Бестолковые рассказы о бестолковости Ненадович Дмитрий

Ученье свет, а неученых тьма…

А когда же, позвольте спросить, учились-то эти неугомонные и несгибаемые военные? — может задастся вопросом любопытствующий и упорный читатель, с трудом, но все же одолевший несколько предыдущих повествований о многочисленных препятствиях, встающих скалистыми горами на многотрудном пути обучаемых военных.

Отвечаю любопытствующему и терпеливому — в промежутках.

«Да в каких таких промежутках? — не унимается читатель. — Я вроде бы все внимательно до сих пор читал. Не было никаких промежутков. То они, военные эти, долго топают какими-то противоестественными шагами. Затем с идиотически счастливыми улыбками размахивают большими флажками на широких площадях, пропагандируя спортивные достижения советской молодежи. Или же шляются в поисках пищи по овощным базам и портам. А то возьмутся водку пить, а глаза залив, массово дерутся, пролетариев обижают. Не дают пролетариям с дамами покуролесить. Пользуются тем, что дамы им за что-то благоволят, невзирая на ливерные запахи. А громко петь и плясать в пивняках? Просто возмутительно! Люди пришли спокойно пивка попить, а они… Ведрами! Или же еще выкупаются в каких-нибудь зловонных помоях, слегка обмоются прохладненькой водичкой и сразу в артисты норовят. А когда военным этим все надоест, ну решительно все, они встают в пять утра и идут в баню с песнями про старика Козлодоева, в бане почему-то не моются, а только меняются между собой ношенным нижним бельем. Полнейший беспредел, разврат и антисанитарию учиняют везде эти военные. Везде, где бы они только не появились! Вот и все, что я из прочитанного понял. И никаких промежутков не обнаружил!»

Не хочу обижать вас, о внимательнейший из читателей, и пересказывать пошлый анекдот про гинеколога, который тоже никак не мог обнаружить промежутка и все время попадал не туда. А когда обнаруживал свой очередной промах все время недоумевал: «Как? Не может быть! Промежуток должен быть!» И прошу поверить на слово: промежутки действительно были.

Промежутки иногда совпадали со специальными временными отрезками, называемыми в распорядке дня обучаемых военных предельно коротко — самоподготовка. Правда, размерами промежутки обладали теми же, гинекологическими. Но военные все же как-то умудрялись в них попадать. А попав, каким-то чудом научились разбираться в электрических принципиальных схемах (на них, на схемах, значит, прямо так и было написано: «Схема электрическая, принципиальная», и принципиальность ее состояла в яростном неприятии всяческого недомыслия о многочисленных ее достоинствах) и в механизмах распространения радиоволн, и в программировании на языках высокого уровня, и во многом-многом другом, составляющем теоретическую базу того, что пригодилось бы военному на войне, если бы она неожиданно вдруг началась.

Только бы замыслил чего неладное коварный и беспардонный дядюшка Сэм в те далекие годы холодной такой войны, военные тут как тут — оба-на, из широких карманов сразу все уравнения Максвелла и по голове ему сначала ротором — «Бац!». А потом, вдобавок еще и дивергенцией по кумполу — «Хрясь!». «Ого!» — удивился бы дядя Сэм, отступая и потирая ушибленную излучением голову. Некоторое время он еще бы поартачился (А как же? Больно спесив он от рождения…), но, пропустив множество по-военному жестких ударов, пришлось бы ему в конце-концов быстро исчезнуть за океаном, роняя в темно-бирюзовую морскую глубину ядовитую смесь мутных слез и густых зеленых соплей. Вовремя бы вспоминил этот гнусный дядька, что у нас в то глубоко штильное время много всего интересного было помимо ротора и дивергенции. И даже керосин был. Сейчас куда-то, правда, все это подевалось. Износилось. Морально и физически состарилось. Коррозия и старение металлов, понимаете ли. Скрипит, бывалыча, ракета надрывно и с места не может стронуться. Горит турбонаддувно на старте — просто водопад огня, или минометно подпрыгивает, но не летит никуда, беспорядочно падает неподалеку. А все из-за проклятой закупорки сосудов головного мозга. Разруха, как известно из классики, она же в головах, прежде всего. Но ротор с дивергенцией еще остались. Правда, многие из тех, кто о них когда-либо задумывался, давно уже за границу подались. Там теперь и задумываются. Озаботились, так сказать, нуждами когда-то вражеской, а теперь своей уже родной, обороноспособности.

А обучаемые военные про ротор и дивергенцию и про многие другие умные слова узнавали только благодаря неумолимым своим и неистовым в своей неумолимости хитроумным «преподам». Большинство из них с гордостью носило советские, не упрощенные еще, ученые степени и научные звания и искренне удивлялось, например, когда военные после двухгодичного курса высшей математики ни улавливали разницу между интегрированием по Риману или, например, по Лебегу. А когда военные начинали слабо возражать, говорить какие-то слова о недавно обнаруженной ими определенной несовместимости интегрального исчисления с суровостью военной жизни, «преподы» радостно соглашались с ними и даже сами рассказывали интересные истории, подтверждающие правильность этой догадки, а затем, вступая в противоречие с собой же, совершали некоторые циничные акты, направленные на полную дискредитацию замечательной такой догадки вдруг озарившей обучаемых военных.

Например, один из них, услышав о несовместимости, сразу весь как-то оживился и поведал историю встречи с интегралом в суровых условиях военной действительности (молния попала в приемную антенну и придала ей знакомый змеинно-извилистый вид). По окончании короткого своего повествования «препод» обычно равнодушно писал на первом листе выстраданного военным курсового проекта: «Пока — «неудовлетворительно», напутственно ставя тем самым «пока-неудачника» на широкую дорогу дальнейших творческих дерзаний. Далее обычно следовало короткое, но поразительно емкое устное напутствие. Напутствие, несмотря на свою лаконичность, придавало «пока-неудачнику» довольно ощутимое начальное ускорение, обеспечивающее перегрузку где-то на уровне 5g. При этом действие перегрузки существенно усугублялось увесистым списком дополнительной литературы.

Но тяготы военного обучения переносились существенно легче, когда процесс обучения сопровождался изрядной долей преподавательской веселости.

Один из юмористов, мрачноватого вида полковник, носивший черную форму сухопутного морского офицера (в миру — «черный полковник») и такие же черные, под цвет формы, очки, начинал вводные лекции по теории электромагнитного поля примерно со следующих высказываний: «Сегодня мы приступаем с вами к изучению науки, в которой так до сих пор никто до конца и не разобрался. В том числе и ваш покорный слуга». Его так впоследствии и звали в среде многих поколений обучаемых военных — «наш покорный слуга черный полковник». А покорный слуга военных, дочитав курс лекций и изнасиловав обучаемых в ходе выполнения лабораторных работ и защиты их результатов, а так же во время сдачи многочисленных, им самим придуманным в инициативном порядке зачетов, на последней консультации перед экзаменом держал примерно такую речь перед трепещущей аудиторией: «Да вы не бойтесь. Я — дядя добрый. Но не до-брень-кий!». Далее следовал знаменитый, фантомасовский, безэмоциональный такой, но не предвещающий ничего хорошего, смешок одними только губами, пульсирующими под черными очками: «Ха-ха-ха».

Смысл этого зловещего «Ха-ха-ха» в исполнении «покорного слуги» сразу всех обучаемых военных окончательно прояснился после завершения экзамена. Двадцать семь экзаменующихся военных — двадцать семь двоек. Хотел, правда, слуга поставить тройку будущему медалисту, но тот упросил его этого не делать. «Но почему же, — искренне недоумевал „черный полковник“, — вы же на тройку-то кое-как, правда, но все же вытянули?» И потянулась томительная череда пересдач. На завершающих пересдачах «покорный слуга» всех обучаемых военных вдруг начинал разговаривать на иностранных языках. Спросит, правда, для начала, про между прочим так: «Парле ву франце?» или «Ду ю спик инглиш?», а то еще и «Шпрехен зи дойч?» и, получив положительный ответ на один из вопросов, переходил на соответствующий язык. Очень удивлялся, когда военные большей частью его не понимали: «Ну и что, что разговорному вас почти не учат? А сами-то вы на что? Покупайте самоучители и общайтесь друг с другом. Военный инженер должен владеть хотя бы тремя языками — официальными языками каких-либо экономически развитых стран».

По сути, прав был покорный слуга всех обучаемых военных. Но военным, как говорится, не до жиру. Завершающая переэкзаменовка прошла в литературных дебатах: «А сколько романов написано О. Генри и каковы их названия?», вопрошал покорный слуга и опять возмущался: «Военный инженер должен быть разносторонне развитым человеком!» Да-да, кивали головами удрученные военные, мы подтянемся, вот только экзамен сдадим и сразу начнем разносторонне развиваться.

Но в основном, старались веселые «преподы» «избиение младенцев» на экзаменах не устраивать. Старались вычистить сор из голов обучаемых военных в течение семестра. В этот же период старались что-нибудь им в эти головы просунуть. Для этого не считались особенно с личным своим временем, сокращали пребывание в состоянии «работаю дома» до минимума и устраивали обучаемым военным многочисленные брифинги.

«Присаживайтесь рядком, поговорим ладком», — говаривал один из них, и начинал задушевные свои беседы с простейших вопросов: «А почему гауссовский шум называется иногда еще и белым? А что необходимо сделать, чтобы его слегка подкрасить?»

Заканчивался брифинг, как правило, еще более жизнеутверждающими вопросами: «А какие методы вероятностного осреднения стохастического гамильтониана вы знаете? Что, причем здесь интеграл Ито? Запомните, о том, как правильно взять этот интеграл, знал только один человек на этом свете. Этим человеком был сам Ито. Идите и поищите другие методы. Не найдете — разрабатывайте сами».

Следующий весельчак из «преподов» любил бороться с различными военными хитростями и проявлениями юношеского максимализма, неистовствующего в своем беспредельном волюнтаризме. Любил он во всем точность и кристальную такую ясность. Суть его многочисленных диалогов с обучаемыми военными в ходе сдачи какого-нибудь промежуточного зачета состояла примерно в следующем:

— Так-так, товарищ военный. Какие дивные эпюры вы мне тут нарисовали. Ну что ж, довольно похоже на то, что должно быть в действительности. Из книжки, похоже, срисовали. Д-а-а, довольно добросовестно срисовали. Из Маленина-Буренина с картинками. Не по-нашенски, не по инженерному это как-то. А вот если, к примеру, убрать из этой схемы вот этот резистор, а вот сюда вставить емкость в 30 нФ, куда сместится полученная вами кривая?

— Очевидно, сместится вправо.

— Да? Ну раз вам, прямо-таки совершенно здесь все очевидно, берите в руки ручечку и пишите прямо вот тут на вашей же бумажечке: «Вправо» и не забудьте поставить рядом подпись, сегодняшнее число и фамилию свою напишите.

— Ой, как же я сразу не сообразил! Кривая сместится влево!

— И это, стало быть, тоже для вас совершенно очевидно? Озарило вас вдруг? Что-то, стало быть, быстренько на вас снизошло. Ну хорошо, пишите: «Влево» и прилагайте ваши реквизиты. Так-так. Платон, как говорится, мне друг, но истина, знаете ли, все же мне как-то дороже. На самом деле кривая сместится вверх и вот почему… (далее следует рассказ, изобилующий многообразными скучными терминами и определениями). Так что на сегодня случился у нас с вами «незачет». Идите-ка и подумайте, куда сместится классическая кривая, если вот на этой вот самой схемочке мы вот отсюда возьмем так и стыдливо изымем индуктивность, а сюда, вот прямо сюда, соберемся с духом и принципиально так, я даже сказал бы — решительно, добавим резистор с сопротивлением в 30 кОм.

Были у обучаемых военных и чрезвычайно агрессивные в своем веселье преподаватели. Сообщество обучаемых военных считало их «злобствующими». Они же считали себя просто очень строгими и разумно принципиальными.

Одному из особо талантливых «злобствующих» удавалось, например, за считанные минуты так накалить обстановку в аудитории, что у обучаемых военных тут же начинали наблюдаться явные признаки необратимых физиологических изменений, попросту говоря, признаки физиологической мутации. Сначала все они подозревались в симуляции мутации генной. Но потом успокоили врачи: «Нет, нет! Только физиологическая. И то, только внешняя! И вовсе даже не необратимая! Если, конечно, не заиграться».

Сидят, к примеру, военные в аудитории на рядовом групповом каком-нибудь занятии с чистыми, девственными такими головами. Сидят, никому не мешают. Не трогают никого. Сидят в полном непонимании сути вокруг них происходящего. А вокруг них развешено много-много плакатов с изображением каких-то схем, каких-то графиков, стоит какая-то незнакомая аппаратура.

Все дело в том, что весь предшествующий злополучным занятиям вечер и даже кусочек ночи, вместо плановой самоподготовки занимались обучаемые военные привычным для себя делом — разгрузкой какао-бобов, прибывших сухогрузом откуда-то из далекой Африки. Несмотря на ночное докерство, сидят военные довольно бодро, носом не клюют, потому как посасывают, втихаря, изъятые в порту для научных исследований кусочки горько-возбуждающих экзотических бобов. Исследования пока проходят успешно и приближаются к завершению с положительными результатами.

Вот только «злобствующий» преподаватель активно противодействует плавному ходу событий. Он сухо и коротко, демонстрируя психологический нажим в скрипучем своем голосе, зачем-то напоминает военным о том, что вчера на самоподготовке они проработали такую-то тему и при этом, военные, конечно же, обратили особое внимание на целый ряд интересных вопросов.

Ну а далее «злобствующий» доверительно посвящает военных в свои ближайшие намерения. А намеревается он немедленно приступить к постановке некоторых интересных, по его мнению, вопросов перед обучаемыми военными. Мало того, он даже готов тут же выслушать содержательных ответы на интересные эти вопросы.

При этом он, опять же очень доверительно, сообщает военным о том, что он хоть и считается в широких военных кругах «злобствующим», но на самом деле, где-то глубоко в душе, является он самым, что ни на есть, убежденным демократом. И именно поэтому он вовсе не собирается призывать военных к ответу по банальному списку в скучном журнале и готов выслушать сначала всех желающих выступить, причем абсолютно всех, без всяких абсолютно ограничений, а затем перейти, если останется у него на это хоть немного времени, к короткому выборочному опросу остальных военных. Тотальный контроль усвояемости, понимаете ли.

При этом для желающих выступить он вовсе даже не собирается устанавливать каких-либо временных лимитов, т. е. сколько времени выступающим понадобится для содержательных и исчерпывающих их ответов, столько он и готов предоставить. Ну, конечно же, в рамках, очерченных этому занятию Его Величеством Расписанием!

А если все же случится так, что суммарное время выступлений все же превысит допустимые пределы, то он, вовсе даже никакой не «злобствующий», а самый что ни на есть истый демократ, готов продолжать заслушивать военных во внеучебное время (?!).

В аудитории наступает оглушающе-гнетущая тишина. «Демократ» в начале просительно призывает военных к сознательности, к открытости, так сказать. Заискивающе говорит о вреде утаивания глубинных своих знаний отдельными продвинутыми индивидуумами от сероватых своих сотоварищей. Утверждает, что это нехарактерно для нашего социалистического общества. Впрочем, ему, собственно, как давно состоявшейся уже личности, эти выступления вовсе даже ни к чему, до лампочки, если можно так выразиться. Ну просто — тьфу на них. Все и так давно уже ему известно, просто хотелось бы, чтобы отстающие товарищи послушали.

Тишина в аудитории еще более сгущается, головы военных с каждым новым тезисом «демократа» все глубже и глубже втягиваются в плечи и становятся с трудом различимыми на фоне застывшей в испуге осанки. Тем временем речь псевдодемократа становится все громче. В голосе начинают проскальзывать ожесточенные нотки. Искусственная шелуха демократии начинает потихоньку отслаиваться, обнажая злобную суть оратора.

Наконец, с демократическими принципами окончательно покончено. Неистовый «злобный» приступает к самостоятельному выбору желающей выступить жертвы. Он некоторое время, еще, видимо, тая призрачную надежду, нервными шажками, обиженно сопя, расхаживает по аудитории. Долгое время очень угрожающе молчит. Затем, наконец, окончательно теряет терпение: «А на этот вопрос нам ответит…». И искательно так, по-мушкетерски водит по аудитории указкой. Головы военных окончательно проваливаются внутрь осанки, болезненно соприкасаясь с неждавшими шершавых гостей внутренними органами. А садюга опять за свое, побегает-побегает и: «На этот вопрос нам ответит…». Долговременное противоестественное положение военных голов становится угрожающим. Еще совсем чуть-чуть и состояние может приобрести необратимый характер. А это просто катастрофа для военного. Как, интересно, он будет, к примеру, принимать пищу, если голова его в таком вот проваленном состоянии, как будет чести лишаться, к чему, например, будет прикладывать во время этого акта правую руку или же чем при этом демонстрировать бодливо-приветственные движения?

Наконец, звенящая, готовая взорваться от ничтожнейшей подвижки спертого воздуха тишина с апокалипсическим треском лопается: «Военный Минин!!!» И резкий выпад указкой в сторону жертвы. По всем правилам фехтовального искусства выпад. Одна рука за спиной, вторая в яростном выпаде укола, сопровождаемом широким скользящим движением нижней конечности.

Голова жертвы, сопровождаемая сначала звонким звуком: «Чпок!», а затем и утробными звуками вырывающихся при метеоризме газов, с шумом лишается контакта с внутренними органами и, слегка повлажневшая и раскрасневшаяся, возвращается на привычное место. Аналогичным образом, освобожденно и вразнобой выплевываются головы остальных обучаемых военных. Тем временем осанка избранной жертвы судорожно выпрямляется в полный рост, веки глаз некоторое время испуганно и шумно соприкасаются друг с другом и активизируют речевой акустический аппарат жертвенного военного. Аппарат натужно мычит, мычание периодически срывается на блеяние из-за досадных сбоев в подсистемах, отвечающих за чистоту звучания. Наконец, прорывается членораздельное: «Военный Минин ответ закончил!».

Абсолютно любой сложности фразу, содержащую суть какого-либо доклада, каждый уважающий себя военный может четко и весело произнести, находясь в любом состоянии и вне зависимости от степени стрессовости окружающей его обстановки. Даже находясь в центре ядерного взрыва он сначала грамотно упадет, пропуская ударную волну над собой. А затем встанет, тщательно отряхнет с себя радиоактивную пыль и четко по всей форме доложит, если это кому-то в центре взрыва еще потребуется: «Военный такой-то дезактивацию закончил!», затем четко повернется и пойдет в спасительную даль, подальше, так сказать, от неуютного эпицентра.

Тем временем «злобствующий», едва пришедший в себя от удручающих звуков возвращения голов и выслушавший пленительную звуковую гамму, извлекаемую акустическим речевым аппаратом, впадал в состояние глубочайшего душевного расстройства и разочарования. Он сидел, устало опустив плечи за своим преподавательским столом, и удрученно причитал: «И зачем же это я вас, Минин, вздумал спросить? Зачем я сделал это? Не жилось ведь почему-то мне спокойно. Какой же черт меня так попутал?»

Ненадолго выйдя из состояния глубокого ступора, злобствующий «препод» снова временно преображался в демократа и опять начинал заискивающе сюсюкать: «Ну вспомните, ответ на этот вопрос содержится в синенькой такой книжечке. Вы же знаете, что по нашему курсу написано две книжечки. Одна из них такая красненькая, а другая синенькая…». В этот момент откуда-то из последних рядов раздается громкий, возбужденный какао бобами, панический шепот: «Мужики, по-моему, нас хотят окончательно завалить!»

У злобствующего в своем фальшивом демократизме «препода» случайно перехватившего эту полную безнадежности фразу, язык вдруг судорожно прилипает к небу. Он успевает еще произнести что-то вроде: «Ну фтос, офтается только фавелеть!» и временно выключается. Он остается безучастно сидеть за столом, даже когда военные сообщают ему об окончании занятий и о своем желании немедленно уйти.

Так и не получив благословления, военные в непривычном для себя беспорядке шумно покидают пыточную. И еще долго-долго переполняет их чувство громадного такого облегчения. Это просто громадное, трудно описуемое такое чувство. Чтобы ощутить его, надо либо побывать у «злобствующего» на занятиях. При этом постараться прийти к нему абсолютно неподготовленным. Либо не ходить никуда, а просто съесть, например, килограмма эдак три горячего бараньего плова и запить все это ледяной водой из зараженного колодца. Соизмеримые могут получиться в непродолжительном последствии ощущения. Но так, или иначе долгожданное облегчение все-таки когда-нибудь наступит. Ну да ладно, шут с ними, с облегчениями этими. Пронесло, так пронесло. Чудом просто как-то в этот раз пронесло. Можно только порадоваться в этот раз за военных.

Была еще одна категория «преподов». Это были «преподы», ну просто воинствующие оптимисты какие-то. Один из них перед началом каждой лекции коротко напоминал военным о негативных процессах, протекающих в загнивающем капиталистическом мире. Иногда, правда, оговаривался. Мог сказануть что-нибудь эдакое, например: «Гниет ведь, сволочь, а как при этом сладко пахнет!» Или же: «Да, капитализм стоит, раскачиваясь всей своей нестабильностью и неуверенностью в завтрашнем дне, на самом краю зияющей пропасти и смотрит, как мы там… на ее дне… В общем, чего-то там строим…».

Но не всегда он так оговаривался. Обрисует сложную обстановку в мире, раздразнит военных описаниями звериных нравов, царящих внутри этого сладко загнивающего в процессе раскачивания над бездонной пропастью империализма. Разозлит, стало быть, впечатлительных военных, чтобы, значит, злее были и учили лучше матчасть. И анекдот может рассказать про эту матчасть. Например, о том, как сбили над Китаем наш новейший суперсекретный, неизвестно как залетевший на сопредельную территорию, истребитель. И вот подводят любознательные китайцы катапультировавшегося летчика к довольно хорошо сохранившимся обломкам истребителя и любопытствуют, показывая на какую-нибудь деталь: «Это сьйто такой?». А летчик еще ведь не успел ничего выучить, истребитель-то новейший, да еще суперсекретный. Не было, видать, времени у летчика на изучение матчасти, да и допуска соответствующего на изучение суперсекретной документации, наверняка, у него не было. Очень долго его оформлять. Ну и не мог он ответить ничего не в меру любопытным китайцам. А те все тыкают в различные детальки: «сьто такой» да «сьто такой» и, не услышав ответа, бьют нунчаками по гениталиям, показания, значит выбивают. Наконец, подняли скандал в высоких дипломатических кругах и вызволили летчика из плена. Сослуживцы набежали: «Что ты, Вася? Как ты? Как здоровье-то твое? Как там поднебесная?» А Вася им: «Мужики, бросайте все и изучайте всеми силами своими новейшую нашу матчасть! Ох, и сильно бьют же за нее узкоглазые!» И извинясь так, с грустной такой улыбкой на губах смотрит на подскочившую было к нему в радости, соскучившуюся по нему жену.

Вот так, закончит оптимист тематический свой рассказ в анекдотической форме, а затем и огорошит обучаемых матчасти военных неутешительными результатами последней контрольной. Оказывается, военные глубоко заблуждались и при расчете оптимальной длины какого-нибудь СВЧ-волновода спутали какие-то узлы с какими-то пучностями. И получился у них не то чайник, не то кружка, а у некоторых образовалась еще и неведома зверушка. Но никак не оптимальный волновод с радостно распространяющимися по его металлическим стенкам H и E волнами.

А огорошив, взглянет на уже совсем озабоченные лица военных полным оптимизма взглядом и подведет короткий, полный оптимизма итог: «На самом деле ничего страшного не произошло, товарищи военные, не переживайте, несмотря ни на что жизнь продолжается. И запомните — безвыходных ситуаций не бывает!» Полон он оптимизма и в ходе многочисленных попыток сдачи экзаменов обучаемыми военными: «Ха-ха-ха, вы же не знаете ничего! Хе-хе-хе, ну абсолютно! Хо-хо-хо! Два балла! Ху-ху-ху!»

Но со временем обучаемые военные научились адаптироваться и к покорным свои слугам, и к «злобствующим», и к оптимистам, и к педантам и ко многим-многим другим.

Был, к примеру, в преподавательской среде один такой достойный отдельного рассмотрения индивидуум. Всем индивидуумам он был индивидуум: рост за два метра, косая сажень в плечах и умные, слегка выпуклые глаза. Потрясающее, редко совместимое сочетание внешних данных и ума. Но природа требовала свое — внешние данные и мозги нуждались в постоянной подпитке. Поэтому ел он практически непрерывно и был постоянно голоден. Начнет, к примеру, экзамен принимать, поест перед этим и поначалу вроде бы все ничего. Жестковато, правда, но объективно, по крайней мере. А чуть подальше — проголодается, рассвирепеет, и пошло-поехало. Военные быстро эту физиологическую особенность просекли. Подсуетились, достали дефицитную, по безхолестериновым тем временам, копченую колбасу и ломтиками ее аккуратненько так на бутербродики и полсотни бутербродиков на большую такую тарелочку и прямиком на преподавательский столик. А еще туда же и «Пепси-колы» ящичек небольшой, ростовского розлива. (Напомним, что это было начало колАнизации великой страны, «Пепси-кола» только начала появляться на витринах советских магазинов и тоже была страшно дефицитным товаром. Было бы, наверное, лучше, если бы она таковым по сей день и оставалась. Есть, опять же, такое непонятно откуда взявшееся ощущение, что развал великой державы начался с нее, с колы этой, будь она неладна).

А тем временем процесс оценки неудовлетворительных знаний исключительно на «хорошо» и «отлично» постепенно налаживался. Налаживался по мере уменьшения высоты пирамиды дефицитных бутербродов и неуклонного роста высоты пирамиды пустых пепсикольных бутылок, выросшей в некогда пустынной урне, заботливо размещенной в непосредственной близости от жаждущего. Наконец жаждущий в непродолжительной своей сытости, ярко выраженный индивидуум достигает крайней степени благодушного своего состояния и предлагает военным перейти к самооценке. Т. е. военным предлагается тихо входить, тянуть билеты, письменно отвечать на вопросы и тут же свои ответы оценивать. Ну конечно же, строго и объективно. Далее оценки надо проставить в зачетку и подать на утверждение жующе-запивающему. Он потом распишется. Немного попозже. А объективные военные никуда и не торопятся. Они так строго к себе прицениваются, впендюривают себе объективную оценку и выходят в коридор. Тактичность проявляют. Не хотят смущать благодушного жующе-запивающего индивидуума бесполезным присутствием своим.

Постепенно совершенствовались обучаемые военные в нелегком своем ремесле. Принялись они как-то с целью повышения среднего бала безнадежной своей успеваемости изготовлять так называемые «бомбы». «Бомба» — это, не подумайте ничего плохого, внешне вполне безобидный предмет, ничего общего с народовольческим движением не имеющий. Если быть немножечко точнее, то и не предмет это даже вовсе — это такой листок бумаги. Листок бумаги формата А4, на который заносится подробный ответ на какой-либо экзаменационно-каверзный вопрос.

Непосредственно перед экзаменом определенному замкнутому множеству особо продвинутых в учебе военных эти листочки раздаются (иногда листочки несут на себе следы специальных штампиков, временно похищенных из лаборатории экзаменующей кафедры).

Военные, являющиеся элементами замкнутого множества, наносят на листочки эти всю необходимую для успешного ответа на вопрос информацию. Листочки затем собираются в общую кипу, разбиваются на десятки и укладываются в специально сшитый мешочек с кармашками. Количество кармашков должно соответствовать количеству десятков информационных листков-«бомб». Десятки «бомб» рассортировываются затем по карманчикам (дабы не запутаться и опять же легче доставать будет эти «бомбы» в суровых экзаменационных условиях). Мешочек крепится на специальных резиночках к туловищу «бомбардировщика» — подготовленного специальным образом военного, заходящего в аудиторию, оборудованную для сдачи экзамена, в числе первых. Военные ведь сдают экзамены порционно, как правило, по пять человек.

Далее, дело техники. Процедура «бомбометания» сильно осложняется секретностью состава вопросов, попадающих в тот или иной билет. То есть содержание вопросов военным известно заранее, именно по этому содержанию они часто пытаются к этим самым экзаменам подготовиться. Но вот какие вопросы действительно попадут в экзаменационные билеты, в каком сочетании попадут и в какой последовательности — хранящаяся за семью печатями военно-преподавательская тайна.

Поэтому каждый военный, зашедший на экзамен и вытянувший, содрогнувшись в ужасе, счастливый свой билет, должен был громко и четко произнести вслух название выпавших ему вопросов. «Бомбардировщик», плотно прижимая ухо к двери экзаменационной аудитории, должен был услышать название вопросов пометить их в своем специальном списке и соответствующим образом приготовиться к «бомбометанию». Далее, зайдя в аудиторию, осуществить передачу спасительных листочков терпящим бедствие адресатам.

Как ведь легко бывает порой просто сказать, ничего при этом не делая, просто так, «ля-ля», и пошел себе дальше. А вот если вдуматься: что значит «осуществляет передачу»? Это ведь найти его еще надо, именно тот, спасительный только для конкретного адресата листок, нащупать спасительного мерзавца в шершавом кармашке специального нательного мешочка. Затем незаметно как-то изъять его, из этого оглушительно шуршащего карманчика, прячущегося под кителем «бомбардировщика», не совершая при этом никаких противоестественных движений, способствующих привлечению и без того беспокойно-неусыпного преподавательского взгляда. А то и двух преподавательских взглядов. Бывало и такое, парами приходили и каждый со своим недремлющим оком, а то еще и сразу с двумя, по паре, значит, на каждого.

Кроме того, надо еще и незаметно как-то передать спасительную «бомбочку» адресату, похрустывающую на непонятно откуда взявшемся сквозняке, и, все это по прежнему, находясь вперекрестье подозрительных в напряженности своей стерегущих взглядов. Но как уже неоднократно упоминалось, «бомбардировщик» — это тот же военный. А значит артист, к тому же особо подготовленный.

Иногда военные в изуверской своей хитрости сильно промахивались. Промахивались чаще всего индивидуально, но иногда случались и более досадные промашки, промашки коллективные.

Но обо всем по порядку. Начнем с наиболее яркого примера ошибок индивидуальных. Как-то попал в очередной раз Серега Просвиров на одном из экзаменов под горячую профессорскую руку и едва устоял под ее разящими ударами.

Отчего же рука профессорская так вдруг разгорячилась? Превратилась вдруг из прохладно-созидательной в горяче-разящую? Прямо таки разрушающую какую-то?

А дело было в следующем. Были в среде военных некоторые личности, которых угораздило родиться в семьях, в роли глав которых выступали ну очень уж высоконачальствующие отцы. Способностями в учебе «сыны», как правило, не отличались. Избалованные с детства, жизнь вели они яркую и разудалую. И никто не мог им в этом как-то серьезно помешать.

Напротив, все просто так военноначальствующие старались им во всем помочь, везде прикрыть — не дай Бог прогневать высоконачальствующего папу. Нет, справедливости ради надо отметить, что поведенческие границы для «сынов», безусловно, существовали, но были границы эти очень подвижными. А на многочисленные следы, оставленные на контрольно-следовой полосе зыбкой такой границы, старались военноначальствующие попросту не обращать внимания, стыдливо так отворачиваться, предварительно зажмурив глаза. В общем, сквозь пальцы поглядывали на «сыновние» шалости и, как могли, помогали им преодолеть обязательность учебной отчетности, таща за уши все годы их так называемого обучения. Тащили, оставляя на наждаке безжалостной учебной отчетности куски толстой «сыновней» кожи. Иногда таскание это принимало относительно мягкие формы в виде освобождения от различных ненужных таких и, к тому же, таящих в себе немалую опасность экзаменов, «курсовиков», зачетов там каких-то и т. д. Освобождение через выполнение какой-либо трудовой повинности. Плакатик какой-нибудь там намалевать с преподавательского макета, наглядное, так сказать, учебное пособие изготовить. А если нет и таких способностей, то можно, к примеру, носить столы со стульями на экзаменующих кафедрах. На протяжении всей сессии. Сегодня, например, необходимо перенести мебель из аудитории № 113 в аудиторию № 116. А завтра уже становится совершенно ясным, что необходимо уже как раз-таки наоборот: из № 116 в № 113. А можно еще, правильно и очень кстати вспомнили, можно же еще чего-нибудь и как-нибудь красить. В любом случае — работа кипит. «Сыны» вроде бы при деле, не безобразничают, не шалят по обыкновению А в зачетках их, тем временем, в зависимости от степени отцовской крутизны, чудесным образом нарисовывались различные, но неизменно положительные оценки результатов тяжких в интеллектуальности своей «сыновних» трудов…

Но чаще всего таскание за уши сводилось к танцам на ушах преподавателей, к изматыванию их нервной системы прямыми угрозами за отказ в проставлении подопечному положительных оценок. И в конце-концов, преподаватель, носивший погоны, бесславно уступал. Ну не хотел он из-за какого-то моложавого придурка уезжать из Ленинграда в пресловутый Безнадежнинск. Крякнув и перевернув вовнутрь угнетенного организма стаканчик с водочкой, ставил бескомпромиссный, в большинстве случаев, «препод» нужную оценку, сплевывая на сторону и предварительно закрыв полные стыда глаза. А очередной «сын», бодро сглотнув слюну, перешагивал очередной рубеж на пути к получению диплома самого что ни на есть общесоюзного образца.

Осложнения у «сынов» случались при возникновении на пути их бравурного по жизни шествия «преподов», которые погон вообще никогда не носили, или носили когда-то давно, так давно, что и сами-то они уже про это позабыли и давно перестали чего-либо военного бояться. В том числе и высоконачальствующих отцов.

Вот здесь и случилось как раз такое вот досадное для одного из «сынов» пересечение. Пришел как-то принимать экзамен вот такой вот старенький уже, и поэтому бесстрашный в седине своей, классический профессор. Нет, конечно же, оборотов, наподобие: «Милостивый государь» или, к примеру: «Сударь», уже, конечно, не было, это был профессор сложившейся советской научной школы. Но необходимо учесть, что это был профессор в третьем поколении, и порода, безусловно, чувствовалась.

Настроен был дедушка чрезвычайно миролюбиво. Он сходу проинформировал военных о том, что двоек он ставить сегодня не будет: «Раз уж вы допущены до экзаменов, значит, наверняка, чего-то знаете. А посему, если кого-то устраивает оценка «удовлетворительно», можно подойти с зачетной книжкой и далее чувствовать себя относительно свободным. Ну насколько свободными, насколько это возможно в условиях суровой вашей военной службы».

Заслышав это объявление, «сыны» моментально обступают профессора, держа в вытянутых, слегка подрагивающих от радости руках сплошь «удовлетворительные» свои «зачетки». Неожиданно свалившаяся на «сынов» радость беззастенчиво проступает на их слегка задетых пороком лицах. Они уже физически ощущают скудность относительности абсолютной своей свободы и, поправ основополагающие военно-уставные нормы мгновенно исчезают из пределов видимости экзаменующихся военных и личных своих опекунов.

Но один из сынов остается, решил, видать, попытать счастья на профессорском благодушии. И, как назло, Серега оказался следом за «сыном» в прореженной экзаменационной очереди. Нет худа без добра, пострадал немного впоследствии, но зато стал свидетелем довольно забавного действа.

А действо разворачивалось следующим образом. Дерзновенный сын высоконачальственного родителя, разместившись для ответа перед столом экзаменующего, незатейливо, молча так и, в то же время, торжественно подложил пред профессорские светлые очи лучшие образчики пресловутых «бомбочек», испещренных схемами сложных соединений различных хитрых таких устройств. Различных там мультивибраторов, триггеров всяких, разнообразных счетчиков и т. д.

Профессор долго рассматривал псевдо-«сыновние» записи, при этом очки его медленно скользили вверх — сначала по переносице, затем по выпуклому его лбу и когда они остановились, окончательно запутавшись в седых его волосах, профессор удовлетворенно откинулся на спинку стула и дрожащим от умиления голосом произнес:

— Поразительно, с ответом такой точности и глубины мне еще на экзаменах не приходилось сталкиваться! Ну я еще понимаю на защите дипломного проекта! Но что бы так вот, на промежуточном каком-то экзамене? Нет, решительно не доводилось! Не зря, стало быть, целых два семестра трудились мы с вами в лабораториях и аудиториях, не покладая, пропотевших ладонями рук и не поднимая, сморщенных лбами голов своих!

«Сын» сидел, скромно потупив глаза и, закинув ногу на ногу, суетно покачивал свободной нижней конечностью. Сидел и всем видом своим показывал, что вовсе он не разделяет такого вот пафосного профессорского, восторга. Ну да, есть у нас определенные таланты, что же тут такого удивительного? Мы ведь кем рожденные-то? Вы что, забыли? То-то же. Мы ведь просто обречены на успех. Успех это ведь три процента таланта и девяносто семь процентов труда. И то, и другое у нас присутствует. Так что извольте товарищ, профессор прекращать ваши бесполезные, нематериальные какие-то восторги, а берите вы лучше в ручки свои изнеженные трудовую мою «зачетку» и какую-нибудь пишущую принадлежность не забудьте. И давайте, выставляйте поскорей отличную оценку, у меня, знаете ли, много неотложных дел. К тому же папа рад будет несказанно и так же несказанно будет папа удивлен.

Профессор, видимо внемля красноречивой позе «сына», прерывает цепь восторженно-патетических восклицаний и робко так, извинительно произносит:

— Вы меня извините, пожалуйста, товарищ военный, но правила приема экзаменов обязывают меня задавать дополнительные вопросы. И для того чтобы, как говорится, форму соблюсти, я, если не возражаете, задам вам формальный такой вопросик. Ответить на него вам абсолютно никакого труда не составит. А мне, старику, некое, знаете ли, душевное спокойствие этот извечный акт формализма может и привнесет. Привычка, знаете ли.

«Сынко», не выходя из роли, позволяет себе разрешительный жест рукой: «Мол, давай, профессор, валяй. Задавай свои никчемные вопросы. Удовлетворяй потребности в застарелом своем формализме».

Оба-на! И понеслось. На формальный профессорский вопрос «сынко», конечно же, не ответил. Абсолютно катастрофически не ответил. То есть он даже не понял, о чем его спрашивали. Не ответил и на целый ряд других вопросов, выстроенных с убыванием степени сложности.

Серега, углубившись в подготовку своего ответа, не вдавался в подробности профессорско-«сыновних» перепитий, но когда он, наконец, закончил, взгляду его предстала следующая удручающая картина.

Физиономия «сына» напоминала рекламу невиданных размеров грейпфрута со струящимися по его поверхности ручейками тропической влаги. Очки профессора в обратном движении достигли своего первоначального положения, а на морщинистом лбу его уже успела сформироваться скорбная складка. Блеск профессорских глаз не предвещал «грейпфруту» ничего хорошего. С трудом сдерживаясь, тщательно подавляя наследственной интеллигентностью состояние крайнего своего народного раздражения, он формулировал завершающий свой вопрос нерадивому «сыну»:

— Товарищ военный. Есть ли у вас, хотя бы какие-нибудь подозрения, или бы я даже сказал, догадки по поводу того, как функционирует конденсатор в составе электрических цепей? Это ведь знает каждый школьник! А вы без пяти минут инженер! Ин-же-нер, понимаете ли вы что это такое?! Вот посмотрите на представленную вами схему. Найдите на ней конденсатор. Да вот же он. Видите две такие пластиночки. Да-да, это он. Так вот, значит, две пластиночки и между ними диэлектрическая среда. Вы же знаете, я надеюсь, но уже не уверен, что вы это знаете. Знаете ли вы, черт вас побери, что такое диэлектрик? Да нет же. Это вовсе не два электрика сразу. Где вы видели два электрика сразу. Вот вы домой себе электрика вызывали? И что оба сразу приходили? То-то же. Диэлектрик, чтобы вам было понятно, ну по простому так, это вещество, которое просто патологически не любит проводить через себя электрический ток и всячески, так сказать, этому прохождению сопротивляется. Ну, чтобы совсем вам стало понятно — это кладбище очень мертвых таких электронов. Мертвее просто в электронном этом мире не бывает. Понятно? Ну так вот, что же в конце концов мы имеем? А имеем мы две пластины, на которые подается, опять же электрическое такое, напряжение. А между пластинами кладбище безнадежно мертвых электронов. Попрятались по своим потенциальным ямам и лежат там тихо в надежде на туннельный эффект. Как же тогда быть с электрическим током? Как ему, подсказываю, обойти бесперспективное кладбище?

«Грейпфрут» «сына» подавленно молчит. Профессорское нетерпение нарастает. Надвигается катастрофа. Она в конце концов наступает. Но катализатором ее приближения является неожиданная активность экзаменуемого. Плотная кожа «грейпфрута» лопается в догадливой улыбке:

— А-а-а, я, кажется, понял!!! На самом-то деле между железненькими такими пластиночками, прямиком через ваше кладбище, проложена тоненькая-претоненькая такая медная проволочка! Проволочка настолько тоненькая, что в масштаб схемы не укладывается и поэтому на схеме этой не изображается!!!

Все. Терпению профессора наступает конец, по давно уже багровому лицу его волнами прокатываются судороги: «Вон отсюда! Неуч! Бездарь! Больше никогда сюда не приходите! И что бы мне больше на глаза не попадаться! Обходить меня за километр! Поняли вы меня?! За километр! В-о-н!»

И куда только делась хвалено-врожденная интеллигентность? Он так разошелся, что даже хотел совсем уйти. Не только с экзамена. С экзамена само собой. Хотел бросить любимую свою профессию. Сильно в ней на тот момент разочаровался. Но потом уговорили остаться, да и, опять же, время подлечило.

Впоследствии, если вдруг случались неприятные воспоминания о злополучном экзамене, он не переставал удивляться: «Поразительная все-таки бездарь. Да еще, наглая такая, тройки сразу ему, видите ли, не хватило! Но зато, какая память! Запомнить такие схемы, длиннющие такие формулы, абсолютно не представляя физики протекающих в цепях процессов?! Невероятно! Но факт». И разводил в удивлении руками. Он ведь про «бомбы» ничего не знал. Они его никогда не интересовали. Ни в прямом ни в переносном смысле.

Ну а тройку «сынке» все же принудили поставить другого преподавателя. Преподавателя, носившего еще военные погоны и упорно не желающего менять местожительство. Но он воспользовался рассмотренной выше методикой и благополучно все пережил.

Но все это было потом. А вот как Серега сдавал экзамен пребывающему во гневе профессору — это была настоящая коррида. Вместо красных тряпок профессор доставал из запасников своей профессорской памяти изуверски каверзные вопросы, пытался проткнуть Серегу пикой заведомо ложных утверждений и убедить его с ними согласиться, чтобы потом, впоследствии значит, саркастически-радостно потирая ручки, изречь что-нибудь наподобие: «Вот и ну! Вот и договорились вы, товарищ военный! Это же надо было вслух такое произнести! Не даете вы и в могиле покоя старикам Булю и Шредингеру!».

Но Серега такого удовольствия ему не доставил. Не то чтобы хотел огорчить старика, просто очень в отпуск хотелось. С большим трудом, но удалось тогда устоять и ответами своими слегка успокоить неистового профессора.

А вот лучше было бы как-нибудь по военному схитрить. Отпроситься, к примеру, в туалет. Схватиться за живот, выпучив глаза от внезапно навалившейся нужды, и прыг-прыг так, сдавленно мыча, куда-нибудь в сторону заветной двери в спасительную уборную. Отсидеться там некоторое время, переждать профессорский гнев. А потом на приливной волне профессорского успокоения вплыть в аудиторию, изображая на морде лица своего остатки внезапного нездоровья и извольте, мол, выслушать содержательный ответ. Он, конечно же, мог бы быть гораздо содержательней, но внезапная хворь, понимаете ли, временно одолела. И в итоге, в спасительной уборной не просто какая-то банальная, известно чего куча образовалась бы. А куча самых настоящих, сэкономленных для дальнейшей жизни нервных клеток. Но молодость, как известно, всегда расточительна.

Но и в уборной, оборудованной для военных множеством уставных «очек», тоже надо быть настороже. Особенно во время сдачи экзаменов. Некоторые военные установили себе традицию, предписывающую перед экзаменом обязательное посещение уборной. Чтобы не заболеть, значит, в ходе экзамена медвежьим заболеванием. Вот разместились они каждый в своем очке, сидят, сосредотачиваются. Вдруг один спрашивает другого: «Слышь, военный, а тебе лысый хрен моржовый с политической кафедры зачет, в, конце концов-то, поставил?» Второй военный: «От этого урода дождешься. На прошлой неделе даже реферат написал этому плешивому козлу, после этого он еще час промучил меня, но зачет, зараза, так и не поставил!» Вдруг над третьим очком неожиданно всплывает потрясенная в возмущении своем, покрытая крупными красными пятнами голова «плешивого» и начинает по поросячи, на высоких нотах визжать: «И не поставлю! Слышите вы, идиоты, никогда не поставлю! Вы ведь так и не поняли, недоношенные, политику партии в области свиноводства!» (И не прав ведь был этот «плешивый». Военные всегда интересовались удоями, поголовьем скота и центнерами с гектара. Просмотр программы «Время» был включен в их обязательный вечерний ритуал. Но ведь сейчас-то была сессия…).

Вот такие вот казусы возникали иногда в военных местах общего пользования. И не случайно военные часто оборудовали стенки очков знаменитыми плакатами: «Болтун — находка для шпиона!», или: «Не болтай!» с суровыми предупредительными ликами, взирающими на готовых было расслабиться военных.

А групповая промашка с реализацией изуверской военной тактики нанесения бомбовых ударов произошла из-за фатальной ошибки одного из «бомбардировщиков». Забыл он, видите ли, передать «бомбовую нагрузку» следующему специально подготовленному военному перед тем, как выйти к аудиторной доске для ответа. Да еще и китель расстегнул, все-таки на дворе как-никак июль стоял. А тут вошел в испуге следующий желающий проэкзаменоваться военный, вернее даже не зашел еще, а только дверь открыл. И сразу же возник мощнейший в своей турбулентности воздушно-сквозняковый поток. Поток распахнул полы кителя горе-«бомбардировщика» и выдул оттуда всю «бомбовую нагрузку». «Бомбы» некоторое время весело кружили по всему объему аудитории, а затем плавно пошли на посадку. Самые предательские из них совершили приземление на стол экзаменующего и предстали в полнейшей беззащитности своей пред проницательно-оценивающим его взглядом. Экзаменующий сразу, как сейчас принято выражаться, въехал в тему и чрезвычайно расстроился. Глядя на него, расстроились и военные. Очень уж уважаемый человек был этот экзаменатор. И в научном плане, и в человеческом. Экзамен, конечно, продолжился, но в глаза друг другу уже как-то не смотрелось. Переоценили обучаемые военные с этого момента свое пагубное стремление к росту показателей безнадежной своей успеваемости. И больше к «бомбометанию» никогда не возвращались.

А еще средь военных иногда готовили «национальные кадры» — представителей каких-нибудь закавказских или среднеазиатских республик. Эти «национальные кадры», как правило, до попадания в военно-учебную среду русским языком владели на уровне «моя твоя нэ понымат», но при этом как-то умудрялись все же сдавать вступительные и последующие экзамены с положительными результатами. Видимо, по какой-то специальной «национальной» квоте. К третьему году обучения с «национальными кадрами» уже можно было вполне свободно изъясняться без языка жестов, но военные продолжали их ласково называть между собой «чертями нерусскими». Что такое «черт нерусский» «национальные кадры», видимо так и не поняли до конца обучения и сами использовали этот термин применительно к каким-либо субъектам, почему-то им не понравившимся. Вываливается, к примеру, один из «национальных кадров» из аудитории, где проходит защита курсовых проектов и толпящиеся у дверей военные интересуются у него: «Как дела, Райбулах? Защитился?» «Да, нэт, сыдыт там такой черт нэ русски, говорыт че все правылный, толко расчет нэ правылный!» — отвечает «национальный кадр».

Иногда случалось и так, что в военно-учебную среду попадали представители из глухих российских деревень, переполненных гражданами в разное время «откинувшимися» из зоны и в школах которых отсутствовали учителя по половине обязательных в то время предметов. Тяжело им приходилось. Некоторые из них начинали изучать иностранные языки, что называется, «с нуля». А некоторым приходилось заново учиться говорить по-русски, потому как то наречие, на котором они пытались общаться с окружающими обращало последних в легкий шок. «Скотиныч, пошли скореича на колоквим в удиторию. Ты чо, быстреича не могеш? Че, судьбой недоволен? Изломаю», — мог запросто обратиться «дремучий» к другому военному, а то еще и к какому-нибудь военноначальствующему.

А еще военных иногда пытались научить вождению автомобилей. Выделяли на все это сложное дело часов по пять ездового времени. Нет, по плану, конечно же, было часов по пятьдесят. Но реально получалось в десять раз меньше. А потому как не фига просто так тратить государственный бензин. Ежели каждый военный начнет по пятьдесят часов разъезжать на автомобиле по городу, то не хватит у страны никаких нефтяных запасов. Поэтому обучение происходило всегда очень просто. Вначале военных заставляли выучить наизусть назначение руля, педалей и торчащего из коробки передач рычага, а затем сразу сажали на водительское место и приказывали слегка проехаться по какому-нибудь питерскому проспекту. Военные добросовестно выполняли приказы. При этом их автомобили вначале судорожно подергивались на месте, затем козлами скакали по оживленным улицам и проспектам, распугивая встречный и попутный автотранспорт, приводя в неописуемый ужас окружающих пешеходов. Автомобили военных были увешаны специальными красными треугольничками с буквами «У» посредине. Это означало то, что автомобили были учебными. Но народ, расшифровывал смысл этого знака по красовавшейся на нем букве, не иначе как «За рулем «У» бийца» и старался хотя бы за километр обойти или же объехать эти нервные механизмы. Благодаря этой осмотрительности летальных исходов среди лиц местного населения по причине возникновения конфликтов с военно-учебными автомобилями не наблюдалось. А вот случаев порчи автомобилей граждан было предостаточно. А что? А как еще учиться?

Так что вот так вот, уважаемый мной читатель — все, оказывается, было. И сами промежутки были, и события в них реальные происходили (и, пожалуйста, не надо цепляться больше к ливерной колбасе!). События эти порой очень сильно напоминали настоящую учебу. Поэтому и получались из большинства обучаемых военных специалисты, которых буквально расхватывали по всем родам и видам могучих вооруженных сил великой тогда еще державы. А представляете, что бы было, если бы учеба была действительно настоящей, а не только местами совпадающей с ней и поэтому плохой копией?

Происшествия

А еще, частенько, попадали обучаемые военные в различного рода происшествия. То, куда они попадали, случалось с ними регулярно, но почему-то каждый раз считалось происшествием. У нас в стране всегда такие странные термины непонятно откуда возникают и живут потом целые столетия.

Вот, к примеру, такой термин, как «дорожно-транспортное происшествие». Под ним понимаются любые неприятности, возникающие на наших, специальным образом обозначенных направлениях автомобильного движения, официально именуемых почему-то автомобильными дорогами (опять неувязочка вышла, как только окунешься в терминологические дебри, так там сразу и увязнешь). И причем здесь, спрашивается, собственно слово «происшествие»? Происшествие — это что-то событийно-экстраординарное, ну хотя бы пусть не совсем прямо так уж и экстраординарное, но, во всяком случае, необычное какое-то событие.

И как тогда можно применить термин «дорожно-транспортное происшествие» к тому, что творится у нас на специальным образом обозначенных направлениях автомобильного движения? Если вспомнить про нашу никогда не врущую статистику, то окажется, что ежедневно, в среднем, на наших так называемых «дорогах», а на самом деле специальным образом обозначенных направлениях автомобильного движения погибает до 130 человек. Вот так, день прошел, получите 130 свеженьких трупов. Как так, сегодня же только 129 было? Но ведь 130 это в среднем. Впрочем, секундочку подождите, еще ведь только 23 ч. 59 мин. Ба-ба-бах! Ага, вон вашего 130-го понесли, с головой укрытого. Статистика, брат ты мой, дело серьезное.

И так каждый день. К 24 часам на обочине специальным образом обозначенных направлений автомобильного движения темнеет ряд аккуратно уложенных трупов дорогих наших сограждан. Причем надо учесть, что трупы эти (вот еще вчера только!) были не какими-то там спившимися и потерявшими интерес к жизни маргиналами, а были они, в большинстве своем, социально-производственно-репродуктивно-активными гражданами развивающейся капиталистически и терпящей демографическое бедствие страны. А стране этой от трупов остались семьи с недовыращенными, недовоспитанными детьми и безутешные родители.

Но вспомним, что «дорожно-транспортные происшествия» — это не только трупы, это еще и ранения, сотрясения, вмятины, царапины и т. д. А уж этого «добра» ежедневно на специальным образом обозначенных направлениях автомобильного движения встречается в десятки раз больше, чем достойных глубокой скорби трупов.

Так в чем же, спрашивается, состоят тогда эти происшествия? Не состоят ни в чем. Это скучная цепь ежедневно происходящих в большом количестве одних и тех же событий. Нет ничего нового, отличного от предыдущего. А значит и нет никаких происшествий. Только термин такой остался «дорожно-транспортные происшествия». А с терминами ведь и бороться-то не нужно. О них, о терминах, как известно, умные люди не спорят — о них они, умные в смысле, договариваются. Вот так вот. Не спорят. Не борются. Только договариваются. Все без исключения «умные» друг с другом договариваются. А гора трупов все растет и растет. Иногда на нее падают остывшие тела самых неудачливых из умных. Но это ведь только с неудачливыми такая вот незадача может приключиться. А «умные» — они же всегда еще и удачливые в основном. Да, да. Вот так им и везет всегда по жизни.

Вот и с военными приблизительно так же. Следует череда скучных однообразных событий, а военноначальствующие начинают снова все передергивать, ставить все просто с ног на голову и говорить о каких-то происшествиях. Они порой просто начинают терминологически бесчинствовать, учинять, прямо-таки терминологические беспределы какие-то. Это же надо додуматься было до того, чтобы взять и просто так называть какие-нибудь рядовые совершенно события «залетами». Как будто военные — это какие-нибудь легкомысленные дамы, которые сначала куда-то там известным всем образом «залетают», а потом оказываются в интересном положении.

Ну подумаешь не рассчитал, допустим, военный сил своего организма, брошенных на нейтрализацию попавшего случайно внутрь него алкоголя. Ну ладно, не случайно, конечно же. Вовсе даже детерминировано — к нему с малой родины приехал друг его безоблачного детства. Случайным оказалось количество этого ненавистного для всех военных алкоголя.

Да, наверное, и количество нельзя назвать абсолютно случайным. Давно известно всем военным, чем отличаются планы на проведение учений и планы на употребление горячительных напитков. На учения планируется много-много всего для укрепления обороноспособности полезного, а удается сделать всего-то ничего. Запланировали, например, уничтожить столько-то огневых точек условного противника, затем совершить 500-от километровый марш и, развернув с ходу боевые порядки, продвинуться вглубь территории того же условного противника еще километриков так на сто, круша в экстазе наступления тыловые коммуникации. В реалиях же все может закончиться незатейливым совершением коротенького такого стокилометровенького марша, сидючи внутри моторизованных штатных средств передвижения. А может вообще получиться марш до первого удобного для тяжелой военной техники разворота.

Вот так, к примеру, только отъехали полные злобной решимости и ненависти к врагу от так называемого места постоянной дислокации. Бах! Взмывает в небо яркая в сигнальности своей ракета — «Делай, как я!». Военные — они ведь любят в небо всякую горючую дрянь пулять. Нет бы наладить нормальную связь в совершающей марш колонне. А потом уже и ехать себе спокойно в тревожно зовущую даль. Ехать и подавать различные отрывисто-управляющие, специфические такие военные команды. Например, снять так в ходе движения очень похожую на обычную, но на самом деле сугубо военную телефонную трубку, специальным образом притороченную к портативной радиостанции и отдать короткую в лаконичности своей команду: «Всем военным вертаца взад!» И все, проще ведь не бывает. Все военные сразу начинают искать удобный разворот-повод в осознанном порыве тут же нащупать пути наискорейшего взад попадания.

Но у военных должно быть все сложным по определению. Какие-то эти военные все насквозь парадоксальные — все время стремятся ко всего и вся упрощению, а в итоге это все гипертрофированно усложняется. Иногда едут ведь за сотни верст с одной лишь только целью: чтобы, значит, связь установить на многие тысячи километров, и не простенькую какую-нибудь, а какую-нибудь многоканальную, засекреченную даже связь. А в колонне, на десяток каких-то несчастных километров ну никак у них не получается. Эффект «вреднейшего из всех вредных» уважаемого старикашки Доплера, видимо, сильно препятствует им в установлении нужной такой телекоммуникации. На страшных-то их скоростях наступательного военного порыва. А без связи этой, пусть такой, на первый взгляд, примитивненькой вечно блудят эти военные по разветвленной паутине специальным образом обозначенных направлений автомобильного движения, и ищут друг друга. В народе уже давно появилась такая примета: «Вон, военные остановились, — говорят аборигены мест, в которых в очередной раз эти военные заблудились, — ага, большую карту достали, все понятно — значит сейчас прибегут и будут про дорогу спрашивать!»

Вот и мучаются вечно эти военные сами, да еще и природу окрестную угнетают. «Делай, как я!» И бывшее, казалось бы, только вот сейчас головным, грозное такое моторизованное штатное средство передвижения проносится мимо вас в обратном направлении. Вжик! Все, конец учениям! Делаем, как Он. Домой! Топливо надо экономить, а потом писать всякие бумаги о героических своих подвигах в глубоком тылу напрочь деморализованного противника. Всякий военный может вам подтвердить справедливость многократно проверенного военной жизнью правила: «Сделал — отпиши! Не сделал — два раза отпиши!» А как только фантастические военно-приключенческие рассказы закончены, можно приступать к прагматичному списанию топлива. А чего, собственно, списывать-то? Топлива-то нет уже давно. Истрачено оно на рейды по глубоким тылам. А как же трофеи? Да откуда им взяться, трофеям-то этим, противник ведь пошел какой-то странный — условным прикидывается. И у него, условно поверженного этого, тоже своя отчетность имеется. И нет в отчетности этой сухой такой финансовой строчки: «Подкуп победителя с целью пробуждения в нем снисходительного отношения к побежденному». Поэтому часть несуществующего топлива остается про запас, на всякий непредвиденный для всех военных случай. Другая же часть сначала совершенно естественным способом испаряется, а затем, так же естественно, конденсируется в баках личных автомобилей особо заслуженных военных. Да-да, именно тех военных, которые особым образом отличились в недавно закончившихся безоговорочной победой боях. В качестве компенсации, так сказать, за неполученные, в результате бюрократических проволочек, заслуженные в боях трофеи.

Вот такие порой грандиозные верстались военные планы и нередко именно так вот они и выполнялись, в сокращенном таком варианте. А вот относительно планов на употребление горячительных напитков дела обстоят совершенно иначе. Задумывается, как правило, совсем немного. Совсем «по чуть-чуть». К примеру, один военный говорит другому: «Слышь, военный. Пойдем-ка, маханем по сотенке и по домам!» А получается, что возвращаются по найденным где-то по пути и не важно уже каким домам только под утро и предельно утомленные борьбой с зеленым змием. А на завтра как ни в чем не бывало выходят они на свою трудную службу. Выходят вместе с остаточными явлениями предельной усталости. Но усталости этой никто не должен заметить. Поэтому весь день деловито ходят они туда-сюда до синевы выбритые на скрипящих зубами волевых усилиях и даже выдавливают из себя какие-то краткие команды. Руководят они войсками, силами и оружием. При этом отдача команд происходит преимущественно на вдохе (никто не должен ничего учуять). Постоянно сдерживают они себя в такие дни от внезапных приступов желания куда-нибудь и чем-нибудь стрельнуть. Здесь главное не беспредельничать и уметь вовремя остановиться. А то можно ведь так пульнуть… Не тем чем-нибудь, да еще куда-нибудь совсем не туда… Недаром же когда-то один наш фруктовый политик говорил про одного нашего не просыхающего от глубокого пьянства президента: «Совершенно не важно, какие президент принимает решения, важно в каком состоянии он их принимает!» Поэтому военные перед принятием особо важных решений никогда не выпивают. С выпивкой у военных всегда очень строго. Все под контролем.

Военных ведь, когда их принимают в военные, все время спрашивают, прямо вот так, сразу по-военному, в лоб: «Вы водку пьете?» Не умеющие еще врать будущие военные отвечают: «Пью, конечно. Но всегда с отвращением!» И размещают на мордах своих лиц правдоподобную гримасу отвращения. Принимающие военные сразу понимают: «Наш человек!» и торжественно принимают правильного ответчика в военные. А если ответ звучит как-то иначе, то ответчика просто игнорируют, ему очень вежливо так говорят: «Спасибо, были очень рады познакомиться с вами. Мы вам обязательно позвоним». А сами, даже и не думают никуда звонить. И это правильно. А потому как не фиг таким субчикам делать в суровой военной среде. Потому неправильный этот субчик либо патологический лжец по природе своей либо абсолютный трезвенник. А не один ни другой военных не устраивает. Потому что изначальный лжец, попав в военную среду, может так сильно спрогрессировать в этом направлении, такого натворить, что через некоторое время другим, нормальным военным мало не покажется. А абсолютных трезвенников военные просто панически бояться и поэтому тоже всячески игнорируют.

Так вот, встретился военный, значит, со старинным своим другом. Другом такого далекого уже детства. Посидели, поговорили, вспомнили босоногое сибирское детство свое. Вспомнили, как, уже будучи юношами, охотились в тайге на белок и били их из дробовиков прямо в глаз, чтобы, значит, шкурку не попортить. Ну и всякое такое. Друзьям всегда есть о чем поговорить. А когда военному настала пора уходить, он вдруг понял, что сделать это без посторонней помощи ему вряд ли сегодня удастся. Но причем здесь посторонние? Рядом же друг. Друг оказался менее восприимчивым к алкоголю и благополучно доставил военного прямо до впускающих пока еще стандартных врат со звездами.

Остатки сознания военного, зафиксировав знакомые пятиконечные знаки, начинают протестовать. Остатки рисуют яркую картину лаконичного военного доклада о прибытии самому старшему из дежурных. Остатки призывают отказаться от формализма и указывают на высокий забор.

Помог друг и на этот раз, привлек проходившую мимо общественность, и вялое тело военного с соблюдением правил и мер безопасности было водружено на край забора и затем мягко соскользнуло вниз. Соскользнуло прямехонько на голову одного из военноначальствующих, оставленного ответственным по факультету и любившего час от часу прогуляться вдоль периметра забора, оберегавшего военных от тлетворного влияния окружающей действительности, от, так сказать, греховных ее соблазнов. Пока военноначальствующий приходил в себя от увесистого подарка небес, все те же остатки сознания подхватили пластилиновое, пропитанное алкоголем, тело военного и переместили на недалеко расположенную помойку. А где же еще можно было укрыться военному на всегда и всеми хорошо просматриваемой территории компактного проживания всех военных сразу? Кроме того, почти по всей площади этой территории постоянно сновали военноначальствующие, находящиеся в режиме постоянного территориального мониторинга. Исключение составлял как раз этот небольшой, стыдливо огороженный, кусочек общей территории. Туда военноначальствующие заходить не любили. Все время проходили мимо, брезгливо морща могучие свои носы. Иногда, правда, по долгу, так сказать, военной службы, им это все же делать приходилось. Ну, например, когда какой-нибудь еще более военноначальствующий вдруг озаботится состоянием дел на этой самой помойке, или же, когда, например, исходящий от нее смрад достигнет такой концентрации, что начинает угнетать находящегося на значительном от помойки удалении скучающее в своем объемном кабинете лицо еще более военноначальствующее. Шумно вдохнув окружающее зловоние и сформировав вслух оценочное суждение о его концентрации, лицо, наконец-то, решительно снимает телефонную трубку и вежливо так интересуется: «Вы что там, сволочи, совсем о…ли что ли? Вы что ждете, что я, целый я, приду к вам, возьму лопату и начну ваше говно разгребать?! Я, конечно, не поленюсь и сейчас приду! И всех вас, б…ей, в вашем же говне и утоплю! Всех, без исключения! Если бы вы знали, как вы мне все ос… ли, педерасты ленивые!» Хлоп трубку на место. И расслабленно прикуривая откидывается на спинку любимого кресла. Он ведь сам никуда, хитрюга и опытный ленивец, никогда уже не пойдет. Потому что, если теперь прийти, надо будет выполнить свое обещание. А если его выполнить, то кто же тогда будет с удушливым зловонием воевать? Знает он, что в силу достигнутой великости его, на том конце телефонного соединения и так уже все трусливо забегали в поисках необходимых лопат, а найдя их суетливо упаковывают дискомфортное зловоние в относительно герметичную тару…

Только вот такие проникновенные телефонные звонки могли подвигнуть всегда мгновенно лояльных военноначальствующих на высочайшие подвиги личного руководства уборкой зловонно-помоечно-скользкой территории. При этом старались они вглубь, далеко так не заходить. Встанут у въездных ворот и выкрикивают какие-нибудь команды с французским прононсом зажатых прищепками носов. А если вдруг по делам все той же военной службы им все же приходится немного углубится внутрь зловонно-нелюбимого участка относительной суши, ну, допустим, тупые до нельзя военные попались — не в тот бачок задуманное им зловоние вдруг по дури своей загрузили. В этом случае, военноначальствующий брезгливо перемещается, высоко задирая согнутые в коленях нижние свои конечности и аккуратно в боязливости своей, ставит ступни бестолково натруженных конечностей в места относительной суши. Ну, просто ни дать, ни взять, как в народе говорится, вылитые цапли на болоте, а отнюдь не мужественно исполняющие свой долг без страха и упрека лояльные военноначальствующие.

Так что остатки военного сознания действовали очень даже грамотно: выбрав самое безопасное на территории место они аккуратно разместили безжизненное тело военного между зловонных мусорных бачков и заботливо присыпали его маскирующе-целительным мусором.

Тем временем, пришедший в себя военноначальствующий вначале бросается было в погоню, но, понимая, что драгоценное время упущено и раскрыть преступление по горячим следам уже не удастся, приступает к опросу местного населения. Он поэтажно и настойчиво строит местное население военных и тщательно их пересчитывает. Наконец фамилия небесного подарка устанавливается, и начинаются его активные поиски.

Поиски не дают абсолютно никаких результатов и повергают военноначальствующего в глубокое уныние. Лишь утром он выходит из этого греховного для всех христиан состояния. Ему докладывают, что в шесть часов утра водителем мусорной машины на военной помойке было обнаружено тело неизвестного доселе военного. В момент обнаружения тела в непосредственной близости от тела находилась больших размеров, наглейшего вида ворона и пыталась это тело клевать. Целила в глаз. В неравной схватке с водителем мусоровоза ворона отступила, но место происшествия не покинула, заняв наблюдательную позицию на заборе. Произведя внешний осмотр тела, водитель обнаружил признаки летального исхода — глаза головы тела открыты, зрачки глаз головы тела закатились, язык выпал из полости рта головы тела и имеет характерный для всех трупов сине-черный цвет, верхние и нижние конечности поражены несгибаемым трупным окоченением. О факте обнаружения тела и о наблюдающихся на нем признаках отсутствия жизни водитель немедленно сообщил самому старшему из дежурных.

Прибывший на место происшествия самый старший из дежурных по фрагментам военной одежды определяет фамилию безвременно усопшего военного и устанавливает ее идентичность с фамилией без вести пропавшего накануне военного. Подоспевшая к месту происшествия дежурная медсестра приступает к детальному осмотру тела: пульс на запястьях — не прощупывается, пульс в области шеи — не прощупывается, пульс в области паха —?! Сестра в испуге отдергивает руку, наткнувшись на жесткую эрекцию крайней плоти трупа военного. Нет-нет, она не то что боялась этого вообще, она это как раз все время это качество в военных приветствовала и безотказно поощряла. Просто для трупов, согласитесь, это как-то не совсем обычно, нехарактерно это как-то для безвременно усопших. А с другой стороны, напротив как-то особо даже эротично, возбуждающе даже. Видно сестра все-таки задела какие-то чувствительные струнки души псевдоусопшего военного, и он начал свое активное возвращение к жизни. (Впоследствии товарищи псевдотрупа вспоминали, что незадолго до случившегося он как-то вслух пожаловался: «Какая-то слабость, в последнее время по утрам нападает — член даже двумя руками согнуть не удается!» А ведь как раз то и было самое что ни на есть утро…).

Через десять минут усопший было военный уже что-то шептал сухими своими губами, растрескавшимися от неугасимого внутреннего жара и великой суши, охватившей некогда влажные и подвижные внутренние органы. Шептал о чем-то далеком, уже почти забытом, детском таком: «Тетинька, рассольчику бы… Ох-ох-ох… Милая… Рас-со-лу… У-у-у…».

Ну и что же здесь необычного такого? Какое такое собственно произошло происшествие? Ну полежал горемыка три дня в санчасти, болел он, и диагноз поставили ему вполне приличный, что-то вроде — острая интоксикация организма неустановленным в лабораторных условиях веществом.

А вечно жаждущие экстрима военноначальствующие конечно же врачам не поверили и поставили свой диагноз. Им ведь необходимо именно происшествие. А одиночное отравление военного не является происшествием, вот если бы массовое, тогда — да, с врачами можно было бы согласиться. А так — никакая это не интоксикация, а обычный алкоголизм и разгильдяйство, а вещество это давно, мол, уже им известно, с детства самого, без всяких там лабораторных исследований. И вновь устроили военноначальствующие сами себе происшествие. Чтобы, значит, расследование какое-нибудь там назначить, всякие там объяснительные рапорта собрать, опросы свидетелей провести и всякое такое другое, что-нибудь такое значительное и детективное.

Но вместо значительного и детективного все равно у них всегда получается детский фарс какой-то в виде очередного военного спектакля. Вот и в этот раз. Как только выписали беглеца из санчасти, сразу собрали побольше военных вместе и пригласили на военный спектакль. Построили их для начала. Военные спектакли всегда просматриваются упорядоченно стоя. Спектакль назывался: «Результаты расследования происшествия». Действующие лица: обвиняемый военный, высоко военноначальствующий и его политический воспитательный помощник. Декорации и бутафория отсутствуют. На сцене только действующие лица и реальные материалы трехдневного следствия (3 полноценных стандартно-канцелярских тома, т. е. в день по одному тому?!). Сценой служит небольшой участок суши перед строем военных. Исходное расположение действующих лиц (перед поднятием занавеса): обвиняемый военный стоит лицом к зрителям, высоко военноначальствующий и его политический воспитательный помощник стоят за спиной обвиняемого военного и тоже лицом к зрителям.

На напряженно вытянутых руках политического воспитательного помощника торжественно высятся полноценные стандартно-канцелярские тома. Занавес поднимается. Некоторое время исходное расположение действующих лиц сохраняется. Первым приходит в движение высоко военноначальствующий. Он делает несколько разбежных шагов в сторону обвиняемого и останавливается, как вкопанный, поравнявшись с ним:

— Ну что, товарищи военные, все вы видите эту сволоту (при произнесении этого слова ударение высоко военноначальствующий делал исключительно на второй слог), — совершает рукой нижнее полукруговое движение и указывает на потупившегося обвиняемого, — это не простая вам какая-нибудь сволота, это уже законченный алкоголик. Ну, я понимаю, к примеру, ну выпил ты в праздник триста грамм…

— Что вы такое говорите, — громко шепчет политический воспитательный помощник, — сто грамм, не больше!

— Да-а-а? — задумчиво произносит высоковоенноначальствующий и с недоумением некоторое время зло смотрит на политического воспитательного помощника, видимо, представляет как жена убирает со стола бутылку после выпитых им праздничных ста грамм. — Ну, ладно, ну выпил ты, к примеру, еще сто грамм. Но будь же ты при этом человеком! А то так, товарищи военные, лежит эта свинотная сволота в куче блевотного мусора, его ворона в глаз клюет, а он даже «Кыш!» сказать не может! И что ведь пишет в свое оправдание, мерзавец, вы только послушайте.

— Это во втором томе, — услужливо подсказывает политический воспитательный помощник и подает один из полноценных стандартно-канцелярских томов высоко военноначальствующему, — страница номер сто тридцать два.

— Так, так. Ага, вот. Ну сволота, ну неодяй, — высоко военноначальствующий сокрушенно качает головой. — Вот, послушайте, что пишет, подлец: «Приехал ко мне друг из Сибири и привез бутылку пива». Друг к этой сволоте, видите ли, приехал, пивка этому мерзавцу привез, целую бутылку аж из самой Сибири вез, на оленях добирался. Так или нет? То-то же. Снарядил, значит, промежду прочим так, возок целый, прицепил к нему оленя и бутылку туда шмяк в возок этот, для этой сволоты. И прямиком в Питер, скок-скок, и так целый месяц. Так или нет? То-то же. В Питере ведь пива не делают, только в Сибири, а эта сволота без пива ведь уже не может. Учиться не учится только писульками почты заваливает: «Дорогой друг! Привези мне пивка! Погибаю я без него в этом Питере!» Так или нет? То-то же. Друг еще, как на зло, отзывчивый попался. Такой же, видать, алкоголик. У них же, у алкоголиков этих, такое братство, такая взаимовыручка понимаете ли… Так или нет? То-то же. Ну ладно, смотрим на эту писанину далее: «Мы с другом эту бутылку выпили, и наступил провал в сознании. Что было далее, не помню. Подозреваю, что в пиво была подмешена отрава». Чувствуете, как юлит, неодяй! От бутылки пива он сознание потерял! От половины даже! Друг то тоже, видите ли, причастился. Так или нет? То-то же. Вез, вез, привез и половину выпил. Мог бы сразу в Сибири выпить, всеж-таки везти было бы легче, не мучил бы оленя. Так или нет? То-то же. А может он так и сделал? Открыл бутылку еще в Сибири, отпил из горла прямо, они же, хроники эти, никакого представления о культуре не имеют, напускал туда слюней зловонных, а оно, пиво это, возьми и протухни в пути. Привез отзывчивый друг тухлого пива этой сволоте. А ей, сволоте этой, уже все равно, что пить, лишь бы сразу с катушек. В амнезию, так сказать, сразу погрузиться. Так или нет? То-то же. А может у друга этого неодяйского слюни ядовитые? Может он какой-нибудь змей-горыныч? Так или нет? То-то же. Отловить бы заразу эту и направить куда-нибудь на экспертизу! На Скворцова-Степанова куда-нибудь, годика на три. Ладно, еще чего не хватало, друга этого неодяйского пусть в Сибири воспитывают. Всей Сибирью сразу. Пусть он там снег убирает всю зиму. Вы, товарищ военный, так и напишите туда в очередной своей писульке. В Сибирь, мать вашу. А мы тут вами будем сами заниматься, коль вы уж сюда добрались и здесь пристроились нам на горе, и не думаете ведь пока никуда от нас уезжать. Так или нет? То-то же. И нечего нам здесь очки втирать. Знаем мы ваше отравленное пиво. А то так. С начала пиво пьют-пьют, а потом берут и нажираются водки! Пиво без водки — деньги на ветер. Какие деньги? У вас же алкоголиков как? На водку деньги есть всегда, даже когда их действительно нет. Вы же ужом так, жалостливо друг к другу: «Дай рублик! Выпить хотца!» А вот на закуску у вас неодяев никогда денег нет. А потому и так — пьють-пьють, сволоты брык с копыт и глубокая амнезия. Так или нет? То-то же. Насмотрелись индийских фильмов. «Кто мама с папой? — Не помню. Назовите фамилию! Забыл, надо посмотреть документы». Ничего, ничего, неодяи — выпуск не за горами. А тебя, сволота, я лично пристрою. Будешь в бескрайних казахских степях тушканчиков по выходным ловить. Это для тех мест самое увлекательное занятие. Там вас никто пивком не отравит Его там просто нет. Не варят его там и не привозят ниоткуда. Отправлю эту сволоту и буду лично контролировать, чтобы ее оттуда не вздумали куда-нибудь перевести. Ближайшие лет десять. Так или нет? То-то же. А сейчас, отправляйтесь-ка прямым ходом на гауптвахту. Десять суток вам, надеюсь, хватит? Так или нет? То-то же. Везите, старшина, этого неодяя, место я ему забронировал в «чкаловской» камере. Вон Валерий Палыч посидел чуток, помыслил немного и махнул через полюс. Может и из этого неодяя что-то в конце-концов получится. Махнет, может он куда-нибудь на Луну, да и останется там — глаза бы мои его не видели. Так или нет? То-то же.

Вот примерно такие спектакли и ставились на военной сцене по поводу так называемых происшествий. Для полноты сценической картины остается только добавить, что, когда высоко военноначальствующий как бы промежуточно так вопрошал: «Так или нет?», политический воспитательный помощник и новоиспеченный военный алкоголик, не глядя друг на друга умудрялись услужливо кивать головами точно в такт: «Поди так, поди так!» Видимо до такой степени одинаково одобряли проникновенные слова его. Высоко военноначальствующий дожидался окончательного затухания кивательных движений и выносил вердикт: «То-то же!» И так в течение всего спектакля. А все военные спектакли всегда проходили по одному и тому же сценарию. Менялось только звуковое наполнение речи высоко военноначальствующего. Менялось в зависимости от характера придуманного им происшествия. Так, если военный вдруг заболевал какой-нибудь интимной болезнью, высоко военноначальствующий мог выступить при большом стечении военных зрителей с частой сменой поз, живописующих поведение героев пьесы, и приблизительно со следующим текстом (самая нормативная из возможных транскрипций):

— Весна — щепка на щепку лезет. В бестолковые военные головы настойчиво стучатся сперматозоиды. Военный должен показать им кулак. И за учебу. А то так. Только эта сволота-сперматозоид постучится, военный тут же бежит звонить самой доступной в Питере мокрощелке по телефону: «Тю-тю-тю, как дела?». А она ему: «Подмылась уже, дорогой мой, и ожидаю тебя. Трясуся вся. Скулы сводит. Когда же? О-о-о! А-а-а!» Все, крыша военная просто сносится ураганом. Летить неодяй через забор. Прибегает неодяй, а она уже вот так лежит: «А-а-а-а, о-о-о! А он ей с ходу — раз! И брызги в потолок! А она визжит, то так, то эдак поворачивается. А он, сволота, ей — два! И пальцы у ней на ногах в разные стороны, а он ей — три! Потом соскочит, конец наскоро заправит и бежить назад, сволота. Глаза свои неодяйские вылупит и не видит ничего вокруг. А тут патруль за цегундер его — хвать!. И на кукен факен его — раз! И извольте, товарищ военноначальствующий, получить общегарнизонное нарушение воинской дисциплины. Так или нет? А через пару дней у этого неодяя еще и с конца — кап, кап! И яйца размером с тупую военную голову! Ой-ей-ей, дяденька, больно! Отлить не могу! Щас лопну! Сделайте укольчик! Я тебе сделаю укольчик, неодяй! Я тебе такой укольчик сделаю! Трехведерный! Всю жизнь будешь тонким голосом про цветы рассказывать. Так или нет? И, вот вам пожалуйста, сразу два воинских происшествия за один час. Часу даже не прошло и, пожалуйста, получите, товарищ военноначальник — самоход и триппер. Гусарский насморк, ети его! Ты бы, мерзота, лучше про триггер что-нибудь бы прочитал. Теперь поздно, теперь будешь, сволота, всю неделю триппер исследовать. Свой же. Статью потом отправишь в медицинский журнал с картинками и описаниями. Может они там такого не видали еще. Надо же — яйца с голову! Так или нет? А как закончишь исследования, сразу в камеру, на недельку. Так или нет? Сразу хотел устроить неодяя, но таких сопливых и вонючих туда не поселяют, только по окончании исследований. Так или нет? С этого дня для всех спермонеустойчивых военных устанавливается следующий режим. Чувствуешь, неодяй, крыша едет — сперматозоиды последнюю извилину выпрямляют. Не доводи до греха — сразу ко мне. Форма доклада: «Военный такой-то. Подмылась и ждет!» Немедленно выдаю увольнительную. А по прибытии сразу в камеру. Так будет одним грехом меньше. Хотя бы самоходов не будет. Так или нет?

Так-то оно, наверное, так. Но самоходы все равно случались. И случались каждый день. Поэтому были они для военных, в отличие от военноначальствующих, банальной повседневностью. Почему же так все получалось? С такими вот ежедневными нарушениями военной дисциплины?

Все очень просто. Ежедневность вообще присуща всем физиологическим процессам, протекающим внутри военных организмов. Не будем рассматривать какие-то специфические или интимные какие-нибудь процессы. Возьмем простую такую потребность, как удовлетворение чувства голода. Пришел военный, к примеру, на ужин, глянул на то, чем государство в этот раз хотело его накормить и выбрал из незатейливого военного меню хлеб и эрзац-чай (слава Богу с сахаром). Желудочно-кишечный тракт стартует и начинает свою работу в стремлении компенсировать энергетические затраты молодого здорового организма. Через некоторое время военных укладывают спать, и они засыпают. А желудочно-кишечный тракт военных продолжает свою работу по переработке топлива в энергию, но скудное топливо быстро заканчивается, не пополнив и трети энергетических затрат. Наконец, работа тракта останавливается, и формируется тревожный сигнал. Военные просыпаются. Военные всегда просыпаются при получении сигнала тревоги. Они понимают, что возникла какая-то угроза. Проснувшись и оценив угрозу, военные начинают на нее реагировать и стремятся ее нейтрализовать. В рассматриваемом случае они понимают, что в сложившейся обстановке (ночь и один ночной ресторан на весь город, в котором на военные деньги можно заказать себе разве что бульон от сваренных всмятку яиц и кусок черного, недоеденного VIP-клиентами хлеба), их может выручить только старый, родной такой и, что немаловажно для ночных походов, находящийся совсем неподалеку трамвайный парк («трампарк», по военному, военные ведь всегда стремятся к различного рода упрощениям, а значит и сокращениям).

В «трампарке» круглосуточно работала столовая, и цены предоставлявшихся в ней услуг вполне соответствовали кошелькам проснувшихся от голода военных. Военных принимают в «трампарке», как родных, но исключительно в ночное время. В дневное время военных тоже принимают, но уже не, как родных. Днем здесь слишком много трамвайного начальства, а проявлять родственные чувства в присутствии начальства как-то не принято.

Военные уютно располагаются, поглощая горячие сосиски со свиными сардельками и попивая свежезаваренный специально для них чай, общаются с развеселыми девушками-трамвайщицами. Девушки эти были еще теми провокаторшами и в стремлении своем к продолжению знакомства во всех доступных для порядочных людей формах часто подбивают военных к распитию запрещенных для них напитков.

— Да вы что? — возмущаются сначала военные. — Второй час ночи!

— А ничего, — отвечают развеселые девчата, — мы место знаем на проспекте Карла Маркса. Там сторож в винном магазине по ночам приторговывает. Недорого берет.

— Так это же далековато будет, — еще колеблются соблазняемые военные. — Чем бы туда добраться?

— Как чем? У нас же полный парк трамваев!

И вот так вот. Глубокой ночью. На персональном трамвайчике. Не останавливаясь на остановках. Сквозь белые питерские ночи мимо мигающих желтизной светофоров ездили военные за благородными винными напитками и не паленой, тогда еще, изготовляемой строго по ГОСТу водкой. И продолжали знакомство с развеселыми и простыми такими девчатами по всей территории гостеприимного «трампарка». В том числе на дерматиновых трамвайных пассажирских сидениях. Ближе к утру довольные друг другом знакомцы расходились. Развеселые девчата, устранив сопровождающие всякие порядочные знакомства беспорядки в дамских своих туалетах (не путать с уборными), преспокойненько начинали готовить к утренним рейсам стальные свои агрегаты, а военные тепло с ними прощались и шли изображать каких-то других, дисциплинированных в регламентированном сне своем военных. Знамо дело — артисты. Никто их на старших курсах по головам уже ночью не считал, но команду «Подъем» каждый уважающий себя военный должен был встретить в своей койке. Вот такая значит очередная была военная традиция. Вот такой вот был военный этикет.

Но если бы об этом узнали военноначальствующие, это тут же, безусловно, было бы названо происшествием. Сразу бы родились тома различных бумажек с описанием фантастических военноначальствующих предположений о том, кто мог первым проснуться, кто мог предложить куда-то на ночь глядя идти, кто с кем и в какой форме знакомился, как был похищен трамвай и т. д. Военноначальствующие, они ведь всегда стремились все опошлить и найти виновного, а когда виновных оказывалось много, очень всегда хотелось военноначальствующим найти хоть какого-нибудь зачинщика.

Наблюдались изредка в военноначальствующей любви к происшествиям некоторые исключения. Одни из них обусловливались выполнением обязательств опекунства над «сынами», другие были связаны с угрозами для их карьерных устремлений.