Бортовой журнал 4 Покровский Александр

Они же очень умные животные. У них сильна социальная организация.

Как только устав чуть ослабел – волки начинают грызню.

Они все время выясняют, кто из них старший.

И на корабле все время выясняют, кто ты, как ты себя ведешь.

Слабых не любит никто. Слабых давят. Давят и смотрят – не сломался еще? Можно еще надавить?

На корабле, в море ты не имеешь права быть слабым.

И это относится не только к матросам, а прежде всего к офицерам. Самые сильные унижения человеческого достоинства случаются именно среди офицеров. Унижают молодых. Унижают всячески – обрывают, оскорбляют при подчиненных.

И ты должен выстоять.

Ты не должен позволить себя унижать, потому что если позволишь, то потом будет сложно что-то менять. Начальство должно знать, что ты хоть и лейтенант, но у тебя есть чувство собственного достоинства и ты никому не позволишь себя унижать.

И твои подчиненные от тебя этого ждут, потому что тогда ты и их защитишь от нападок начальства.

Это не сразу. Не сразу, конечно, ты встаешь на защиту своего лица, но вставать надо.

Как-то я, молодой лейтенант, привез на пирс фильтры в ящиках.

Я их еле допер – мы тогда стояли в заводе, в доке – привез уже под вечер, разгрузил, распределил между отсеками, доложил старпому, а тот приказал: отсекам начать загрузку фильтров в лодку.

И тут на пирсе командир БЧ-2, капитан третьего ранга, начинает говорить, что вот я придумал для него работу, что я – лейтенант, что я сам должен взять и загрузить, чтоб мне служба медом не казалось.

Но по корабельному уставу я все сделал правильно – привез и распределил между отсеками, и старпом сказал: загружать – так чего не ясно?

Я это и сказал товарищу капитану третьего ранга.

А он пнул при мне мой фильтр ногой, и тот полетел с пирса в воду.

Вот тут я его и схватил за грудки, и мы, сцепившись, завозились на пирсе.

Разняли нас тогда. Растащили в разные стороны.

А назавтра старпом сказал мне: «Ну что, химик, все нормально? – а потом он усмехнулся и добавил: – А ты парень-гвоздь!»

Так я и начал служить.

Крысы – бич человечества.

И в славном городе Санкт-Петербурге их очень много.

Конечно, где-то, в Африке, например, или отсталой Азии их, наверное, тоже немало, но те места никто не называет «культурной столицей».

То есть я хотел сказать, что для культуры их многовато.

С ними борются. Да. Очень. Я видел. Очень. Борются. Да. С ними.

Методом разбрасывания отравленного зерна.

Да. Очень здорово. Да. Пришли, съели и все-все попередохли.

Неужели все?

А вы как думали?

А мы думали, что не все.

Это очень опасно – разбрасывать всюду отравленное зерно.

Почему?

Потому что его найдут не только крысы.

Отлично! Умрут и голуби с воронами – эти тоже разносчики заразы.

Не только голуби и вороны, но и всякие такие маленькие и очень полезные птички – назовем их синичками, так привычнее.

И потом, не все крысы с упоением едят отраву. Они же умные.

Едят специально выделенные из сообщества крысы-пробовальщицы.

Умерла такая крыса – никто из сообщества не притронется к зерну.

Вот такой у них интеллект.

И еще – есть суперкрысы. Это те крысы, которые съели отраву, рассчитанную на тысячу, и. остались живы. А потом они дают потомство, и на это потомство та отрава уже не действует.

А вот если кошка съест потом такую суперкрысу, то она умрет. И собака умрет.

А крыска останется и будет процветать до изготовления новой отравы. Потом все повторяется.

А вот в Европе, частью которой мы порой себя называем, давно уже решили, что, кроме кошки, никто не может сдержать поголовье крыс. Так что бродячих котов там не только кормят – им там медицинскую помощь оказывают. Существует в городах Европы служба, которая кормит и врачует бродячих котов.

Кошка – универсальный убийца. Ее придумал сам Господь Бог.

И правильно сделал. Кошка убивает крысу даже тогда, когда сыта. Так что рядом с каждой помойкой в Европе сидит кошка. Ее кормят, но она все равно ждет свою мышку.

Норвежские боевые коты пришли на Русь вместе с викингами. За удивительные способности к убийству грызунов их у нас полюбили все землепашцы.

И назвали «сибирскими котами».

Так что «сибирская кошка» – это и есть норвежская боевая. Она может жить на улице в лютые морозы.

Нужно ей немного еды, воды и… чтоб не запрещали охотиться.

На кого?

На крыс, на мышей, на голубей, на ворон.

Европа когда-то отказывалась от услуг кошки. В Средние века ее даже считали исчадием ада и с энтузиазмом сжигали на кострах. Но потом расплодились крысы, а с ними пришла чума.

Чума – страшная штука, уж поверьте мне на слово.

И никуда она не делась – жива и в любую минуту готова к действию.

И от нее во дворце не спрячешься, потому как, когда бубон лопается, то его маленькие семечки летают по воздуху и проходят в любую щель.

Вот когда она выкосила большую часть населения Европы, оставшаяся часть прозрела и вернула котов.

Те отрегулировали численность грызунов – и чума отступила.

Кошки с тех пор несут свою службу и во дворцах королевы Великобритании, и во всех музеях, и так – по всем городам.

Конечно, нам, культурной столице, чума, как мне кажется, не угрожает.

И все-таки.

Я бы во всех питерских дворах лелеял кошек. Так, на всякий случай.

Скоро лето.

Скоро можно будет уехать куда-нибудь к зарубежному морю и ходить там, до того как солнце встанет, по побережью, утопая в песке. Тут все такое же, как в моем детстве, – море и песок.

А чем дольше ходишь, тем все больше кажется, что так можно идти целый день – то забредая в волну, то выбираясь из нее.

Людей попадается мало, а различных морских обитателей, что выбросило за ночь на берег, много.

Тут и маленькие скаты, что опрометчиво подобрались очень близко к берегу, и толстые морские черви.

Всех назад в воду. Придут в себя – их счастье.

А здорово, когда они оживают. Черви зашевелились и уползли, а скат полежит-полежит вверх брюшком, а потом задышит, перевернется и, взметнув песок, уйдет в глубину. А ты стоишь, смотришь на воду, и тебе хорошо оттого, что ты только что их спас.

Чуть солнце встает повыше, и на берегу людей становится больше. Очень много старушек и стариков, которые очень быстро ходят.

Англичане. Чаще всего это англичане. Где б они ни были – утром на пляж, на ходьбу. Упорная нация. Старушки ходят как заведенные. Будто сзади у них по моторчику. А лица у всех сосредоточенные, отрешенные. Старики не такие упорные, и они не прочь поглазеть по сторонам.

Но один старик меня поразил. Он ходил на двух костылях. Он каждый день появлялся в одно и то же время и упорно ковылял по песку часа два.

Мы здоровались. Он всякий раз расцветал – улыбка на все лицо.

Тут принято улыбаться. Улыбнулся – и человек улыбается тебе в ответ. В России такого нет. Там все хмурые. А тут – на костылях и улыбается.

Две недели пролетают незаметно. Море, море, море – так бы на него и смотрел.

В последний день я пошел на берег попрощаться с тем стариком на костылях. Нашел я его быстро. Я сказал ему на прощанье: «Вы очень сильный человек!» – и он мне ответил: «Я надеюсь!»

Я тут видел лозунг «Россия для русских».

Что я могу сказать – здорово! Кажется, с этим лозунгом недавно народ прошелся в Москве по Тверской – отлично! И никто их не разгонял – великолепно!

Или еще лозунг «Во всем виноваты евреи!»

Ребята, ну если у вас гниет, то какие претензии к мухам?

Россия для русских.

А Финляндия для финнов. Швеция для шведов.

Кстати, и финны и шведы поняли не так давно, что нацию надо бы разбавлять, и привезли к себе арабов и африканцев.

Африканцы, между прочим, для такого разбавления подходят лучше всего. Кровь сильная. И их же много. Не хватает народа – берите. Он к вам сам на плотах приедет.

И потом, они же полностью ассимилируются, а это очень важно для разбавления.

Если люди живут у тебя диаспорами – это неплохо, конечно, но вдруг им захочется потом отделиться – а вот если они полностью ассимилируются – это просто отлично.

Вот предки Пушкина разбавились так, что уже сам Александр Сергеич за Россию любому глотку бы порвал. Он любил говорить: «Я столбовой русский дворянин!» и «Россию при мне никто не имеет права ругать. Я могу. Остальным – запрещено!»

Да, вот еще что. Хотелось бы выяснить: «русский» с какого времени?

С 862 года от рождества Христова или попозже?

И потом, русские же всегда смешивались – монголы, хазары, булгары, турки, татары, поляки, половцы, и пошло-поехало. Не говоря уже об украинцах и белорусах.

Русские потому и русские, что в них много чего намешано, и чтоб всякий раз не говорить про то, сколько же там намешано, и выбрали такое прозвище.

«Русские» – это же наше общее прозвище. Это прозвище народа, в котором смешана кровь очень и очень многих народов.

Так что если мы боремся за чистоту крови, то я, например, не могу сказать, с какого периода эта чистота должна победить настолько, чтоб осталось только очистить наши мысли.

И возлюбить.

Русские же никак не могут возлюбить своих, русских.

Это просто невозможно. Никак не получается.

А если вы думаете, что получается, то посмотрите в окно – за окном не получается, там помойка одна.

Вот выходцы с Кавказа, например, тут же, с одного взгляда на человека скажут, что перед ними грузин или армянин. А татарам это сделать уже сложнее. И русский не всегда скажет, что перед ним татарин. Как же отличать?

Нужен свод правил. Нужны правила поведения. А тут – из деревни в деревню даже костюмы крестьян разнятся.

Вот у казаков уже есть правила поведения. Но о чистоте крови я бы в их случае никогда не заикался – там столько всего. Пограничные жители таскали к себе кого угодно.

То есть в этом случае смешение с другими народами совершенно не мешало казакам чувствовать себя истинно русскими людьми. Наоборот, от такого смешения вырастало очень здоровое поколение.

Поэтому, ребята, лучше культуры еще ничего не изобрели.

А культура – это все.

Культура и есть правила поведения.

Дикие барсы нам всем должны нынче привидеться! М-да. Именно они.

Встретились они с Кондолизой Райс, и она им заявила, что строить ракетные установки они будут.

А они заявили, что наложат на это дело вето. А она им сказала, что они на это вето… как бы это поприличней. тоже, наверное, наложат.

А они сказали… А она им сказала…

Ребята! Я тут все время хочу у вас спросить: а вы к войне-то готовы?

Нет, не просто так, а к нормальной, полномасштабной войне? Как? Не слышу?

Ах это все дипломатические игры! Вы так считаете? Ну тогда конечно!

Вот нас в свое время готовили к войне. Было это в далеких семидесятых годах прошлого столетия.

А начаться она должна была, по всем прогнозам, уже в начале восьмидесятых.

Нас тогда долго готовили.

Приезжали генералы с маршалами и говорили нам: «Вы не знаете, как мы близки к войне!»

И мы ходили как бешеные в море, и каждое всплытие сидели по тревоге, а перед этим, за час до всплытия, была еще одна тревога по «готовности к старту в один час». То есть всплываем, получаем сигнал, погружаемся и тут же стреляем.

Сериями. По четыре ракеты. А могли и по восемь ракет. И вот так каждый день девяносто суток подряд. Пришли, послонялись по земле немножко и опять ушли на те же девяносто. И так годами.

У нас командиры в обморок падали. У них пена изо рта шла.

Падали они на палубу и дергались всем телом.

Вот такая была у нас подготовка к войне в период всеобщего застоя.

А потом те генералы и маршалы или умерли, или сами застрелились, потому что начались совсем другие времена, и к этим временам те маршалы с генералами совсем не были готовы.

А у вас есть сейчас такие генералы и маршалы? Такие маршалы с генералами, что приедут к нам, спустятся в центральный пост атомной ракетной подводной лодки, выслушают устало доклад командира, а потом и скажут на весь отсек: «Ребята, держитесь! Война на пороге! Я ничего не могу сделать. Теперь на вас вся надежда. Не дайте все это взорвать!» – и как-то после этих слов уставшего маршала становилось тихо. И все понимали – не врет маршал, тяжко дело.

Нет у вас таких генералов.

И маршалов таких у вас нет.

У вас генералы воруют, и об этом знают все – до последнего рассыльного.

А у нас до последнего рассыльного все думали о том, как бы войну не допустить.

А у вас адмиралы военные пирсы превратили в пирсы для перевалки нефтепродуктов.

И матросы все это видят.

Гниет рыба.

Гнилой рыбой у вас несет.

Нет у вас ничего. С первых же выстрелов все сдадутся.

Сами сдадутся.

С превеликим удовольствием.

Всем хочется совершенства.

Это и странно. Совершенство безродно. Оно не способно ничего породить.

У меня тут вышла беседа с русскими националистами.

Друг позвонил: «Тут националисты хотят с тобой встретиться, поговорить. Ты не против?»

Против ли я? Да нет, наверное. Посмотрим. Если люди хотят поговорить.

Беседа получилась довольно странной. Я говорил о том, что хорошо знаю, о службе на подводных лодках, например. Потом, в ходе беседы, я почувствовал, что им обязательно надо вывести меня из себя.

– А почему вы все время говорите «эта страна», в «этой стране»? – вдруг задали мне вопрос.

– А как, по-вашему, правильно?

– Правильно говорить «моя страна» или «наша страна».

Оказалось, что это своеобразный психологический тест, и слова «эта страна» вместо слов «моя страна» говорят только «враги».

Я сказал, что я писатель и, обсуждая предмет, должен отстраниться от него, лишиться эмоций, что я должен вроде бы летать над предметом, и тогда я смогу объективно его описать.

Много позже я подумал, что в этой фразе «эта страна» вместо «моей страны» для меня, во всяком случае, есть еще и иной смысл.

Дело в том, что русское слово «моя» или «наша» предполагает владение, обладание.

Например, «мой хлеб» или «моя одежда».

Кто-то, наверное, может так сказать о стране, называя ее «моей», но только не я, так как я очень бережно отношусь к словам.

К русским словам и к русскому языку.

Я на нем думаю и именно поэтому я – русский, у меня русское сознание.

Так что я не могу сказать, что я владею этой страной, потому что, с моей точки зрения, владея, ты можешь поступать с ней как заблагорассудится – можешь делить, продавать.

Поэтому я не могу сказать про эту страну, что она моя. Я не в праве. Я часть этой страны.

Я в этом деле похож на американских индейцев или на аборигенов Австралии.

Когда тем и другим белые предложили купить их земли, они ответили, что земля им не принадлежит, что это они принадлежат этой земле.

Я именно так себя и ощущаю – принадлежащим этой земле. Она входит в поры. Она в моем существе.

Я ее чувствую. Я ее ощущаю. Кожей.

Я ее защищал, защищаю и буду защищать, потому что мне за нее больно, потому что я – ее часть.

Это очень глубоко во мне сидит.

Так что эта страна не моя, это я – маленькая часть этой замечательной, дивной, удивительной, родной для меня страны.

И потом в «моей стране» я могу бросить на землю окурок, могу плюнуть, вообще, могу сделать что угодно, а вот в «этой» стране я не буду этого делать. Мало того, если кто-то бросит окурок или плюнет тут на землю, то мне становится больно.

Я физически ощущаю эту боль и унижение. Это в меня бросили окурок и на меня плюнули.

И я страдаю, когда вижу, как сносят старинные дома.

Я страдаю от одного только вида развалин и помоек.

Мне больно. Ничего с этим не могу поделать. Болит.

«Все мы трудимся на великой ниве нашего просвещения, жатва которого зреет на наших глазах.

То есть медленными шагами негромкого, случайного приращения наши физические, математические, геодезические, технологические, химические, историографические, драматические, биологические и гомеопатические знания, а также всякие прочие отросли человеческого разумения в течение многих столетий всползали на вершину, достигнув которой они не только не станут более куда-либо всползать, но и вообще перестанут двигаться, колебаться, вздрагивать и вздуваться» (Эрик Гильдебранд. «Чтения»).

Баса, ой баса! Это то же самое, что краса, хорошевство, пригожесть, нарядность, изящество, украса, прикраса. А что еще остается? Что еще можно сказать?

Эта земля должна возопить.

Попомните мое слово.

Обязательно это случится, потому что нельзя.

Нельзя безнаказанно срывать скверы и ставить на их месте дома. Нельзя это делать.

Вырубили дерево – посадите дерево, перерыли газон – посадите газон. Эта земля и так вас долго терпит.

А потом пойдут плывуны. И дома начнут под землю уходить. Вы же строите как попало. Это даже строительством назвать трудно – вы хапаете. Вы хапаете, хапаете, хапаете. Все никак не нахапаетесь.

Вы сгоняете людей с понравившейся вам земли.

У вас на дворе Средневековье.

Вы сейчас живете в Средние века.

Вам понравилось что-то, вы пришли и отобрали. Это называется «Средние века».

Средневековьем это все называется.

А вокруг уже давно все живут по другим законам, и только вы отличаетесь удивительным историческим долголетием. Длите вы историю.

А она уже прошла.

Ее уже в школах изучают: «псы-рыцари», «монголо-татарское иго», «овцы съели людей», «восстание лионских ткачей».

Все уже было.

А у вас – и было, и есть, и будет.

А потом будем искать врагов на стороне.

А потом будем говорить, что пришли из-за границы и все-все нам тут порушили. Только мы, понимаешь, взялись созидать, наваяли, а они, поганцы!..

Обязательно придут.

И порушат. Обязательно.

Потому что нельзя рыть яму в песке и думать, что она простоит вечно.

Чем глубже яма, тем выше желание окружающего песка в нее хлынуть.

И он хлынет. Ему ничего не останется. Вы глубоко роете, вам все мало.

И охрана нашей природы вас поддерживает.

Потому что это своя охрана.

Она появляется по мановению волшебной палочки. Раз – и появился кудрявый охранник.

Защитник природы. Ее радетель.

Очень у него гладкая, сытая морда.

Почему у него морда? Потому что лицом это никак нельзя назвать.

Только мордой. Щелк пальцами – и он заговорил. И все о полях, да о лесах, да о реках и нерестилищах для рыб.

Плевали вы на эти нерестилища.

И на город вы плевали.

И на скверы.