Колесо судьбы Стил Даниэла

— Почему непременно надо так раздражаться по любому поводу? Раньше ты не была такой, Тэн. — Печальный голос матери разрывал ей сердце, но она уже не владела собой.

— Раньше ты не давила на меня так.

— Разве я на тебя давлю? — Джин страшно обиделась. — Ведь я тебя почти не вижу, Тэн. Мы встречаемся два раза в полгода, какое же может быть давление?

— Еще какое! «Выездной вечер», намеки в адрес Гарри, бесконечные разговоры о том, что надо не упустить добычу, «пристроиться», — что это, по-твоему? Ради всего святого, мам! Мне только восемнадцать лет.

— Тебе уже почти девятнадцать. А что впереди? Когда же ты собираешься думать об этом, Тэн?

— Не знаю. Может быть, никогда. И что из того? Может, я вообще не хочу выходить замуж. Если мне хорошо, какое кому дело?

— Матери до всего есть дело, Тэн. Я хочу видеть тебя женой хорошего человека, хочу, чтобы у тебя был свой дом, были дети…

Джин теперь плакала в открытую: она всегда хотела этого для самой себя и в конце концов осталась одна… Любимый человек навещает ее лишь изредка, а теперь она теряет и дочь… Она наклонила голову и зарыдала. Тана подошла и крепко ее обняла.

— Не надо, мам, перестань… Я знаю, что ты хочешь мне добра, но позволь мне идти своим путем.

Мать посмотрела на нее огромными грустными глазами.

— Ты хоть понимаешь, кто такой Гарри Уинслоу?

— Да, — негромко ответила ей Тана. — Он мой друг.

— Его отец — один из богатейших людей в Соединенных Штатах. Даже Артур Дарнинг нищий в сравнении с ним. — «Артур Дарнинг! — невесело подумала Тана. — Единственное мерило всему».

— Ну и что?

— Ты представляешь себе, какая жизнь у тебя может быть с ним?

Тану охватила грусть — за мать и за самое себя. Джин не понимает главного в жизни и, вероятно, не понимала никогда. При всем том она сумела дать дочери многое, и Тана чувствовала себя обязанной ей. Однако в дни каникул девушка редко виделась с матерью. Не признаваясь ей в этом, она почти каждый день встречалась с Гарри. Ее страшно разозлили сказанные Джин слова: «Ты хоть понимаешь, кто он такой?» Как будто Тане есть до этого дело! Интересно, сколько вокруг него людей, которые подходят к нему с такой меркой? Наверное, это очень противно, когда тебя оценивают по твоей громкой фамилии.

Один раз она осторожно спросила Гарри об этом, когда они отправились на пикник.

— Тебе это не претит, Гарри? Тебя не раздражают те люди, которые ищут знакомства с тобой только потому, что ты Уинслоу? — Ей казалось это ужасным, а он лишь пожал плечами. Они лежали на траве в Общественном парке, и он грыз яблоко.

— Так уж устроены люди, Тэн. Когда они видят сильных мира сего, это приводит их в восторженное состояние. Я уже насмотрелся на окружение моего отца.

— Они его не раздражают? Гарри глядел на нее с улыбкой.

— Не думаю, чтобы его это трогало: он слишком бесчувственный. Я вообще сомневаюсь, что он может испытывать эмоции.

Тана уставилась на него в немом изумлении.

— Неужели он в самом деле такой, каким ты его представляешь?

— Такой. Даже еще хуже.

— Тогда почему ты другой? Он рассмеялся.

— Наверное, мне просто повезло. А может, я унаследовал гены матери.

— Ты все еще помнишь ее? — Она спросила об этом впервые; Гарри посмотрел куда-то мимо нее.

— Иногда… очень смутно… Я не уверен, Тэн. — Он повернулся к ней. — Когда я был ребенком, я делал вид перед сверстниками, приходившими поиграть со мной, что она жива — ушла в магазин или еще куда-нибудь. Но они каждый раз меня разоблачали. Начинали спрашивать у родителей, и те им открывали глаза. Меня считали чокнутым, но я не сдавался. Мне так хотелось быть как все, хотя бы на несколько часов, и я начинал говорить, что она куда-то вышла… или поднялась наверх, в свою комнату. — В его глазах заблестели слезы, и он посмотрел на нее почти сердито. — Такая глупость — тосковать по матери, которую никогда не знал!..

Тана отозвалась на его печаль всем сердцем.

— На твоем месте я поступила бы точно так же, — мягко произнесла она.

Он промолчал, взор его блуждал где-то далеко. Но позднее, когда они гуляли по парку и говорили совсем о другом: о Фримене Блейке, о Шарон, о занятиях Таны в «Грин-Хиллз», Гарри вдруг взял ее за руку и неожиданно сказал:

— Спасибо тебе за те слова.

Она сразу поняла, какие слова он имеет в виду. С самой первой их встречи между ними установилось полное взаимопонимание.

— Не за что. — Она сжала его руку, и они продолжили свой путь.

Тана не переставала дивиться, почему ей так легко с ним. Он не имел обыкновения на нее давить и больше не спрашивал, почему у нее нет парня. Он принимал ее такой, как есть, и она была признательна ему за это и за многое другое: за его веселость и юмор, постоянно заставлявшие ее смеяться. И кроме того, было так чудесно знать, что рядом есть человек, разделяющий твои мысли, твои взгляды на жизнь. В нем, точно в резонаторе, находило отклик все, что было у нее на душе. Это его качество она оценила сполна по возвращении в «Грин-Хиллз».

Когда они вновь повстречались с Шарон, ей показалось, что подругу будто подменили. От прежней умеренности политических взглядов не осталось и следа — она вдруг стала такой же неистовой, как и ее мать. Тана не верила своим ушам. Наконец она не выдержала и закричала на Шарон:

— Ради всего святого, Шар! Я тебя не узнаю! За эти два дня после твоего возвращения наша комната превратилась в политическое ристалище. Прекрати митинговать, подружка, и скажи мне наконец, что произошло.

Шарон вдруг села и уставила глаза в одну точку; из них градом покатились слезы. Она наклонила голову, плечи ее затряслись от сдерживаемых рыданий. Тана не знала, что и подумать. Ясно было одно: с ее подругой случилось нечто ужасное. Она обняла Шарон и начала ее утешать. Прошло не менее получаса, прежде чем девушка смогла заговорить. Тана слушала, и сердце ее разрывалось от жалости.

— Они убили Дика… в Страстную субботу… они убили его, Тэн!.. Ему было пятнадцать лет… они его повесили. — Тане чуть не сделалось плохо. Этого не может быть! Такого еще не бывало с теми людьми, кого она знала, — ни с черными, ни с кем другим. Однако она видела по лицу Шарон, что это правда. Вечером того дня ей позвонил Гарри, и она со слезами рассказала ему об этом.

— О боже! Я что-то такое слышал в университете. Говорили, что убит сын видного негра, но я не врубился… Так это был брат Шарон, еще совсем мальчик…

— Да. — На сердце у Таны лежала свинцовая тяжесть. Когда через несколько дней позвонила Джин, она сразу уловила ее настроение.

— Что случилось, солнышко? Ты поссорилась с Гарри? — Мать теперь избрала новую тактику, делая вид, что у дочери с ним роман. Она надеялась навести Тану на эту мысль, но та нетерпеливо ее оборвала:

— Умер брат моей подруги по комнате.

— Какая страшная потеря! — ужаснулась Джин. — Несчастный случай?

Тана помолчала, обдумывая, что ей можно ответить: «Нет, мам, его повесили… Ты знаешь, он был черный». Вместо этого она сказала:

— Вроде того. — Собственно говоря, смерть всегда несчастный случай. Разве ее кто-нибудь ждет?

— Передай ей мои соболезнования. Это та самая подруга, у которой ты гостила в День Благодарения?

— Да. — Голос Таны звучал еле слышно.

— Какой ужас!

Тана была не в состоянии продолжать этот разговор.

— Мне надо идти, мам.

— Позвони мне через несколько дней.

— Постараюсь. — Она нажала на рычаг и повесила трубку. Ей ни с кем не хотелось говорить, однако с Шарон они снова проговорили допоздна.

Жизнь подруги теперь кардинально изменилась. Она даже вошла в контакт с местным темнокожим священником и начала помогать ему организовывать акции ненасильственного протеста в выходные дни, оставшиеся до наступления лета.

— Ты уверена, что тебе надо это делать, Шар? Та сердито на нее посмотрела.

— А разве у меня есть выбор? Я этого не думаю. — Теперь ее душа была охвачена гневом, который нельзя сдержать; в ее крови полыхал пожар, который не могла затушить никакая любовь. Убили мальчика, с которым она вместе росла. — Дик был такой живчик, как веретено. — Она улыбнулась сквозь слезы. Подруги лежали в темноте и разговаривали. — Он был очень похож на маму, и вот…

Шарон еле сдерживала рыдания, и Тана села к ней на кровать. Так продолжалось каждую ночь: Шарон не переставая говорила о маршах протеста где-то на Юге, о «живых цепочках» в их городе, о докторе Мартине Лютере Кинге; она будто помешалась на этом.

К началу семестровых экзаменов Шарон ударилась в панику: материал оказался основательно запущен, и немудрено: она почти совсем не занималась. Шарон была способная девушка, но теперь она боялась, что провалится. Тана помогала ей, как могла: давала свои конспекты, подчеркивала нужные места в книгах, но надежды все равно было мало. Между тем голова Шарон была занята другим: она готовила акцию протеста, которую предполагалось провести в Йолане на будущей неделе. Горожане уже дважды жаловались на нее декану, но, учитывая заслуги ее отца, тот ограничивался внушением. Он понимает ее состояние после… э… после «печального случая» с ее братом, но тем не менее надо держать себя в рамках. Одним словом, он не желает, чтобы она сеяла смуту в городе.

— Уймись, Шарон, так будет лучше для всех. Они могут вышвырнуть тебя из колледжа, — не раз уговаривала ее Тана, но не преуспела в этом. Шарон не имела выбора: она считала, что должна делать именно это.

Накануне решающего дня она повернулась к подруге, прежде чем они выключили свет на ночь. Выражение ее глаз было столь необычно, что Тана почти испугалась.

— Что-то случилось, Шар?

— Я хочу попросить тебя об одном одолжении. Если ты откажешься, я не обижусь, обещаю тебе. Ты вправе поступить как знаешь. Договорились?

— О'кей. Но в чем дело? — Тана молилась про себя, чтобы Шарон не попросила ее смухлевать на экзамене.

— Мы говорили сегодня с доктором Кларком и пришли к выводу, что, если в нашей завтрашней акции примут участие белые, это произведет гораздо большее впечатление. Мы хотим войти в церковь для белых.

— О господи! — Тана была потрясена услышанным. А Шарон лишь усмехнулась.

— Он недалек от истины. Его преподобие доктор Кларк обещал подумать, кого он может вовлечь, а я… не знаю, Тэн… может, я допускаю ошибку, но я хочу попросить тебя. Подумай хорошенько: если тебе не хочется, то не надо.

— Но что из того, что я войду в церковь для белых? Ведь я — белая.

— Если ты войдешь вместе с нами, все будет по-другому: ты станешь для них «белой тварью», если не хуже. Когда ты встанешь рядом с нами, между мной и доктором Кларком или другим темнокожим… все поменяется, Тэн.

— Понимаю. — Где-то внутри у нее пополз холодок страха, и в то же самое время ей захотелось помочь подруге. — Мне надо подумать, Шар.

— Что ты сейчас испытываешь? — Шарон посмотрела ей прямо в глаза; Тана ответила ей тем же:

— По правде говоря, я боюсь.

— Я тоже, мне всегда страшно. Дик тоже боялся, негромко добавила она. — Но он пошел. Я тоже пойду. Я буду ходить на каждую доступную мне акцию протеста до конца своей жизни, если не изменится положение вещей. Но это — мои проблемы, а не твои. Ты если и пойдешь, то только как моя подруга. И если откажешься, я тебя не разлюблю.

— Спасибо. Я подумаю.

Тана знала, что это может иметь серьезные последствия, если дойдет до декана: ей вовсе не улыбалось лишиться казенного содержания на следующий год. Поздно вечером она позвонила Гарри, но его не было дома. Утром она проснулась чуть свет. Она лежала и вспоминала о том, как Ходила в церковь еще совсем маленькой девочкой и как мать говорила ей, что все люди одинаковы в глазах господа: бедные и богатые, белые и цветные. Потом она подумала о Дике, брате Шарон, пятнадцатилетнем мальчике, который был зверски повешен расистами. Когда Шарон на восходе солнца повернулась в кровати, она увидела, что Тана не спит.

— Ты выспалась?

— Более или менее. — Она села на край кровати и потянулась.

— Уже встаешь? — Шарон посмотрела на нее вопросительно. Тана улыбнулась.

— Да. Ведь мы сегодня идем в церковь.

Широко улыбнувшись, Шарон вскочила с постели, обняла подругу и чмокнула ее в щеку. Вид у нее был торжествующий.

— Я так рада, Тэн!

— Не могу сказать, чтобы я очень уж радовалась, но думаю, что поступаю правильно.

— Это точно. — Шарон подумала о том, что борьба предстоит долгая и трудная. Сама она пойдет до конца, а ее подруга примет в ней участие лишь однажды.

Тана надела простое спортивное платье из хлопчатобумажной ткани небесного цвета, завязала свои длинные белокурые волосы в тугой «конский хвост» и надела на ноги мокасины, после чего они рука об руку спустились вниз.

— В церковь собрались, девочки? — с улыбкой спросила их домовая наставница, и обе ответили утвердительно.

Они знали, что она имела в виду разные церкви, на самом же деле Тана шла вместе с Шарон в церковь для черных, где уже ждали их доктор Кларк и большая группа добровольцев, состоящая из девяноста пяти черных и одиннадцати белых. Им сказали, чтобы они вели себя спокойно, улыбались, если это будет воспринято должным образом, а если улыбки будут раздражать кого-то, то надо сохранять серьезное выражение лица и хранить молчание, что бы им ни говорили. Они должны взяться за руки и войти внутрь церкви торжественно и чинно, группами по пять человек. Шарон и Тана были в одной пятерке, с ними была еще одна белая девушка и двое черных мужчин, оба высокие и крепкие на вид. По дороге они рассказали Тане, что работают на мельнице. По возрасту они были ненамного старше девушек, но оба были женаты и имели детей, один — троих, другой — четверых. Казалось, их не удивляло присутствие Таны, которую они называли «сестрой». Взявшись за руки и обменявшись тревожными взглядами, все пятеро разом шагнули на паперть.

Это была небольшая пресвитерианская церковь, расположенная в жилом районе города; при ней была воскресная школа, охотно посещаемая детьми и их родителями. В то воскресное утро в церкви собралось много верующих. Когда в нее стали входить темнокожие, на всех лицах отразилось изумление; орган замолк, одна женщина истерично закричала, другая упала в обморок. Спустя некоторое время начался настоящий содом: священник вопил не своим голосом, кто-то кинулся вызывать полицию, и только одни добровольцы доктора Кларка оставались спокойными. Они встали плотными рядами вдоль задней стены храма, никому не мешая. Белые, пришедшие в церковь помолиться, оглядывались на них, отпускали язвительные замечания, осыпали их оскорблениями, забыв о том, где находятся. В считанные минуты прибыл специальный отряд, приданный малочисленной городской полиции с целью «охраны общественного порядка». Он был создан на основе дорожной полиции, прошедшей специальную подготовку, — их учили подавлять начавшиеся в последнее время акции протеста. Они начали теснить и выталкивать черных, вытаскивать их волоком, тогда как те не оказывали никакого сопротивления и позволяли себя тащить, словно это были неживые тела. Внезапно Тана осознала, что происходит: она была следующей на очереди, теперь это касалось не каких-то далеких «их», а непосредственно «нас», ее самое. Две мощные туши нависли над девушкой, грубые руки схватили ее за плечи, размахивая перед лицом резиновыми палками.

— И тебе не стыдно, белая тварь!

Глаза у нее сделались огромными, когда ее поволокли вон. Каждая ее жилка рвалась сопротивляться, кусаться, лягаться при воспоминании о Ричарде Блейке и его мученической смерти, однако она не решилась на это. Ее бросили в кузов грузовика вместе с другими добровольцами; через какие-нибудь полчаса у нее сняли отпечатки пальцев и бросили в тюрьму. Она просидела в тюремной камере до конца дня вместе с пятнадцатью черными девушками. По другую сторону коридора она увидела Шарон. Каждому из них, во всяком случае белым, разрешили один телефонный звонок; черные, по словам полицейских, еще «не прошли процедуру».

— Позвони моей маме! — крикнула Шарон подруге, и та позвонила.

К полуночи Мириам была уже в Йолане. Она добилась их немедленного освобождения и принесла им свои поздравления. Тана отметила, что Мириам осунулась, лицо у нее стало еще суровее, чем полгода назад. Тем не менее она была довольна, что девочки решились на протест. Ее не расстроила даже новость, принесенная на следующий день дочерью: Шарон исключили из колледжа, проявив завидную оперативность. Наставница «Дома Жасмина» уже упаковала ее вещи, она должна была покинуть кампус еще до наступления полудня.

Узнав об этом, Тана впала в шок. Когда ее вызвали в деканат, она уже знала, чего ей можно ожидать. Опасения девушки подтвердились: ее попросили уехать; стипендию на будущий год сняли, а это означало, что второго курса у нее не будет. Все было кончено для нее, как и для Шарон. Единственное различие состояло в том, что ей предложили, если она пожелает, остаться до конца учебного года на положении стажера. Это, по крайней мере, давало ей право на сдачу экзаменов за первый курс и возможность подать документы в другое учебное заведение. Но в какое? После отъезда Шарон она сидела в своей комнате в полной прострации. Шарон уезжала с матерью в Вашингтон, где еще раньше велись разговоры о том, что она некоторое время поработает волонтером у доктора Кинга.

— Я знаю, что папа будет огорчен — он хотел, чтобы я училась, — но, если честно, Тэн, я уже сыта этим. — Она грустно посмотрела на Тану. — Но что будет с тобой? — Шарон была убита, узнав, какую цену пришлось заплатить ее подруге за участие в «живой цепочке». Тана еще ни разу не подвергалась аресту, и, хотя их предупреждали, что такая опасность вполне реальна, она была к этому не готова.

— Может, все к лучшему. — Тана храбрилась, стараясь подбодрить подругу, но, когда та уехала, она оказалась в полной изоляции. Ей разъяснили, что в качестве стажера она не может питаться в общей столовой, не имеет права покидать свою комнату по вечерам; ей не разрешалось участвовать в общественных мероприятиях, включая концерты, даваемые новичками. Она была настоящей парией. Утешением служило лишь то, что через три недели занятия в колледже должны закончиться.

Самое же неприятное, что они поставили в известность Джин. Тану предупредили об этом, но от этого ей было не легче. В тот же вечер мать позвонила ей и закатила истерику.

— Почему ты мне не сказала, что эта маленькая стерва — цветная? — рыдала она в трубку.

— Какое значение имеет цвет ее кожи? Она — моя лучшая подруга. — Переживания последних дней вдруг нахлынули на Тану, и ее глаза наполнились слезами. Все в колледже смотрят на нее как на убийцу, а Шарон больше нет с ней; она не знает, где будет учиться на будущий год, а тут еще мать выступает… Девушке показалось, что ей снова пять лет и ей говорят, что она очень и очень плохая, только неизвестно почему.

— И ты еще называешь ее подругой? — Джин саркастически засмеялась сквозь слезы. — Она стоила тебе стипендии, из-за нее тебя выкинули из колледжа! Не думаешь ли ты, что после этого тебя примут куда-нибудь еще?

— Разумеется, примут, глупенькая, — заверил ее Гарри, когда она позвонила ему на следующий день и, рыдая, поведала о своих горестях. — Черт побери, Тэн, в Бостонском университете полно радикалов!

Их там тьма-тьмущая.

— Но я не радикал, — всхлипывала Тана.

— Я это знаю, Тэн. Вся твоя вина состоит в том, что ты участвовала в «живой цепочке». Ты сама во всем виновата: за каким дьяволом тебя понесло в это захолустье? В этот задрипанный колледж? Какая-то чертовщина, Тэн: ведь ты целый год обреталась вне цивилизации! Почему бы тебе теперь не поступить в нормальный колледж, где-нибудь на Севере?

— Ты действительно думаешь, что меня возьмут?

— Не смеши меня! С твоими-то отметками? Да они оторвут тебя с руками.

— Ты просто утешаешь меня… — Она снова заплакала.

— Перестань морочить мне голову, Тэн! Сейчас же садись писать заявление, потом перешлешь его мне, а там посмотрим.

И посмотрели. Она оказалась в числе принятых — к ее собственному удивлению и к немалой досаде матери.

— Бостонский университет? Что это за учебное заведение?

— Одно из лучших в стране. И мне даже дали стипендию.

Гарри сам отвез заявление и замолвил за нее словечко, что тронуло ее до глубины души. К первому июня все было улажено: с осени ей предстояло начать учебу в Бостонском университете.

Тана еще не вполне оправилась после всех треволнений, когда ее мать предъявила ей новую претензию.

— Я считаю, что ты должна какое-то время поработать, Тэн. Не все же тебе учиться, так и вся жизнь пройдет.

Тана не на шутку испугалась.

— Мне осталось три года, мам. После этого я получу степень бакалавра.

— И что тогда? Что тебе это даст?

— Приличную работу.

— Ты можешь работать в «Дарнинг Интернэшнл» прямо сейчас. Я уже говорила с Артуром на прошлой неделе…

Их разговоры теперь велись на самых высоких тонах, но Джин было невозможно переубедить.

— Ради бога, мам, сколько можно меня наказывать?

— Наказывать?! Как ты разговариваешь с матерью! Тебя арестовали, исключили из колледжа, а ты еще качаешь какие-то права! Твое счастье, что такой человек, как Артур Дарнинг, несмотря ни на что, согласен взять тебя на работу.

— Его счастье, что я не подала в суд на его сынка в прошлом году! — Эти слова вырвались у нее непроизвольно, прежде чем она смогла остановиться.

Джин смотрела на нее в совершенном изумлении.

— Как ты смеешь говорить мне такие вещи!

Голос Таны был тихим и печальным, когда она сказала:

— Но это правда, мам.

Джин повернулась к ней спиной, будто не желая ее видеть и слышать.

— Я не хочу выслушивать подобные бредни!

Тана молча вышла из гостиной. Через несколько дней она уехала.

Они с Гарри отдыхали в Кэйп-Код, на вилле его отца — играли в теннис, купались, катались на лодке, ходили в гости к друзьям. Она его совершенно не остерегалась. Между ними установились вполне платонические отношения, во всяком случае со стороны Таны, что было очень удобно для нее. Чувства Гарри были несколько иными, но он тщательно их скрывал. Она послала Шарон несколько писем; Шарон отвечала коротко и маловразумительно — она явно писала второпях. За всю свою жизнь она никогда еще не была так занята — и так счастлива. Ее мать оказалась права: работать волонтером у доктора Мартина Лютера Кинга страшно интересно. Просто удивительно, как изменилась их жизнь всего лишь за один год.

Когда Тана начала учиться в Бостонском университете, ее поразило, как сильно он отличается от «Грин-Хиллз». Обстановка здесь была свободная, люди интересные, с передовыми взглядами. Ей нравилось учиться вместе с юношами. Все время проводились какие-то диспуты. Она успешно занималась по всем избранным ею предметам.

В глубине души Джин гордилась дочерью, хотя теперь они понимали друг друга не так хорошо, как раньше. Она говорила себе, что с годами это пройдет. Сама Джин была занята другим: к весне Энн Дарнинг вновь собралась замуж. Предстояло грандиозное торжество в христианской епископальной церкви, расположенной в Гринвиче, штат Коннектикут, и прием, организованный Джин в доме Артура. Стол в ее кабинете был завален фотографиями, списками приглашенных, счетами от поставщиков. Энн звонила ей по двадцать раз на дню. Могло показаться, что выходит замуж собственная дочь Джин; целых четырнадцать лет она была любовницей и правой рукой Артура и, естественно, привязалась к его детям.

На этот раз Энн сделала удачный выбор, порадовавший Джин: молодой человек тридцати двух лет, приятной наружности тоже вступал в брак вторично. Он был партнером в адвокатской фирме «Шерман и Стерлинг» и подавал большие надежды. Ко всему прочему, у него было собственное состояние. Артур тоже его одобрял. Он подарил Джин золотой браслет от Картье в знак благодарности за ее хлопоты.

— Ты поистине удивительная женщина, — сказал он ей, сидя у нее в гостиной за бокалом виски. Он смотрел на нее и удивлялся, почему он на ней так и не женился. Одно время он подумывал об этом, но теперь ему было хорошо и так. Он уже привык быть один.

— Спасибо за комплимент.

Она поставила перед ним его любимую закуску: кусочки доставленной из Шотландии лососины, положенные на тонкие ломтики черного хлеба; бифштекс с кровью на белых тостах, поджаренные орешки, которые она постоянно держала на случай его визита — вместе с его любимым виски, любимыми пирожными и всем остальным. Она изучила его вкусы досконально, вплоть до сорта мыла и названия одеколона. Теперь, когда Таны нет в доме, ей легче поддерживать состояние готовности. Это и хорошо и не очень. Джин стала теперь свободнее и доступнее; она всегда готова принять его, когда он заглядывает к ней на часок. Но, с другой стороны, в отсутствие дочери она острее чувствует одиночество и больше нуждается в его обществе. В ней пробудилась ненасытность, и ей труднее мириться с его пренебрежением, когда он, случается, не бывает в ее постели полмесяца, а то и больше. Она говорит себе, что ей следует быть благодарной за то, что он все-таки пришел, и за все то, что он сделал для нее и Таны. Но ей хочется большего, страстно хочется видеть его чаще. Так было всегда, со дня их первой встречи.

— Тана, конечно, придет на свадьбу? — спросил он, пережевывая бифштекс.

Джин пожала плечами: она звонила дочери совсем недавно. Тана не ответила на посланное ей приглашение, и мать ее отчитала. Это невежливо по отношению к Энн, она не поймет усвоенные Таной бостонские манеры, сказала Джин. Однако дочь осталась непреклонной.

— Но ведь на ответ требуется одна минута!

Ее тон, как это часто бывало, покоробил девушку. И она сухо сказала:

— Отлично. Тогда передай ей мой отказ.

— И не подумаю. Пошли ответ по почте. В любом случае я считаю, что ты должна принять приглашение.

— Меня это не удивляет: еще один командирский окрик клана Дарнингов. Когда же мы научимся говорить им «нет»! — Каждый раз, когда Тана представляла себе зверское лицо Билли, она вся съеживалась внутренне. — Вряд ли я смогу найти время.

— Ты можешь сделать это, хотя бы ради меня.

— Скажи им, что я тебя не слушаюсь, что я стала совершенно невозможная, прямо лезу на стенку. Говори им что хочешь, дьявол их забери!

— Это твое последнее слово? — Джин с трудом воспринимала слова дочери: по ее понятиям, они были кощунственными — Я об этом не думала, но раз ты спрашиваешь, я отвечаю «нет».

— Ты настроилась на отказ уже заранее.

— Ради всего святого, мам! Пойми, я не люблю их — ни Энн, ни Билли, — запомни это раз и навсегда. Энн мне не симпатична, а Билли я ненавижу всеми своими потрохами. Артур, извини меня, твой предмет, зачем ты втягиваешь меня в свои любовные дела? Я уже взрослая, они — тоже. Мы с ними никогда не дружили.

— Но ведь это свадьба, и Энн хочет видеть тебя на ней.

— Чепуха! Просто она приглашает всех, кого знает, для счета. А меня она зовет, желая оказать любезность тебе.

— Ты не права!

Однако обе они знали, что это так и есть. Джин видела, что дочь отбивается от рук, все более подпадая под влияние Гарри. Теперь Тана имела свои суждения практически обо всем, и они чаще всего совпадали с мнением Гарри. Он побуждал ее размышлять о том, что она чувствует и что думает — по самым различным поводам, — и они стали ближе друг другу, чем когда-либо раньше. Он оказался прав насчет Бостонского университета: тамошняя атмосфера подходила ей гораздо больше, чем обстановка в «Грин-Хиллз». Она и сама ощущала, что заметно повзрослела за этот год. Ей было уже двадцать лет.

— Мне непонятно, Тана, твое поведение. — Мать не хотела оставлять ее в покое и донимала своими глупостями.

— Неужели нам не о чем больше поговорить? Расскажи, как ты живешь?

— Я живу отлично. Но мне хотелось бы, чтобы ты подумала…

— Ну, хорошо! — крикнула Тана в трубку. — Я подумаю. Могу я привести с собой парня? — Может, хоть присутствие Гарри облегчит ей эту пытку.

— Я ждала этого вопроса. Почему вы с молодым Уинслоу не хотите последовать примеру Энн и Джона? Я имею в виду помолвку.

— По той простой причине, что мы не любим друг друга.

— В это трудно поверить. Столько времени…

— Факты упрямая вещь, мам.

В разговоре с дочерью Джин продолжала гнуть свою линию, и Тана на другой день пожаловалась на нее Гарри:

— У меня такое впечатление, что она целыми днями только и думает, как бы достать меня побольнее, и это ей всегда удается — она каждый раз попадает в точку.

— Мой отец тоже на этом собаку съел. Это — необходимое условие.

— Чего?

— Родительства. По их мнению, мы должны проходить проверку некими тестами. Если мы ее не выдерживаем, они повторяют все снова и снова, пока мы не начинаем делать все, как им нужно. Потом эти испытания периодически возобновляются, пока — к пятнадцати или к двадцати годам — они не доводят нас до ручки. — Тана смеялась, слушая его филиппики. Он теперь был еще красивее, чем год назад, когда они познакомились; девчонки сходили по нему с ума. Около него постоянно увивалось с полдюжины претенденток, но он всегда находил время для нее. Тана была у него на первом месте, она была его другом. На самом деле она значила для него гораздо больше, даже не догадываясь об этом. — Это все пустышки, Тэн. Они как мыльные пузыри, тогда как ты — надолго. — Он не принимал их всерьез, независимо от того, как страстно они его добивались. Он никого не обманывал, не внушая ложных надежд, и никогда не забывал о контрацептивах. — К чему мне всякие сюрпризы, Тэн? Покорно благодарю! Жизнь и так коротка, в ней и без того хватает всякого рода стрессов.

Гарри Уинслоу любил удовольствия — и только. Никаких тебе признаний в любви, никаких обручальных колец, сияющих глаз: единственное, что нужно, — пара каламбуров, батарея пивных бутылок и приятное времяпрепровождение, по возможности в постели. Сердце его было занято, хотя он всячески это скрывал, а другие части тела — отнюдь.

— Разве они не хотят большего, Гарри?

— Конечно, хотят. У них есть матери, вроде твоей, и они прислушиваются к материнским советам внимательнее, чем ты. Все они стремятся как можно быстрее выйти замуж и бросить колледж, но я с самого начала даю понять, что я им не помощник в этом деле. А если какая-нибудь из них этому не верит, то очень скоро убеждается в моей правоте. — Он лукаво усмехнулся, и Тана весело рассмеялась. Она знала, что девушки падают «штабелями», едва он посмотрит на них.

Они с Гарри были неразлучны весь год, и подруги завидовали Тане. Им с трудом верилось, что между этими двумя ничего нет — однокашники были заинтригованы этим не меньше, чем Джин. Тем не менее их отношения оставались вполне невинными. Гарри, успевший узнать Тану достаточно хорошо, не делал попыток разгадать причины ее сексуальной сдержанности. Один или два раза он пытался познакомить ее с кем-нибудь из своих друзей, устраивая вполне дружеское «свидание вчетвером», но она отнеслась к этому прохладно. Его товарищ по комнате даже решил, что она лесбиянка, но Гарри его разуверил. Он был убежден, что ее что-то травмировало, но она не выказывала желания говорить на эту тему даже с ним. И он не стал досаждать ей расспросами. Она бывала везде с ним, с его друзьями либо одна, но у нее ни с кем не было романа, в этом он был уверен.

— Как много времени ты теряешь напрасно, малютка, — дразнил он девушку, но она всегда ставила его на место.

— Зато ты не теряешься, успевая работать за нас обоих.

— Но тебе-то что от этого?

— Я подожду до свадебной ночи, — смеялась она.

— Это — благое намерение. — Он церемонно поклонился, и она расхохоталась.

И в Гарварде, и в Бостонском университете их привыкли видеть вместе: они могли все поставить вверх дном, дразня и разыгрывая друг друга и своих товарищей. В один из уик-эндов Гарри купил на распродаже велосипед-тандем, и теперь они гоняли на нем по Кембриджу; Гарри надевал в таких случаях енотовую шапку зимой и соломенное канотье летом.

— Хочешь пойти со мной на свадьбу Энн? — Они шли через кампус Гарварда на следующий день после телефонного разговора Таны с матерью.

— Не очень. Разве там будет интересно?

— Исключено. — Тана улыбнулась с ангельской кротостью. — Но моя мать настоятельно требует, чтобы я пошла.

— Это на нее похоже.

— Она считает, что мы с тобой должны обручиться.

— Я — тоже.

— Прекрасно! Устроим двойное торжество!

Нет, Гарри, кроме шуток, ты хочешь пойти?

— Зачем?

В глазах Таны отразилась какая-то непонятная нервозность, и Гарри пытался угадать ее причины. Он знал ее достаточно хорошо, но время от времени она пряталась, будто улитка в раковину, хотя это ей не вполне удавалось.

— Мне не хочется идти одной. Я не люблю их семью и эту избалованную зазнайку Энн. Она уже была замужем, а теперь ее отец, похоже, решил устроить пир на весь мир. Кажется, на этот раз она не промахнулась.

— Что это значит?

— Это значит, что у ее жениха есть баксы. Что же еще?

— Как трогательно! — Гарри возвел очи горе, чем вызвал смех Таны.

— Всегда полезно знать, чем люди дышат, не правда ли? Свадьба состоится в Гринвиче, после окончания семестра.

— На той неделе я собирался полететь в Южную Францию, Тэн, но, если нужно, я отложу отъезд на несколько дней.

— Тебе это не слишком спутает карты?

— Конечно, спутает. — Он сделал уморительную гримасу. — Но для тебя я готов на все.

Гарри галантно поклонился, и она рассмеялась. Он схватил ее за руку и помог забраться на заднее сиденье велосипеда. Ссадив Тану у общежития Бостонского университета, он заторопился уезжать. В тот вечер у него было назначено решающее свидание: он уже «вложил» в девушку четыре обеда в ресторане «21» и теперь считал себя вправе рассчитывать на дивиденды.

— Как ты можешь так говорить! — возмущалась Тана, еле удерживаясь от смеха.

— Какого дьявола! Что мне, угощать ее до скончания века, ничего не имея взамен? Видела бы ты, сколько она поедает бифштексов и омаров! Мой бюджет трещит по всем швам, а эта особа… — Он улыбнулся при воспоминании о ее необъятном бюсте. — Я потом тебе расскажу, чем у нас кончится.

— Не думаю, чтобы мне это было интересно.

— Ах, простите! Это не для ушей невинной девушки… Ну, я поехал. — Он помахал ей рукой и укатил к себе.

В тот вечер Тана написала письмо Шарон и вымыла голову. На другой день они завтракали вместе с Гарри, и тот рассказал ей о постигшей его неудаче с «обжорой», как он ее теперь называл. Она съела свой бифштекс и большую часть его порции, покончила со своими омарами, а потом принялась за его. После обеда она сказала, что чувствует себя неважно и что ей надо идти готовиться к экзаменам. В результате Гарри не имел за свои старания ничего, кроме внушительного ресторанного чека и ночи спокойного, безмятежного сна.

— Все, я завязал с нею, Тэн. Черт побери, в наши дни они стали ушлые, только и смотрят, как бы тебя захомутать.

Однако стороной Тана слышала, что кто-кто, а Гарри Уинслоу не может пожаловаться на одинокую постель. Она вышучивала и поддразнивала его всю дорогу до Нью-Йорка. Он высадил девушку у ее дома и отправился к себе в гостиницу.

Когда на следующий день Гарри заехал за ней, чтобы отправиться на свадьбу, она должна была признать, что он смотрится очень эффектно: на нем были белые фланелевые брюки, блейзер из голубого кашемира и шелковая кремовая рубашка, сшитая для него по заказу отца в лондонском ателье. Наряд дополнял красно-синий галстук фирмы «Гермес».