Детский дом и его обитатели Миронова Лариса
– … или в жёстко организованной команде, – на этот раз она перебила меня. – Если сам, конечно, не тянешь. Да, есть такое дело. А вы, как всегда, против?
– Не вижу смысла. Это та же самая кабала, только на ином уровне.
– И, всё-таки, вы всё ещё верите в светлое завтра, – сказала она с большим сожалением. – Мир ускоренно катится в тартарары, а я бываю за границей, и вижу, куда всё идёт – не только у нас всё плохо. Так как, по-вашему, должно?
.. И опять я не могла понять, что у неё на уме. Хочет ли она мне помочь или же просто любопытствует, как праздно любопытствует человек, уже пресытившийся всеми доступными радостями жизни и теперь ищущий неких экзотических, на его взгляд, проявлений в чём-то простом, обыденном, лежащем в самых нижних пластах жизни.
И тогда я сказала:
– Как должно быть – знает умный, как есть на самом деле – знает опытный. А вот как всё изменить к лучшему – знает только гений.
– А вы себя к последней категории не относите, разумеется?
Я не могла ответить отрицательно, и потому сказала скромно:
– Вы угадали – увы.
– Да? – подняла бровь она (также делает наша директриса).
– Угадали вы…
– Угадали львы.
Она горько усмехнулась, однако, о чём-то невесёлом, вероятно, про себя думая.
– Всё же тонко подмечено: как есть на самом деле – знает опытный, – повторила она мои слова. – Это так, да… Молодому человеку иногда кажется, что он насквозь всё видит. Но проходят годы, и он начинает убеждаться, что на глазах его была пелена… Однако вам прозреть всё-таки не удалось, а ведь пора уже! Давно пора! А скажите, кому принадлежит эта мысль?
– Дидро, если я ничего не путаю.
– Я так и подумала, ага… На наших не похоже. Но вот что я вам скажу, как человек опытный. Вы, оказывается, не такая уж и наивная. Но, похоже, очень непредусмотрительная. Что будет завтра, никто не может знать, даже господь бог.
– ?!
– По крайней мере, в нашей стране. Я, как вы догадались уже, не самое последнее лицо в нашем городе.
– Догадалась. И даже за его пределами.
– Ну вот, так я вам скажу, такого количества самых всевозможных слухов по поводу нашего будущего даже трудно себе вообразить.
– Неужели коммунизма не будет? – преувеличенно ужаснулась я.
– Вы же были в горах – что вы там видели? Ни за горами, ни перед ними – его нет, не было и никогда не будет.
– Но это отдельный разговор. Коммунизм обещали построить к восьмидесятому году, и никто эту программу пока не отменил.
– Да, но это не самая странная весть. Как говорится, мечты проходят, исчезают, как тень на утренней заре…
– А что, есть более ужасные вещи?
Она посмотрела на меня ещё более серьёзно.
– Вы не пугливая?
– Как видите.
– Тогда я вам вот что скажу. Возможно, через лет двадцать и Москвы уже не будет.
– Что?!
– Ага! Испугались?
– Да нет, смешно просто.
– На самом деле, не очень. Есть мнение, что Москва несёт в себе столько символов славного прошлого, что без их полного уничтожения вперёд, по пути мирового прогресса продвинуться не удастся.
Я засмеялась.
– Куда – вперёд? Вы же сказали, что коммунизма не будет.
Её голос неожиданно приобрёл металлические нотки.
– Не будет, как видите. Но есть и другие формации. И это тоже, в определённом смысле, – вперёд. Дорогу хозяину, так это теперь формулируется. Страх и трепет, еженедельные расстрелы с показом на всю страну по телевизору – вот единственный путь в этой стране.
Ничего себе шуточки!
– Понятно, – сказала я, будучи полностью вне формата. – Хотя и не очень. То есть вы вот так просто свели вековые блуждания человечества по бездорожью истории, с междоусобицами, кровью, разгулом низменной стихии, неспособностью людей видеть и понимать своё время – всё это вы свели к одному простому тезису: дорогу хозяину, и в руки ему – кнут?? Извините, «калаш».
Она не стала кокетничать и сказала просто:
– Примерно так.
– Тогда уже прямо сказали бы – дорогу злу!
– Зачем же так карикатурить ситуацию? – сказала она иронично.
Я безнадёжно и совершенно бесперспективно заводилась.
– Нет, я весь этот год много думала об этом… о том, что нас ждет впереди. Я понимаю, зло о себе прямо никогда не заявит. Оно будет маскироваться человеколюбием, заботой о счастливом устройстве человечества, всю свою отвратительную сущность оно будет маскировать заботой о всеобщем благоденствии, истощающихся ресурсах… И так всё будет запутано, что даже не сразу разглядишь разницу, отделяющую добро и зло… Лицемерие, сознательная ложь во всём, и вместо благоденствия и свободы люди получают новое рабство и несчастье. А ведь люди всё ещё верят в разум как это… ум, честь и совесть верховной власти, и будут ещё долго ждать от неё милости…
– И что? – устало спросила она.
– Это жестокий обман. Это подло, – сказала я с вызовом.
– А чего бояться?
– Как это – чего? Это же очевидно.
– Конкретнее.
– Торжества истины.
– А вы действительно верите в это торжество?
– Верю. Истина обязательно восторжествует, – сказала я весьма пафосно.
Хозяйка вздохнула.
– Только вопрос – когда. А я вот не верю. Да, совсем не верю. Я не боюсь второго пришествия, я вообще не считаю, что оно должно быть Это идиллия для слабоумных, и, если честно, не очень верю и в кнут. Мне не нужен инквизитор, и я не уверена, что он так уж нужен человечеству, но это по секрету, между нами. Вам это интересно?
– Разумеется.
Философствующая о высоком, Хозяйка меня очень занимала. Я впервые встретилась в жизни с таким удивительным типом.
Её информированность потрясала, её откровенность была на грани.
– Не нужно вечно обманывать людей, ведя их на верную гибель, не надо убеждать их в пользе жертвы во имя эфемерного бессмертия. И я не уверена, что сам Христос верил в бога всей душой, не уверена, что он сам себя считал богом и что верил во всесилие бога. Что же вы хотите от меня, грешной? Вся история учит, что правды на земле нет, она есть только у того, кто силен. И больше ни у кого. Сила есть бог. И вот в это я верю. Не может быть голодный свободным. А сильный голодным не бывает.
– Да. Он отберёт у голодного последнее, но сам голодать не будет, – сказала я, а она лишь слабо усмехнулась.
– Возможно, но такова жизнь. И сытые, и голодные за Христом не пойдут. Они пойдут за тем, кто посулит им хлебы. А уж за тем, кто поманит их колбасой, они просто побегут, толкая и топча друг друга… Лучше сытое рабство, чем голодная свобода. Вот что скажут ваши жалконькие на все ваши призывы жить по совести…
– Ты такие выводы сделали? – сдерживая горькое чувство, спросила я.
– А что, разве не так? Теперь уже с вызовом говорила она.
– Думаю, что не так.
– И в чём же?
– В том, чтобы не только жить, а в том, чтобы знать, для чего всё это…
Она иронично хохотнула.
– Ах, счастье духовной жизни! Вот о чём вы! Ну, это решается просто: свободы полные штаны – и никакой дух уже не в силах будет потревожить жалконького человечка… Три явления – чудо, тайна и сильный авторитет, вот и всё, что нужно маленькому человечку для полного счастья. Удивлять, скрывать и пугать – вот и все секреты власти. Хлеб небесный нужен единицам. Но единицы – это ещё не всё человечество? Люди, а их ведь миллиарды, – это малые дети, они подлы, порочны и неблагодарны, и такими будут всегда. Все эти ваши «дирюжки», «старпёрши»… Они что, жаждут нравственной жизни? Им нужны только деньги и блага.
(Она старательно ударила на «га».)
– Не только ведь об этих типах речь.
– Но они как раз и есть – образчик современного масштаба, – со злобной весёлостью сказала Хозяйка. – Безусловное отражение нашей эпохи! Тип, отлитый, как заготовка, в серийную, массовую формочку. И они, эти массы серийных заготовок, своими железными батальонами в два счёта сомнут всех вас, с вашим самобытным, инстинктивным самосознанием, с вашей жаждой активной деятельности на благо… чьё? На благо этих же формочек-заготовок?
Меня всегда раздражала высокопарная риторика в пользу «здравого смысла», и я сказала:
– Почему вы так странно называете этих людей? Они обе мне тоже не очень симпатичны, но я всё же считаю, что они такие же люди, как и мы с вами.
– О нет, это не совсем так, точнее, совсем не так. Их массово произвели на свет по одной и той же схеме. Это тип робота социального. Точнее – антисоциального.
– И по какой же схеме? – спросила я раздражённо.
– А вот по какой. Если людям платить три копейки за их труд, что они начнут делать?
– Искать способ зарабатывать больше.
– Таки нет. Они начнут воровать, – победительно возвысив голос, сказала Хозяйка. – И чем дальше, тем больше.
– И что?
– А то, что современные зарплаточки у большинства тех, кто работает рядом с производимыми материальными благами таковы, что не воровать они просто не могут. И, таким образом, за десять-двадцать лет у нас появится масса достаточно богатеньких людишек, приобретших свой вонючий капиталец именно благодаря воровству. Они и воссоздадут свою жизнесистему как непреложную данность, когда придёт их час.
Похоже, она была права – то же самое, примерно, говорила и Нора.
– Это неизбежно? – спросила я риторически.
– Когда внутри здорового целого живут контакты совсем иного рода, ничем хорошим это не кончается. Симбиоз паразита и здорового тела рано или поздно заканчивается болезнью последнего. Но счастье человечества в том, что паразит вообще не может жить отдельно от нормального организма – ему, как ненасытному клопу, совершенно необходимо свежее тело для постоянного обкусывания, вот он и стремится это тело до смерти не закусывать, до тех пор, по крайней мере, пока на горизонте не появится новое. Вот поэтому он и неуязвим – он, паразит, ведь никогда не сознается в истинной своей сути и не покажет публике своего истинного лица. Тела можно менять, а паразит остаётся прежним, разве что всё больше и больше разжиревшим. Этот паразит, дай ему власть, любое здоровое тело превратит в прореху на человечестве.
– Это ужасно, если всё это действительно так.
– Да, ужасно. Так происходит оподление человека в целом. И вся ваша духовность и высокие идеалы – ровным счётом ничто рядом с каменной стеной грубой реальности.
Но я не спешила сдаваться, хотя крыть её «железные» аргументы было фактически нечем. И я сказала:
– Это всего лишь ставка на слабости человека. Примитивная спекуляция на них. Это нечестно. И проблема, я думаю, в другом.
– В чём же? – спросила Татьяна Степановна, улыбаясь одними губами.
– А вот в чём. Человек искренний и честный обязательно спрашивает себя: зачем я живу? А ему отвечают нагло и грубо: иди за вождём и не лезь не в своё дело. И будешь избавлен от самых ужасных мучений и самых совратительных соблазнов – свободы совести…
– Опять вы… – произнесла она с некоторым раздражением. – Но этот ваш идеальный человек, безусловный и всесильный чисто гипотетически, ничтожен в реальной жизни. Что же касается свободы духа или как вы там это называете, то для большинства как раз и есть счастье – вовсе не иметь её! – громко и с вызовом воскликнула она.
– Возможно, для кого-то это и так… Только это весьма сомнительное счастье.
Я уже начинала беспокоиться – не разругаемся ли мы и с ней в итоге? Однако опасный разговор был вынужденно прерван – к нам присоединилась Людмила Семёновна. Бочком, словно и не в своей вотчине, она протиснулась в отрядную – толпа в коридоре у дверей нашего отряда всё разрасталась, подобно снежному кому, неудержимо несущемуся с высокой горы. Весть о том, что первый отряд благополучно объединился, уже облетела весь дом. Всем хотелось знать подробности.
Людмила Семёновна стала просто сахарная.
– Тамарочка Трофимовна, Хозяюшка вы наша всеобщая, вы с нами откушаете? В моём кабинете накроем.
– С удовольствием, – ответила та. – А с вами, Ольга Николаевна, мы побеседуем после совета отряда чисто приватно. Вы не против?
– Почему нет, – сказала я с облегчением, разговор с Хозяйкой «за жизнь» меня порядком утомил.
– Конечно, конечно, вы ещё побеседуете. И ко мне заходите на чаёк, а с ребятишками Татьяна Степановна побудет.
Поморщившись, словно надкусив недозрелую антоновку, она сказала директрисе:
– Да не суетитесь вы. Утомляет…
В её глазах ещё горел инквизиторский огонь – внутренне она ещё не вышла из диалога. Присмиревшая и как-то сразу сникшая директриса изумленно смотрела на Хозяйку, потом сказала в смущении:
– Да я ничего… Я так… А вы тут…
Но она так и не договорила.
Хозяйка, словно очнувшись, взглянула на неё уничтожающим тяжёлым взглядом и ничего не ответила.
Потом уже, выходя из отрядной, мне на ухо – полушёпотом:
– Лучше вот что: заходите ко мне, завтра хотя бы, в завком. Часика в три.
Я сказала вежливо, но твёрдо:
– Я бы с удовольствием, но в три у меня смена. И вообще, со временем как-то туговато.
Тамара Трофимовна, выслушав меня внимательно, переглянулась с директрисой, та опустила глаза. Лицо Хозяйки снова сделалось холодным, жестким. Сразу резко обозначились острые скулы её скульптурно-чёткого лица…
– Боюсь, у вас его слишком много скоро появится.
И они вышли.
Я смотрела на часы. Минутная стрелка незаметно подползала к шести. До совета ещё оставалось время – около получаса. Когда воронье остриё пронзит число двенадцать, сюда придут члены совета отряда, а с ними – и Бельчиков.
Что он скажет? Что просто струсил? Что боялся колонии? Или скажет, что не боится неволи, психушки, а просто боялся публичного суда отряда? Или что сделал ошибку, а теперь понял это? А что скажут ребята? Что теперь всё в порядке, что суда не будет, что все всё уже простили…
А он? Он будет искренен или опять будет лгать – спокойно и уверенно, чтобы все поверили?
Душно как-то…
Я подошла к окну, открыла его. В лицо пахнул бодрящий осенний воздух, штора взвилась к потолку, ветром качнуло раму… Цветочный горшок на краю подоконника не удержался и вывалился наружу, с грохотом ударился об асфальт.
Я захлопнула рамы, села за свой стол и стала думать над её словами. Что это за весёленькие прогнозики такие? Не заметила, как со спины зашёл Бельчиков.
– А ты что на ужин не пошёл? – спрашиваю его.
– Не хочу жрать.
– А что ты хочешь?
– Спросить хочу. Можно?
– Давай.
– А меня отправят в колонию?
– Не болтай ерунду. Какая ещё колония!
– Это дирюга болтает ерундой.
– Что?! – угрожающе сказала я. – Ты как разговариваешь?
– Извиняюсь. А чего дирюга брешет?
Он насупился и зло поджал губы.
– У неё и спроси. Только вежливо. Но я тоже кое о чём тебя хочу спросить. Ты что-то знаешь?
В глазах его, усталых и красных, словно от слёз, мелькнуло подобие улыбки, но рот оставался плотно закрытым.
Я молчала. Он занервничал, ожидая расспросов. Потом вдруг зачем-то пробежался по отрядной, отфутболив валявшийся в проходе бесхозный портфель. Немного успокоившись, снова подошёл ко мне и тихо сказал:
– Жигал в психушке. Знаете?
– Знаю уже.
– Меня посадят?
Я положила руку на его плечо.
– Успокойся, прошу тебя.
– Я тоже его бил.
Он резко сбросил мою руку, отскочил к стене, прижался лбом к прохладной штукатурке, потом, крикнув: «Я это сделал, я!» – и выбежал вон тотчас же. Выбегая из дверей, в коридоре он столкнулся с Татьяной Степановной, тут же с любопытством заглянувшей к нам в отрядную. Бельчиков, громко извинился и, тяжело топая, побежал дальше, в три скачка одолев коридор. Вот он шумно, с гиком, скатился по лестнице – на перилах, конечно, паршивец, – потом внизу хлопнула дверь, потом грохот – видно, крылечко (слава богу, низенькое, в три ступеньки), он одолел кувырком.
Куда он побежал в такую ночь? Может быть, на Таракановку? Нам неглубоко, вода тёплая, дно усеяно пёстрой крупной галькой. Вокруг густой кустарник – смородина, в ней мальчишки устроили шалаш. Там у них даже был небольшой запас еды – картошка, сухари, баранки и пакет пшена. И посуда была – алюминиевый чайник, котелок, пять кружек и пять мисок. Вечером иногда мальчишки жгли костёр, правда, клялись, что голубей больше не жарят – я запугала их страшным вирусом гепатита.
Да, конечно, он там.
Мне доже показалось, что я вижу на стекле окна отражение костерка – пламя то подпрыгивает, то стелется к земле, словно гаснет… Я даже почувствовала запах теплой сточной воды теплоэлектроцентрали в нашей речке Таракановке…
Нет, он не убежит, он вернётся, я знаю, где его искать – в случае чего… Впорхнув в отрядную, как на крыльях, Татьяна Степановна, сразу направившись к полкам с книгами, стала их по-хозяйски переставлять с места на место. Меня это очень удивило и даже насторожило – что это она так возбудилась?? Да и выглядела она сегодня необычно. Её только что выкрашенные в какой-то странный, почти лиловый цвет кудри были мелко завиты и собраны в рыхлые закрученные «колбаски» над ушами. На указательном пальце горело кольцо с ярко-красным камушком. Галстук стянула новая брошь – ещё крупнее той, что была на нём вчера. Костюмчик был тоже новый – из чесучи. Но жёлтому фону разводы синим… Я с тревожным интересом наблюдала за ней.
Поковырявшись вволю на полках, она вдруг пропела как пономарь – однако сочувственно и печально:
– Увы мне, яко отсюда прогоним есмь…
Я засмеялась.
– Это что за цирк такой?
Необычное поведение нашей перевозбуждённой пионервожатой меня всё больше настораживало.
– Так плакался диавол после принятия христианства на Руси…
И она истерично захохотала.
Я, было, подумала, что она пьяна. Но ведь знала наверняка, что Татьяна Степановна не пьёт вообще, убеждённая трезвенница. Я стала за ней наблюдать ещё внимательней. Странная всё-таки она какая-то… Она медленно повернула голову, её глаза, полузакрытые и затуманенные мечтательной пеленой, вдруг широко распахнулись и стали просто огромными. Она даже прикрыла их рукой. Волнение овладевало ею всё больше, она быстро и мелко дышала, иногда будто задыхаясь, потом удушье отпускало её… и снова возобновлялось. Глаза по-прежнему лихорадочно блестели. Испарина выступила на лбу и шее, вот-вот поплывёт щедрый многослойный грим…
Она подошла к окну и хотела открыть его.
Я попросила:
– Не стоит этого делать, сильный ветер.
Она помолчала ещё немного, молчала и я. Но вот она снова повернулась ко мне и сказала высоким срывающимся голосом:
– Бельчиков, кажется, сбежал.
– Да нет, он здесь, близко, я знаю, – сказала я, стараясь быть спокойной.
– Ты им разрешаешь бегать где попало?
– Да нет, просто они любят свободу. Любят бывать на природе, хотя её в городе не так уж и много. Почему я должны лишать их этого?
– Какая природа на Таракановке? – возмущенно сказала Татьяна Степановна.
– Там всё-таки есть вода. Зелень всюду. Небо, ветер…
– Солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья! – с издёвкой произнесла она. – Я бы не стала их так распускать.
– В этом нет ничего плохого. Я тоже в детстве искала зелёные уголки природы в черте города. Детям иногда это нужно.
Она покрутила пальцем у виска, возвела очи горе и сказала таинственно и торжественно:
– Знаешь, я пристроилась к ним…
– Ты подслушивала? – притворно удивилась я, хорошо зная её тайное пристрастие.
– Да нет… Так…
– А что?
– Хотела узнать кое-что…
– И узнала?
– Ещё бы.
– И что?
– Гостям всё понравилось.
– Да?
– Очень!
Она просто лучилась от счастья. Вот ведь какой искренний человек! Так радуется успеху товарища! Но я не спешила «купиться».
– И что они ещё говорили?
– Что не такие эти дети и бандиты.
– Это новость.
– Необязательно всех в колонию. Что с ними можно работать. Слышишь, не бандиты.
– Какая удивительная новость! – всплеснула я руками. – А ещё?
– Ещё Людмилке грамотку дали.
– Какую… грамотку?
– Из райкома привезли.
Тут она упала в кресло и принялась по-наглому разглядывать меня. Я спросила:
– Что с тобой? Не можешь поточнее?
– Ничего, – весело сказала она.
– А ты не знаешь, почему Норы не было на собрании?
– Знаю.
– Так говори.
– Ку-ку твоя Нора.
– Что?!
– Сегодня уволили.
– Как… уволена?
– Так.
Она закатила глаза и откинулась в кресле.
– Постой… Это недоразумение. Нора – лучший воспитатель в детском доме!
Татьяна Степановна засмеялась.
– Даже лучше тебя?
– Я серьёзно.
– Матрона против неё дело хочет возбудить.
– Какое ещё дело?