Наследство последнего императора Волынский Николай
Так внутренняя духовная раздвоенность русского общества обрекала на неизбежную гибель и уничтожение оба института – и Патриаршество, и Царство. После Патриарха Андриана патриаршество было упразднено. Не стало и Царства! Оно превратилось в Империю во главе с императором – вполне в традициях Запада! А в 1917 году не стало и империи!..»
Николай много раз задавал себе вопрос: почему страшный грех сыноубийства в петровское время мало кого тогда взволновал. Царь Петр своими руками запытал до смерти собственного сына Алексея, напрасно обвинив его в заговоре. Никакого заговора не было. Царевич погиб мучительной смертью совершенно безвинно.
Не вызвал у современников и у потомков осуждения совершенно дикий акт крещения солдатской шлюхи Марты Скавронской в Екатерину Алексеевну и дальнейшая ее коронация в императрицу. Дело еще и в том, что крестным отцом будущей Екатерины I стал царевич Алексей! Отсюда и ее новое отчество – Алексеевна. Таким образом, по церковному канону, Скавронская стала крестной дочерью собственного сына. А ведь в те времена на Руси духовное родство не только приравнивалось к плотскому, физиологическому, но ставилось еще выше! Так царь Петр женился на собственной внучке, совершив акт кощунственного попрания христианских законов – инцест.
Династия не могла уже свернуть с пути преступления против закона нравственного и общественного.
Вторая императрица Екатерина Алексеевна, названная Великой, стала мужеубийцей и заняла трон, облитый кровью собственного мужа.
Александр Первый Благословенный стал отцеубийцей, приняв участие в кровавом заговоре против собственного отца. В ту страшную ночь, когда пьяные гвардейцы около часа с лишним убивали Павла I, а Павел взывал к сыну и кричал: «Ваше высочество, за что? Ваше высочество, за что же?!», сын сидел в своих покоях, дрожал и на всякий случай проливал слезы, пока к нему не пришел глава заговора граф Пален и не приказал, презрительно глядя на долговязого, рано начавшего лысеть цесаревича: «Хватит дрожать, ваше величество! Ступайте царствовать – дело сделано!»
Кровь была и на прадеде Николае I, которого называли «рыцарем монархии». Он отменил смертную казнь. Высшей мерой наказания стала порка. Обычные две тысячи палок – смерть более страшная и мучительная, чем обычный расстрел или виселица.
Александр II Освободитель, дед, был открытым двоеженцем, но не считал это грехом. Его «освобождение» крестьян без земли мог вытерпеть только русский мужик: в любой другой стране такое освобождение раздуло бы жакерию лет на сто. Русский мужик терпел долго – почти сорок пять лет, до 1905 года. Эта революция была сугубо крестьянской и длилась она два года, пока Столыпину не удалось утопить ее в крови.
Отец Николая, Александр Миротворец, прямых преступлений в отношении своих подданных не совершил. Но именно он издал чудовищный «закон о кухаркиных детях», которым лишил большую часть своего народа – самую трудовую, самую уважаемую, самую терпеливую и безответную – права на образование. То есть лишил собственную империю достойного будущего. Последствия этого преступного закона будут ликвидированы только в 1917 году. 26 октября 1917 года, когда большевистского правительства еще и не было, Ленин подписывает распоряжение о свободном доступе всех граждан России к библиотекам, в том числе, и к частным, в которых отныне запрещалось брать плату с посетителей.
… Николай почувствовал, что замерзает. Он последний раз вдохнул свежего воздуха из окна, с усилием поднял оконную раму до упора и направился к себе. По пути заглянул в открытую дверь купе, которое заняли доктор Боткин и воспитатель детей швейцарец Жильяр. Там никого не было. Николай уже хотел пройти мимо, но остановился, увидев на столике краюху черного хлеба. Он вдруг ощутил безумный голод. Быстро оглянувшись по сторонам, он вошел в купе, взял хлеб, отломил кусочек и жадно, почти не прожевав, проглотил. Хотел отломить еще, но услышал чьи-то шаги. Он попытался затолкать краюху сначала в карман, но она не пролезла. Тогда Николай сунул краюху подмышку, переступил порог и столкнулся нос к носу с Боткиным.
Боткин нес жестяный чайник, закопченный и сбоку помятый. Из-под крышки чайника просачивался пар. Увидев в своем купе Николая, доктор от неожиданности остановился, как вкопанный, разглядывая царя поверх стекол пенсне.
– Ваше величество!.. – и отступил на шаг, пропуская Николая.
Тут он увидел горбушку, которую Николая изо всех сил сжимал подмышкой. Боткин посмотрел на хлеб, потом на Николая, потом снова на хлеб. Его пенсне упало и повисло на черном шелковом шнурке. Николая попытался улыбнуться, что-то сказать, но только развел руками. Хлеб выпал.
– Ваше величество!.. – повторил Боткин и отступил еще на шаг.
Глаза Николая влажно блеснули.
– Евгений Сергеевич!.. – пробормотал он, быстро наклонился, поднял хлеб и снова сунул его подмышку. – Прошу прощения. Вот видите, стащил у вас… Страшно захотелось есть, а у меня… Впрочем, ничего… Еще раз прошу прощения. Можно?
Боткин тоже покраснел. Он ощутил еще большую неловкость из-за того, что Николай оказался в дурацком положении, а он невольно стал тому свидетелем.
– Ну что же, ваше величество, – мягко произнес он. – Не беспокоить же Седнева по пустякам. У меня тоже так бывает: приступ голода – и деваться некуда. А не изволите ли чайку? – он поднял выше чайник.
– Нет-нет, – торопливо ответил Николай. Быстро, даже не попрощавшись, прошел мимо доктора и зашагал к себе.
«Однако же, – подумал он, закрывая дверь своего купе, – что это на меня нашло?»
Отломил кусок хлеба, медленно и удовольствием съел весь и успокоился.
В это же время комиссар Яковлев отправил в Тобольск телеграмму Марии за своей подписью. Потом приказал соединить себя с Москвой. Вызвал к аппарату Свердлова и продиктовал[117]:
«Товарищ Свердлов! Возникла крайне серьезная опасность не довезти багаж до Екатеринбурга.
I. Только что привез часть багажа в Тюмень. Хочу изменить маршрут по следующим чрезвычайно важным обстоятельствам. Из Екатеринбурга в Тобольск до меня прибыли специальные люди для уничтожения багажа. Отряд особого назначения дал отпор – едва не дошло до кровопролития.
Когда я приехал – екатеринбуржцы дали мне намек, что багаж довозить до места не надо. У меня они также встретили отпор. Я принял ряд мер, и они там вырвать его у меня не решились. Они просили меня, чтобы я не сидел рядом с багажом (Петров).
II. Это было прямым предупреждением, что меня могут тоже уничтожить. Я. конечно, преследуя цель свою, чтобы все доставить в целости, сидел рядом с багажом. Зная, что екатеринбургские отряды добиваются одной лишь цели уничтожить багаж, я вызвал Гузакова с отрядом. Вся дорога от Тобольска до Тюмени охранялась моими отрядами. Не добившись своей цели ни в Тобольске, ни в дороге, ни в Тюмени, екатеринбургские отряды решили мне устроить засаду под Екатеринбургом. Они решили, если я им не выдам без боя багажа, то перебьют нас всех. Все это я, а также Гузаков и весь мой отряд знаем из показаний одного из отряда екатеринбуржца. А также по тем действиям и фактам, с которыми мне пришлось столкнуться. У Екатеринбурга, по настоянию Голощекина, одно желание – покончить во что бы то ни стало с багажом.
III. Четвертая, пятая и шестая рота красноармейцев готовят нам засаду. Если это расходится с центральным мнением, то безумие везти багаж в Екатеринбург. Гузаков, а также и я, предлагаем все это перевезти в Симский Горный округ, где мы его сохраним как от правого крыла, так и от левого. Предлагаю свои услуги в качестве постоянного комиссара по охране багажа вплоть до ликвидации. Заявляю от моего имени, а также от имени Гузакова, что за Екатеринбург мы не ручаемся ни в коем случае. Отправить туда под охрану тех отрядов, которые добивались одной цели и не могли добиться, ибо я принял достаточно суровые меры – это будет безумно. Я вас предупредил, и теперь решайте: или я сейчас же везу багаж в Симский Горный округ, где в горах есть хорошие места, точно нарочно для этого устроенные, или я отправляюсь в Екатеринбург и за последствия не ручаюсь. Если багаж попадет в их руки, то он будет уничтожен. Раз они шли на то, чтобы погубить меня и мой отряд, то, конечно, результат будет один. Итак, отвечай: ехать мне в Екатеринбург или через Омск в Симский Горный округ. Жду ответа. Стою на станции с багажом. Яковлев. Гузаков».
Буквально через полторы-две минуты из аппарата поползла узкая лента. Это был ответ Москвы.
«У аппарата Свердлов, у аппарата ли Яковлев? Сообщи, не слишком ли ты нервничаешь? Быть может опасения преувеличены и можно сохранить прежний маршрут? Жду ответа».
Яковлев и Гузаков переглянулись. Новосильцева фыркнула.
– Передавайте, – приказал Яковлев телеграфисту.
«Товарищ Свердлов. Ты читал телеграмму, которую я только что пять минут назад тебе отправил? Яковлев».
Юз выплюнул коротенькую ленту:
«Да-да, читал, конечно. Свердлов».
«Тогда отвечай, считаешь ли ты возможным ехать в Омск и там ждать дальнейших указаний?»
Теперь ответа пришлось ждать долго. Через десять минут Яковлев вздохнул и собрался продолжить диктовку, как застучал аппарат и принял телеграмму Свердлова:
«Поезжай в Омск. По приезде телеграфируй явись к председателю совдепа Косареву Владимиру вези все конспиративно дальнейшие указания дам в Омск двигай ушел».
Аппарат замолчал, но через несколько секунд продолжил работу: «Будет сделаю все распоряжения будут даны ушел до свидания».
Еще через пять минут комиссар Яковлев телеграфировал в Екатеринбург.
«В ваших отрядах одно желание – уничтожить тот багаж, за которым я послан. Вдохновители: Заславский, Хохряков и Бусяцкий. Они принимали ряд мер, чтобы добиться в Тобольске, а также в дороге, но мои отряды довольно еще сильны и у них ничего не вышло. У меня есть один арестованный из отряда Бусяцкого, который во всем сознался.
Я, конечно, уверен, что отучу этих мальчишек от их пакостных намерений. Но у Вас в Екатеринбурге течение среди отрядов сильно, чтобы уничтожить багаж. Ручаетесь ли вы охранять этот багаж? Помните, что Совет комиссаров клялся меня сохранить. Отвечайте подробности лично. Я сижу на станции главной частью багажа и как только получу ответ, то выезжаю. Готовьте место. Яковлев. Гузаков».
Ответа комиссар Яковлев не получил да и ждать не стал: у него оставалось очень мало времени.
Из Тобольска
От Алексея Романова – П. В. Петрову
Дорогой Петр Васильевич! Очень благодарю вас за письмо, все читали. Я очень извиняюсь, что не писал раньше, но я в самом деле очень занят. У меня каждый день 5 уроков, кроме приготовлений, и как только я освобождаюсь, я бегу на улицу. День проходит незаметно. Как Вы знаете, я занимаюсь с Клавдией Михайловной по русск., по ариф., по истор. и геогр. Крепко обнимаю. Поклон всем. Часто вспоминаю Вас. Храни Вас Бог.
Алексей,
Ваш пятый ученик
21. КОМИССАР ЯКОВЛЕВ. СТАВОК БОЛЬШЕ НЕТ
ОТПРАВИВ телеграммы, комиссар Яковлев вернулся в штабной вагон и вызвал к себе начальника тюменского вокзала. Через несколько минут в дверь постучали.
– Прошу! – громко отозвался комиссар.
Но это была Новосильцева.
– Да, Глафира свет Федоровна… то бишь, пардон! – Васильевна… Поздно, – с трудом улыбнулся Яковлев. – Пора бы вам уже и в колыбельку. Я жду начальника станции.
– О! Вы, господин красный комиссар, даже не представляете, как я тронута вашей заботой… А сегодня – в особенности!
– В самом деле? – устало удивился Яковлев. – Я по-прежнему невнимателен к тебе?
Она молчала.
– Наш аэроплан разваливается прямо в воздухе, – произнес Яковлев.
– Так плохо?
– Не люблю это слово, Дуняша. Лучше говорить: задача усложняется. Но тем она интереснее.
– Да? Вот как? Чем хуже, тем интереснее?
– Пожалуй, так.
– Есть люди на свете… – тихо проговорила Новосильцева. – Серьезные люди… Комиссарами служат. Поездами командуют. Царей воруют. Самоуверенности у них больше, чем у чеховских мальчиков, собравшихся в Америку. И оптимизма столько демонстрируют, что иной раз не поймешь, действительно ли они идиоты или только притворяются.
Яковлев снова пристально посмотрел на нее, изучая каждую черточку ее лица.
– Ты здорова?
– Здоровее некоторых оптимистов! Говорят, эта категория умалишенных вообще никогда не болеет. Это правда?
– Говорят… – осторожно ответил он, поняв, то с Новосильцевой что-то происходит, и она, может быть, сама того не осознавая, ищет ссоры. Ему приходилось встречать женщин, которые намеренно, привычно ищут ссоры все равно с кем, – но, как правило, по утрам. И когда им удается довести собеседника до взрыва, они испытывают своего рода катарсис: настроение у них резко улучшается и тот, кого они только что именовали врагом человеческим, становится для них сейчас же лучшим другом. Правда, ненадолго.
– А что Москва? Связь получил? – спросила Новосильцева.
– Да, Москва… – в раздумье произнес комиссар. – Все, что я оттуда получил, от Свердлова, вроде бы успокаивает. Он согласен со мной, с моей оценкой ситуации. Мое предложение принял. И дает мне свободу рук: согласен на запасной вариант. Большего и не надо. Но… – он глянул ей в глаза и снова улыбнулся – тепло и немного грустно. – Но, дорогая моя Чаечка, ты профессионал и прекрасно знаешь: «Когда много хорошо, это немного плохо».
– Поговорка индейцев племени кри, – заметила она. – Мудрая поговорка.
– Безусловно. – И он пересказал ей содержание телеграфных переговоров с Москвой.
Она несколько минут размышляла, потом спросила:
– Ты хочешь, чтобы я тебе что-нибудь сказала?
– Разумеется, – сказал Яковлев. – Может, в твою очаровательную головку придет какая-нибудь более умная мысль, чем у меня. Или уже пришла?
– Хорошо, – решительно произнесла она. – Но для начала нужно кое в чем определиться. Чего мы хотим? Чего ты, в конце концов, хочешь? Чего я хочу? Я все-таки до конца до сих пор не знаю, зачем я влезла в эту историю. И чем она кончится для меня. Я уже пыталась кое-что вам разъяснить, господин комиссар, но до вашей головы, как до головы жирафа, пока еще не дошло. Вынуждена еще раз сказать вам, господин Яковлев, или, как вас там, Стоянович, что вы со мной поступили по-свински. Вы воспользовались моим беспомощным состоянием, цинично, хотя и умело, сыграли на моих чувствах к капитану Скоморохову… и заставили меня поехать с вами. Вы намекали мне на какие-то благородные мотивы, даже бумажки какие-то показывали с какими-то подписями… И так по сей час не соизволили разъяснить, зачем же на самом деле и с какой целью вы пристегнули меня к себе. Впрочем – что там! Вся публика вокруг и, в первую очередь, твой верный матрос давно догадались, с какой целью… достаточно посмотреть на их рожи! Только я не догадалась до сих пор!.. Но если уж вы действительно порядочный человек и друг Саши, то вам следовало с самого начала помочь мне уйти. Я ведь уже давно не агент разведуправления, уже сто лет как не агент! Повторяю в стотысячный раз: я всего лишь женщина! И, оказалось, не такая сильная, как кто-то думал и как я сама думала… У меня нет сил больше участвовать в ваших революциях, переворотах, заговорах, похищениях, погонях и тому подобной чепухе!.. Лучшие свои годы я отдала проклятой службе на благо державе, которой нет, а если говорить точнее, – её хозяевам, которые оказались настолько мерзавцами и кретинами, что даже не смогли воспользоваться, как следует, мои трудом, трудом Скоморохова, твоим и трудом сотен тысяч таких же – тех, кто честно служил России… А оказалось, мы служили кучке прохвостов, которые всех нас предали. А теперь – все! Я больше не играю. Кончено! Потому что я проиграла все. А отыгрываться – не в моих правилах, да и казино закрыто.
Он с нарастающей горечью слушал ее, не перебивая, и каждое ее слово хлестало его, словно удар кнута.
– Постой, Евдокия!.. – он попытался остановить ее. – Дуняша, позволь…
– Не позволю! Это ты постой! – закричала она его. – Битый месяц болтаемся черт знает где и черт знает зачем, но ты ни разу меня ни о чем не спрашивал. А если уж, наконец, спросил, то уж будь любезен выслушать!
– Я слушаю, слушаю! – торопливо согласился комиссар. – Говори. Только, пожалуйста, имей в виду: сейчас явится начальник вокзала.
– Вот что, – отчеканила Новосильцева. – Ты не знаешь самого важного, что произошло за это время, – ты, бесстрашный боевик, хитроумный Одиссей…
Деликатный стук в дверь заставил ее замолчать. Это был начальник вокзала. Яковлев, извинившись, поднялся ему на встречу и попросил его подождать за дверью минутку.
– Что же произошло? Что я должен знать? – спросил он.
– Я беременна, – просто сказала она, словно сообщила, что у нее насморк.
В голове Яковлева взорвалась шаровая молния. Сине-белая вспышка осветила купе, вагон, поезд, поля и леса за окном, всю Россию, всю Землю, Вселенную… Осветила так, что исчезли, растаяв, огненные язычки четырех свечей в подсвечниках на столике. Но огоньки свечей тут же появились снова, и Яковлев понял, что он не на том свете, а пока еще на этом, и все, что говорит ему Дуня Новосильцева, он слышит наяву. И еще он в ту же секунду успел понять и осознать, что он никуда ее не отпустит и никому ее не отдаст, потому что это вспыхнула не молния, а он сам.
Он молча подошел к ней и нежно и ласково поцеловал, потом прижал к себе и шепнул на ухо:
– Душа моя! Не бойся ничего… И никогда! Все будет хорошо. Верь мне всегда. И не смей даже на минуту сомневаться! Я запрещаю тебе во мне сомневаться!
И еще раз поцеловав ее, сказал:
– Сиди и слушай.
Открыл дверь и попросил начальника вокзала войти.
– Вас, кажется, зовут Сергей Александрович? – спросил комиссар.
– Так точно, – подтвердил начальник.
– Давно служите?
– Да уж на второй десяток.
– Вам известны мои полномочия? – осведомился Яковлев
– Нет, – ответил начальник вокзала. – Но зато мне только что стало известно, как с вами надо поступить.
– И как же со мной надо поступить? – заинтересовался комиссар.
– Извольте: с революционной беспощадностью, – любезно сообщил начальник.
– А точнее?
– За пять минут до вашего приглашения, – сказал начальник, – я получил приказ Екатеринбурга вас обездвижить. Именно так сказано в телеграмме от президиума Уралсовета и коллегии Уралчека.
– Да, видно, серьезный приказ, – заметил Яковлев. – Но что вы можете? Ведь это у меня военная сила, а не у вас.
– Не давать паровоза, угля, воды, не давать семафора, не открывать путь. Много есть способов. Например, стрелки перестали работать. А еще лучше – рельсы разобрал неизвестный злоумышленник. Мы чиним, а он опять разбирает – теперь в другом месте… Чиним, он снова разбирает.
Яковлев и Новосильцева переглянулись.
– И как же вы намерены поступить? – спросил комиссар.
– Разве у меня есть выбор? Распоряжение я обязан выполнить, – ответил начальник вокзала. – Сейчас людей расстреливают и за меньшие провинности, нежели невыполнение приказа таких… весьма серьезных учреждений. Но, разумеется… – он бросил взгляд на Новосильцеву и замолчал.
– Пожалуйста, продолжайте, – попросил Яковлев: – Евдокия Федоровна не только мой боевой товарищ, она – моя супруга. Как говорят, законная жена, правда, пока не венчанная – все пока недосуг… – к изумлению Новосильцевой прибавил он.
– Стало быть, приказ выполнить я обязан, – сказал начальник вокзала. – Но можно заставить меня его не выполнить. Силой. Советую поторопиться. Вы-то меня понимаете?
– Безусловно! – произнес Яковлев. – И я рад, Сергей Александрович, что мы с вами друг друга так замечательно понимаем. Вам известно, кого я сопровождаю?
Начальник вокзала кивнул:
– Об этом знает уже вся Тюмень. А может, и весь Урал, и вся Сибирь.
Яковлев заметил:
– Это плохо… Позвольте пояснить вам обстановку. Я и мои люди попали сейчас в положение, совершенно неожиданное и непредусмотренное. Суть в том, что Уральский облсовет отказывается выполнить решение центральной власти. Некоторые местные товарищи, очевидно, вознамерились поиграть с огнем. Это я вам сообщаю не для того, чтобы привлечь вас на свою сторону, что, впрочем, было бы хорошо… А для того, чтобы вам самому обстановка была ясной.
Начальник вокзала только развел руками.
– Спасибо за доверие. Но я маленький человек, и высшие политические сферы – не по моей должности.
– Поэтому, – в голосе комиссара зазвенел металл, – коль скоро вы отказываетесь выполнить приказ уполномоченного чрезвычайного комиссара высших органов советской власти и препятствуете моему пути на Омск, то я заставлю вас обеспечить мне движение силой оружия! Ступайте к себе на рабочее место и ждите! – приказал Яковлев. – Никуда не отлучаться. Ни с кем по телеграфу не связываться. Вы находитесь под временным арестом. Сейчас к вам придет мой ординарец. Всех вам благ! – он протянул начальнику руку.
Они обменялись крепким рукопожатием. Начальник вокзала взял под козырек и, не произнеся больше ни слова, вышел.
Через четверть часа в кабинет начальника тюменского вокзала явился матрос Гончарюк. С ним двое красноармейцев, вооруженные трехлинейками[118] с примкнутыми штыками. Вид у матроса был устрашающий: в правой руке маузер, в левой граната. Открыв ногой дверь, он застал в кабинете самого начальника и двух его помощников.
– Все арестованы! – заявил Гончарюк. – Ни с места! Возьмите этих двоих на прицел, – приказал он красноармейцам, – а я разберусь с главным саботажником, который не желает выполнять приказы советской власти и нашего комиссара из Москвы товарища Яковлева.
– У меня приказ Екатеринбурга – задержать поезд комиссара Яковлева! – сообщил начальник.
– Молчать! – заорал Гончарюк. – Будешь выполнять мои приказы, а не шайкины! Предупреждаю: одно слово против – и из вас троих можно будет приготовить австро-венгерский гуляш! – он подбросил в руке округлую рубчатую гранату и снова поймал ее. – Это замечательная австрийская игрушка: обеспечивает поражение живой силы в радиусе кабельтова. Так что даже не гуляш у нас получится, а бефстроганов.
Начальник многозначительно указал взглядом на стол. Там лежала короткая лента депеши.
– Ага! – зловеще сказал матрос Гончарюк. – Шпионские депеши за спиной комиссара? Ну-ка! Что пишут?
Положив на стол гранату и сунув в кобуру маузер, он взял ленту. Начальник на всякий случай отошел подальше.
Военная вне всякой очереди.
Начальнику станции Тюмень.
Немедленно принять все меры к недопущению выезда из Тюмени лица, именующего себя комиссаром ВЦИК Яковлевым, который намеревается следовать экстренным поездом № 42. Ни в коем случае не предоставлять ему топливо, воду и паровозы, принять все меры и полностью обездвижить указанного комиссара. В случае невыполнения настоящего приказа, в виду особо чрезвычайных обстоятельств, будете расстреляны на месте.
Председатель Уральского областного совета
Р.К.С. депутатов
Белобородов
Военный комиссар Голощекин
Прочитав до конца, матрос Гончарюк аккуратно смотал ленту в клубок и положил в карман бушлата.
– А теперь, – сказал он, слушай мою команду!..
Когда поезд тронулся и стал медленно набирать скорость, Николай почувствовал движение и от этого проснулся. Он глянул в окно вагона. Ночное небо было таким чистым, звезды сверкали, как офицерские пуговицы на Марсовом поле, где проходили военные парады. По военной привычке, машинально, он по звездам определил, что поезд движется на северо-запад, повернулся на другой бок и заснул, чувствуя себя во сне почти счастливым.
Через час он ощутил, что поезд стал. Не просыпаясь, Николай услышал лязг буферов: похоже, к хвосту цепляли паровоз. Через несколько минут по всему составу снова прошла крупная дрожь, и тяжелый поезд продолжил движение, громко стуча на стыках рельсов. На какое-то мгновение Николаю показалось, что состав пошел задним ходом, но осознать этого он не успел, потому что заснул с еще большей радостью.
Однако утром, когда он глянул в окно, то с изумлением обнаружил, что поезд, действительно, движется не в направлении Екатеринбурга, а в противоположную сторону.
Николай нажал кнопку своего брегета. Тот отзвонил девять часов. Это было реальное астрономическое время. По советскому сейчас было уже одиннадцать утра. Николай открыл крышку часов, направил цифру 12 на солнце, мысленно провел биссектрису между минутной и часовой стрелками. Линия указала юг. Он не поверил своим глазам: поезд шел на восток – в противоположную сторону от Екатеринбурга, все больше отдаляясь от цели следования.
Николай вышел из купе и направился к жене.
Он застал ее за молитвой. Александра стояла на коленях, беззвучно шепча слова, перед маленькой медной иконой Серафима Саровского, которую она поставила перед собой на диван. Мария еще спала.
Николай стал на колени рядом с женой.
Последний раз осенив себя знамением, они поднялись, сели на диван рядом и поцеловались. Некоторое время молчали, прислушиваясь к сонному бормотанию дочери.
– Ты уже знаешь? – спросила Александра шепотом.
– О чем?
Она молча указала на окно.
– Да, заметил. Тебе кто сказал? – спросил Николай.
– Боткин.
– А почему так едем?
Она пожала плечами. Николай задумался, но никакого объяснения странному маршруту их поезда так найти и не смог.
– Надобно поскорее увидеть комиссара, – сказал он.
– Обещал сам зайти, – ответила жена. – Сказал Боткину – будет часов в десять.
– По-большевистскому?
– Нет, по нормальному времени, – сказала Александра.
– Значит, в двенадцать.
Он глянул на часы – была половина десятого.
Однако Яковлев пришел только во втором часу. С ним была «комиссарка». Николай сидел у окна без сапог и в одном шерстяном носке. Второй ему штопала Александра, откусывая нитку зубами. Штопка раздражала: ее собственные очки, которыми она пользовалась при чтении и рукоделии, разбились в дороге. Пришлось одолжить пенсне у Боткина и прикрепить шнурком к голове, так как пружинка не держала их на ее переносице. Пенсне оказалось в два раза сильнее ее очков, поэтому Александре пришлось держать штопку перед самыми глазами. Она могла поручить работу Демидовой, но в последнее время предпочитала ухаживать за мужем сама. Рукоделие стало для нее успокоительным средством.
Мария сидела в углу дивана, сжавшись в клубок, и дремала под стук колес.
В жизни Николай не отличался проницательностью. Однако даже он заметил, что в лицах Яковлева и Новосильцевой что-то сильно изменилось. Яковлев, самообладанию которого несколько раз позавидовал даже Николай, нервно потирал кисть левой руки, обезображенной рваным шрамом после ранения японской разрывной пулей «дум-дум», которую он получил в 1905 году в Порт-Артуре. Рана зажила благополучно, но осталась фантомная боль, которая в минуты сильного нервного напряжения иногда просыпалась.
Новосильцева тоже не была похожа на себя. Глаза ее сверкали сухим болезненным блеском, под ними обозначились синяки, а ближе к вискам проявилась легкая желтизна, которая натолкнула более проницательную Александру на мысль, что у «комиссарочки» не все ладно по женской части.
Николай сконфуженно поднялся с дивана. «Хорошо, хоть не в кальсонах застали!» – подумал он.
Тем не менее, он некоторой галантностью поклонился Новосильцевой, словно он всю жизнь проходил в одном носке. Яковлеву Николай пожал руку, как всегда, крепко, с открытым чувством. Александра, не вставая, приветливо улыбнулась обоим и продолжила штопку. Мария не проснулась.
– Все никак не может прийти в себя после дороги, – шепотом объяснил Николай.
– Да, дорога – для сильных и терпеливых, – согласился Яковлев. – Должен заметить, что вы, Николай Александрович, ваша супруга и дочь сполна обладаете обоими качествами. А как ваше самочувствие государыни? Удалось хоть немного отдохнуть?
– О, спасибо за заботливость вашу! – снова улыбнулась Александра.
– Мы от всего сердца и со всей искренностью благодарим вас, Василий Васильевич, и вас, Глафира Васильевна, голубушка… – заговорил Николай, – за ваши хлопоты и за все, что вы для нас делаете. Но позвольте сразу спросить, что с нашим маршрутом следования? Помнится, что железная дорога из Тюмени в Екатеринбург имеет общее генеральное направление норд-норд-вест, но никак не зюйд, что наблюдается в текущий момент. Может быть, на этом участке какой-то особенный объезд? Хотя характер и условия местности вроде бы не предполагают такового… не помню, хотя в свое время покойный отец заставил меня наизусть знать все российские железные дороги.
– Вы совершенно правы, ваше величество, – подтвердил Яковлев. – Никакого объезда или разъезда нет. Мы действительно движемся на юг. Я вынужден коренным образом изменить наш маршрут. Мы движемся в Омск, а не в Екатеринбург.
– Омск? – удивился Николай.
– Омск! – испуганно отозвалась Александра. Они переглянулись. Она положила носок на столик и освободилась от пенсне. – Омск… – вздрогнула она.
– Что же вас заставило? Вы можете сказать? – спросил Николай.
– Извольте, – сказал Яковлев. – Но при одном условии. Особенно я адресую это условие вам, Александра Федоровна.
– Что ше? – спросила Александра. – Надеюсь…
– Прошу мои слова воспринять с полным спокойствием и абсолютным доверием – насколько это возможно.
– Разве я дал вам повод сомневаться в нашем исключительном доверии к вам лично и к Глафире Васильевне? – в голосе Николая прозвучала обида.
– Не давали, – успокоил его комиссар. – Но для начала прошу вас иметь в виду и осознать еще раз: самое тяжелое – позади. Мы на прямой дороге к цели и, возможно, к свободе, хотя и не столь скорой, как хотелось бы.
– Я вас попрошу, пожалюста, мне и нам сказать, какая же все-таки есть наш конечный… наша цель? – умоляюще посмотрела Александра на Новосильцеву. – Мы, – можем обои с вами заключить женский Komplott, свой женский заговор?
– Безусловно, ваше величество! Это наше с вами святое женское право! – улыбнулась Новосильцева.
– Произошло нечто неожиданное и, не буду скрывать, не очень приятное, – заговорил Яковлев. – Местная власть отказывается выполнить решение верховной. Уралсовет пытается воспрепятствовать моей миссии.
Николай и Александра переглянулись.
– Это бунт? – спросил Николай.
– Мятеж? – вздрогнула сказала Александра.
– Нет, конечно! – возразил Яковлев.
– А как же тогда можно обозначить такое неподчинение? – удивился Николай.
– Недоразумение! И только, – пояснил Яковлев. – Оно очень скоро разрешится. Здешние товарищи, ретивые не по уму, пытались ставить нам палки в колеса еще в Тобольске.
– Мы это поняли еще в дороге, – подтвердил Николай. – И теперь?
– Поэтому Москва утвердила нам теперь другой маршрут – на Омск, откуда мы будем пробиваться в центр.
– Ах, вот как! – успокоился Николай. – Москва утвердила!
Комиссар рассказал о своей телеграмме в Екатеринбург, в которой сообщил тамошним властям, что направляется к ним. Но, отъехав от Тюмени на 20–30 верст, комиссар приказал сменить направление. Поезд на полном ходу, погасив огни, пошел обратно и проскочил Тюмень, не снижая скорости, как и было условлено с начальником станции.
– Так что уже скоро будем в Омске, – пообещал Яковлев. – А пока все идет хорошо.
Но Александра неожиданно разволновалась.
– Василий Василич! – заговорила она. – Я очень боюсь, очень боюсь!..
– Чего же, ваше величество? – спросил Яковлев.
– Дети… наши дети там!.. Ведь теперь они стали заложники! Что с ними будет?! – она выронила носок.
Яковлев и Новосильцева переглянулись. Это обстоятельство им в голову не приходило.
– Не волнуйтесь, ваше величество! – успокоил ее комиссар. – Пока мы вместе с вами и пока на нашей с вами стороне центральная власть, которая, повторяю, полностью одобряет мои действия, с ними ничего плохого произойти не может! Никак не может! Ни при каких обстоятельствах!
Но эти слова до Александры уже не дошли. Она схватилась за грудь, безуспешно пытаясь вдохнуть, глаза ее закатились, на лбу у нее выступил крупный холодный пот, губы посинели.
– Господи помилуй! – вскричал Николай, подхватывая жену за талию. – Доктор Боткин! Где он? Евгений Сергеевич!..
Проснулась Мария. Ни о чем не спрашивая, она сразу метнулась в коридор и столкнулась с доктором. В руках он держал свой саквояж.
– Евгений Сергеевич! – только и сказала Мария.
– Приступ? Следовало ожидать, – кивнул Боткин. – Надо было мне прийти раньше.
Она посторонилась, пропуская доктора в купе.
Боткин положил саквояж на диван и сказал:
– Прошу оставить меня наедине с государыней.
Яковлев и Новосильцева вернулись в штабной вагон. Тут уже были Зенцов-младший, Гузаков и Чудинов. У окна матрос Гончарюк тщательно чистил и смазывал свой маузер. До Омска оставалось около полутора часов.
– Полагаю, – сказала Новосильцева, – нужно провести разведку. Поезд остановить и проехать к Омску на паровозе.
Через час состав остановился в чистом поле. Паровоз отцепили, и Яковлев двинулся на нем дальше. С ним был только Чудинов. Командование Яковлев передал Гузакову.