Колесо судьбы Стил Даниэла

Глава 8

Когда Тана вышла в аэропорту Окленда, он показался ей маленьким и дружелюбным. Меньше, чем в Бостоне и Нью-Йорке, и гораздо больше всего Йолана, где вообще не было аэропорта. Она взяла такси до студгородка Беркли, загрузила весь свой багаж, получила ключ от своей комнаты (комнату сняли специально для нее: это входило в стипендию), распаковала вещи и огляделась: все было по-другому, новым и незнакомым. В этот прекрасный теплый солнечный день люди в джинсах, свободных летящих рубашках — кто в чем — выглядели такими спокойными. Так и мелькали шорты и футболки, сандалии, кеды, кроссовки, тапочки, а то и босые ноги. «Еврейские принцессы» из Нью-Йорка в своих дорогих шерстяных и кашемировых нарядах от Бергдорфа не маячили здесь, не то что в Бостонском университете. Ходи в чем хочешь — так было принято, и можно было встретить все что угодно, кроме опрятного костюмчика. И во всем чувствовалось какое-то возбуждение.

Тана с приятным оживлением оглядывалась вокруг. Это оживление не покинуло ее и тогда, когда началась учеба, и следующий месяц: она радостно переходила из одного кабинета в другой, весело бежала домой и погружалась в учебники до поздней ночи. Единственным местом, куда она еще заходила, была библиотека. Ела она обычно у себя в комнате или на бегу. За этот первый месяц она похудела на два с половиной килограмма, хотя в этом не было необходимости. И одно только было хорошо в таком насыщенном расписании: она не тосковала по Гарри так сильно, как ожидала. Три года они ходили буквально рука об руку, даже когда учились в разных школах, и вот вдруг его нет рядом, хотя он и звонит в свободные часы.

В этот день, пятого октября, она сидела у себя; в дверь постучали и позвали к телефону. Она решила, что это опять мать, и ей очень не хотелось спускаться. Завтра предстоял зачет по договорному праву, и по другому предмету надо было написать реферат.

— Узнай, кто это. Можно ли перезвонить?

— Хорошо, сейчас, — дежурная ушла, вернулась. — Это из Нью-Йорка.

«Опять матушка».

— Я позвоню сама.

— Он сказал, что это невозможно.

«Он? Гарри?» Тана улыбнулась. Для него она готова даже отвлечься от учебы.

— Сейчас приду.

Она схватила с кресла смятые джинсы, натянула и побежала к телефону, застегивая по дороге.

— Алло?

— Что, черт побери, ты делаешь? Развлекаешься на четырнадцатом этаже с каким-нибудь парнишкой? Я уже целый час торчу здесь, Тэн.

Ее натренированное ухо уловило его раздражение и то, что он пьян. Уж она-то хорошо его знала.

— Прости, пожалуйста. Я была у себя, читала. И вообще, я думала, что это мама.

— Тебе не повезло.

Его голос звучал необычно серьезно.

— Ты в Нью-Йорке? — Тана улыбалась, она была счастлива слышать его голос.

— Да-а.

— Я думала, ты до следующего месяца не вернешься.

— Я и не вернулся. Я приехал повидать своего дядю. По всей видимости, он решил, что ему нужна моя помощь.

— Какого дядю? — Тана была в недоумении: Гарри никогда о нем раньше не говорил.

— Мой Дядюшка Сэм. Помнишь, тот, на плакатах, в нелепом красно-синем костюме, с длинной седой бородой?

Нет, он явно напился, и Тана рассмеялась было, но смех тут же замер на ее губах. Он не шутил. О господи…

— Какого дьявола, что ты имеешь в виду?

— Меня призвали, Тэн.

— О, черт.

Она закрыла глаза. Да, повсюду только и было слышно: Вьетнам… Вьетнам… У каждого было свое мнение по этому поводу… Задать им как следует… Держаться от этого подальше… Вспомните, что произошло с французами… Давай, вперед!.. Сиди дома… Жесткие меры… Война… Невозможно было разобраться в том, что происходит, но, что бы это ни было, ничего хорошего оно не сулило.

— На кой черт ты приехал сюда? Почему ты не остался у себя?

— Не хотел. Отец даже предложил отмазать меня, если сможет, в чем я сомневаюсь: есть все-таки что-то, чего даже его деньги не купят. Но это не в моем духе, Тэн. Не знаю, может быть, втайне я хотел попасть туда и быть хоть чуточку полезным.

— Придурок. Господи, да ты даже хуже. Тебя могут убить. Хоть это ты понимаешь? Гарри, возвращайся во Францию, — она уже кричала на него, кричала на Гарри в Нью-Йорке, стоя в коридоре. — Почему, черт побери, тебе не поехать в Канаду или не прострелить себе ногу… сделать что-нибудь, не участвовать в этом. Сейчас ведь 1964-й, а не 1941 год. Не будь таким благородным, ничего в этом нет благородного, ты, задница. Возвращайся. — Глаза ее наполнились слезами, она боялась спросить о том, что хотела узнать. Но надо. Она должна знать. — Куда тебя посылают?

— В Сан-Франциско. (Сердце ее сжалось.) Сначала туда. Часов на пять. Хочешь встретить меня в аэропорту, Тэн? Пообедаем или что-нибудь еще придумаем. Мне нужно в какой-то Форт-Орд к десяти вечера, а я прилетаю в три. Мне сказали, что от Сан-Франциско туда часа два езды… — Его голос затих, оба они думали об одном и том же.

— И что потом? — внезапно охрипшим голосом спросила Тана.

— Полагаю, Вьетнам. Чудненько, а?

Она вдруг почувствовала раздражение.

— Ничего в этом чудненького, ты, тупоумный сукин сын. Надо было тебе идти со мной учиться на адвоката. Но ты вместо этого захотел порезвиться и обнюхать все бордели Франции. А теперь нате вам, пожалуйста, отправляешься во Вьетнам, чтобы тебе отстрелили яйца…

По щекам ее катились слезы, и никто в холле не осмеливался пройти мимо нее.

— Однако у тебя это звучит завлекательно.

— Болван.

— Ну, и что еще новенького? Ты еще не влюбилась?

— Как будто у меня есть время. Я только и делаю, что читаю. Когда прилетает твой самолет?

— Завтра в три.

— Я приеду.

— Спасибо.

Его голос опять зазвучал по-юношески, а когда Тана увидела его на следующий день, он показался ей бледным и усталым, уже не выглядел так хорошо, как в июне, и этот его краткий визит прошел нервно и натянуто. Она не знала, что с ним делать. Но пять часов — это не слишком много. Сначала она привезла его к себе в Беркли, потом они поехали в Чайнатаун[4] пообедать, немного погуляли, и Гарри все время посматривал на часы. Ему надо было успеть на автобус. Он решил не брать такси до Форт-Орда, но это сокращало время, которое можно было провести вместе. Они не смеялись так, как бывало, оба были расстроены.

— Гарри, почему ты это делаешь? Ты мог бы откупиться.

— Это не по мне, Тэн. Уж это ты должна понимать. И, может быть, в глубине души я думаю, что поступаю правильно. Есть, видимо, во мне какой-то патриотизм, о котором я и не подозревал.

Сердце Таны упало.

— Ради бога, никакой это не патриотизм. Это не наша война, — ее ужаснуло, что, вероятно, был какой-то выход, а он его не использовал. Он показал себя с той стороны, которая ей была неведома. Беспечный Гарри повзрослел, и теперь она видела в нем мужчину, прежде ей незнакомого. Упрямого и сильного. И хотя то, что он собирался сделать, страшило его, было ясно: он знает, чего хочет.

— Думаю, скоро это станет нашей войной, Тэн.

— Но почему ты?

Они долго сидели молча, и день пролетел слишком быстро. Прощаясь, она крепко обняла его и взяла обещание, что он будет звонить, как только выдастся случай. Но прошло шесть недель, а он не звонил, и к этому времени начальная подготовка кончилась. Он собирался вернуться в Сан-Франциско, повидать ее, но вместо поездки на Север стал готовиться к отправке на Юг.

Позвонил в субботу:

— Вечером я отправляюсь в Сан-Диего, а в начале недели — в Гонолулу.

У нее как раз был зачет, вырваться на пару дней в Сан-Диего никак нельзя.

— Проклятье! А в Гонолулу ты побудешь хоть немного?

— Наверняка нет.

Она тут же почувствовала: он что-то утаивает от нее.

— Что это значит?

— Это значит, что к концу следующей недели меня пошлют в Сайгон.

Его голос звучал холодно и твердо, как сталь, — совсем не похоже на Гарри. Она недоумевала, как это случилось. Именно этому удивлялся и он, каждый день все эти шесть недель. «Я считаю, просто повезло», — говорил он в шутку друзьям, но ничего шуточного в этом не было; когда ожидали вручения предписания, напряжение стало настолько ощутимым, что страшно было произнести лишнее слово. Никто не осмеливался говорить о своих чувствах, меньше всего те, кому повезло с распределением, может, другие не так удачливы. А Гарри был одним из неудачников.

— Скотство, конечно, но так уж оно есть, Тэн.

— Твой отец знает?

— Я звонил вчера вечером. Никому не известно, где он. В Париже думают, что он в Риме. В Риме думают, что он в Нью-Йорке. Я пытался позвонить в Южную Африку, но потом решил насрать на сукиного сына. Рано или поздно сам узнает, где я. (Почему, черт возьми, у него такой отец, которого невозможно поймать? Тана попыталась бы даже разыскать его, будь он другим, но он всегда казался ей не тем человеком, с которым хочется познакомиться.) Я написал ему по лондонскому адресу и оставил записку у «Пьерра» в Нью-Йорке. Это все, что я мог сделать.

— Вероятно, это даже больше, чем он заслуживает. Гарри, я могу что-нибудь сделать?

— Молись за меня.

Похоже, он не шутил, и Тана была потрясена. Это невозможно. Гарри, ее лучший друг, ее брат, по сути, ее двойник, — и его посылают во Вьетнам. Ее охватила паника, доселе ей неизвестная, и абсолютно ничего нельзя было поделать.

— Позвонишь мне еще перед отъездом?.. И из Гонолулу?..

Глаза ее наполнились слезами. «А если с ним что-нибудь случится? Нет, — она стиснула зубы, — не надо позволять себе даже думать об этом. Гарри Уинслоу непобедим, и он принадлежит мне, часть моего сердца отдана ему». Но, постоянно ожидая звонков, несколько дней она ходила как потерянная. Он звонил дважды до отъезда из Сан-Диего. «Прости, что долго не звонил, был занят, совсем затрахался, триппер, наверное, подхватил, ну и черт с ним». Почти всегда он был пьян, а на Гавайях, откуда тоже пару раз позвонил, вообще не просыхал, а потом он уехал — в безмолвие, джунгли и бездны Вьетнама. Ее воображение рисовало опасности, которым он подвергался, а позже стали приходить веселые разухабистые письма о жизни в Сайгоне, о проститутках, наркотиках, уютных некогда гостиницах, изящных девушках, о том, что ему пригодился его французский, — и она стала успокаиваться. Старина Гарри, он нисколько не меняется: что в Кембридже, что в Сайгоне — один и тот же. Тана успешно сдала все экзамены, прошел День Благодарения и первые два дня рождественских каникул, которые она провела у себя в комнате в окружении груды книг, и вот около семи вечера кто-то заколотил в ее дверь:

— Вас к телефону.

Мать часто звонила ей, и Тана знала почему, хотя они не говорили об этом. Праздники были трудным временем для Джин. Артур никогда не проводил с нею много времени, и все-таки она надеялась на лучшее. Всегда находились оправдания и причины, он посещал вечеринки, на которые не мог пригласить ее. Тана даже подозревала, что у него есть и другие женщины, а теперь еще Энн с мужем и ребенком, и, может быть, Билли тоже с ними, а Джин просто не была членом семьи, несмотря на то, что уже много лет она все время рядом.

— Сейчас приду, — отозвалась Тана, натягивая халат и спускаясь к телефону.

В холле было холодно, а на улице туманно. Туманы так далеко на Востоке — редкое явление, но иногда случались такие ненастные ночи.

— Алло?

Она ожидала услышать мать, и то, что это был Гарри, ее ошеломило. Его голос был хриплым и очень усталым, будто он провел на ногах всю ночь, и неудивительно, если он сейчас в городе. Казалось, что он очень близко.

— Гарри?.. — Ее глаза наполнились слезами. — Гарри! Это ты?

— Ну да, кто же еще? — Он почти зарычал, и она ясно представила — почти почувствовала — прикосновение его заросшего подбородка.

— Ты где?

Мимолетная пауза.

— Здесь. В Сан-Франциско.

— Когда ты прилетел? Боже, если бы я знала, я встретила бы тебя.

Гарри вернулся, какой чудесный рождественский подарок!

— Да только что.

Это не правда, но легче сказать так, чем объяснять, почему сразу не позвонил.

— Слава богу, что ты там не задержался. — Тана была так счастлива слышать его голос, что и не пыталась сдержать слез. Она плакала и улыбалась, и Гарри на том конце тоже. Он уже и не надеялся снова услышать ее, и любил ее еще больше, чем раньше. Сейчас он даже не был уверен, что ему удастся скрыть свое чувство. Но придется постараться ради нее да и ради себя самого. — Почему тебя так скоро отпустили?

— Думаю, я устроил им там веселенькую жизнь. И жратва тухлая, и девчонки вшивые. Черт, я дважды подцепил мандавошек и самый гнусный триппер за всю свою жизнь… — Он попробовал рассмеяться, но было слишком больно.

— Кретин. Ты что, вообще не можешь вести себя как следует?

— Нет, если есть выбор.

— И где ты сейчас? Опять пауза.

— Да вот, меня ремонтируют у Леттермана.

— В больнице?

— Ага.

— Из-за триппера? — Она произнесла это так громко, что две девушки в холле оглянулись, и она рассмеялась. — Слушай, ты невыносим. Ты самый гадкий человек из всех, кого я знаю, Гарри Уинслоу Четвертый или как тебя там. Тебя можно навестить или мне тоже грозит подцепить это? — Она все еще смеялась, а его голос звучал все так же хрипло и устало:

— Да, только не садись на мой стульчик.

— Не волнуйся, не буду. Я даже не подам тебе руки, пока ты свою не прокипятишь. Одному богу известно, где она только не побывала.

Он улыбнулся. Было чертовски здорово слышать опять ее голос.

Тана взглянула на часы:

— Можно приехать прямо сейчас?

— Тебе что, нечего больше делать в воскресный вечер?

— Я собиралась заняться любовью со стопкой книг по юриспруденции.

— Вижу, ты осталась такой же забавницей, как прежде.

— Да, но я гораздо умнее тебя, болван, и меня никто не посылал во Вьетнам.

Опять какое-то странное молчание, и когда Гарри заговорил снова, в его голосе не было улыбки.

— И слава богу, Тэн. — Слушая его, она ощутила неприятный холодок, пробежавший по позвоночнику. — Ты правда хочешь приехать ко мне сейчас?

— Черт возьми, конечно. Ты что, думаешь, я не приеду? Я просто не хочу подхватить триппер, и только.

Он улыбнулся:

— Я буду пай-мальчиком.

Но надо было что-то ей сказать… сейчас, пока она не приехала… иначе будет несправедливо.

— Тэн…

Он осекся. Пока он никому ничего не сказал. Даже с отцом еще не говорил: того нигде не могли найти, хотя Гарри знал, что в конце недели он должен быть в Гстааде, где всегда проводил Рождество, — с Гарри или без него. Для него Швейцария была неотделима от Рождества.

— Тэн… У меня кое-что похуже триппера… Странный холод заледенил ее спину, она закрыла глаза.

— Да-а? И что же?

Она хотела, чтобы он этого не говорил, хотела, чтобы он смеялся, чтобы был здоров, если с ним что-то случилось, но поздно… уже не вернешь слов, не закроешься от правды…

— Меня немножко подстрелили…

Голос его надломился, и она почувствовала внезапную боль в груди, борясь с подступившими рыданиями.

— Да ну? Значит, ты поперся туда именно для этого? — Она еле сдерживала слезы, да и он тоже.

— Да как-то ничего лучшего не нашлось. Девчонки там, честно говоря, смотреть не на что… — его голос стал печальным и мягким, — не сравнить с тобой, Тэн.

— Господи, тебе, должно быть, все мозги продырявили.

Они немного посмеялись, но, казалось, холод от ее босых ног превратил всю ее в ледышку.

— Значит, Леттерман, так?

— Ага.

— Я буду через полчаса.

— Не спеши. Я никуда не ухожу.

И долго еще не сможет никуда пойти. Но Тана ни о чем не догадывалась, натягивая джинсы, всовывая ноги в туфли, не замечая какие, выныривая из черного свитера с высоким воротом, продираясь расческой через гриву волос, хватая с изножья кровати гороховую куртку. Сейчас же к нему, посмотреть, что с ним… «Меня немножко подстрелили…» Только эти слова звучали в ее голове, когда она ехала в автобусе в город и когда поймала такси до больницы Леттермана в Президио. Дорога заняла около часа, но она мчалась изо всех сил, и уже через пятьдесят пять минут после того, как повесила трубку, входила в больницу.

У женщины в регистратуре она спросила, где палата Гарри, на что та попросила уточнить, в каком он отделении, и Тане очень хотелось ответить «в трипперном», но сейчас ей было не до шуток и уж совсем расхотелось шутить, когда она подошла к дверям с табличкой «Нейрохирургия», молясь про себя, чтобы все было хорошо. Она вошла в палату бледная, почти серая, но и он выглядел не лучше. Он лежал на спине, над головой зеркало, рядом — респиратор. Кругом были разные держатели и трубки, и медсестра присматривала за ним. Сначала Тана решила, что Гарри парализован: абсолютная неподвижность, — и только потом заметила движение руки, и глаза ее наполнились слезами. Но ошиблась она только наполовину: от пояса и ниже он действительно был парализован.

— Пуля попала в позвоночник, — объяснил ей Гарри со слезами на глазах.

Наконец-то он говорит с ней, плачет вместе с ней, рассказывает о том, как себя чувствует. А чувствовал он себя дерьмово. Хотел умереть. С того самого момента, как его принесли.

— Вот такие дела… — Слова давались ему с трудом, а слезы бежали по щекам, по шее, на простыню. — Теперь я буду прикован к коляске… — Он плакал навзрыд.

Ему казалось, что он никогда больше ее не увидит, и вот она здесь, такая прекрасная, такая хорошая, такая светловолосая… Точно такая, какой была всегда. Все здесь казалось таким же, как всегда. Никто ничего не знал ни о Вьетнаме, ни о Сайгоне, ни о Дананге, ни о вьетконговцах… Ты даже не видел ни одного из них. Он просто прострелил твою задницу из укрытия на дереве, и, может быть, это был девятилетний мальчишка, или просто он выглядит как мальчишка. Но здесь никому до этого нет никакого дела.

Тана смотрела на него, сдерживая рыдания. «Как хорошо, что он остался жив. Это просто чудо, что он выжил», — думала она, слушая его рассказ о том, как он пять суток лежал в джунглях, уткнувшись лицом в грязь, под проливным дождем. «Ну и пусть он не сможет никогда ходить. Он ведь жив, не так ли?» И сейчас в характере Таны проявилось то, что давным-давно в ней разглядела Мириам Блейк.

— И поделом тебе, болван, за то, что ты путался с дешевыми шлюхами. Ну что ж, пока полежи тут, если угодно, но вот что я тебе скажу: я не собираюсь слишком долго все это терпеть. Понял?

У них не было сил сдерживать слезы. Тана встала, крепко схватив его за руку.

— Ты поднимешь свою задницу и будешь что-то делать для себя. Ясно? — произнесла она дрожащим голосом. Сердце ее болело и не умещалось в груди.

— Слушай, ты просто сумасшедшая. Ты знаешь это, Тэн?

— А ты — ленивый сукин сын, но ты не слишком радуйся тому, что отлеживаешь задницу, потому что это ненадолго. Ты понял, придурок?

— Да, мадам.

Он отдал честь, а через пару минут пришла медсестра и сделала ему обезболивающий укол. Тана, держа его за руку, смотрела, как он засыпает, слезы катились по ее щекам, она молча плакала и шептала слова благодарности. Несколько часов просидела она так, глядя на него, держа его руку, и наконец, поцеловав в щеки и в глаза, ушла. Было уже за полночь, и в автобусе до Беркли она думала, что эта ночь — Ночь Благодарения. Слава богу, что он выжил. Слава богу, что он не сгинул в этих богом забытых джунглях, у черта на рогах. Сейчас Вьетнам приобрел для нее особое значение. Место, куда люди уходят, чтобы быть убитыми. Это не просто место, о котором можно прочесть, поговорить о нем с друзьями или преподавателями между уроками. Для нее сейчас Вьетнам стал реальным. Она точно знала, что это значит. Это значит, что Гарри Уинслоу никогда больше не будет ходить. И, выбираясь этой ночью из автобуса в Беркли с мокрыми от слез щеками, стиснув в карманах кулаки, входя в свою комнату, она знала, что ни она, ни он уже никогда не будут прежними.

Глава 9

Следующие два дня Тана провела рядом с ним, отлучаясь лишь для того, чтобы немного поспать, принять душ, переодеться, и возвращалась опять, держала его за руку, разговаривала с ним, когда он просыпался. Они говорили о том, как учились — он в Гарварде, а она в Бостонском университете, вспоминали велосипед-тандем, на котором они катались, каникулы на Кэйп-Код. Почти все время он находился под действием наркотиков, но иногда бывал таким ясным, что больно было смотреть на него и сознавать, какие мысли роятся в его голове. Он не хотел остаток жизни провести парализованным, желал смерти и не раз говорил Тане об этом. А она вопила на него и обзывала сукиным сыном. Но еще очень боялась оставлять его одного на ночь: вдруг он что-нибудь с собой сделает. Она предупредила медсестер о его состоянии, но такое им было не в диковинку и не слишком их обеспокоило. Они хорошо за ним присматривали, но у них были и другие, более тяжелые больные, например парнишка внизу, которому оторвало обе руки и изуродовало лицо ручной гранатой, которую ему дал шестилетний мальчик.

Как-то утром в Сочельник, когда Тана уже собиралась в больницу, позвонила ее мать. В Нью-Йорке было десять утра, она пришла в контору на несколько часов и решила, что неплохо бы позвонить Тане и справиться о ее делах. До последней минуты она надеялась, что дочь передумает и приедет на Рождество домой, но все эти месяцы Тана настойчиво повторяла, что нет никакой возможности, что у нее куча работы, и добавляла даже, что не видит смысла в приезде матери к ней. Но Джин казалось, что Тане предстоят унылые рождественские каникулы, почти такие же унылые, какие всегда бывают у нее самой. Артур проводит Рождество с семьей на Палм-Бич, там будут Энн с мужем и ребенком и Билли. Конечно, она понимала, что ему было бы очень неудобно пригласить ее.

— Ну что, милая, чем занимаешься? — Джин уже две недели не звонила ей. Слишком подавлена была и не хотела, чтобы Тана это услышала. Раньше, когда Артур бывал в Нью-Йорке после каникул, она, по крайней мере, надеялась, что он заедет хотя бы на несколько часов, но в этом году у Джин не было даже надежды, и Тана так далеко… — Усердно учишься, как и собиралась?

— Да… я… нет… — Тана еще не проснулась как следует. Она просидела у Гарри до четырех утра. Накануне у него неожиданно поднялась температура, и она боялась оставлять его одного, но в четыре медсестра чуть ли не силой выпроводила ее домой спать. Ей еще пригодится все ее здоровье. Это продлится не один день, и она должна быть готова помочь ему, когда он больше всего будет нуждаться в ней. — Нет, я не училась. Последние три дня, по крайней мере.

Тана чуть не падала от усталости, сидя у телефона на стуле с прямой спинкой.

— Гарри вернулся из Вьетнама. — Взгляд ее остекленел. В первый раз она говорит об этом вслух, а при мысли о том, что еще предстоит сказать, ее просто замутило.

— Ты виделась с ним? — В голосе Джин зазвучало раздражение. — Я-то думала, что ты учишься. Если бы я предполагала, что у тебя есть время развлекаться, я не сидела бы здесь в одиночестве в рождественские праздники… Но раз у тебя нашлось время для развлечений с ним, самое малое, что ты могла бы сделать…

— Прекрати! — гневный возглас Таны прокатился по пустому холлу. — Прекрати! Он у Леттермана. Никто и не думает развлекаться, бога ради!

На другом конце провода воцарилось молчание. Джин никогда не слышала, чтобы Тана так кричала. В ее голосе звучали какое-то истерическое отчаяние и пугающая безнадежность.

— У Леттермана? — Джин подумала было, что это гостиница, но что-то тут же подсказало ей, что она ошибается.

— В военном госпитале. Ему прострелили позвоночник… — Чтобы не заплакать, Тана стала глубоко дышать, но это не помогло. Ничего не помогало. Она все время плакала, как только уходила от него. Никак не могла поверить, что это случилось с ним. И сейчас, сидя на стуле, она рыдала, как ребенок. — Он парализован, мам… он даже может умереть… вчера у него был страшный жар…

Тана содрогалась от рыданий, не в силах остановиться, но ей нужно было выпустить все это. А Джин сидела у себя в конторе, уставившись в стенку, потрясенная, и думала о мальчике, которого видела столько раз. Он был такой уверенный, почти бесстыжий, если уместно говорить так о юноше его лет, он все время смеялся, такой забавный и яркий, такой непочтительный, и он почти всегда раздражал ее, а теперь она благодарила бога за то, что Тана не вышла за него замуж… Ну и жизнь была бы у нее сейчас.

— Ох, милая… Мне так жаль…

— И мне тоже, — голос ее звучал точно как в детстве, когда умер ее щенок, и сердце Джин разрывалось. — А я ничего не могу поделать, просто сижу и смотрю.

— Не стоит тебе сидеть там. Это слишком большое напряжение.

— Я должна быть с ним. Неужели ты не понимаешь? — сказала она жестко. — У него никого нет, кроме меня.

— А что его семья?

— Отец до сих пор не появился и, вероятно, никогда не появится, сукин сын, а Гарри лежит там, еле живой.

— Ну что же, ты здесь ничем не поможешь. И я не уверена, что тебе нужно все это видеть, Тэн.

— Да? — уже воинственно. — А что мне нужно, мам? Званые обеды в Ист-Сайде? Вечеринки в Гринвиче с семейством Дарнингов? Это самые идиотские слова, что я когда-либо слышала! Мой лучший друг вернулся из Вьетнама с простреленной задницей, а ты мне говоришь такое! И как, по-твоему, я должна поступить с ним? Вычеркнуть его из своего списка только потому, что он не может больше танцевать?

— Не будь так цинична, Тэн, — твердо возразила Джин Робертc.

— А почему бы и нет, черт возьми! И вообще, в каком мире мы живем? Что со всеми случилось? Почему никто не видит, что мы получили во Вьетнаме, не говоря уж о Шарон и Ричарде Блейк, о Джоне Кеннеди и обо всем прочем, что неладно в мире.

— Это не в твоей власти и не в моей.

— Почему же никого не волнует, что мы думаем?.. Что думаю я… что думает Гарри… Почему никто не спросил его, прежде чем отправлять на войну?

Она разрыдалась, не в силах продолжать.

— Возьми себя в руки, — Джин выждала минутку и продолжала:

— Я думаю, тебе стоит вернуться домой на праздники, Тэн, особенно если ты собираешься провести их в больнице, у постели этого юноши.

— Сейчас я не могу приехать, — резко ответила Тана, и глаза Джин внезапно наполнились слезами.

— Но почему? — теперь она говорила, как ребенок.

— Я не хочу сейчас оставлять Гарри одного.

— Неужели он так много значит для тебя?.. (Больше, чем я…) — Да. А разве ты не проводишь Рождество, хотя бы несколько дней, с Артуром? — Тана высморкалась и вытерла глаза, но Джин там, у себя, помотала головой.

— Не в этом году, Тэн. Он с ребятами собирается в Палм-Бич.

— И не пригласил тебя? — Тана была потрясена. Вот уж действительно законченный эгоистичный сукин сын, наверное, только отцу Гарри уступит.

— Это было бы неудобно.

— Почему? Его жена уже восемь лет как умерла, и ваша связь давно ни для кого не секрет. Почему он не мог пригласить тебя?

— Это неважно. И потом, у меня все равно здесь есть работа.

— Ну, конечно, — она просто выходила из себя, когда думала о стремлении матери услужить ему и посвятить этому всю свою жизнь, — работа для него. Почему бы тебе в один прекрасный день не предложить ему убираться на все четыре стороны, а? Тебе только сорок пять, ты можешь подыскать себе кого-нибудь, ведь никто не будет обращаться с тобой хуже, чем Артур.

— Это не правда! — Джин немедленно оскорбилась.

— Неужто? Тогда почему ты проводишь Рождество в одиночестве?

Джин парировала быстро и язвительно:

— Потому что моя дочь не приедет домой.

Тана с трудом сдержалась, чтобы тут же не повесить трубку.

— Не надо играть со мной в такие игры, мам.

— Не говори со мной в таком тоне. И ведь это правда, разве нет? Ты хочешь быть с ним, будто у тебя нет никаких других обязанностей. Но это не всегда срабатывает, знаешь ли. Ты можешь, конечно, не приезжать домой, но не притворяйся при этом, что поступаешь правильно.

— Мама, я учусь на юриста. Мне двадцать два. Я взрослая. Я больше не могу все время быть рядом с тобой.

— Вот и он не может. А его обязанности гораздо важнее твоих. — Сейчас она потихоньку плакала.

Тана помотала головой и заговорила снова, уже спокойно:

— Не на меня ты должна злиться, мам, а на него. Я очень сожалею, что не приеду, но ты пойми, я никак не могу.

— Понимаю…

— Нет, ты не понимаешь. О чем я тоже сожалею. Джин вздохнула:

— Видимо, теперь уж ничего не поделаешь. Хотелось бы думать, что ты поступаешь правильно, — она фыркнула. — Но, пожалуйста, родная, не сиди все время в больнице. Ведь это так угнетает, и парнишке лучше от этого не будет, Он сам выкарабкается.

Такая ее позиция вызвала у Таны новый приступ дурноты, но она сказала только:

— Хорошо, мам.

У обеих были свои убеждения, и ни та, ни другая не собирались уступать. Это уже безнадежно. Каждая идет своим путем, и Джин это тоже хорошо понимала. Она подумала, как повезло Артуру: его дети так часто бывают с ним вместе. Энн всегда нужна его помощь, и денежная, и любая другая, а муж ее, можно сказать, ноги целовал Артуру, и даже Билли жил в отчем доме. «Да, как ему хорошо», — думала она, повесив трубку. Это означало, что у него действительно никогда не было времени для нее. Деловые обязательства, старые друзья, которые слишком привязаны к Мери, чтобы принять Джин (так, во всяком случае, он говорит), Билли, Энн — да, ему с трудом удается выкроить время для нее. И все равно между ними существует нечто совершенно особенное, и она знала, что так будет всегда.

«Это оправдывает долгие одинокие часы ожидания», — пыталась она убедить себя, наводя порядок на рабочем столе, возвращаясь домой, где долго взирала на пустую комнату Таны. Комната выглядела такой болезненно аккуратной, пустой и необжитой. Такой непохожей на ее теперешнюю комнату в Беркли, где все было разбросано по полу: у Таны не было времени наводить порядок. Она схватила, что попалось под руку, и помчалась в больницу к Гарри. После разговора с матерью она позвонила туда, и ей сказали, что у Гарри опять поднялась температура. Ему только что сделали укол, и он спал, но она хотела быть рядом с ним, как только он проснется. Причесываясь и влезая в джинсы, Тана думала о словах матери. Как несправедливо с ее стороны укорять Тану за свое одиночество. Как она смеет рассчитывать, что дочь всегда будет с ней рядом? Она пытается снять ответственность с Артура. Целых шестнадцать лет Джин находила ему оправдания, выгораживала его перед Таной, перед собой, перед друзьями, перед сотрудницами. Сколько можно оправдывать мужчину?

Тана сорвала с вешалки куртку и сбежала вниз. Полчаса на то, чтобы переехать по Бэй-Бридж, еще двадцать минут до больницы Леттермана, уютно расположившейся в Президио. Транспорт ходил еще хуже, чем пару дней назад, и неудивительно — ведь сегодня Сочельник. Выходя из автобуса, она старалась не думать о матери. Та, в конце концов, может позаботиться о себе сама, чего сейчас не скажешь о Гарри. С этой мыслью она подошла к двери его комнаты на четвертом этаже и проскользнула внутрь. Он все еще спал, шторы были задернуты. На улице сиял солнечный зимний день, но сюда не проникало ни лучика света и радости. Темно, тихо, мрачно. Тана тихонько села на стул рядом с кроватью и стала смотреть на его лицо. Он был погружен в тяжелый наркотический сон и битых два часа даже не пошевелился. Тана вышла в коридор, просто чтобы немного подвигаться, походила туда-сюда, стараясь не смотреть в палаты и на устрашающие приспособления, пришибленные лица родителей, пришедших навестить сыновей или то, что от них осталось, — бинты, части лиц, выглядывающие из-под них, переломанные, изувеченные руки и ноги. Это было почти невыносимо, и, дойдя до конца коридора, она глубоко вздохнула, как вдруг увидела мужчину, от которого у нее буквально перехватило дыхание. Самый высокий, самый прекрасный мужчина из всех, кого ей довелось видеть. Высокий, темноволосый, с яркими синими глазами, загорелый, широкоплечий, длинные — почти нескончаемые — ноги, изысканного покроя темно-синий костюм и пальто из верблюжьей шерсти, перекинутое через руку. Рубашка словно с обложки журнала — само совершенство сливочной белизны. Все в нем было несказанно прекрасным, безупречным и великолепно ухоженным. Палевой руке его был перстень-печатка, а в глазах — тревога; время от времени он бросал мимолетные взгляды на девушку, внимательно рассматривающую его.

— Вы не знаете ли, где нейрохирургическое отделение?

Она кивнула, вдруг почувствовав себя маленькой и глупой, а потом робко улыбнулась.