Детский дом и его обитатели Миронова Лариса
– Да нет же, у меня московская прописка. Просто так получилось… Сама захотела здесь работать, понимаете?
– Просто? Сама захотела? – Он, горько усмехнувшись, покрутил пальцем у виска, а может, волосы поправил… Потом достал пачку «Явы», закурил. – Бред какой-то.
– Что вы! В детском учреждении нельзя курить! – возмутилась я, поглядывая по сторонам – нет ли где поблизости моих деток.
– Эх-хехе…
И я прикусила язык, стушевавшись под его насмешливо-сочувственным взглядом.
– Я вот тоже здесь не от хорошей жизни, – доверительно сказал он, минуту помолчав. – Пью. Примитивный алкаш, ясно? И не надо на меня такими глазами смотреть. Отсюда всё равно не выпрут. Потому как – дураков нет. Разве умный сюда пойдет?
Сигарету он докуривал молча, сосредоточенно сбрасывая аккуратные столбики пепла прямо на пол. Делать ему замечания я больше не решалась – раз так заведено…
Докурив, он снова глухо молчал, думая о чём-то своём. Я же внимательно его разглядывала. Что-то больно умен для «примитивного алкаша»…
Однако какой-то малости ему всё же будто не хватало. Элементарной культурной огранки что ли?
О перипетиях его многотрудной жизни я узнала много позже, лишь следующей осенью. А тогда он мне показался несколько необычным, как будто смятым изнутри, однако неисправимым добряком. Сталкиваясь с ним в различных ситуациях, я с удивлением обнаруживала, что он едва ли не самый порядочный и благородный человек в этом пристанище «униженных» и «оскорбленных». Он был один из тех немногих, а, пожалуй, и единственный, кто имел смелость прямо, без обиняков говорить Людмиле Семеновне всё, что он думает по поводу её «педметодов». Она, конечно, не сильно радовалась этим откровениям, но виду не подавала. И мне даже казалось, что директриса его побаивается.
Кстати, у него был диплом физтеха. Я это тоже потом узнала.
– Так вы с вещами поосторожней, – научал меня он. – Ревизия придёт, не отчитаетесь… Всё-таки, насадочку на дверь сделаю. Да и косяк надо бы посерьёзнее укрепить. Бытовкой займусь отдельно, это надолго, вот с двойными рамами закончу… Надо бы успеть до холодов.
– Какой… бытовкой? А разве надо ещё и…
– А где вещи хранить будете. Просите помещение на промежуточном этаже. И подальше от водосточных труб. Понадежней будет. Думаете, они только государственное тащат? И у своих за милу душу сопрут, если плохо лежит. А за всё вам отвечать.
Он ещё долго рассказывал мне страшилки из жизни «Мадридского двора», и я начинала понемногу понимать, что здесь всё ой-ё-ёй как не просто, и если не проявлять должной бдительности, то очень скоро можно пасть жертвой собственного недомыслия. Потом замолчал, снова закурил, глубоко затянулся и сказал тихо, но жёстко:
– Больше милостыни нищему не давать. Не поймёт, обидится и отомстит.
– За что? – удивлённо усмехнулась я.
– За вашу же доброту.
– Ах, – вот оно что. Так вы ещё и Ницше почитываете?
– Было дело, да только очень давно, – сказал он, напряжённо подняв бровь и сильно стукнув молотком по косяку.
– Зло не может быть нормальным состоянием людей, – всё же сказала я, непонятно кого оправдывая.
Добродушно усмехнувшись, как это делают, реагируя на смешную выходку неразумного ребёнка, он сказал:
– Вы ещё скажите, что и вообще возможно так устроить жизнь людей, чтобы они жили мирно и счастливо, без всякого принуждения, на неубойном питании и даже не съедали друг друга?
– Ну что вы, я далека от мысли призывать беспечное население планеты «любить друг друга по-братски», но я всё же не верю в созидательную силу зла. Это вырождение.
– Ой ли?
– Именно.
Он посмотрел на меня серьёзно и грустно, потом сказал:
– Когда я был студентом, мне пришла в голову вот какая мысль. Вам интересно?
– Конечно, – с готовностью сказала я (он всё больше интересовал меня).
– Хомо сапиенс этот вовсе не «человек разумный», как учат в школе, это «новый человек» – хам прагматичный. И возник он не вчера и не в нашем любимом государсве, а две тысячи лет назад, когда и появилась Римская империя, и успешно расселился во всем мире. Он меняет маски, маршруты, но – всегда идёт вперёд, подминая под себя всех не хамов.
– Две тысячи лет назад появилось христианство, – сказала я, опять желая возразить. – Как это совметить?
– А это как раз пристанище старых или ветхих людей. Они как бы уравновешивали новую идеологию шустрых прагматиков. Так что «права человека» – это и есть безразмерные права хама, который уверенно марширует по большой дороге разбоя, и никто его не хочет и не может остановить.
– Ничего хорошего.
– Верно, ничего хорошего в этом, ясно, нет. Все цивилизации кончали одинаково – распадом на вечно враждующих персоналий и неверием в созидательное единство духовного. Цивилизация – это заразная и тяжёлая болезнь человечества, Раздробленные общества ещё хуже слитых воедино масс. Это уже не человеки в том самом высоком смысле, это чревоугодники – в самом широком понимании. Такие общества всегда кончают одинаково – крахом или массовым сумасшествием.
– А христианство? – снова напомнила я.
– Ну да, христианство. Это финал, полный финал, если взять ситуацию в идеале. Цель указана, дан идеал. Развитие закончено. Потому что закон этого идеала снова возвращает человека в массу, в непосредственную жизнь. Но происходит это уже вполне на новом уровне. И человек уже может жертовать своим «я» ради других, и, замечу, – свободно. А это уже – подвиг, потому что именно в душе человека живёт зло, и нигде больше. Но это, повторяю, идеал. А жизнь идёт своим путём.
– Вот как.
Больше мне нечего было сказать.
Он удалился, негромко напевая:
И каждую пятницу, как солнце закатится
Кого-то жуют под бананом…
.. После этих рассказов трудовика – в жанре жутких страшилок, у меня, конечно, сложилось довольно нелестное мнение о Людмиле Семеновне. Да и сама я уже стала замечать, что она штучка непростая – жёсткая, полновластная правительница дома, единолично решавшая все вопросы.
Только вот каковы её истинные мотивы, пока не было ясно.
Однако нет – не так всё однозначно. Власть эту она всё-таки делила, и с кем? Конечно, с бывшими воспитанниками детдома – отдавая им на откуп некоторые сферы детдомовского бытия.
Это был удивительный в своём цинизме «воспитательный» тандем: диктатура официального начальства сверху и жестокая деспотия снизу – со стороны бывших, бессовестно обворовывавших и терроризировавших тех, кто помладше и слабее. Директриса ловко ухитрялась «не замечать» этого вопиющего безобразия. Это был поразительный преступный симбиоз – внешне всё пристойно, а изнутри…
Конечно, между директрисой и бывшими личные отношения были «ножевые». Но когда дело касалось «контингента», она меняла ориентиры на сто восемьдесят градусов – начальству нужны были уголовно настроенные бывшие, ведь запуганные дети прибегут к ней искать защиты…
И её власть только усилится.
А им, бывшим, было на руку её бросовое отношение к детдомовскому хозяйству. Для бывших это служило оправданием – в большей степени моральным – их собственного поведения. Для директрисы же бывшие являлись теми козлами отпущения, на которых при случае можно было списать любую пропажу или недостачу: воровство и мздоимство здесь процветало…
Воспитанники детского дома, поначалу огульно ненавидя и «верхи» и «низы» эшелонов деспотической власти, оставались практически беззащитными между молотом и наковальней.
В этой ситуации самые сообразительные быстро смекали, какому богу надобно служить, и охотно шли в шестерки к бывшим, а то – и к самой Людмиле Семёновне. Уже к десяти-двенадцати годам они хорошо усваивали нормы детдомовской этики – здесь царит закон джунглей, если не ты сверху, то – тебя подомнут…
У Людмилы Семеновны везде были связи, и довольно влиятельные. Городские власти ей во всем потакали. По этой причине противоречить ей считалось опасным. Однако действовала она хитро и тонко: уберечься от её немилости было просто невозможно. Не по нраву пришелся – дело труба. Нет, конечно, не совсем чтобы «скатертью дорога», но – «мы вас не задерживаем»…
Вот и весь разговор, качать права полная бессмыслица.
Вообще она бесподобно умела унизить подчиненного, сохраняя при этом видимость приличия в обхождении. Придраться не к чему. Если, конечно, считала нужным. Редко-редко позволяла себе (особенно в первые месяцы моего здесь присутствия) банально срываться. Она умела сохранять лицо, тут уже сказать нечего.
.. Итак, ещё один день подошёл к концу – а я всё ещё жива. И даже кое-что успела полезное сделать: повесила полки в отрядной – любуюсь… Просто кошмар до чего криво! А всё равно приятно – висят ведь, не падают. Шурупов под рукой не оказалось, а гвозди держали плохо, приходилось заколачивать всё более длинные и толстые… Разворотила полстены, пока повесила эти злосчастные полки. Последний гвоздь торжественно забила под бой курантов.
Полночь, пора домой. Пока метро не закрыли.
Однако уходила из детского дома не последняя – ещё одна полуночница столь же кропотливо готовилась встретить свою группу – первоклашек. Их завтра привезут всех вместе из дошкольного детского дома. Она тут недели две уже сидит за полночь – сменщицы у неё нет.
Предостерегает:
– Под окнами не ходите. Могут окатить, с них станет.
– Чем… окатить? – содрогнулась я.
– А чем попало. Обычай здесь такой – не понравился воспитатель, так выльют сверху помылки, и это в лучшем случае… Пока отыщешь виновного, сто раз обсохнуть успеешь. Да и как искать? Всё свалят на случай. Скажут, пол мыли, а грязную воду в туалет лень тащить. Ну, вот и плеснули за окно… Хамство и лень здесь узаконены.
– А что, часто здесь воспитателям достаётся? – осторожно спросила я, с опаской поглядывая на таинственную черноту мрачных детдомовских окон.
– Бывает, – ответила она грустно. – Ведь дети не всегда понимают, кто истинный виновник их бед. А воспитатель – вот он, всегда рядом, да ещё и нотации читает по всякому поводу, убирать заставляет, не велит курить.
– А что же директор не вмешивается? – вскипела я, совершенно не вдохновляясь перспективой быть на ночь «умытой» помылками.
– Что вы! Она ещё и провоцирует! Не упустит случая намекнуть при детях, что, мол, воспитатель виноват.
– Текучка большая? – спросила я.
– Ясное дело. Лучшие ходят, садисты приживаются. И вот их-то как раз Людмила Семеновна всегда выгораживает. И перед комиссиями, и перед детьми. Садюги ей ой как нужны.
– Так об этом надо в газету писать! – буквально закричала я.
– Писали. И что? Потом только хуже было. Нам же и доставалось.
И она принялась подробно рассказывать, как здесь чинят расправу над неугодными: воспитатели меняются каждый год, а то и чаще. Редко кто несколько лет выдерживает – кому уж совсем некуда податься…
Ночью я долго не могла уснуть. Находясь под впечатлением этого разговора. А когда под утро всё же уснула, мне приснился очень странный сон.
Сны вообще штука тёмная. Сон – что это? Свободный полёт фантазии, пророчество, предчувствия? Во сне можно одолеть огромные временные и пространственные масштабы, перескакивать самые незыблемые законы бытия и рассудка, оторваться от земли и унестись в небо, достигая тем самым пределов, которые просто невозможно постичь в реальном мире. И всё это будет – правда.
Так вот, сон был такой. Будто в театре меняют декорации. Меняют долго, тайно и неразумно – с одной стороны сцены всё время что-то переносят на другую… Но вот я уже вижу подмену – дерево меняют на пластик, бумагу – на полиэтилен… Один из актёров любовно прилепился к умирающему дереву, которое хотят заменить пластиковой штангой. И его никак не могут отлепить, потому что он… из пластилина… И тут же рядом, в оркестровой яме – ужасная пасть чавкает свеженькое мясцо… Чавкает и что-то бормочет под нос… И уже слышно – что.
«…пятнадцать томов законов и двадцать томов примечаний… пятнадцать томов…»
О чём этот сон был? Я часто о нём думала. О добре и зле грядущего?
И тут мне на глаза попались стихи. Они были перепечатаны мною на машинке, когда я относила последние книги в бук. Это Мережковский. Я стала читать.
Каким путём, куда идёшь ты, век железный?
Иль больше цели не, и ты висишь над бездной!
.. И вот сейчас, через много лет, я вспоминаю тот детский дом, вспоминаю обо всём, что там было, в мельчайших подробностях и спрашиваю себя – пошла бы снова в детский дом, уже на горьком опыте познав – как это бывает?
Да. Пошла бы.
Но только в тот же самый. И к тем же детям…
Потом у меня были и другие воспитанники. Но именно эти, самые трудные, остались моими.
С другими я тоже старалась работать изо всех сил, жить для них. И среди них были любимые. Самые дорогие дети. Но именно эти, детдомовцы из «дэдэ полтинник», первые мои воспитанники так и остались моей болью, моей радостью. Частью моей жизни…
У Лили Кузенковой семья получилась хорошая. Очень хорошая. Хотя и не сразу. Родила девочку почти сразу после выхода из детского дома. Через год стало ясно, что помощи от отца ребенка ждать без толку. Растила свою кроху в малюсенькой комнатушке большой коммуналками, воюя с соседями за право занять ванную для купания ребенка или стирки. Себя не жалела, но делала всё, чтобы дочка росла здоровой, развивалась нормально.
Когда я пришла к Лиле на первые именины ребенка, мои страхи – справится ли? – сами собой развеялись: эта мама ребенка не бросит. Как бы ни трудно ей было.
А ведь ей тогда исполнилось едва семнадцать!
Прошёл ещё год, и Лиле встретился парень, о котором можно только мечтать. Пришел из армии, устроился на автобазу, Лиля устроилась работать в ясли, туда же устроила и свою малышку. Муж заботился о приёмной дочери так, будто всю жизнь к этой миссии готовился.
Недавно они приходили ко мне – теперь уже весьма солидные люди, со стажем семейной жизни. Пили чай с пирожками, Лиля сама испекла, а когда она пошла на кухню – мыть чашки, её супруг очень серьёзно сказал мне:
– Нормально живём, только не нравится мне, что Лилёк курит. Кашель уже сильный, а курить не бросает.
– А сам ты куришь? – спрашиваю.
– Раньше курил. А потом мать сказала – брось! И бросил. Она сердцем болеет. Жалко её…
Проходит около получаса, и в отрядную уже посмелее заглядывают и другие дети. Входят, не здороваются, посидят, послушают, о чем здесь речь, и снова исчезают. Однако никого насильно не удерживаю. Пусть пока привыкают к новому лицу.
И на сей раз хожу глубоко за полночь.
– Уже? – дружно воскликнули мои помощницы, которые, конечно же, сидели со мной в отрядной до упора.
Явно огорчены, наверное, думали, что посиделки у нас на целую ночь.
Я бы и сидела всю ночь, да ведь я не совсем чтобы «освобожденный секретарь» – и свои дети есть. Соседи – люди хорошие, но совесть надо иметь…
Вот уже несколько дней у нас дома царит новый, неожиданный распорядок. Дочкам, их двое, я объяснила без околичностей – у меня новая работа, очень-очень важная. Так что теперь в музыкальную школу будут ходить сами (благо, недалеко, в соседнем переулке, а общеобразовательная и вовсе в нашем дворе).
Поначалу они, мои заорганизованные, дисциплинированные дети, страшно обрадовались – полная, ничем не ограниченная свобода и самостоятельность! Класс!
На прежней работе, в университете, я имела возможность бывать дома гораздо чаще, и потому водила дочек везде, куда только можно было приводить детей. В результате они, мои чада, вполне преуспели для своего возраста: прилично стояли на фигурных коньках, в двух случаях из трёх попадали ракеткой по теннисному мячу, плавали тремя стилями, с энтузиазмом рисовали, танцевали, пели и даже слегка щебетали по-французски, прочли «Мастера и Маргариту», а также «Чайку по имени Джонатан Левингстон», а также Софью Прокофьеву и многое другое тому подобное… Короче, жили весело и дружно и без особых хлопот.
Теперь все эти разнообразные развивающие мероприятия придётся резко свернуть. Зато появилось безразмерное свободное время, что, естественно, не могло их не радовать. Но уже после трёх дней свободы они ощутили и её нелегкое бремя…
Чем заняться? И – без мамы всё-таки скучновато. Кроме того, у нас дома, в нашей единственной комнате в коммуналке, вместе с нами проживало целое сообщество всякой живности – подобранные на улице котёнок и щенок, кролик с переломом лапы из вивария университета, две отбракованные крысы (оттуда же) и молодой голубь без крыла (не успела догрызть уличная разбойница-кошка). Но одно дело – весело играть с милыми зверушками, и совсем другой оборот, когда приходится за ними всеми регулярно ухаживать…
– К сожалению, мои милые девочки, мне пора, – говорю своим воспитанницам, искренне сожалея, что надо уходить, хотя сердце постоянно ноет – а как там дома?
– На метро уже всё равно не успеете, оставайтесь, – канючат весьма жалостливо. – Мы счас на кухню слетаем – пожрать принесем. (На ночь повара предусмотрительно оставляли в зале столовой «дань» – хлеб, кефир, кашу, иногда печенье, сыр и колбасу, всё же лучше, чем «шмон» в кладовке оголодавших за ночь воспитанников дэдэ.)
– Так я на такси. Мне, правда, надо, – крепко стою на своём, а сама с тоской думаю – зарплату хоть дадут в этом месяце? – Да и вам спать пора. Нехорошо так поздно ложиться. Не выспитесь ведь.
– Днем отоспимся, ещё же не в школу. А ночью прикольно не спать. У нас никто рано не ложится. Иногда до самого утра не спим. Вопиталки нас даже не гоняют.
– Ну-ну.
– И задачки вот могли бы порешать, оставайтесь! – резко меняют тактику хитрюги. – А давайте с вами весь учебник сделаем?
Опс! Запрещенный приём.
– Это дело, это дело… – смущенная столь решительным натиском, бормочу я. – Только вот в чем загвоздка – я же не смогу вам свидетельство выдать. В школу всё равно ходить надо. Ясно?
– Ага.
– Так что спать – и вмиг.
– Ладно, – вяло отвечают они. – Счастливо добраться. А можно, мы тут чуток ещё порисуем. Ну, можно, а?
Глава 4. Завтра в школу
До начала занятий один день. Успеть бы с одеждой. Начинаю с мальчишечьей. Как всегда, отлавливаю детей в столовой, во время обеда – сюда, уж точно, не зарастёт народная тропа. Обед – это как бы ритуальная еда, завтрак часто просыпают, а ужин – прогуливают.
Спрашиваю как-то Юматову:
– А спать на голодный желудок невесело? Кира снисходительно смотрит на меня, смеется:
– Зачем – «на голодный»? Можно и на кухне пошмонать.
Да, это так – ночные визиты на кухню, в подвал (там складские помещения), в медпункт (медикаменты типа спирт) и даже в кабинет директора, где хранились документы, были делом обычным.
Мальчишки меня уже не так дичатся. Иногда подходят ко мне сами, если что срочно надо. Пользуюсь моментом и прикидываю на глазок, кто какого росточка. Примерить всё равно не дадут – дикие совсем!
В списке, против каждой фамилии, записала ориентировочно собранные «агентурные данные» – рост,
комплекция. Ушила, сообразно этой ведомости, новые брюки, выстирала старые белые рубахи – воротники и манжеты в бурых полосках. Сушу под утюгом, иначе не успеть.
В отрядной всё время кто-то есть. Снуют туда-сюда. Соображают, гвардейцы – что-то полезное для них делается. Однако по имени-отчеству меня пока никто не называет. Если кому что надо, то говорят просто: «Тёть, слышь!»
По списку уже сорок два. Все старшие – девчонки. Четверо девятиклассниц. Да и восьмой класс тоже почти все девочки. Чистейший матриархат.
Как-то у нас всё будет?
Людмила Семеновна о моих документах речи пока не заводит. Просто хожу на работу – и всё. Делаю своё дело. Хорошо ли плохо ли – никого не касается.
«Здрасьте!» – на ходу почти всегда, и – каждый в свою сторону.
Пятиминутки, летучки… Где-то об этом читала… Но здесь свой уклад. Каждый старается в меру своих собственных сил и возможностей.
Завтра могу и вовсе не прийти, и никто мне иск не предъявит. Все новые воспитатели оформлялись, как правило, задним числом, – лишь после того, как «отбудут» испытательный срок, не меньше месяца. Так что подобное оформление было здесь обычным делом. И этот порядок был, по-своему, оправдан: нередко в детский дом забегали всполошенные энтузиасты – ай-я-яй! Бедные сиротки!
Но – день-два посуетятся, поохают, и… исчезают столь же внезапно, как и появились в этом доме.
Моё заявление о приеме на работу подписали в середине сентября – что было уже большим достижением! Почти что – всенародным признанием.
Это меня очень обрадовало, но и насторожило: значит, мои впечатления – в том смысле, что никто ни за кем не следит, оказались ошибочными. Следили в оба глаза все – друг за дружкой, и все вместе – за новенькими. Строго вели учет приходу и уходу. Вечером задерживались все, это здесь было нормой, и приходили тоже раньше, некоторые прямо к подъему. Я до самого ноября не знала, что в табель нам ставят рабочие часы всем одинаково – с 15 до 21.
Изредка случались и опоздания, на что особого внимания никто не обращал. Но только – до поры до времени. Стоило директрисе заиметь на кого-либо железный зуб, тут же начиналось отслеживание буквально по минутам, поднималась старая информация, и – привет, боевой товарищ!
Глава 5. Не «тёть», дубина, а Ольга Николаевна!
Первое сентября.
Примчалась в отрядную на заре, голова кругом, от волнения просто сотрясаюсь. Дома спать не ложилась совсем, иногда и по две ночи не спала, когда мои дети болели, или диплом готовилась защищать. Так что дело привычное, ну и вообще, я не сильно «зарежимленный» человек. Но тут я просто побоялась, что, после беготни последних дней, просто не услышу будильник.
За ночь у себя дома прибралась, приготовила своим детям одежду и составила подробную инструкцию – что и как делать. Первый раз они пойдут в школу первого сентября одни, без меня. И это совершенно не радовало. Надулись даже. Но я сделала вид, что не заметила этой перемены в настроении.
Ночью до колик в сердце было жалко смотреть на них, безмятежно спящих и беззащитных, совсем ещё маленьких детишек, которым собственная мамочка устроила «детдом на дому».
Но мои огорчения по поводу личного, неблаговидного поведения тут же улеглись, едва я переступила порог детского дома. Позвонила домой с первого этажа – встали, собираются, всё в порядке.
Бегу по лестнице на верхние этажи – там наши отрядные спальни. И настроение моё поднимается сообразно – такого возвышенного настроения у меня не было, пожалуй, со дня рождения первой дочери. Тогда я несколько дней не могла уснуть от переутомления, возбуждения, а также избытка впечатлений, но при этом чувствовала себя отменно.
Адреналин волнами ходил в моем счастливом организме.
Зато потом…
Когда через полтора года родилась вторая дочь, я ревела три дня подряд: наш папочка и любящий муж, вместо того, чтобы примерно торчать под окнами двадцать пятого роддома вместе с другими счастливыми отцами, вдруг, слегка запоздало осознав, что «ещё не очень готов к отцовству», беспечно отправился с друзьями в поход – чтобы не дать житейской трясине засосать себя окончательно.
Стояла чудесная золотая осень…
.. Все эти дни, с тех пор как я перешла на работу в детдом, со мной творилось что-то невообразимое.
Жизнь моя снова приобретала настоящий смысл и цель.
По квартире я летала, как вихрь – и соседи мои, вообще-то добрые и милые люди, если, конечно, закрыть глаза на сугубо коммунальную специфику, смотрели на меня несколько удивленно и даже пустили забавный слух, что у меня, похоже, наконец-то, «романчик» обозначился…
Свою новую профессию я пока не афиширую. В трёх словах не объяснишь, ради чего бросила университет, престижную тему у известного академика…
Неужто для того, чтобы возить грязь за полусотней малолеток-головорезов с хорошей порцией криминала в генах?
Ну, не дура ли?
На кафедре лишь заикнулась, и что услышала в ответ?
Примерно такое: «В наш прагматический век это сродни умопомешательству»…
Похоже, к этому «диагнозу» пора начинать привыкать. Самое время.
Вот и помалкиваю – пока.
Однако скрыть блаженно-счастливое выражение лица всё же не в моих силах. Так что соседи вправе строить всяческие фантазии.
Я же сама, впервые за последние лета (пять? семь? или больше?) чувствую абсолютную, неколебимую гармонию сущего. И мне – хорошо.
Ровно в семь начинаю обход спален. Сначала заглядываю к мальчишкам – дрыхнут, ясное дело, сопят в обе дырочки…
– Утро доброе, мальчики, – говорю хоть и ласково, но и настойчиво.
Никакой реакции. Плавно повышаю градус настойчивости.
– Просыпайтесь-ка поживее, в школу опоздаете, ну же!
Ноль реакции.
Дергаю за край одеяла, тормошу мертвенно спящих – как результат, сопение усиливается. Но вот один поднял голову и слегка приоткрыл сонный глаз, потом рот.
Лучше бы он этого не делал!
– Да пошла ты…
Ещё что-то бормочет в том же роде, затем натягивает одеяло на голову и… опять храпит весьма демонстративно.
Ладно. Пусть так.
Я и пошла – в столовую, заботиться о корме для своих птенчиков.
Но по пути к вожделенной кормушке всё же предприняла кое-какие действия. Вихрем пронеслась по всем нашим спальням и на полную громкость включила «Маяк».
– Доброе утро, ребята!
– С добрым утром, дорогие радиослушатели! Начинаем очередную передачу отдела сатиры и юмора…
– Ребятки, приветик, подъём!
–.. Не правда ли, премиленькая история?
– Подъём, дети! С добреньким утречком вас!
В столовой надо быстро управиться – едоков вон сколько! Через двадцать минут на столах сорок две тарелки каши, столько же кружек, ложек, порций масла, сыра и колбасы. В честь первого сентября ещё и яйца. Да, чуть про хлеб не забыла – на отряд пять батонов, по два куска на рот. Хлеба едят много, но и под столами немало кусков, так что лишний батон просто так не дадут. Надо если кому – иди на раздачу за добавкой.
Первыми пришли на завтрак девочки. Заглядывают в столовую – можно заходить? Вчера предупредила – по одному пускать никого не буду, только все вместе заходят, а то ведь не уследишь, кто чьё масло съест или там колбасу, ну то, что повкуснее.
Ну вот, кажется, всё. Предупреждаю девочек весьма строго – ждать всех, а сама снова бегу на мальчишечий этаж.
Увы, спят, как сурки! Ах, так!
– Завтрак заканчивается.
Это уже экстрим. Удар по нервам сильнейший. Сработало, однако – зашевелились…
– Через десять минут столовая закрывается!
Действует! Старшие уже бредут умываться. Наконец выполз из постели и последний соня.
Привычно влезли в грязные, пузырчатые на коленках треники и донельзя замызганные футболки.
Про формы пока ничего не говорю. Сюрприз.
Когда же все мальчишки ушли в столовую, быстро перетаскала из отрядной в их спальни школьные формы и рубашки. Пиджаки и рубашки повесила на стулья, брюки – на спинки кроватей. Пионерские галстуки живописно алели на подушках.
Лепота!
Минут через несколько стали появляться мои накормленные питомцы. Входят, уже намереваются привычно плюхнуться на постели – и тут видят…
Нет слов.
Вбегает мальчик из второго отряда, Медянка, по привычке сплёвывает на пол. И тут же нарывается на резкую отповедь:
– Ты… охренел что ли? Не видишь, воспиталка убирала…
– Сча в нюх!
Бедолага растерянно смотрит на моих гавриков, я же молчу – исторический момент, однако.
Наконец спрашивает:
– Пацаны, вы чего?
Ответ столь же категоричен:
– Медянка, шуруй к себе в спальню, там и плюй… Медянка смеётся.
– Во дают! Чево это я буду в своей спальне плеваться? Потом Лидуха домой не отпустит на праздники.
Хитрые, черти, всё, оказывается, понимают.
«Лидуха» – это как раз и есть ведущий воспитатель. У неё есть и более солидное прозвище – Матрона.
Выхожу в коридор, стою у окна, жду, пока оденутся. Потом надо в школу отвести, пока не разбежались.
Но вот выходят, слегка смущенные и притихшие. И на меня как-то странно поглядывают.
Тут один спрашивает:
– А вы, тёть, с нами в школу пойдёте?
Читать бесплатно другие книги:
