Система (сборник) Покровский Александр
РАССКАЗЫ
Дорогой читатель! Что меня, по-твоему, подвинуло к написанию этих рассказиков? Ни за что не угадаешь. Меня подвинула любовь. Ибо только любовь, а не ее суррогаты, управляют этим миром. Любовь между пчелой и цветком, между волной и побережьем, между небом и землей, между особями, ходящими на двух ногах или на четырех, и, наконец, любовь между мной и моими персонажами.
Как-то звонит мне знакомый и говорит: «Саня, это ты написал "Мерлезонский балет"?» А я ему говорю: «Это я». – «Слушай! – говорит он мне. – Там же есть я!» – «Есть», – говорю, а он мне: «Здорово-то как! Я – есть! Ты и сам не понимаешь, как это здорово! Я так хохотал! И все нормальные тоже хохочут. Тебе, наверное, всякое говорят, но ты плюнь. Просто у них мозгов не хватает. Это ж мы, Саня, натуральные мы, понимаешь? У нас теперь есть наше прошлое, а это значит, что у нас есть настоящее и будущее! Молодец, ты, Саня, вот что я тебе скажу!» – и повесил трубку.
А у меня после этих слов, дорогой мой читатель, так хорошо на душе стало, будто живой маленький огонек все-все внутри обошел и отогрел закоулочки, будто потрепал меня кто-то по плечу и сказал: «Не дрейфь, Саня, прорвемся!» – и я, конечно же, в который раз полюбил, прежде всего себя, естественно, и в то же время позвонивший мне персонаж, и потом мы встретились с ним и обнялись, потому что как же не обняться со своим любимым персонажем из своих любимых книг.
Конечно, некоторые говорят: «Он на флот клевещет!»
Что им на это сказать? Идиоты. Бивни придурочные. Флот – это моя жизнь. Так как же я могу клеветать на свою жизнь? Да я ее обожаю, бараны! И вас обожаю, потому что вы входите в мою жизнь. И я тоже готов вас обнять. Вы только рога свои раскрутите, или лучше отпилите их к чертовой матери, чтоб с вами в одном помещении можно было находиться.
И замов я люблю. Я их люблю как явление.
А когда мне говорят, что теперь на флоте нет замов, то я не верю. Не может того быть. Это ж такая саламандра – сунь ее в огонь, ни за что целиком не сгорит.
Все равно где хвостик останется.
А если остался хотя бы от одного зама самый маленький хвостик, то скоро на том самом месте будет уже стоять готовый целый зам, а потом от него – раз! – и отделился замуля, от которого – бум! – отпочковался замулька, а от него уже – шлеп! – отвалился земенок, от которого – бжик! – отделился заменыш – и вот уже дело пошло и поехало…
Эх, читатель, читатель… завидую я тебе.
Ты еще этих моих рассказиков не читал, а я-то их наизусть знаю.
Хотел бы я их сам никогда не читать, а потом вдруг найти, обнаружить, сесть в кресле поудобней, поставить перед собой стакан чая и подумать: «Ну, чего там Санька опять навалял?» – и часа на два погрузиться в свою прошлую жизнь, и чтоб никто меня не звал, не тормошил, не тревожил, и чтоб никто не вздрагивал, если вдруг я начну хохотать как совершеннейший, невозможный дурак, или если я стану плакать, как он же.
«Во всем ощущалась околопедрость и седовласая зинь», – вот такой текст. Это чтоб слово «пиздец» лишний раз не говорить.
У нас был отстрел личного состава.
Что такое отстрел? Ну, это когда надо выполнять огневые упражнения, то есть всем экипажем вылезти из бидона в поле, потом гулкой рысью переместиться в сопочки, где уже из автоматов по мишеням и пулять.
Старпом у нас любит это дело. Главное, побольше патронов захватить, а при связях Андрей Антоныча на складах родины это совершенно плевая задача.
Утром пошли в ущелье – там у нас стрельбище, три дохлые щита, – и расположились для стрельбы.
Андрей Антоныч и оцепление выставил, что и положено.
Как только по периметру на всех вершинах завиднелись их головы, последовала команда «на огневой рубеж шагом марш».
И зам за нами увязался. Не сиделось ему.
Вот почему зама нельзя на время стрельбы где-нибудь узлом привязать, я не знаю.
Андрей Антоныч сперва с большим сомнением смотрел на все его потуги отыскать в автомате как огонь переключается с автоматического на одиночный, а потом…
– А как тут огонь переключается? – это зам.
– Ой, бля! – это старпом.
– Дай сюда! – это опять старпом.
– Вот! – это он же. – Слушай, Сергеич, меня давно мучает вопрос.
– А что такое?
– Как это вам удалось Великую Октябрьскую революцию совершить? Вы же ни хрена не знаете!
– Так.
– Вот именно! Вам же электрочайник нельзя доверить – все равно без воды включите. Что ты держишь автомат, как египтянин пылесос. Это же оружие. Оно убить может. Нельзя его куда попало дулом направлять. Понял? А? В сторону мишени, я сказал, развернись. Ну! Уже лучше. Помнишь куда нажимать надо? А? Ну, слава тебе, Господи!
И в этот момент старпома отвлекли. Обернулся он на какой-то посторонний вопрос Кобзева (сейчас все равно не вспомню), и в этот мгновение зам, примкнувший щекой к автомату, преобразился, в глазах у него появилась лихая чертовина, после чего он вдруг присел на корточки и дал из автомата очередь.
Блин! От отдачи в плечо он на ногах не удержался, упал на спину, продолжая во все стороны из автомата шарашить.
Все, кроме старпома, мигом были на траве, на земле, а некоторые под травой и под землей. А оцепление, что вместо того, чтоб в стороны смотреть, вниз свои головы неразумные свесило, тоже тут же с криком полегло.
Старпом вырвал у зама из рук автомат и чуть не дал ему в лоб прикладом.
Потом он сказал слово «дурень, блядь», а потом помог заму встать и затвердеть на ногах.
Лапездрючность как производная околопедрости.
Это я так. Чтоб начать как-то.
Меня в патруль в поселок назначили.
То есть поступил я на сутки в распоряжение Витьки-штурмана, который у нас вечный дежурный по гарнизону. Старый и больной начхим вроде меня, сирого, ходит в патруль прежде всего от безысходности. Назначили нам этот патруль просто за два часа до заступления, а наряды распределяю я, так как исполняю еще и обязанности помощника командира.
Я к старпому подошел и сказал, что мне кроме меня идти в этот патруль некому.
– Ну, и иди, – сказал мне на это Андрей Антоныч, и тем утешил меня необычайно.
– О! – сказал этот Витька, балда, когда меня увидел. – Кого мы наблюдаем абсолютно без бинокля! Наш помощник командира! И он поступает в мое непосредственное распоряжение. То есть я могу распоряжаться им по своему усмотрению. От этого сразу можно на голову заболеть. Столько всего сразу хочется!
– Сволочь! – замечаю я ему от природной вежливости. – Ты мне поговори еще. Может, я тебя после смены с вахты и прощу от сердца беззлобного! Но! Не обещаю, что ничего к тебе не затаю.
– Ладно! – говорит эта рожа, растягиваясь в ширину от удовольствия. – Заметано. Эти сутки гнием вместе. К ДОФу в патруль по блату пойдешь. Там с утра артисты ожидаются, вот ты их и встретишь, и проводишь, чтоб они на свежем воздухе сразу же не рехнулись.
И я отправился с утра к ДОФу. А солнце, мороз, снег, погода минус пять, тишь до горизонта, потому что десять часов утра и – никого. Бабы еще не проснулись, а в поселке никто в шинелях не шляется – на флотах ощущается боевая учеба.
Я простоял до одиннадцати – ни души. Собака вдалеке пробежала наискость через двор и все.
В полдвенадцатого на пригорке показался автобус. Они! Артисты!
Я изготовился, шинель поправил, грудь выпятил и патрульных своих между тем подтянул.
Автобус подъехал, развернулся и остановился. Постоял, потом дверь у него неторопливо открылась и нерешительно так сначала какая-то мордочка остренькая, без намека на половую принадлежность, из него высунулась, назад спряталась, а потом осторожненько вылез первый, за ним второй и еще, еще…
Вид у них был такой, как будто они на Луну попали.
Их, видно, часа четыре по нашему безмолвию тащили и они ни одного человека в окошко не видели, а тут их привезли в поселок, и здесь – опять никого, даже птицы не летают, если не считать меня и двух моих абреков.
Они до того обомлели, что все по очереди подошли и сказали мне «здрасти!»
А старпом мне на это потом заявил:
– Это как раз и понятно. Тебя после города вывези в степь, и сам не заметишь через полчаса как начнешь озираться, прислушиваться – чу! стук копыт? – не идут ли хазары. Что? Сильно обкакались? Ну, это ничего. Это моется.
– Вам бы, Андрей Антоныч, только смеяться.
– А чего! Блядь! Представляю себе их глаза, не говоря уже о желудке! Так говоришь, здороваться сразу же полезли? Хе!!! Эх, их бы сутки по сопкам повозить, они б тебя целовали. Ой! Не могу! Уйди!
И я ушел.
Вот! Никому не мешал, спиной шел.
То есть я хотел сказать, что шел я по зоне, а машина начальника штаба подобралась ко мне со спины. Подобралась, и тут я услышал:
– А что, товарищ офицер, теперь уже честь отдавать не положено?
– Почему не положено, товарищ контр-адмирал, – замечаю я, развернувшись, – просто со спины я вас не успел заметить.
– А что, я у вас между ног болтаюсь, что со спины меня не заметно?
На это я не нашелся чем возразить, просто не успел себе это стереометрически представить, а потому был посажен в машину и отвезен на губу.
По гарнизону стоял опять наш Витька-штурман, но на этот раз обошлось без его глупостей, то есть увидел он начальника штаба флотилии и превратился в живое усердие и служебное рвение – бегом доложил.
Потом, когда все разъехались, Витька зашел ко мне в камеру:
– Чего стряслось?
– А что, не видно, что я посажен за неотдание воинской чести?
– Видно.
– Ну, вот и хорошо!
– А чего ты ее не отдал?
– От природной злобности, конечно. Ты старпому позвонил?
– Не-а.
– Звони. Это его друзья из штаба ему мелко гадят. Начштаба меня прекрасно знает. Так что этот баллон на Андрей Антоныча катится, я с ним сегодня в Североморск должен был ехать.
И Витька позвонил старпому.
Что было потом, это мне отдельно рассказали.
Андрей Антоныч и без Витькиных подзуживаний все понял с полоборота, выкатил глаза и позвонил командующему. Очевидцы этого разговора уверяют, что командующего он назвал «уродом», а начштаба – «гандоном». И еще он им сказал, что ни тот, ни другой больше расти по служебной лестнице не будет, потому что через пять минут у них в гарнизоне случится чрезвычайное происшествие. У них старший помощник командира «К-193» ворвется в штаб флотилии с автоматом наперевес и пятью рожками расстреляет им все стены.
Через десять минут Витька меня освободил:
– Вылазь! Старпом ждет.
А еще полчаса мы выехали с Андрей Антонычем в Североморск.
Зам похож на животное. По мыслям и вообще.
Когда встали в завод, то так получилось, что в первый раз на выход в город мы отправились с ним вместе.
Он идет впереди, я за несколько метров сзади. Подходим к КПП, и на посту ВОХР к нему с криком «Коля! Дорогой!» кидается на шею «вохрушка».
Зам съеживается, будто его дубиной вдоль хребта огрели, потом он озирается и раскрывает объятья, в которые та «вохрушка» сейчас же попадает, а меня он замечает слишком поздно – она все еще у него в руках.
Видите ли, зам у нас наблюдает за нравственностью, – она, вроде кобылы в кустах, все время должна быть, – а тут – такое невезенье.
Он потом зашел ко мне на пост, и у нас с ним состоялся следующий разговор:
– Александр Михалыч!.. эм-м-м…
– Николай Пантелемоныч!.. э-э-э…
– Александр Михалыч!.. а-а-ат.
– Николай Пантелемоныч!.. к-к-ке.
И так минут пять.
Повторяя из раза в раз друг другу имя и отчество, мы следили в основном за изменением интонации.
Со стороны зама она была сперва настороженной, служебной, потом в ней проглядывала надежда, потом – смущение и, наконец, облегчение и покорность судьбе.
С моей стороны она была такой, что я всячески демонстрировал понимание, что ли, как еще сказать, черт его знает.
Затем помолчали минуты три, зам при этом смотрел все время в пол, как школьник, и мял в руках воображаемую соломенную шляпу.
После он вышел, успокоенный.
Да. Жопа парусом в ожидании ветра.
Не сдал я никому зама.
Хуй с ним, пусть живет.
Я стою и смотрю, как светофор переключается – красный-зеленый и чуть-чуть немного желтый.
Здорово.
Красиво.
И как же я раньше не видел, что это красиво? Как же я раньше не замечал?
Я многого не замечал – что воздух, что хвоей пахнет и ветер врывается в грудь и холодит там, что солнце и люди от него гримасничают, и что все это прекрасно, просто отлично.
Вот я стою на переходе, а он переключается.
Светофор. Я даже засмеялся – хорошо на душе.
Мы в автономке год почти были с редкими перерывами, я даже ходить разучился, кости болели, особенно колени и голень.
Мы потом в Сочи, в санаторий, приехали с Саней и ходили с ним птичек слушать.
Дождик капает.
Он оставляет на лице прохладу.
Как же я раньше-то не ощущал то, что он оставляет.
И листва под дождинками тревожится-тревожится – обалдеть!
– Вы идете?
Это меня спросили.
– Куда?
– Так светофор же загорелся! Зеленый!
– А-а… да-да… нет, спасибо, я еще постою.
– Товарищ капитан первого ранга! Разрешите доложить: в четвертой казарме нет воды!
Я – старший в экипаже, поэтому, доложив, я даже почувствовал что-то вроде облегчения.
Наш начальник штаба за столом лицом напоминает Иуду.
В смысле, такой же благородный, но только с виду.
А в движении он похож на душевнобольного, потому что большими, костистыми руками он вдруг начинает как бы загребать все со стола, складывая все это в несуществующий сундук с драгоценностями.
– Иииии-я!!! – вдруг говорит он зловеще, а потом наклоняется и еще загребает. – Из говна!!! (Все еще загребает.) Создаю светлое будущее!!! (Кто бы возражал.) Леплю я, понимаешь?!! (Понимаю.) Много!!! Леплю!!! (Еще раз понимаю.) А ты!!! Блядь!!! Приходишь сюда со своим говном!!! (Странно.) И мешаешь его в мое!!! (Не потерял бы мысль.) И вот, я уже из нашего общего говна должен лепить это светлое будущее!!! А?!! Как?!! (Ну, в общем, логично.) Что?!! Хорошо, да?!!! Хорошо?!!! (Наверное, хорошо, я не знаю.) А не пошел бы ты на хуй!!! На хуй!!! НА ХУЙ!!!
И я пошел.
– И дверь закрой!!!
И я закрыл.
В док становимся. С утра идем. Док в Полярном, так что чего там идти.
Буксирами окружены со всех сторон. Скоро будем. Я даже в кресле задремал, и тут дверь ЦДП рвется нараспашку и кто-то врывается.
Полусонный, еще глаза не отличают человека от ящика, на затекшие ноги вскакиваю и за перегородку – шась! – а там Леший моет руки в моем умывальнике. Леший – старшина команды трюмных. Маленький, вертлявый, вечно улыбающийся, неунывающий тип.
– Испугались? – радуется дурень.
– Леший! – говорю ему. – Вот по башке тебе дать, чтоб пищеварение не портил.
Тот счастливо заливается, потом смолкает и смотрит хитро.
– Гальюны сейчас закрою. Так что если хотите ссать или же пуще того, срать, то сейчас самое время. Потом продую и на большой замок, чтоб на стапель-палубу говно не вывалить. Это я вам по-соседски. Остальные помчатся, когда я продую. Да! Вот еще! Всех предупреждаю, в раковины не писать, а то у меня там труба сейчас будет откручена. В прошлый раз кто-то из ваших нассал мне прямо на голову. Очень я свою голову люблю, так что сразу предупреждаю: не ссать.
– А куда ж ссать, если приспичит?
– А я знаю? Часа четыре доковая операция, так что если чаю не надулись, то можно зажаться и потерпеть.
Леший исчезает. Дверь за ним затворяется. Доковая операция длилась четыре часа. Мочевой пузырь чуть не лопнул.
Еб-тэть!
Это я про то, что случилось после. Витька-штурман позвонил на корабль и сказал, что у него ЧП. У него из караула молодой матрос сбежал с автоматом и патронами.
– Много патронов?
– Много.
– С какого он экипажа?
– С экипажа Петрова…
– Никого не пришил?
– Никого.
– Жди у телефона, – сказал я и помчался к старпому.
– Все еще живы? – немедленно поинтересовался Андрей Антоныч.
– Пока, да.
– Так! Кому он доложил?
– Никому.
– Молодец. В состоянии «пиздец» все еще соображает. Организовал преследование?
– Кажется, нет.
– Когда «кажется», тогда яйца скребут.
– Не организовал, Андрей Антоныч.
– Всех экипажных собак в комендатуру.
– Кого, Андрей Антоныч?
– Собак! Не ясно? Обычных собак! Псов. Домашних. Кто-нибудь из них должен взять след.
След взял доберман по кличке Гранд – ему дали тряпку понюхать.
Через два часа орла обложили со всех сторон два экипажа: наш и Петрова.
После нескольких очередей в нашу сторону поверх голов, и криков, что сдаваться он не собирается, Андрей Антоныч неторопливо поднялся во весь свой непростой рост и так же неторопливо направился к нему. Я пытался что-то сказать, но гланды помешали.
– Стой! Стрелять буду! – неуверенно крикнул ему навстречу этот говнюк.
А я шептал только: «Андрей Антоныч! Андрей Антоныч! Не надо! Андрей Антоныч! Это ж дурак!» – а старпом все шел и шел к нему преспокойненько.
Когда он дошел, то протянул руку к его автомату и отобрал у него автомат – это как в замедленном кино было.
Потом он поговорил с ним ровно минуту, потом повел его к нам.
Дали мы ему на общем собрании двух экипажей трое суток ареста.
Старпома заложили в тот же день.
Первым к нему прорвался зам – он в погоне не участвовал.
– Андрей Антоныч! Я должен серьезно с вами поговорить!
– Сергеич, если серьезно, то немедленно перестань чесаться.
– Вы себе позволяете то, что у меня даже в голове не укладывается.
– А ты в голову не бери. Бери ниже.
– Андрей Антоныч, ваше безрассудство.
– Ладно! Сядь! Не маячь. Тоже мне трагедия. Парню дали по морде, и он в сопках немножко попрятался. Он даже не шлепнул никого, хотя, кстати, мог. А раз тогда не шлепнул, то через два часа-то после побега кто ж в людей стреляет? Риску с моей стороны было с ноготь попугая.
– Андрей Антоныч!..
И тут кают-компанию запросил центральный: «Старпом есть?» – «Есть!» – «Товарищ капитан второго ранга, вас командующий к телефону».
Пока старпом общался с командующим, зам по кают-компании круги нарезал.
Потом пришел старпом.
– Ну? – зам от нетерпения в руках салфетку мял.
– Что «ну»? – старпом, казалось, от скуки сейчас помрет.
– Что командующий?..
– Командующий? Да ничего, командующий. По старой памяти я с него только что бутылку коньяка содрал. За героизм и самопожертование во благо родной военно-морской базы и его продвижения по службе. Какой ему резон ЧП иметь? Никакого резона. А так все шито-крыто. Парню дали трое суток. Посидит, поумнеет.
– Как бутылку?..
– Как обычно. Что ж я зря страдал?
– Так вы с командующего бутылку коньяка за все это слупили?
– А ты думаешь, надо было две?
– ???
Знаете, на этом я их и оставил. Разберутся как-нибудь сами.
К нам списанного офицера Петрова прикомандировали. В прошлом был неплохой начальник РТС. Теперь вот к нам. Я Андрей Антонычу сразу доложил, на что он сказал: «Пусть перед смертью свежим воздухом подышит».
Его списали по шумам в голове. Говорили, что шумит у него фактически.
– Андрей Антоныч, а куда его в наряд ставить?
– Ну, дежурным по казармам, наверное, можно там у нас без пистолета?
– Без пистолета, но с кортиком.
Это означает (для гражданского населения) что при службе на боку он целые сутки будет не пистолет в кобуре, а кортик в ножнах на ремне таскать.
– Надеюсь, никого не прирежет.
Так что начал Петров у нас в наряды ходить.
При первой же встрече он мне сказал:
– «Собачье сердце» Булгакова читал?
– Читал.
– Вот! – при этом он поднял палец вверх и посмотрел многозначительно.
Я Андрей Антонычу сразу же доложил, на что он мне заметил, что, мол, ничего особенного.
– Я «Собачье сердце» тоже читал. Пусть в нарядах постоит. Может, у него все и пройдет.