Система (сборник) Покровский Александр
После экзамена тот внес Богатырева в ротное помещение, держа его одной рукой, прошел в гальюн, бешено оглянулся, сказав: «Никому не входить!» – и захлопнул за собой дверь.
Из-за двери тут же послышались истошные крики.
Когда бросились туда, то взорам окружающих предстала следующая картина: Федя из шланга поливал голого Богатырева крутым кипятком.
Федя с Богатыревым уехали потом восвояси.
Но кое-кто из срочной службы остался и поступил. Теперь они над нами были начальниками.
– Встать! Сесть! – так они нас на самоподготовке дрессировали.
Особенно один – очень старался.
Я ему это не забыл.
Столько лет прошло.
Мне говорят: «Брось! Встретишься, и рассмеетесь»
Может и так, только я не уверен.
Я видел кожу у него на горле. И кадык. И то, как у него слюна в уголках рта скапливается.
Белая, плотная.
Почему-то она была белая и плотная.
Я поймал себя на том, что вижу свою руку и как она с прыжка впивается ему в глотку, а потом рвет ее на себя и в сторону.
Вот только кадык такой подвижный, что трудно ухватить.
– Вы меня слышите, Покровский!
– А?.. да… конечно.
– Не «да, конечно», а «есть».
– Есть, конечно.
Мы тогда не приняли еще присягу, и они нас мордовали так просто. Для острастки. «Курс молодого бойца».
Когда к нам пришли командиры отделений с третьего курса, наших командиров сместили и они стали обычными курсантами.
Двое из них сейчас же перешли в другой класс, а потом и в другую роту.
Один остался.
Этот был ничего. Его звали Степочкин Володя. Он частенько обращался к нам «пацаны» и не очень-то выделялся.
Он был у нас старшиной класса, любил петь «Червону руту».
Он был старшиной нашего класса до того, как пришли третьекурсники.
На нашем выпуске Степочкин напился и ругался, потому что надо было какие-то дополнительные деньги сдать на оркестр в ресторане, а все уже стали лейтенантами и припрятали две лейтенантские получки.
Все уже стали другими, а он хотел, чтоб по-прежнему, по-курсантски, до последнего рубля.
А на севере в отделе кадров за ним бежал кадровик и кричал: «Степочкин, вернитесь!»
Вовик вылетел от него с криком: «Не поеду в Гремиху! Во дают? На лодку, в Гремиху! Я ему: я не дозиметрист! Я – радиохимик! А он мне говорит: «Там на пароходе пиво», – как будто я пиво никогда не пил! До этой Гремихи еще двое суток на пароходе! Во дыра! Не поеду!»
Вова поехал в Гремиху.
Радиохимики – это наш класс. Среди химиков мы считались элитой, полагалось, что из нас вырастают будущие ученые – впереди только наука, женщины и белые халаты.
В училище было два факультета. Наш – второй. Первый – штурмана. У нас над учебным корпусом висел лозунг: «Штурман – в морях твои дороги!» – мы не возражали.
У штурманов старый отдельный корпус и в ротах двухярусные койки.
У химиков был новый корпус, и койки в ротах стояли в один ярус. Принято было считать, что мы живем роскошно.
Когда поступал в училище, то в заявлении, а его обязательно надо было предоставить, я написал: «Хочу быть офе-цером!»
– Сколько у вас по русскому? – спросили меня.
– Четыре, – ответил я.
– Похоже, – сказали мне.
Но я все сдал на «пять», а потом была мандатная комиссия. Все документы поступали на ее рассмотрение, там же заявление и всякое, характеристики из школы.
Комиссия все это изучала, потом приглашала кандидата, то есть меня и моих товарищей, потом беседовала и говорила: «Вы зачислены, поздравляю!»
После этого следовало сказать не просто «спасибо», а хорошо бы выкрикнуть какой-нибудь лозунг.
Так меня научил капитан второго ранга Дружеруков, муж судьбоносной тети Ноны, которая и соблазнила меня тем, что я меньше всего знал, военно-морским флотом.
Я выкрикнул лозунг, не без того.
Сейчас уже не помню какой.
Тогда же и решили, что я буду радиохимиком – халаты, берег, женщины.
Это так мы решили с тетей Ноной и ее мужем, но как только я оказался в роте и без своего белья – выяснилось, что меня записали не в тот список, и я теперь дозиметрист – лодки, лодки, изредка берег и мельком женщины.
Я с этим был не согласен. Я нашел мужа тети Ноны, и этот мудрый и очень спокойный человек внимательно выслушал мою сбивчивую речь, в которой сквозила обида на судьбу и на тетю Нону, я не хотел в море, я укачиваюсь, меня тошнит, и потом, как же на лодке я буду ученым, вот?
Заслуженный капитан второго ранга отправился куда-то и переписал меня из дозиметристов в радиохимики, при этом вызвали одного парнишку из деревни, случайно попавшего в тот самый радиохимический класс, и спросили его: ну не все ли ему равно, ну будет он дозиметристом и станет служить на подводных лодках, ну и что?
Парнишка смутился, пожал плечами и сказал, что ничего и что ему все равно.
Нас немедленно поменяли.
Парня звали Витя Тюнин.
Странно, но после выпуска он оказался на берегу, а я – на подводных лодках. Как ни меняй – один хрен.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Напротив нас через бухту находится Баилов, окраина Баку – там размещается Каспийская флотилия.
Недалеко от Баилова старый город, его называют Крепость, рядом с ней Девичья Башня, дворец Ширваншахов и прочие исторические красоты.
Я любил эти места. Все-таки родина.
Крепость, Башня, дворец, узкие петляющие улочки, деревья – тополя, платаны, вязы, бульвар с набережной, запах моря, ветер, порыв которого налетает неизвестно откуда и так же неожиданно пропадает.
Был еще Губернаторский сад – там когда-то стоял дом генерал-губернатора.
А в Крепости помещалась городская комендатура и гауптвахта. На втором курсе мы будем нести там караул.
Училищный забор решетчатый, высокий.
За забором с нашей стороны густая училищная трава, кусты граната.
Там охотились пятикурсники. Они, лежа в траве, из рогатки стреляли маслинами проходящим девушкам в жопу.
Девушки вскрикивали и терли поврежденное место, а пятикурсники, давясь от хохота, уползали как змеи.
В училище есть еще и кадровая рота. Там матросики служат срочную службу. Это рота обеспечения.
А пятикурсников мы всех знали в лицо.
Это были здоровенные дядьки.
Через пять лет мы должны были стать такими же.
Мы им завидовали и восхищались.
Некто, по клике Кайман, мог выпить пятнадцать кружек пива на спор, а кто-то здорово крутил сальто на перекладине, кто-то греб, кто-то бегал.
Паня Рябов и Илюша Горбунов сложением напоминали античных героев. Оба были членами сборной училища по гребле на шлюпках. Эти дрались друг с другом, используя двухметровые весла как двуручные мечи.
А был еще Вишневский из Одессы. Того за длинный язык начальник нашего факультета капитан первого ранга Бойко все время сажал на гауптвахту. «Товарищ начфак, курсанту Вишневскому не хватило койки», – докладывали ему. «Вишневскому? – говорил он, – на гауптвахту его, на гауптвахту», – это после возвращения из летнего отпуска, во время обустройства в казарме.
Через некоторое время Вишневский приходил с гауптвахты, подбегал к начфаку, переходя за пять-шесть шагов на строевой шаг, и докладывал: «Курсант Вишневский с гауптвахты прибыл. Поправился на три килограмма!»
Начфак при этом принимал строевую стойку, – это рефлекс, если к тебе подбегают с докладом и рубят при том строевым, надо принимать строевую стойку, подносить руку к фуражке и в таком состоянии принимать доклад, ничего не попишешь, ты же не знаешь о чем тебе сейчас доложат в столь торжественной обстановке.
Узнав о чем, начфак багровел. Он легко багровел.
У него был нервный тик. Так что он кричал, дергался лицом и всячески багровел, переживал за нас, за факультет, за территорию, за большую приборку, за дисциплину, за успеваемость.
Когда он выступал в клубе на собрании факультета, все видели, что человек старается, что для него это все не просто так.
Если шел мимо него строй и этот строй шел хорошо, он просто сиял. Он так радовался, если под его руководством все расцветало, что за это ему многое прощалось.
Хотя и прощать его было, по большому счету, наверное, не за что.
Вишневский, завидев начфака где попало, за версту всегда переходил на строевой шаг и отдавал ему честь. Начфак на это ничего не мог поделать и тоже отдавал – так они и жили.
А с женщинами на училищных танцах Вишневский знакомился следующим образом: если она сидела в кресле, то он всегда аккуратненько и лениво присаживался на подлокотник этого кресла, растекался по нему и говорил, растягивая слова: «Ну-у-у, рас-сс-казывай!»
Анекдоты о нем доходили в училище уже после его выпуска. Его назначили в авиацию. Только не в морскую, а в обычную. По прибытии в часть он доложил начальству: «Лейтенант Вишневский прибыл для дальнейшего прохождения службы. Где тут у вас меняют флотскую форму на танк?»
Первое наше знакомство с пятым курсом было грустное. Едва став военными школярами, мы вшестером уже рыли могилу для одного из них. Сразу после выпуска его убили в местной драке.
Драки случались, и курсантов на них убивали. Недалеко от училища помещалась Ленинская фабрика, где было полно благосклонных к курсантам женщин.
Пятикурсники там паслись, и местные их подстерегали.
Не так давно случилось еще одно убийство. На той же Ленинской фабрике, в Доме Культуры на танцах курсанта зарезали ножом.
Училище об этом узнало сразу. Кто-то прибежал из увольнения весь окровавленный и заорал: «Нашего зарезали насмерть!!!» – потом его расспросили, потом по ротам побежали гонцы.
Все училище с первого до пятого курса прыгнуло через забор и побежало к злосчастной фабрике.
Бежало почти полторы тысячи человек.
Они избили всех. Они взяли тот Дом Культуры в тройное кольцо и измолотили кого ни попадя.
Потом они обошли в том районе дом за домом. Они вламывались в двери, выволакивали мужчин, брали их в круг и – бляхами, бляхами.
Бляха – неплохое оружие. Края можно заточить, с обратной стороны залить свинцом. Потом сорвал с себя ремень, намотал его вокруг руки одним движением и руби – только свист стоит.
Наматывать ее на руку может любой первокурсник, и она всегда при тебе.
Раньше в увольнения ходили с морскими палашами. Но курсанты очень быстро научились их обнажать перед мирным населением и палаши отменили.
Бляхи никто не мог отменить.
Кровь была всюду – пятна-лужи-ручейки. Избиение не могли остановить ни отряды офицеров, ни милиция – ее тоже побили, ни начальник училища.
Тогда им был адмирал Тимченко.
Мы его еще застали – высокий, красивый, спокойный человек.
Он кричал, командовал – его никто не слышал.
Потом он просто молча ходил среди дерущихся, пока на него не налетел какой-то обезумевший азербайджанец в форме милицейского полковника.
Хотел он ударить адмирала или не хотел – это уже не установить.
На всякий случай Тимченко уложил его с одного удара, он был неплохим боксером.
Потом он все же построил курсантов и увел их восвояси.
Зачинщиков отправили служить на флот матросами, а адмирала Тимченко вскоре сменил другой адмирал.
Мы его назвали Барином. Он был седой, сгорбленный, внимательный и вредный. Пройдешь мимо, обязательно остановит и сделает замечание.
Как-то он столкнулся в коридорах учебного корпуса с двумя курсантами, те от него сразу же пустились наутек, а он бросился за ними – все это молча, ни звука.
Добежали до туалета на втором этаже, курсанты шмыгнули в туалет, а Барин уже не спеша – куда они денутся – вошел и никого не нашел.
Он в каждой дучке проверил – испарились.
Курсанты вылезли тогда через форточку и спустились по водосточной трубе.
И зачем он за ними бежал, от старости задыхаясь, никто не ведает.
Так что Барин был не чета Тимченко – тот благороден, но благородные со временем все куда-то деваются.
Ленинская фабрика еще долго помнила ту бойню. Года два курсанты ходили там в любое время суток. При их появлении люди исчезали с улиц.
Между собой дрались редко. Рассказывали, что когда-то штурмана дрались с химиками, но я застал только парочку потасовок.
В обеих участвовал я. В первой на танцах третьекурсники-химики подрались со штурманами, а я – уже на пятом курсе – стоял дежурным по клубу и бросился их разнимать.
На меня тогда напали сзади. Оттолкнули – я упал, и сказали, когда я поднялся с земли: «Не лезь». Пока я соображал, как бы получше нападающего трахнуть, все пропали. Потом пятикурсники штурмана нашли, напавшего на меня, подвели ко мне, и он извинился, но все это потом, а в драке ничего не видно: со всех сторон летят кулаки.
Второй раз у моих первокурсников пьяные пятикурсники отобрали деньги. Первокурсники прибежали в роту, а я там был один из начальства. Я к тому времени пребывал уже на третьем курсе и сам командовал отделением.
– Товарищ старшина второй статьи! – прокричал мне с порога парень про прозвищу Москва. – Они у наших деньги отбирают и бьют!
Что я мог сделать? Это были пятикурсники, и мой третий курс им не указ.
Но передо мой стояли подчиненные. Они смотрели на меня с надеждой. Этот взгляд нельзя было обмануть.
– Где?
– Там!
– Бежим туда!
Грабеж шел у клуба. Толпа из пьяных пятикурсников потрошила остолбеневших первокурсников, выворачивала им карманы.
Эти орлы явились к нам из Фрунзе. Списанные пятикурсники, присланные в Баку доучиваться из военно-морского училища имени маршала Фрунзе.
У них были белые робы, а наши все одевались в синие. Этих еще не успели даже переодеть.
Зато они успели нажраться и пограбить наших первогодок.
Может, все претензии следовало адресовать маршалу Фрунзе?
Толпа грабителей была большая. Я в нее прыгнул со всего разгона и ухватился сразу за двоих.
– Пошли к дежурному по училищу! – заорал я, потому что надо же было что-то заорать. Мои подчиненные меня мгновенно поняли и испарились. Пока меня будут убивать, они успеют добежать до дежурного.
– А ты? Ну-ка. – и тут удар ногой сзади по спине.
Бил высокий парень.
– Стой! – крикнул ему кто-то из своих, поумнее. Он видел, что побежали за подмогой, и понял, что сейчас надо будет смываться.
Они дали кому-то из наших первогодок в морду и побежали, потому что к нам уже мчался дежурный по училищу.
Потом меня таскали на разбор полетов к замначальнику училища. Там я не стал покрывать этих уродов, рассказал все, как было.
Мне сделали очную ставку, и я прямо сказал на ней, что считаю их полным дерьмом.
Они еще пробовали как-то отмстить и, заступая помощниками дежурного по училищу, писали нам на роту замечания, но меня никто не подкараулил и не отлупил.
А того, кто меня по спине ногой перетянул, я потом на флоте встретил. Я – лейтенант, он – капитан-лейтенант и уже помощник командира.
Первой мыслью было сказать ему, что за ним должок и пора бы рассчитаться, но потом я узнал, что он болен, у него отказывают почки.
Да нет, к пятикурсникам мы хорошо относились. Только однажды, когда я был на первом курсе и пошел на фильм в клуб, толпа пятикурсников выкинула меня с занятого места. Просто подошли, подняли за шиворот и выбросили – не положено первокурснику сидеть и занимать место в кинозале.
Они смеялись, шутили между собой, а я стоял рядом и кусал от обиды губы.
– Ну, что не ясно? – сказали тогда мне.
– Все ясно, – сказал я и вышел из зала. Мне тогда хотелось думать, что это не химики, что это штурмана.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Через много лет на севере трое офицеров замерзнут насмерть на пути из одной базы в другую. Они шли пешком. Там немного, километров двенадцать, но налетела пурга, снег стоял перед глазами, и они потерялись. Потом окажется, что они плутали в двадцати метрах от дороги.
В Баку снег редкость. Утром выпадет, днем растает. Так что ломами мы плац не долбали. Приборку делали вениками и лопатами. Сразу после физзарядки бегом на приборку.
Утро на любом курсе в училище начинается с подъема.
Дежурный командует: «Рота, подъем!» – и по тому, как люди вскакивают с коек, можно сказать на каком они курсе.
На первом просто взлетают, на втором и третьем позволено сесть, а потом встать после окрика: «Подъем! Кому не понятно?» – на четвертом можно потянутся, а затем уже приступать к принятию вертикального положения, и на пятом – потянуться и поваляться пару секунд.
После подъема надо откинуть одеяла с простыней – постель должна проветриться, иначе в ней заведутся мелкие паразиты – так нам объяснили перед строем, – далее надо побежать пописать, после чего слететь вниз и построиться на физзарядку.
Физзарядка холодит.
Физзарядка в любое время года – по пояс голыми в одних трусах, штанах или в робе, но всю дорогу бегом.
Бегали всем строем. Бегали часто. Все время сдавали какие-то нормы и бегали, бегали. Хоть бы кто когда-нибудь тренировался – какие там тренировки, встали-побежали.
А в субботу со своим телом не упражнялись. Было вытряхивание одеял. Все роты после подъема сходили вниз, на задний двор за казарму, и там разбивались на пары. Вдвоем легче вытряхивать из одеял тучи пыли.
В четыре часа утра – бегали по тревоге. Хватали автомат, подсумок, пять пустых магазинов, вещмешок, противогаз и скачками на плац. Там построение, проверка наличия личного состава, доклад: командиры отделения командиру взвода, тот – старшине роты, а он – командиру роты: все налицо.
И рысью. В точку рассредоточения. Это километров за пять.
А можно было и на марш-бросок нарваться – за двадцать пять. Пешком-бегом, «Газы!» – противогазы на морду, а пот сейчас же заливает личность под маской по самые ноздри, отодрал ее от подбородка снизу, слил пот, бежишь дальше.
Хорошо, что в четыре утра. В четыре утра еще прохладно.
Одна тревога в месяц.
Однажды после построения на берегу в предрассветные часы выяснилось, что.
– Израиль напал на Ливан! – в строю немедленно начался повальный географический дебилизм: «А где Ливан? А? Далеко? А?» – перекрывая идиотию:
– Мы сейчас же садимся на десантные корабли. («А какие это корабли? Как же они?..») и следуем в Ливан. («Это как? У нас же Каспийское море? Оно вроде озеро? Оно же не имеет выхода?»)
Потом решили, что вверх по Волге, Астрахань, через Волго-Дон, вот, потом Черное море, Босфор, потом это. Эгейское, кажется, море, а потом уже Средиземное.
Через десять минут пришла команда «Отставить!»:
– От-ссс-та-аа-вить! – и все пошли назад в роту. Шесть тридцать утра. Отбой на пятнадцать минут (обязательно заправить на баночке-скамеечке форму). Подъем в семь и на физзарядку.
А какому-то училищу однажды не повезло: летом битком набитое курсантами учебное судно проходило практику в Средиземном море. И надо же – корабли Шестого Американского флота подошли к Ливану (опять этот Ливан) и выпустили по его городам артиллерийские снаряды – там американских граждан взяли в заложники.
Наше верховное командование, чтоб как-то ответить на безобразие, решило высадить в Ливане ни за что не догадаетесь что десант, состоящий из курсантов с того самого учебного корабля, может быть даже с автоматами, для чего в район срочно перебросились автоматы имени Калашникова – несметное количество – и патроны – тут все как обкакались (это я не про американцев).
Так вот (возвращаясь к бегу), надо вам заметить, что были и праздничные забеги, когда бегали ротами в честь какой-либо даты – день рождения Ленина нашего родного Владимира Ильича или же Дня Конституции, тоже родной, 5 декабря.
В эти дни шли в составе рот всем училищем к линии старта – а она за пять километров – и по команде: «На старт! Марш!» – бежали, соблюдая интервал.
Перед училищными воротами бегущие роты подбадривал училищный духовой оркестр – все было ай, как славно – вот только без тренировки воздух на финише вырывался из груди шумно и с болью, потому-то я и решил тренироваться, чтоб в последствии совершенно не сдохнуть.
Как-то бежали три километра по училищу кругами (это я еще не начал тренироваться). Стояла редкостная жара, плавился асфальт. На одном из кругов меня повело в сторону, в глазах потемнело, и рухнул я в кусты под сосной блевать – солнечный удар.
В санчасти я пролежал сутки и отоспался – как рукой все сняло.
С тех пор мне понравилось лежать в санчасти. Я потом много лежал там с ухом – у меня был отит, из ушей шел гной, он теперь часто шел.
Я там познакомился с неунывающим черненьким курсантом с острова Куба, с увлечением жрущим нашу тушеную кислую капусту. Он меня научил испанским словам: «Буэнос диас, тардес, ночес!» – что означало: «Доброе утро, день и ночь!»
Но в первый раз я попал в ту санчасть перед самым поступлением в училище не с отитом.
Оказалось, что у меня дальтонизм, я не различаю цвета.
Тогда капитан второго ранга Дружеруков познакомил меня с медсестрой из этой самой санитарной части. Она вынесла книгу с треугольниками и квадратами в зелено-красный горошек, и я тут же выучил наизусть где чего нарисовано для вступительной медицинской комиссии.
Через несколько лет я забыл где там что стояло и какой там был горошек, и стал путать.
– Так! – сказал мне врач. – Поздравляю! Как же ты в училище попал?
– Книгу выучил, – сказал ему я.
– Понятно, – сказал мне он.
А уж как мне было понятно.
В училище работали славные медсестры.
И врачихи там были ничего.
Одна из них мне сверлила зуб под пломбу.
Тогда отечественная медицина не знала ничего такого, издали напоминающего обезболивание при пломбировании, и я стонал прямо на кресле. Я сначала даже не понял, кто это стонет.
А потом понял – я.
А еще медсестеры носили коротенькие халатики, и из-под них выглядывали голые, белые на солнце ноги – это было волнительно.
Это было волнительно настолько, что хотелось рядом постоять, и мы стояли.
Женщины в училище вообще случались. Они работали на кафедрах, в бухгалтерии, в санчасти, в парикмахерской, в киоске, в буфете, опять в санчасти и, наконец, на камбузе, и со всеми мы норовили постоять.
Некоторых брали замуж.
Некоторых не брали.
За что они некоторым резали яйца по утру их же кортиками.
Все это случалось при выпуске очередного пятого курса, о чем мы узнавали немедленно.
Появление новенькой официантки вносило нервозность в ряды.
Ряды сворачивали себе головы, если она шла навстречу по тротуару.
Для приведения в чувство существовали командиры.
Первым командиром у нас был подполковник Аникин.
– Каждый курсант имеет фамилию! Каждая тумбочка имеет бирку, на которой написана фамилия каждого курсанта! – так он объявлял нам перед строем роты.
Подобными сентенциями наш первый командир был наполнен по самую фуражку. Услышанное от него расслабляло, тупило бдительность и вселяло надежду на то, что и все прочие командиры у нас будут примерно такими же, и нам и в дальнейшем удастся избежать атаки постороннего разума.
Читать бесплатно другие книги:
