Детский дом и его обитатели Миронова Лариса
Ну вот, теперь порядок, я спокойно сажусь за свой стол. Дружный вопль разрушительной силы заставил стены нашей отрядной вздрогнуть.
– Так вы… остаётесь?
Я смотрю на свою «правую руку» – Киру, как на неразумного младенца.
– Что за вопрос, настоящие вожди народ не предают, – торжественно констатирует Надюха, влезая на стул.
Стекла только чудом уцелели и на этот раз, не вылетели тут же из рам от дружного девчачьего вопля.
– Так вы остаётесь?!
Я молчу, боюсь, подведёт интонация.
– Эстессна, – вставляет свой коммент Надюха, стоя на стуле. – Наколка – друг чекиста.
Эта дурацкая острота окончательно разрядила обстановку – хохочут все и громче всех – сама авторесса весьма двусмысленного юмора. Не пора ли объявить штормовое предупреждение? И только Кира всё ещё пытается «разобраться».
– А заявление? А подписи?
– Этот документ не имеет силы, – говорю я.
– Почему?!
Палитра оттенков чувств на её лице достойна кисти художника-моралиста…
– Нет кворума.
И снова содрогаются стены:
– Урррра!!!!! Мы победили!
Теперь они уже не могут успокоиться – и я волнуюсь. Уж слишком бурно девочки выражают свои эмоции…
И хохочут, и рыдают в дюжину глоток. Спало нервное напряжение. На меня же нахлынула волна спокойствия, какая-то небывалая уверенность нашла…
Ну что, не так уж всё это и плохо. Я, честно говорю, рассчитывала на худшее.
Появилась определённость – и это главное. Ведь как можно «рулить» отрядом, не зная и не понимая истинных причин торможения. А оно, это торможение, в последнее время катастрофически нарастало. Конечно, было (и не слегка!) как-то обидно.
Впервые в жизни я так грубо просчиталась. На девчонок я надеялась меньше всего. Своей опорой считала мальчишек, чьи судьбы буквально были в моих руках – половина из них уже имели бы «диагноз» или «приговор» – со всеми вытекающими для дальнейшей жизни последствиями, если бы я их, ценой конфликтов и скандалов с администрацией школы не отстояла их права. Была уверена – хотя бы половина из них меня не предаст. Воздержатся от подписания моего приговора.
Куда там! Подписали как миленькие. И Ханурик, и Огурец, а ведь это мои любимчики. Но что, однако, с Игорем? Подхожу к Пучку, он всегда особняком.
– А ты что же не со всей вашей командой? – спрашиваю его тихо.
– Я не баран, чтобы в стаде бегать.
– Вот как.
– Овцы идут не за лидером, а за хвостом впереди идущего барана. Он в яму, и они – за ним.
– Согласна. Но ты же назвал себя бараном, а не овцой?
– Разницы нет.
– Почему?
– Потому что нет никакой чести в том, что за тобой бежит стадо овец.
Да…
Похоже, он не только Солженицына прочёл, но и кое-что из Ницше усвоил. У меня была книжечка дома – сравнительный анализ творчества знаменитого немца и нашего Достоевского, Рассуждения сопровождались обильным цитированием обоих авторов. «Один день» Пучок у меня дома тайно «зачитал». Донёс же Ханурик. Говорит: «А Пучок у вас журнал спёр». Хотела тут же забрать – не отдал, говорит, дома забыл. А потом в школе целая история вышла – читал во время урока под партой, отобрал учитель и… вызов к директору… Говорит потом мне в своё оправдание:
«Короче, журнал отобрали, но вас я не выдал».
И вот он снова примерно корпит над учебником. Феноменальный тип этот Пучок. Пусть мир перевернётся, а он не отступится от своей цели – упорно грызёт гранит науки. За это его просто ненавидел Бельчиков.
– А тебе не боязно? Один против всех. Уроки вот готовишь.
Пучок отрывается от книги и спокойно отвечает:
– Я врачом хочу стать. Потому и учусь. Чтоб в мединститут попасть.
– Я понимаю, медицина много потеряет, если лишится такого кадра. – Но ты-то почему на такие жертвы идёшь?
Его дразнили зубрилой и часто били – и в школе и в детском доме. Но он продолжал свою битву за отличные знания. Хотя и не зазнавался – по причине своих пятёрок.
– У меня мама больная. Стану врачом и её вылечу.
(В мединститут он действительно поступил, но мать его умерла – когда он был студентом первого курса…)
Сижу за своим столом, смотрю на своих воспитанниц, сумбур в голове потихоньку улёгся.
Но что же с Игорем? Ничего непонятно…
И тут открывается дверь и… вот он, Игорь – собственной персоной!
– Можно?
– Входи.
Бочком протискивается в отрядную. Смотрит в пол.
– Дайте заявление.
– Какое же?
– Какое подписывали.
– Зачем?
– Хочу вычеркнуть…
– Кого?
– Себя.
– А что так?
Молчит, уныло смотрит мимо меня. Такое глубинное отчаяние в глазах!
– Сказали…
– Что – сказали?
– Сказали, что если мы доведём вас…
– Доведёте? До чего же? Очень интересно.
– До ухода.
– Чего, чего?
– Ну чтоб вы ушли.
– Ах, вот оно что!
Потом, глубоко вздохнув, тихо сказал:
– Это я…
Он замолчал, вытер пот со лба, шумно выдохнул.
– Что… ты? Ну что? Говори же, не пугай меня. Игорь, ну же!
– Это я вам листок в журнал положил.
– Какой ещё листок? – недоумеваю я. – Заявление…
– Ты? О боже… Зачем?
Щёки его делаются цвета варёной свёклы.
– Сказали, что…
– Поняла. Что домой пускать не будут. Так?
– Так.
– Ясно. Садись и делай уроки.
– Только дайте список…
– Ну, вот он.
Игорь вычеркнул себя и снова вздохнул. Лицо его светлеет.
– Вы простите меня?
– Садись уже.
Стоит, смотрит умоляюще.
– Простили?
Киваю ему, мол, всё нормально, но он всё так же стоит перстом. Я уже не на шутку обеспокоена.
– Игорь, ты в порядке?
– Я – да. А вы? Если честно.
– Я тоже, даже более чем – если совсем честно.
Трогаю его лоб – нет ли жара? Он улыбается и резво идёт на своё место.
Снова стук в дверь.
– Войдите.
На этот раз Ханурик.
– Можно?
– Что именно?
– Себя вычеркнуть.
– А раньше чем думал?
Олег улыбается своей обезоруживающей улыбкой и говорит совершенно безумные вещи:
– Так я не понял, что за объявление вы прочли.
– А что с твоей головой случилось такое дивное?
– Я всё про голубя думал.
Он смотрит на меня в упор, глаза развернул по блюдцу, взгляд заволакивает мечтательная пелена.
– Какого, прости, голубя?
– А который разбился.
– Так это сокол был.
– Наверно, сокол. Всё равно жалко. А можно спросить?
– Спрашивай, отвечу.
– А зачем вы нам про сокола рассказали?
– А ты сам как думаешь?
– Вы что думаете, мы… как эти змеи?
– Уж там был, а не змеи.
– Ну да, это уж там был. Снова задумался.
– И что дальше?
– Это Мамочка змей. Гад ползучий.
– Правда?
– Ага.
– Вот ему это и скажи.
Но он меня не слышит – весь в своих распрекрасных мечтаниях.
– А я б как голубь.
– Сокол там был.
– Да. Как сокол бы полетел…
Глаза его затуманились, взгляд ушёл в некое иное бытие. Что он там видит, в своём виртуальном пространстве? – Вот, однако, какой ты, малыш…
– Ага, полетел бы. Я знаю уже.
– Полетел бы. Конечно. Ты такой, летучий…
– Ну, правда, полетел бы, – всерьёз обижается он. – А вы не верите.
– Уже верю.
– А если б сокол в море прыгнул, тогда б он не разбился? Правда, почему он в море не прыгнул?
– В том-то и дело, милый Олег, он шёл на смерть сознательно. У него не было выбора. Такова плата.
– Какая плата? – спрашивает он недоумённо.
– Плата за свободную жизнь. Ещё немного свободного полёта… и тогда уже смерть. Это метафора, Олег. Понимаешь?
Ханурик трясёт головой и говорит:
– И всё равно зря он прыгнул в пропасть. Лучше бы в море. Потом бы выплыл и спасся. У птиц перья жиром покрыты. Они не мокнут. И птица никогда не тонет.
– А ведь правда. Совершенно другой смысл, – соглашаюсь я. Он заметно оживляется.
– А может, другой вариант есть?
– Какой вариант? – не сразу поняла я.
– Ну, вы же рассказывали, что писатели иногда пишут много вариантов, а потом выбирают, какой будет лучше.
Я ответила не сразу. Но он ждал.
– Этот случай, Олежка, категорически без вариантов…
После самоподготовки выхожу из отрядной – сидят, голубчики, в коридоре.
Спокойно дефилирую мимо. Кто-то бросает вслед:
– А когда уйдёт?
– Сказала, что подпишете, уйду.
– А сама обманула.
Оборачиваюсь.
– Нетушки, не было такого. Я сказала, что просто хочу выяснить, кто…
– … кто недоволен советской властью, – встряла Надюха и тут же громко загоготала.
Закончить остроту про тех, кто недоволен, ей помешали «протестанты».
– Уймись, роднуля.
– В больших дозах утомляешь! Говорю:
– Да, я просто хотела выяснить, чего же вы на самом деле хотите.
– И сделать определённые выводы, – снова корректирует диалог Надюха.
– И что за выводы? – интересуется Бельчиков.
– Не что, а кого, – поясняет Огурец. – Я понял. Ольга Николаевна таким способом определила, кого надо вывести из отряда. Вот ты, Беев, и ты, Бельчиков, – и есть эти самые выводы.
– А ты что? – ошалевает Бельчиков. – Тебя ж тоже вывели. Или ты самый умный?
– Да, самый, – отвечает без ложной скромности Огурец. – Меня вывели по недоразумению. А вас развели, как лохов на бобах.
– Так вы что, правда, всё выяснили? – спрашивает у меня испуганный не на шутку Беев.
– Да, выяснила главное. Вы – торгаши. И вам нравится торговать своей совестью.
– Чево-чево? – вытаращил глазища Бельчиков.
– Вам, по-видимому, нравится торговать. Вы хотите, чтобы вас покупали, как вещь, – говорю я несколько назидательно, отстранённо.
На горизонте показывается Людмила Семёновна. Однако к нам не спешит подойти.
– Не понял.
Бельчиков встаёт с дивана и воинственно на меня смотрит. Я говорю:
– Да, да! вы хотите, чтобы вас покупали, как вещь. У вас, похоже, нет такого человеческого свойства, как достоинство. Вам нравится, я вижу, когда вами манипулируют, играют вашим мнением, используют вас в очень взрослых играх. И после всего этого вы ещё требуете к себе уважения?
– А что?
– Ну, уж нет.
– Так куда нам теперь?
– Не знаю. Вы же хотели уйти из отряда?
– Неа. Мы хотели, чтобы вы ушли, а вы не ушли. Почему?
– Хотя бы потому, что вы, мальчики, – это ещё не весь отряд. Большинство отряда – за меня.
Оппозиция в лице Бельчикова молчит, все озадаченно смотрят на него.
– Во дают. (Это Медянка.)
– Не, так не честно, – говорит Огурец. – Решайте уже что-нибудь. Чего тут сидеть? Я телевизор хочу смотреть в отрядной.
– А вот соберём после ужина собрание отряда и решим, что с вами делать. Мне лично в отряде буза не нужна. Вы говорите – пришёл другой воспитатель? Вот и отлично – создавайте другой отряд. Вас мало, берите наше старое помещение, то, где у нас сначала была отрядная.
– Там скучно… – ноет Медянка.
– Благоустройте его по своему вкусу и живите там. Ещё есть вопросы?
Они молчат, а я затылком вижу, как Людмила Семёновна на цыпочках покидает коридор. Ухожу и я.
Собрание было коротким – обсуждать долго очевидное было незачем.
– Есть устав отряда, который был принят большинством в своё время. Но теперь вы почему-то решили его не соблюдать. Объяснить толком – почему, не можете. Анархии у нас не будет, это точно. Так что выбирайте – или вы принимаете наш правопорядок, или…
– Что – или? – раздалось сразу несколько не сильно обрадованных мальчишечьих голосов.
– Или уходите из отряда. Голосуем предложение.
– А как голосовать будем.
– Прямо. Простым поднятием руки.
Но едва мы приступили к пересчёту голосов, как в отрядную, злобная, аки фурия, ворвалась Людмила Сергеевна.
– Что тут опять происходит? Всё митингуете?
Глаза её нервно метнулись по лицам детей, на меня не смотрит вовсе.
– А у нас революция, латиноамериканский вариант, – вальяжно поясняет Огурец. – Поорём и разойдёмся. Баррикад не будет.
– Да, точно, баррикад не будет.
– Баррикады – это русский вариант. А у нас оральный.
– Революционеры фиговые. Будут вам и баррикады с палатками. Спать пойдёте на Тараконовку.
Это из коридора подаёт голос кто-то из бывших. И они уже тут!
Положеньице! Конечно, с одной стороны, непедагогично позволять детям издеваться над директором, но, с другой – пусть тоже хлебнёт это каши. Иногда небесполезно попробовать собственную стряпню.
– Безобразие! – гневно заключает она и… уходит.
– Харэ, пацаны, короче, кто ещё не подписал визу на выезд? Надюха в своём репертуаре…
– А ты вааще иди в спецуху!
– А по оси абсцисс слабо?
Когда же «обмен любезностями» закончился, от имени саботажников слово взял Бельчиков.
– Чё, не нравится с нами работать?
– Или что нам не нравится? Что именно вы хотели узнать? – скорректировал Огурец слишком прямолинейную речь Бельчикова.
– Ну да. Хотелось бы знать, что вас не утраивает, – говорю просто.
– А всё.
– Как это?
– А может, мы не хотим, как в казарме! – снова вылез Беев. – Давай, говори, пацаны.