоял март – месяц для Петрограда вполне еще зимний, а дров в крепости почти не было.

– М-да, – повторил Муравьев и сочувственно покачал головой. – Даже не знаю теперь, что с вами дальше делать… И как помочь вам оправдать доверие демократии? Ума не приложу. А если другой специалист обследует ее и обнаружит, что плевра повреждена? Можно установить время повреждения?

– Сразу после коитуса – можно. Через десять-двенадцать часов – с меньшей точностью. А недели через две-три уже никто не сможет сказать, когда она потеряла девственность, – понял вопрос гинеколог.

Муравьев помолчал многозначительно, попыхтел, набычившись, и, наконец, сказал:

– Вы свободны. Пока! – подчеркнул он. – Но, возможно, снова понадобитесь. Через пару дней. Предстоит деликатная акция. Не вздумайте уезжать из города. Наша молодая демократия великодушна ко всем, но враги уже знают, потому что испытали на себе: у нее длинные руки!

Врач кланялся, выходя задом из кабинета. Не веря своему счастью, вернулся домой, мгновенно собрал дорожный саквояж и тем же вечером явился в Парголово, где жил его двоюродный брат. Наследственной профессией почти всех жителей этого маленького приграничного поселка была контрабанда, и в ту же ночь врач уже оказался в Финляндии. Длинные руки демократии не дотянулись до него. А для Вырубовой наступил ад.

То, что она выжила, просидев восемь месяцев в камере № 70 Трубецкого бастиона, в самом страшном тюремном помещении в Петропавловской крепости, можно назвать чудом.

Комендант крепости Кузьмин постарался создать для нее особо «привилегированные» условия. Для начала убрали тощий тюфяк с кровати, чтобы спала голой на железной решетке. Одеяло или теплые вещи из дома были ей запрещены. В первый же день солдаты-охранники сорвали с ее шеи образок-ладанку и принялись стаскивать с пальцев золотые кольца, при этом глубоко поранили шею. Вырубова закричала от боли, зарыдала. Тогда охранники стали ее избивать на глазах десятка своих сотоварищей, сбежавшихся на зрелище. Напоследок плюнули в лицо и оставили лежать на бетонном полу.

На другой день, вспоминает несчастная, «пришла какая-то женщина, раздела меня донага, надела на меня изношенную арестантскую рубашку, в которой было холоднее, чем вообще без одежды. Раздевая, женщина увидела на моей руке запаянный золотой браслет, который я никогда не снимала. И помню, как было больно, когда на зов женщины прибежали солдаты вместе с комендантом Кузьминым и принялись стаскивать браслет с руки. И тогда даже Кузьмин, увидя, как слезы текли по моим щекам, грубо крикнул: «Оставьте, не мучьте! Пусть она только скажет, что никому не отдаст!»

…Голодала страшно. Два раза в день приносили полмиски какой-то бурды, вроде супа, в который солдаты плевали и бросали толченое стекло. Часто от него воняло тухлой рыбой, так что я затыкала нос, чтобы меня не вырвало, и проглатывала немного, чтоб только не умереть с голода; остальное же выливала в клозет – выливала по той причине, что раз заметив, что не съела всего, тюремщики угрожали убить меня, если это повторится. Ни разу за все месяцы мне не разрешили принести из дома еду или что-нибудь из теплых вещей. Всякие занятия были запрещены в тюрьме. Я была очень слаба после перенесенной кори и плеврита. От сырости в камере я схватила бронхит. Температура поднималась за 40^о градусов. Я кашляла день и ночь… От слабости и голода у меня часто бывали обмороки. Почти каждое утро, поднимаясь с кровати, теряла сознание. Солдаты, входя, находили меня на полу. Из-за сырости от кровати до двери образовалась огромная лужа воды. Помню, как я просыпалась от холода, лежа в этой луже и весь день после дрожала в промокшей рубашке. Иные солдаты, войдя, ударяли меня ногой. Бывало, другие жалели и волокли меня на кровать. А положат, захлопнут дверь и запрут… Главным мучителем был тюремный доктор Серебренников. Он сдирал с меня при солдатах рубашку, нагло и грубо насмехаясь, говоря: «Вот эта женщина хуже всех, она от разврата отупела». Когда я на что-нибудь жаловалась, он бил меня по щекам, называя притворщицей и задавая циничные вопросы об «оргиях» с Николаем и Алисой… Даже солдаты иногда осуждали его поведение… Самое страшное – это были ночи. Три раза ко мне в камеру врывались пьяные солдаты, грозя изнасиловать, и чудо меня спасало. Первый раз я встала на колени, прижала к себе икону Богоматери и умоляла во имя моих стариков родителей и их матерей пощадить меня. Тогда они ушли… Положение было тем ужаснее, что мне и другим арестантам было запрещено куда-либо жаловаться…»

Спасла Вырубову обычная непоследовательность Керенского. Он, выслушав предложение Муравьева вторично подвергнуть Вырубову экспертизе, поморщился и неожиданно приказал узницу немедленно выпустить. Пожалуй, это было его единственное разумное решение за все время пребывания у власти. Муравьеву он объяснил, что выпускает Вырубову для того, чтобы она вывела правосудие на своих сообщников, которые еще более опасны, чем она.

Через неделю Вырубова тоже была в Финляндии, где спокойно дожила до 1964 года.

Так что Маргарита Хитрово никаких иллюзий по поводу своего положения не строила, однако, оставить Александру она не могла: считала предательством. Совесть ей не позволяла присоединиться к тем верным слугам и наперсникам императрицы, которые пусть и не обливали ее сейчас помоями, но и ни звука не произносили в ее защиту. Открыто присоединиться к Романовым здесь было невозможно. Все, кто остался с ними во дворце, распоряжением Керенского автоматически считались арестованными. Поэтому Хитрово решила отправиться за семьей уже в Тобольск, но – позже и обычным поездом. Однако она не доехала. Керенский распорядился ее схватить, отобрать паспорт и под усиленным конвоем доставить в Петроград. «Означенная Хитрово, – говорилось в приказе Керенского, который телеграфом получили новые начальники старой полиции на всех крупных станциях, – направляется в Тобольск с целью помочь Романовым бежать от правосудия и народной кары и потом переправить их за границу. Означенная Хитрово является врагом революции и народа, опасной преступницей, профессиональной террористкой, которая многие годы скрывалась под личиной фрейлины, – предупреждал Керенский. – Поэтому при ее задержании необходимо проявить максимум осторожности. Буде Хитрово окажет сопротивление закону или совершит попытку к бегству, возможно применение радикальных мер».

Что такое радикальные меры при попытке бегства, жандармам объяснять не надо было. Удивительно только, что они ее все-таки пощадили и живой доставили в столицу, хотя и в цепях.

В Петрограде Маргарита Хитрово была брошена в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. И кто знает, умерла бы она там сама или чрезвычайщики назначили бы ей кару. Хитрово от мести Керенского спасли большевики, совершившие переворот 25 октября и освободившие из тюрем всех, кого Временное правительство посадило по политическим соображениям.

– А я почему-то уверена, что Керенский все-таки даст нам поезд, – возразила матери Ольга. – Мы ему здесь не нужны. Даже мешаем, особенно после того, как выяснилось, что ни папа, ни ты не были шпионами дяди Вилли.

– Ох, девочка моя! – с мукой в голосе произнесла Александра. – Свят, свят, свят! Не поминай имени Диавола и бесов его!.. Господь не дал нас в обиду. Значит, Он непременно спасет и вразумит нашу несчастную родную Россию.

– Когда? – спросила Анастасия.

– Это знает только Он, – строго ответила мать.

Но через час она снова дрожала от страха.

– Может, Керенский и даст поезд, – говорила она Ольге. – Но ведь мы ничего не сможем увезти! Нам нужно, по крайней мере, два состава. Где он их возьмет?

– Это его хлопоты, – успокаивала ее Ольга. – Не волнуйся, мама, пощади свое сердце. Верь мне – все будет хорошо. Я почему-то уверена, что наши испытания продлятся недолго. Через год мы все будем свободны. Не могу тебе объяснить почему – чувствую это и все.

Она ошиблась всего на две недели.

Сбором и упаковкой вещей распоряжались обер-гофмаршал князь Долгоруков, гофмаршал Татищев и министр двора граф Фредерикс. Все трое решили разделить ссылку с царской семьей. У Фредерикса были дополнительные основания покинуть Петроград. В первые же дни Февральской революции был ограблен и сожжен его дом. Граф остался без крыши над головой. И буквально перед самым отъездом царской семьи, за несколько часов до отправления поезда, он был схвачен отрядом революционной милиции, которым командовал польский революционер Пшекруцкий. Фредерикс занял ту камеру в Петропавловской крепости, где когда-то сидел писатель Чернышевский. Здесь Фредерикс вскоре после смерти Горемыкина и скончался, не выдержав заключения, чувства безысходности и почти ежедневных, совершенно бессмысленных допросов.

По всему дворцу метались лакеи. Наполняли и перетаскивали в вестибюль сундуки, чемоданы, плетеные корзины и несколько книжных и платяных шкафов, которые по предложению Фредерикса были использованы в качестве контейнеров. Укладывали шубы, бекеши, десятка два нагольных тулупов, пальто, военные мундиры, сапоги и дамские ботинки, платья, нижнее белье и тысячи других предметов – от нескольких сотен икон и ладанок до баночек с кольдкремом, а также зубные щетки, нитки, иголки, корсеты из китового уса… Отдельно укладывали книги, правда, их было немного. Особенные хлопоты возникли с драгоценностями. Они были не только у царицы. Девушки тоже имели собственные драгоценности, но это были большей частью бриллианты: по традиции, которую ввела Александра, каждая девочка на день рождения получала бриллиант – к будущему приданому. Всего различных изделий из золота и серебра, драгоценных камней и жемчуга набралось три с половиной пуда – чуть меньше пятидесяти килограммов. Большую часть удалось уместить в сундуках и чемоданах с двойным дном. Отдельные камни были утоплены в баночках с мазями и кремами. Еще раньше крупные золотые предметы были переплавлены на длинные и толстые куски проволоки. Их можно унести на руках и ногах, свернув в виде браслетов. И, наконец, самые мелкие бриллианты были зашиты в платья и женские лифчики и в мужские жилеты.

Вестибюль и залы на первом этаже были завалены багажом почти до потолка.

Прошло пять обусловленных дней. Потом еще пять. Но от Керенского не было ничего.

– Ну, что я тебе говорила? – спрашивала царица Ольгу. – Вот видишь? Убедилась? Им нельзя доверять ни в чем!

Она находилась в непрерывной волнообразной истерике. Сильно похудела, красные пятна на бледно-желтом лице Александры горели днем и ночью, и оно издалека напоминало шляпку осеннего мухомора. Ольга, как могла, успокаивала мать:

– Надо еще немножко потерпеть, – говорила она. – Ты же видишь, я совсем не волнуюсь. Потому что знаю наверное и определенно: через день-два мы уедем. Ты, мама, можешь не верить. Но ведь ты давно знаешь и должна уже твердо убедиться: моя интуиция никогда не обманывает.

Это было действительно так. Старшая дочка – крупная, сильная, молчаливая, внешне – настоящая русская девушка, словно крестьянка с картины Венецианова. Человек, стоящий рядом с ней, физически ощущал тепло, спокойствие и даже какую-то тонкую непрерывную радость, исходившие от нее. Тот, кто был способен чувствовать, бессознательно впитывал невидимый свет, который излучала Ольга Романова, и долго время не мог понять, откуда у него в душе появляется ощущение легкости и прозрачного счастья. Если Ольга вдруг говорила, что может и что должно произойти, это оказывалось наверняка. У нее был дар предвидения, но сама она над этим не задумывалась.

…Через день после того, как отец получил последнее письмо от Распутина, Александра тайком показала его старшей дочери. Ольга медленно почитала, беззвучно заплакала и вернула письмо, прибавив:

– Все так и может быть… Но Бог милостив.

Скоро обнаружилось, что Распутин неожиданно исчез. Дочь его Матрена заявила: отец собрался ночью в гости к Феликсу Юсупову, а на ее вопрос, почему так поздно и когда вернется, вдруг грубо крикнул: «Тебе-то что?! И ты записалась в соглядатаи? Может, и никогда! Вот и порадую всех вас!» Александра обменялась с Ольгой многозначительными взглядами. Им обеим сразу все стало ясно.

Так что после разговоров со старшей дочерью Александра успокаивалась, но всего лишь на несколько часов. Потом снова ее колотила нервная лихорадка.

Утром 31 июля Николаю сообщили, что приехал Керенский – как всегда, внезапно, без предупреждения.

Николай торопливо вышел ему навстречу, издалека протягивая для приветствия обе руки.

– Как я рад вас видеть, уважаемый Александр Федорович! – взволнованно заговорил он. – Мы, правду сказать, совсем заждались! Когда же?..

– Не буду вас томить, – ласково и загадочно улыбаясь, ответил глава правительства. – Сегодня! – и крепко пожал бывшему императору обе руки.

– Александр Федорович! Голубчик! В котором же часу?

– Пока мне самому неизвестно, глубокоуважаемый и высокочтимый мною Николай Александрович. Вернее, немножко известно. Но я вам сообщу позже. Необходимо соблюдать и дальше конспирацию. Как вы понимаете, для вашего же блага. Это я вам говорю как старый революционер!

– Помилуйте, Александр Федорович, – развел руками Николай. – Я не революционер, конечно, но какая тут уж конспирация? Весь свет знает о нашем отъезде. Столько шуму и суеты…

Керенский улыбнулся еще шире и радостнее.

– И, тем не менее, дорогой Николай Александрович, потерпите немного.

Николай подошел ближе.

– Но, может быть, – дрогнувшим шепотом спросил он, – вы теперь можете сказать о конечной цели? Мы, кажется, догадались и, как вы советовали, собрали достаточное количество теплых вещей.

Керенский поднял обе ладони, словно защищаясь.

– Не говорите ничего! Не произносите ничего, даже если знаете наверное!.. Ничего вслух! Скоро все прояснится и так.

– Так что же нам делать?

– Ждать.

Глава Временного правительства резко повернулся и, не попрощавшись, немедленно уехал.

Он снова появился после обеда и через Долгорукова потребовал разговора с Николаем наедине.

– Передайте гражданину Романову, – приказал он бывшему гофмаршалу, – исключительно entre-nous[35]! И немедленно, без доклада! У меня каждая секунда на счету. Мое время мне не принадлежит. Оно принадлежит России.

Долгоруков отвел премьер-министра в комнату, которая служила Николаю одновременно кабинетом и спальней. Царь сидел за столом и писал свой дневник, но, увидев Керенского, неожиданно вошедшего вместе с Долгоруковым, вскочил, опрокинув при этом чернильницу.

Керенский бросился на помощь, опередив Долгорукова, схватил чернильницу двумя пальцами, отставил ее в сторону, взял промокашку и положил ее в черную лужицу. Скосив глаза на тетрадь, он сумел прочесть: «После обеда ждали назначения часа отъезда, который все откладывается по непонятным причинам…» Николай, заметив его уловку, деликатно кашлянул. Министр вытер лужицу, испачкав пальцы, швырнул мокрую промокашку под стол в корзинку для бумаг и резко повернулся к царю.

– Сегодня, – сказал он и глубоко вздохнул.

– Я это уже знаю! – воскликнул Николай. – Вы утром уже говорили.

– В десять вечера, – добавил Керенский.

– Куда? В Англию? В Романов-на-Мурмане?

Керенский опять улыбнулся своей неизменной медово-ласковой улыбкой.

– Я приготовил вам сюрприз, – не отвечая на вопрос, сообщил он.

– Какой еще? – обессилено спросил Николай. – В последнее время я боюсь сюрпризов. Скажите только…

– Не скажу! – словно нетерпеливому мальчишке, укоризненно ответил Керенский. – На то он и сюрприз. Еще потерпите.

Премьер резко повернулся и исчез.

К девяти вечера Татищев сообщил Николаю, что пока ничего не прояснилось. Поезд не подан, грузовиков тоже нет, из канцелярии Керенского посоветовали ждать особого распоряжения. Он заявил, что отъезд не состоится, по крайней мере, в назначенное время, и будет перенесен, потому что за оставшийся час погрузиться невозможно. Похоже, гофмаршал оказывался прав. Большие дворцовые часы пробили десять, но из Петрограда никаких распоряжений так и не поступило. Николай уже собирался предложить всем готовиться ко сну, как вдруг прибежал Долгоруков и, запыхавшись, взволнованно сообщил, что по дороге к дворцу снова движется автомобиль Керенского.

Через несколько минут вошел министр-председатель.

– Вот мой сюрприз! – объявил он и указал на дверь.

Она открылась, в комнату робко вошел Михаил – долговязый, почти в два метра ростом, смущенно улыбающийся, в темно-сером твидовом костюме; как обычно, гладко причесан, набриолинен, стэк в правой руке: Миша всегда был подчеркнутым англоманом, но в дендизме великого князя было что-то провинциальное. Николай и старшая сестра Ольга поначалу подшучивали и посмеивались над «сэром-пэром Майклом», а потом привыкли.

– Брат!.. – шагнул к нему Николай.

Они обнялись и оба одновременно посмотрели на Керенского.

– Говорите! Пожалуйста! Смело говорите. Я ничего не слышу, – Керенский демонстративно заткнул пальцами уши и отвернулся к окну.

Оно было открыто, снаружи, на свободе была теплая ночь, редкая для петербургского августа. Полная луна освещала каждый листок на деревьях, а елки светились, словно изнутри, волшебным серебром.

Братья смотрели друг на друга, похлопывая по плечам и не знали, что говорить.

– Ну вот… – сказал Михаил и пожал плечами.

– Да, – кивнул Николай. – Вот оно как! А? – а сам думал: «Господи, неужели это Мишка? Что-то в нем… не то. Неужели это он когда-то малышом обливал отца, грозного императора Александра Третьего, из детской поливалки, и оба они хохотали так, что остановиться не могли… Разве это он удрал за границу, чтоб обвенчаться с разведенкой Вульферт, а я послал за ним полицейских агентов, чтоб они не допустили венчания? А он, сукин сын, молодец, всех филеров обвел вокруг пальца, нашел сербского священника, обвенчался все-таки и стал самым счастливым человеком на свете! Зачем он отказался от престола! Мы бы не сидели здесь в мышеловке…»

Из-за этого брака, которым Михаил грубо нарушил важнейший закон – о престолонаследии, Николай запретил брату возвращаться в Россию навечно, лишил Михаила наследного права на престол, а его будущих детей – права именоваться великими князьями. После революции и после манифеста 17 октября, который частично разрушил, а частично деформировал законодательство империи, Николай смягчился, велел брату возвращаться и даже пожаловал своей новой невестке титул графини Брасовой.

Михаил понял, о чем думает Николай, и тихо сказал:

– Прости меня, Ники… Но у меня по-другому не получилось бы. Я совершенно цивильный человек.

Николай тяжело вздохнул, поднял вверх руку и потрепал брата по плечу.

– Что уж теперь! Разве поправишь что-нибудь? На все Божья воля. Наши приключения только начинаются.

– Да, – кивнул Михаил. – Узнать бы, что дальше? Жаль, отца Григория нет. Некому заглянуть в будущее… – и он робко засмеялся: мол, видишь, я тоже немного мистик, но ты понимаешь, это же всего лишь шутка, правда?

Однако Николай неожиданно вздрогнул, стал покручивать правый ус, левое веко у него мелко задергалось.

– Он уже все сказал – успел перед смертью.

Великий князь оглянулся на Керенского. Тот по-прежнему любовался луной, однако, пальцы из ушей вынул.

– И что? – шепотом спросил Михаил.

Николай отрицательно покачал головой:

– Я не могу тебе сказать. Не скажу. Не хочу… не надо. Потом сам когда-нибудь узнаешь. То, что случилось на сегодняшний день, он предсказал точно. А я всерьез тогда не принял. За что и расплачиваюсь. И хватит об этом… Ну а ты что же – едешь? Если не секрет, куда? – и Николай незаметным жестом указал на дверь.

– Нет, Ники, – смущенно усмехнулся Михаил. – Куда мне? Там у меня ничего нет, и никто меня не ждет. Да вот и Наташа отказывается наотрез. У нее же все-таки после Вульферта осталось небольшое имение. Земли там есть немного. Возьму пример с тебя – займусь огородом! – и он смущенно засмеялся. – Кстати, жена велела тебе кланяться. И еще… велела просить прощения за все, чем мы тебя огорчали.

Глаза Николая увлажнились, он вытащил носовой платок и несколько раз высморкался.

– Я очень рад, – откашлялся Николай. – Как же все-таки хорошо, что я тебе тогда запретил жениться! – увидев, как от удивления вытянулось лицо Михаила, пояснил: – Тем сильнее стали ваши чувства, и крепче ваш союз. При более комфортных условиях люди меньше дорожат друг другом. И если уж царь не смог вас разлучить, то никто более не сможет…

Михаил встрепенулся, хотел еще что-то сказать, но Керенский обернулся к братьям и постучал пальцем по своим наручным часам величиной с кофейное блюдце: последнее достижение швейцарских мастеров – большая редкость.

– Время, время, граждане братья! Оно не терпит, оно не ждет. Пора!

– Я бы хотел… – обратился к нему Михаил. – Я бы просил… попрощаться…

– С племянниками? – лучезарно улыбнулся Керенский.

– Да.

– И невесткой тоже? – улыбка премьера засияла еще ярче.

– Разумеется.

– Ни в коем случае! – внезапно отрубил Керенский. – Запрещено.

– Помилуй Бог, Александр Федорович! – недоуменно попытался возразить Николай. – Для чего же запрет? Кто знает, когда еще мы увидимся.

– Запрещено! – повторил Керенский и слегка взмахнул согнутой в локте правой рукой, которая сегодня опять беспомощно висела у него на черном платке; снова премьер жаловался – совсем отнялась из-за бесчисленных рукопожатий уже не только с единомышленниками, поклонниками и поклонницами, но и со всем русским народом.

– Послушайте! – сказал Николай, и Михаил впервые в жизни услышал, как в голосе брата прозвучал металл. – Неужели прощание с родственниками представляет такую опасность для революции!.. Да и кто же запретил? Зачем? Не думаю, что это был очень умный человек.

– Запрет наложил я! – заявил Керенский. – Я никогда не отказываюсь от своих слов или действий. Тем более что решение было вызвано настоятельной революционной необходимостью.

Михаил бросил испуганный взгляд на брата, но к тому снова вернулось его знаменитое самообладание. Он только усмехнулся в усы. «Смотри-ка, – удивленно отметил Михаил. – Ники-то вон что – седеет… А ведь еще месяц назад был безупречно рыжий…» Николай пренебрежительно пожал плечами и кивнул в сторону Керенского, и Михаил прочел в его глазах: «Кто его разберет, зачем ему надо? Демонстрация силы. Одно слово – идиот».

– Гражданин Романов! – скомандовал премьер-министр. – Я обращаюсь к бывшему великому князю. Да, к вам! Свидание окончено. Извольте следовать за мной к моему мотору. Я отвезу вас в Петроград. А вы, милостивый Государь, – обратился он к Николаю, – будьте готовы через час. К этому времени я вернусь. Попрощаться.

Братья обнялись еще раз и расстались навсегда.

Лакеи принялись, чуть ли не бегом перетаскивать багаж вниз. Когда гора вещей заполнила вестибюль чуть ли не до потолка, выяснилось грузовиков как не было, так и нет. И неизвестно, когда будут. Долгоруков несколько раз звонил в приемную правительства. Но оттуда ничего узнать не удалось. В конце концов, дежурному чиновнику гофмаршал надоел, и он приказал барышням на телефонном узле больше не соединять его с Александровским дворцом. За дело взялся начальник охраны полковник Кобылинский. После его получасовых переговоров с министерством почт и сообщений, пришли первые автомобили. Загрузили. Но куда их отправлять, опять– таки выяснить не удалось. Никто не знал, куда и в котором часу будут поданы железнодорожные составы.

В управлении николаевской железной дороги на Московском вокзале в десятый раз отвечали одно и то же: там насчет составов ничего не известно, а распоряжение об их отправке может дать только министр Коновалов или, в крайнем случае сам Керенский. На счастье, Долгорукову удалось связаться с личным секретарем Керенского. Секретарю удалось перехватить шефа в его личных апартаментах на Галерной улице. Пятнадцать минут спустя в Александровский дворец позвонили от Коновалова и сообщили, что даны два состава. И они будут находиться под парами на перегоне между Царским Селом и Александровской платформой.

– Как? Прямо в чистом поле? – не поверил Долгоруков.

– Я же ясно вам сказал: на перегоне! – огрызнулся чиновник и отключился.

Снова забегали слуги. Заревели моторы грузовиков, и снова все остановилось. Никто не мог сказать, где находится середина между Царским и Александровской. Наконец решение принял Татищев. Он приблизительно прикинул, где может быть та самая середина дистанции, съехал на одном из грузовиков с шоссе к рельсам и приказал выгружать сундуки прямо на землю. Тем временем перевалило заполночь, повеяло предрассветным холодом, звезды в небе стали постепенно тускнеть, сильно запахло полевыми цветами и травами.

Дети ежились от сырости, Анастасия даже захныкала. Очень хотел спать Алексей, хотя старался не подавать виду. Николай и Александра не знали, что и сказать детям, только повторяли: «Нужно терпеть. Это теперь наше главное занятие».

К тому же оказалось, что вся конспирация Керенского оказалась ерундой: несмотря на тяжелое предрассветное время, неподалеку стал собираться народ, наблюдавший за отъезжающими. В основном это были слуги и придворные из дворца – из тех, кто отказался добровольно отправиться в изгнание с Романовыми. Но были и местные. Сначала народ кучковался поодаль, потом стали незаметно приближаться. В конце концов, публика выстроилась полукругом около Романовых, вещей и сопровождающих. Толпа молчала, словно на похоронах. В предрассветной тишине даже было слышно коллективное дыхание собравшихся. Многие наблюдали за Романовыми с жарким любопытством, словно ожидали большего, нежели просто посадку изгнанников в поезд. У некоторых был такой вид, будто они ждали, что вместо поездов Романовым подадут виселицу.

Издалека послышался свисток, потом рев паровозов. Лязгая буксами и буферами, подошли сразу два поезда – один за другим. На стенах вагонов первого класса, выкрашенных, видимо, для той же конспирации в зеленый цвет[36], было написано огромными белыми буквами: «Международная миссия Красного Креста». Над котлами паровозов развевались флаги – белые с красным кругом посередине.

– Япония! – недоумением отметил Николай. – Это зачем? – спросил он у Долгорукова.

– Сказали – для нашей защиты, Ваше величество, – пожал плечами Долгоруков. – Иностранный флаг, неприкосновенность. Теперь поезд – вроде территория другого государства.

Николай усмехнулся.

– Определенно! Остается надеяться, что возможные супостаты хорошо разбираются в международном праве. И так же хорошо знают государственные флаги мира.

– Может быть, среди них кто-нибудь воевал в Манчжурии… – предположил Татищев.

Николай зябко передернул плечами.

– Полагаете, что после нашего победоносного окончания японской кампании найдутся в России люди, испытывающие если не любовь, то хотя бы уважение к японскому флагу?

Вместо ответа Татищев сказал:

– Разрешите, Ваше величество, начать погрузку.

– Пожалуйста! В этом деле я – только ваш подчиненный.

Необычайно быстро, всего через полтора часа оба состава были загружены.

– Ну – с Богом! – сказал Николай, обращаясь к семье. – Пошли.

Но тут оказалось, что попасть в вагоны не так-то просто. Лишь подойдя к дверям, высокопоставленные пассажиры осознали, что они действительно находятся в чистом поле, а не на перроне Царскосельского вокзала. Нужно было карабкаться в вагоны вверх по крутым стальным ступенькам.

Николай с девочками легко поднялись, подтягиваясь на поручнях. Алексея перенес с земли в вагон его матрос Клементий Нагорный. Но Александре, скособоченной от радикулита, попытка забраться в вагон обернулась пыткой. Наконец с помощью слуг ей удалось влезть наверх, и она сразу же заняла свое место в салоне, где она, вся в слезах от боли и унижения, легла на диван и уже не шевелилась.

Вагоны были мягкими, комфортными, однако, что-то в них появилось новое, непривычное, трудноопределимое. Позже Николай понял: запах. Пахло в комфортабельных царских вагонах не теплом, уютом и французскими духами, а нуждой, войной и страданиями. Эти вагоны, по распоряжению Александры, использовались в составе санитарных поездов. И именно этот запах помог Николаю окончательно понять: все! Жизнь царя, хоть и отрекшегося и арестованного, но все же монарха, кончилась. Отныне только испытания, возможно, страдания и муки. К ним он и жена готовились уже двенадцать лет назад, хотя надеялись, что судьба не будет к ним чрезмерно жестока. И все обойдется.

Двенадцать с лишним лет назад они посетили Дивеевскую обитель – на открытии мощей Серафима Саровского, предсказанном им же самим перед своей физической смертью. Царская чета отправилась в пустынь с молением о наследнике. Их молитвы были услышаны. Однако тогда же они узнали и пророчество о себе, о будущем страны и династии. Это настолько потрясло Николая и Александру, что потом они уже никогда не смогли оправиться и жить так, как прежде. «Не следует все-таки человеку так точно знать свое будущее», – повторял тогда Николай, и Александра была с ним полностью согласна. Поэтому они поклялись друг другу не рассказывать ничего детям – по крайней мере, до тех пор, когда скрывать что-либо будет просто невозможно. Однако Александра подозревала, что им что-то известно – как минимум, Ольге.

Поезда пыхтели под парами, но стояли и стояли. Время нудно тянулось и вытягивало из отъезжающих все нервы. На беспрестанные вопросы Долгорукова и начальника охраны полковника Кобылинского, когда отправление, машинисты озлобленно отвечали: «Специального приказа не было!»

И вот уже когда показалось солнце, издалека послышался клаксон мотора. Прямо к рельсам подъехал паккард с открытым, несмотря на утреннюю свежесть, верхом. В моторе сидел Керенский – бледно-зеленый и усталый. Сразу было видно, что он эту ночь провел в больших государственных заботах. Он просто не мог позволить себе спать, когда в России свершаются дела громадного исторического масштаба.

Керенский обеими руками, в том числе и парализованной, крепко ухватился за поручни. Легко, точно гимнаст, поднялся в царский вагон, прошел в салон, увидел на столе гудящий самовар и широко улыбнулся.