Дипендра Бычков Андрей
Тогда в ресторане, где Дипендра назначил мне встречу, передав через мальчика записку, он прежде всего сказал, чтобы я был осторожен и никому не рассказывал о нашей встрече. Я сидел за одним из столиков, когда принц вошел с другого входа, и я не сразу узнал его. Большая белая панама со звездно-полосатым флагом и широкие черные очки, потрепанные джинсы и сорочка с длинными рукавами. Вместо черного с алым мундира с эполетами и аксельбантами, как я хотел его увидеть, каким хотел представить Лизе. Но он попросил, чтобы я пришел один, и я и пришел один. Дипендра как-то измученно улыбнулся, снимая очки, но по глазам я уловил, что он и в самом деле очень рад со мною встретиться.
– Прости, что я принимаю тебя не как непальский принц, а как путешествующий янки, – сказал он и иронически засмеялся, снимая свою американскую панаму. – Сатанинская какая-то конспирация, но, знаешь, в этом нашем датском королевстве оказывается слишком много мерзавцев, которые следят за каждым моим шагом.
– Что случилось?
– Пока еще ничего. Но боюсь, что все может кончиться довольно скверно, – он помолчал и усмехнулся, – Тут у нас своя классическая драматургия, не ваш гнилой постмодерн.
Он повернулся, подзывая знаками официанта, и что-то сказал ему на непали.
– Прости, я не предлагаю тебе большого меню. Скоро должен буду уйти. Но кое-что национальное могу порекомендовать, хотя кухня у нас и не очень. Возьмем, э-ээ, «дхай бхат таркари», это смешаный в чечвичном супе рис с очищенными овощами или… вот, если хочешь, «момо», это нечто вроде пельменей. «Патете» – салат.
– Давай «момо» и «патете» и что-нибудь попить.
Я посмотрел на курящиеся сандаловые палочки, стоящие у нас на столе. Дым медленно поднимался, слегка рассеивался, шел вбок и опускался вниз.
– Хочешь, «ласси»? Это кислое молоко с водой. Или, вот, лучше «чанг» – это наш ячменный гималайский напиток.
– Нет, лучше «ласси».
– А из алкоголя?
– «Джек дэниэлс», конечно.
– Я и не сомневался, – засмеялся Дипендра.
Официант принял заказ и, почтительно поклонившись, буквально побежал к стойке бара.
Дипендра вдруг снова нахмурился. Какая-то тяжелая тень легла на его лицо. Я не знал, как продолжать, о чем заговорить и как-то нелепо молчал. Эту нашу встречу я представлял совсем иначе.
– Жалко с нами нет Криса, – сказал Дипендра, стараясь взять все же непринужденный тон. – Уж он бы нас развеселил. Больша-а-ая был жопа, – он откровенно засмеялся и у меня отлегло от сердца. – Чертов кроулианец, саморазрушающаяся бодрийярова машинка. Ха-ха! Симулякр есть истина, скрывающая, что ее нет. Пизденыш… Помнишь «Доллз»?
– И «Доллз», и Давенпорт.
Официант принес «джек дэниэлс» и непальские закуски.
– А тех американских баб, оказавшихся переделанными мужиками?
– Драг шоу?
– Да не драг, а дрэг.[2] Весь этот феминизм.
Дипендра усмехнулся и разлил. Поднял свою рюмку:
– Ладно, за наш венценосный пол. Чтобы стоял.
– Как град Петров.
– Что?
– Петр был наш царь. Пушкин так сказал.
– Поэт?
– Да.
– Правильно, – он усмехнулся.
Мы чокнулись и выпили.
И снова повисла пауза. Я чувствовал, что Дипендра хочет мне что-то сказать и не решается.
– Ну… как ты? Расскажи. Ты женат? – спросил наконец он.
– Нет, – я грустно усмехнулся, вспоминая Лизу и почему-то слова отца «а ты уверен, Вик, что это та женщина?». – Но я здесь со своей девушкой.
– Как ее зовут?
– Лиза.
– Ли-за, – повторил он по слогам, стараясь скопировать мою русскую интонацию.
– Хотя мне почему-то иногда хочется называть ее Майя, – вдруг, сам не зная почему, сказал я.
– Все женщины – майя, – усмехнулся Дипендра, он помолчал. – Рамакришне было дано однажды видение. Молодая прекрасная женщина вышла из вод Ганга. Легла на песок. И вскоре родила сына. Она нежится с ним, укачивает, лелеет. Вдруг преображается в ведьму. И разрывает младенца на куски. И снова скрывается в водах священной реки.
Этот небольшой рассказ почему-то глубоко тронул меня, и я молчал, не зная, что ответить. Почему-то вспомнилось и детство, поездки к бабушке на такси…
– Я о своем, – мягко сказал Дипендра, кладя свою руку поверх моей.
– Да это обо всех.
– В индуизме все двоится. Даже богиня смерти Кали, черная и кровавая, может преобразиться в красавицу. Так она является герою, прошедшему через испытания… Так, что, твоя Лиза тоже в Катманду? Хотел бы я ее увидеть.
– Она в отеле. Но ты же просил, чтобы я пришел один.
– Да, прости… Я был бы рад познакомиться с твоей девушкой, также как и с удовольствием бы представил вас и своей жене, но….
Он снова нахмурился и замолчал.
– Так ты женился? – спросил я.
– Да.
Дипендра открыто улыбнулся:
– На Девиани?
– Не забыл!
– Так за это надо выпить, – сказал я, беря бутылку и разливая «джек дэниэлс» по рюмкам. – За тебя, за Девиани, за вас!
– Твое здоровье, – засмеялся Дипендра.
Мы чокнулись и выпили. Алкоголь наконец ударил мне в голову.
– Молодец! – весело сказал я..
– А у нас вот тут кое-кто не рад, – вдруг мрачно сказал Дипендра, снова разливая.
Он поднял рюмку и снова на этот раз молча со мною чокнулся. Выпил залпом. Я последовал его примеру. Лицо его вдруг как-то жестоко исказилось.
– Твои родители? – спросил я осторожно.
Он отрицательно покачал головою и вдруг поднял на меня свой ясный и печальный взгляд:
– Клавдий.
– Клавдий? – переспросил я, не понимая.
– Клавдий, мой Горацио.
Я понял. И не знал теперь, что ему ответить. Что мог бы сейчас ответить своему принцу Горацио?
– И ты… даже ты ничего не можешь сделать?
– Могу… Но я могу и не успеть, – спокойно ответил он. – Религия у нас здесь, знаешь, жестокая. Там, у вас, на Западе, религия – это больше культура. А здесь – ритуал.
Он помолчал и, как-то странно усмехнувшись, добавил:
– Порой смертельный.
Минуты две мы молчали, он закурил. Потом вдруг, затянувшись, посмотрел куда-то поверх моей головы, едва заметно кивнул и, спокойно выпуская дым, стал собираться.
– Что такое? – спросил его я, оглядываясь.
Ничего особенного я не увидел. В зале все было, как обычно, – ели, выпивали, на столиках курились сандаловаые палочки. По стенам висели маски и горели свечи. Музыканты тихо играли какие-то однообразные печальные раги.
– Что случилось? – повторил я тревожно.
– Мне подали знак, что пора уходить, – спокойно сказал Дипендра.
Он поднялся, я угрюмо поднялся вслед за ним. Он положил деньги под счет и, взглянув на меня, как-то лихорадочно рассмеялся:
– Ну, ну, выше нос.
Глаза его блестели. Помедлив с какое-то мгновение, он вдруг тихо, но твердо сказал:
– Я ухожу… Но прежде я хочу сказать тебе одну вещь, – он посмотрел мне прямо в глаза, взгляд его был чист и ясен. – Запомни, Вик, что бы не случилось, и кто бы и что бы потом не говорил, и чем бы не клялся, принц Дипендра никогда не поднимет руку ни на своего отца, ни на свою мать.
Он крепко меня обнял.
– Дипендра… – сказал я, глотая слезы.
Он был для меня сейчас как брат, как отец, а может быть, и больше. Он молчал. Наконец строго, по-военному, отстранил меня за плечи:
– Прощай … Ну же…будь мужчиной.
Я нагнулся над свертком с принесенной для меня одеждой. Новая белая с черными полосами роба. Длинные узкие рукава, которые должны завязываться за спиной, стягивая локти. Я покачнулся, чувствуя, что еще немного и потеряю сознание. Один из палачей сделал ко мне шаг. Но я отстранил его жестом, сказав, что одену эту робу сам. Черную с белым робу смертника. Я все же вспомнил. Я вспомнил то, что я должен был забыть. Когда Дипендра исчез из зала, ко мне подошел какой-то маленький человек в пестрой национальной шапочке и, как-то странно заглянув мне в глаза, вдруг щелкнул меня в лоб указательным пальцем. Зал поплыл у меня перед глазами и я обнаружил себя уже подходящим к калитке отеля, где мы остановились с Лизой. Я и в самом деле все забыл. И думаю об этом позаботился Дипендра. Но сейчас я вспомнил. «Сейчас, когда они будут меня убивать…» Я вдруг затрясся, сглатывая подступающие к горлу комки какой-то горечи. Грубая, не моего размера, какая-то негнущаяся роба. По правилам я должен был одеть ее на голое тело. «Холодная и деревянная, как…» Дрожащими пальцами я кое-как застегнул пуговицы «пиджака». Меня повели по коридорам. Два палача, четыре солдата и впереди гуркх с факелом, освещавшим мокрые какие-то, каменные стены и низкий закопченый потолок. Скользнула ящерица. Какая-то священная неправда была в том, что это дрожащее, еле идущее сейчас по коридорам тело, – моё, и что мне от него никуда не деться, что скоро его будут… что будут?.. рубить, как мясо?… вешать, как мешок с овсом?.. а что будет со мной? Словно бы чугунная плита придавила все мое существо и мешала мне даже разрыдаться. Это было нелепо, абсурдно, но это все происходило. Происходило сейчас. На самом деле. Протекало во времени. Казнь словно бы уже началась и я ее претерпевал. Я как будто бы уже врастал в смерть или смерть врастала в меня, что было теперь одно и то же. Еще один поворот, слегка фосфоресцирующая бахрома плесени, замерший в углу голубоглазый скорпион, которого не заметят палачи и солдаты, и который останется живым. А я?.. А я словно бы уже был не я. Лишь какие-то жалкие, шаткие, обнажившиеся вдруг подмостки, на которых со злорадством разыгрывали что-то огромное, беспощадное, бессмысленное. Где-то в глубине моего существа, в этой бездне нескончаемого клубящегося какого-то кошмара всплыла вдруг отчетливая фраза, я как услышал чей-то до боли знакомый голос: «Подумайте вот над чем, Вик: вас просто устраняют, чтобы вы ничего не рассказали о своей встрече с принцем». Как белая лента, фраза эта переливалась по черным бегущим куда-то волнам. То тонула, то снова всплывала. Безличная насмешка. У всего этого процесса есть, оказывается, простая логическая причина. «Но, ведь, я даже не свидетель!» Я вдруг почувствовал, как мне словно бы проволокой выворачивают мозг, что еще несколько шагов по этому узкому душному коридору и я сойду с ума.
Внезапно гуркх, несший факел, остановился перед низкой железной дверью.
36
Окно было раскрыто, на белом каменном подоконнике в хрустальной вазе стояли цветы. Это были пионы, привезенные Ниной с дачи. Точка, которую нужно было поставить еще в семидесятых. Павел Георгиевич усмехнулся: «Помнишь, как ты хотел переплыть Ангару?» Друг-хиппи, разбившийся двадцать лет назад на мотоцикле. Как его звали? Глеб… Глеб курил марихуану. Ночью он врезался на полной скорости в стекло. Он любил свои отражения – в воде, в блестящих мраморных стенах метрополитена, в бутылках и бокалах, в елочных шарах, в никелированных металлических трубах … во всем, что блестит. Тогда это было толстое, трехсантиметровое стекло витрины фешенебельного магазина. Глеб не вписался в поворот. Его настиг его двойник. Павел Георгиевич усмехнулся, замечая свое уменьшенное отражение в золотистой коньячной рюмке. Он выпил и изображение исчезло. Точнее в бликах его стало трудно различить. «Ты должен бы написать не натюрморт, а свой автопортрет…», – он хрипло засмеялся. Это был восемнадцатый этаж. Внизу были едва видны острые колья железного забора. Павел Георгиевич снова плеснул в рюмку коньяку. «Нет, автопортрет в семидесятых, как и Глеб». Внизу, освобождая площадку, отъезжала маленькая оранжевая поливальная машина. «А сейчас натура мертвая – симулякры и код. Начало миллениума…» Он выпил и поставил пустую рюмку. Вспомнил все, что сказал ему монах, что надежды не остается, да что она и не нужна, надежда. «Вик…» Внизу, рядом с черным, только что политым и уже высыхающим асфальтом, мягко зеленел газон. Павел Георгиевич отвернулся. Нижний ящик письменного стола был открыт. Из-под бумаг виднелся длинный, в ножнах, кинжал, немецкий, еще с войны, с отбитой свастикой. Кинжал отца его отца, взятый как трофей. Павел Георгиевич вынул клинок из ножен. Сталь заиграла на солнце. «Как новенький…» Раскаленный воздух поднимаясь вдоль стен дома, приносил с собою уличные голоса и шум машин. «Все так и будет безразлично продолжаться». Он вдруг увидел, как какая-то старуха с боязливым любопытством заглядывает за спину его неестественно распластанного на газоне тела и засмеялся: «Нет… Как самурай». Он посмотрел в отражение своего лица, перечерченное узкой канавкой для стока крови. «You’re gonna fly high, you’re never gonna die[3]». И приставил клинок к груди, обеими руками, напротив сердца. «Чтобы ты остался жив, Вик…» Сильно, на выдохе, нажал, продвигая сталь все дальше и дальше в сердце. Раздвигая и раздвигая ткани, сквозь плоть испуганной, бессмысленно сопротивляющейся мышцы, вперед к пустоте… Кровь хлынула. Он содрогнулся в корче, цепляясь рукой за подоконник. Мучительно перевернувшись, закинул голову назад. Небо было безоблачно. Павел захрипел. В глазах его отразилось солнце… Пионы по-прежнему стояли в вазе. Красный, розовый и белый. Белый – пушистый и большой – слегка покачивался.
37
Гуркх факелом осветил дверь. Один из палачей медленно открыл. Широкая, с зазубринами колода, багры… Я завизжал. Мне показалось, что голова моя клубится, как дым. Они втолкнули меня и я упал. За спиной с лязгом громыхнула дверь. Какое-то время я лежал, не двигаясь. Прислушивался к звуку удаляющихся шагов. Наконец все стихло. Я открыл глаза. Это была комната без окна, в стене, в каком-то странном углублении под иконой с Кали горел огонь. Никакой привидевшейся мне колоды. Кали была черная, со спутанными волосами, из окровавленного рта торчали клыки, она держала меч и отсеченную мужскую голову, она сидела на обезглавленном трупе, окруженная черепами и костями, на ней был пояс из отсеченных рук. В углу на кровати сидела женщина. Та же, в белом по глаза сари, которая три месяца назад надела мне на лингам кольцо. Но теперь на щиколотках и на запястьях у нее были еще и серебряные браслеты.
Она медленно откинула полотно с лица. И я не поверил своим глазам.
– Лиза?!
Я вскрикнул. Да, это была она. Я хотел броситься к ней, но что-то меня остановило. Какой-то странный ее, тяжелый и неподвижный взгляд, какой-то нездоровый лихорадочный румянец на сером осунувшемся лице, словно это была не Лиза.
– Ты… Что это?
Она медленно раскручивала сари, не сводя с меня жадного наэлектризованного какой-то мрачной похотью взгляда. Я никогда не видел ее такой. Я почему-то подумал: «Так поедают трупы». Сари упало у ее ног. Теперь на ней ничего не было. Только эта так завораживающая меня нагота. Голое блестящее соблазняющее меня какими-то почти незаметными движениями тело. Вдруг она как-то странно присела, слегка раздвигая там пальцами, обнажая влажный розоватый зев. Меня как будто пронзило током.
– Тебе придется поспешить, – вкрадчиво улыбаясь, сказала она, – у тебя осталось не так много времени.
Я поднялся и шагнул ей навстречу.
– Лиза, что с тобой? Что это все значит? Что происходит?
Я взял ее за плечи. Она продолжала все также странно, холодно, отчужденно и даже как-то зловеще улыбаться. И я вдруг понял, что она не узнает меня.
– Это же я, Вик… Слышишь, это я, Вик!
Что-то прежнее мелькнуло было в ее взгляде, словно бы она попыталась что-то вспомнить, узнать меня, но тут же исчезло. И вновь, с новой силой меня позвала все та же завораживающая отчужденная пустота, за которой теперь, я почувствовал, светился какой-то холодный темный голод, какая-то странная ненависть, да именно ненависть, какое-то безжалостное, жестокое желание.
Я закричал и стал трясти ее за плечи:
– Я Вик! Вик! Слышишь – Вик!
Она попыталась притянуть меня к себе, посадить на кровать. Рука ее скользнула по моему животу вниз.
– Да, да, Вик, скорее.
И вдруг она захохотала, нечеловечески как-то, как какая-то мерзкая ночная тварь, как какая-то подлая гиена. Кровь застыла у меня в жилах. Я весь оледенел. И вдруг понял, что она безумна. Отвращение охватило меня. Я хотел оттолкнуть ее, но почему-то не было сил. И какое-то другое желание уже овладевало мной. Желание не взять, а отдаться. Отдаться ей, чтобы она делала со мной, что захочет, каким бы мучительным не было это мое последнее наслаждение.
– Лиза…
Какая-то странная слабость, словно бы я уже не человек. Меня убивало то, что должно было спасти, ободрить. Я не выдержал. Не знаю, что это было. Мир рушился, мир… Я повалился на кровать, лицом в подушку, и заплакал. Она наклонилась над моей спиной, взяла за воротник, закинув руку, стала быстро стаскивать с меня робу. Я уже словно бы проваливался в какой-то темный люк, падал в какую-то нескончаемую завинчивающуюся бездну. Она коснулась моей обнаженной шеи пальцами. Я вздрогнул, ощущая это касание, впуская его в себя, как яд. Она нежно повела дальше, вдоль позвонков. Желание, я почувствовал нестерпимое желание. В этой безвольной слабости, охватившей меня, я хотел теперь только одного. Просто как животное. И ничего больше. Да, на спине, широко раскинув руки и ноги, уйдя в это и только в это. Как она будет меня ебать. Только это, обнажающее и обнажающее, натягивающее и натягивающее, саднящее и саднящее, срывающее до конца… Я поднял голову. В изголовье кровати передо мной блестела другая икона. Это был акт. Кали и Шива. Длинный лингам бога был несколько раз обернут вокруг его шеи и лишь потом входил в йони богини, выходя через ее рот… Что-то отчаянное заставило меня подняться. Я обернулся. Рот Лизы был приоткрыт. Вся она уже трепетала от мучительного нетерпения. Глаза ее были жарко пусты: «Смерть… Я твоя сладкая мучительная смерть». Из последних сил я все же отвел свой взгляд. В каменной лампаде горело масло. Блики огня неравномерно освещали стены, словно бы заставляя их двигаться. Лиза замерла надо мной, как хищная готовая вот-вот броситься птица. Вдруг я подумал: «Так вот, что значит бог». И с силой оттолкнул ее с себя. Я снова глянул на иконку и глухо приказал:
– Садись.
Она покорно села. Я встал над ней. Теперь она смотрела снизу вверх. И это был уже совсем другой взгляд. Она словно бы почувствовала эту мою вдруг ниоткуда взявшуюся власть. Теперь она смотрела на меня, как сука, как покорная своему хозяину собака. Я усмехнулся и, взяв в правую руку свой напрягшийся лингам, тем же глухим и властным голосом приказал:
– В рот.
И она взяла. Она взяла в рот. Смерть взяла в рот. Я медленно опустил руки на ее голову. Теперь я был ее повелитель. Я был повелитель своей смерти. Закрыл глаза, чувствуя легкое и быстрое движение ее язычка… Огромная радость, поднимаясь, охватывала все мое существо. Как будто во мне разворачивался и разворачивался гигантский легкий парус, напрягаясь и напрягаясь под невидимым ветром. Да, раздувание легкого и вечного… Напряжение тончайшего и нетленного… Огромная пустота, исполняемая божественным наслаждением смерти, летящая и расширяющаяся радость, звенящая, готовая вот-вот… вот-вот уже разбиться вдребезги в своем последнем царственном удовольствии. Я мучительно замер. Образ все с той же иконы в изголовье вдруг настиг меня.
«Бог кончает в йони».
Я открыл глаза. Холодный змеиный скользящий внутрь меня взгляд этих ее близоруких глаз. Глаз Кали, но не Лизы… Но я же люблю Лизу! Я вдруг словно бы проснулся и понял, что я не хочу быть богом и даже если мне суждено умирать, я хочу умереть как человек. И я хочу, чтобы сейчас со мной была не моя смерть, а Лиза. Лиза, которую я так люблю… Я вдруг с силой сжал ей голову. И выкрикнул сверху вниз в ее глаза, во все ее затуманенное, завороженное какими-то мрачными силами существо:
– Лиза!
Она разжала губы и попыталась вырваться.
– Нхе нуа-да!..
Я отпустил руки. Она откинулась, освобождая рот:
– Не надо!
Но в каком-то припадке бешенства я снова схватил ее за голову и стал со всей силы сжимать ее виски.
– Ли-за-а!
Она яростно уперлась мне руками в бедра.
– Пусти!
Вдруг рванулась вперед, пытаясь вцепиться зубами в мой член. Я вовремя увернулся, она попала в живот и прокусила до крови. Я закричал и ударил ее сверху в темя.
– Сука!
Она завизжала. Я зарыдал и снова ударил ее по голове:
– Ты Лиза!.. Лиза!..
Я плакал и плача продолжал бить ее.
– Лиза!.. Лиза!.. Лиза!..
Она упала. Мне стало страшно, что я убил ее. Я наклонился над ней и бережно взял ее на руки. По лицу ее текла кровь. Я осторожно опустил ее на кровать. Темя было разбито, на виске была глубокая ссадина. Ужас и отчаяние охватили меня.
– Лиза, прости меня… Я люблю тебя… У меня же никого нет кроме тебя… Я же твой Вик…
Плача, я вытирал пальцами кровь с ее лица и целовал.
Она вдруг открыла глаза:
– Вик…
Я замер, я не двигался, ловя в ее глазах этот вдруг возвращающийся отклик.
– Вик… – слабо повторила она.
Я лег рядом и снова осторожно ее поцеловал. Она попыталась улыбнуться и вдруг тихо сказала:
– Я… я все вспомнила.
Глаза ее светились смыслом, человеческим смыслом.
– Я люблю тебя, – только что и мог сказать я.
Она слабо улыбнулась:
– Я тоже.
Осторожно я переложил ее голову себе на плечо и замер. Так мы и лежали, прижавшись друг к другу. По потолку, как-то странно сияя, пробегали блики пламени. Было тихо, снаружи не доносилось ни единого звука. Казалось, что в этой страшной тюрьме никого, кроме нас двоих, и не было.
– Вик, – вдруг тихо позвала меня она.
– Что?
Она медлила.
– Мы не умрем?
Что-то неумолимое и жестокое взяло за сердце, но я… я все равно чувствовал себя живым. Молча я лежал рядом с ней. Я был как бы поверх ответа.
– Вик, мы не умрем? – повторила тихо она. – Они ведь не убьют нас?
Я молчал.
– Они говорили мне, что я твоя смерть… Но ведь это неправда.
«Неправда», – отозвалось во мне. Стало радостно.
– Ты и в самом деле любишь меня, Лиз?
– Зачем ты спрашиваешь?
– Ну… ведь это же все… из-за меня.
Она помолчала.
– Теперь я знаю, что я люблю тебя…
Я замер и не двигался. Словно бы что-то исполняло меня как какую-то музыку. Нет это было не только возвращающееся желание.
– Да… люблю, – повторила она и замолчала. И я не смел нарушить этого молчания.
Блики пламени скользили по стенам и по потолку. И словно бы ни стен, ни потолка и не было. Только это вечное движение. Мне показалось, что огонь там, в этой каменной нише под изображением Кали, только лишь разгорается. Странное чувство овладевало и овладевало мной, и с каким-то горьким и в то же время сладостным любопытством я словно бы к нему прислушивался, – что ничего и никогда уже теперь не будет иметь для меня значения.
Ничего кроме этого…
… дрожание огня, да, дрожание огня, входит и входит, входит человек в человека, в богиню бог, лингам в йони, разгоняться и разгоняться, входит и входит, на выдохе, ногтями за ягодицы, губы в губы, замыкая ток, входит и входит на всю длину, последний раз, вдоль всего бога, как сам-ты, есть и еще раз есть, ять и еще раз ять, сладкая – навсегда, разгораться огню, разгораться, разжигай, пизда, разжигай, забирай, пизда, забирай, спрячь же, о пизда, я боюсь, я хочу исчезнуть, остаться вот так, вот так, входит, входит сильный и могучий, великий и славный, неуязвимый, бессмертный, как отец, вот так, вот так, все выше и выше поднимается пламя, все ярче и ярче разгорается огонь, исчезают стены и коридоры, горит и рушится эшафот… нет, я не умираю, нет, я не умираю, я – ярче яркого пламени, и эта история – моя, без смерти нет воскресения…
Ключ в замке загремел и дверь в камеру медленно открылась. Гуркх с факелом, четыре солдата и два палача, один из которых с поклоном пропустил другого вперед, называя его «достопочтимый Ангдава». Они вошли и долго стояли молча, разглядывая беззащитную наготу лежащих на кровати. И наконец тот, кого назвали Ангдава ласково сказал:
– Пора.
И тот, кого звали Вик стал медленно одеваться. А та, которую звали Лизой опрокинулась, спрятав в подушку лицо. И плечи Лизы содрогались от беззвучных рыданий. И она ничего не могла с собою поделать. И отчужденно Вик одел на себя черную с белым робу. Ангдава все также ласково улыбался. Лица солдат были ожесточены. Вик застегнул последнюю пуговицу «пиджака» и опустил руки, поднимая голову и глядя в лицо палача, он ждал знака, чтобы начать этот трудный путь, но Ангдава почему-то медлил. Замерли и не двигались и солдаты, словно бы и они тоже чего-то ждали. Так прошло мгновение, равное вечности. Лиза беззвучно рыдала на кровати… Наконец послышались чьи-то шаги. Они приближались издалека, кто-то неторопясь шел по коридорам. Приглушенный скрипучий деревянный какой-то звук. Медленно и неотвратимо, наступая тяжело, на всю ступню, кто-то приближался и приближался. Вот наконец и возник в проеме двери.
Дипендра, теперь в мундире – черный китель и белые брюки, эполеты и аксельбант, черная фуражка с красным ободком и с черным блестящим околышем – спокойно стоял, облокотившись рукой на косяк. Солдаты взяли «на караул», палачи почтительно склонились.
– Ты, конечно, не ждал меня, – сказал Дипендра, как-то странно растягивая слова и зорко всматриваясь в Вика.
Взгляд его узких глаз был бесстрастен и строг.
– Разве… разве ты не мертв? – тихо спросил Вик.
Дипендра молчал, не сводя с него своего странного взгляда.
– Пока еще нет, – сказал наконец он.
– Так ты… ты пришел нас спасти?
Дипендра печально улыбнулся и медленно, также слегка растягивая слова, сказал:
– Да, я пришел вас спасти…
Он помолчал и, тяжело вздохнув, добавил:
– Ты тоже скоро… родишься богом.
Солдаты стояли все также неподвижно. Не двигались и гуркхи. Горящая смола факела слегка потрескивала и иногда жужжащими каплями падала на пол. Огонь отражался в бесстрастных глазах палача. Лиза отняла голову от подушки и медленно села, прижалась щекой к руке Вика.
– Пора, – сурово приказал солдатам Дипендра, становясь рядом с Виком.
Палач подошел, и надел им обоим, на шею, тонкие черные ленточки.
38
Глубоко вниз пускает свои каудексы-стебли мандрагора. Ядовиты ее плоды. Но в темных слепых глубинах скрыт ее магический корень. И ты, читатель, будь осторожен, вырывая его из земли. По преданию извлекаемая мандрагора издает душераздирающие крики, сводящие людей с ума. Чтобы избежать безумия, посвященные чертят мечом вокруг растения три круга, а потом осторожно привязывают его верхушку к хвосту собаки. И только тогда, протрубив три раза в рог и глядя на запад, сильно бьют собаку шестом, чтобы та выдернула корень из земли. Так посвященные ризотомисты избегают безумия и смерти, принося мандрагоре в жертву свою собаку, которая сходит с ума и умирает вместо них. Говорят, что в стародавние времена мандрагоре приносили в жертву людей. Таков неизменный закон жертвоприношений – единственный путь разделить трапезу с богами.
Читать бесплатно другие книги:
