Фауст: о возможном Сбитнева Светлана

Книга 1

– Постой!

– Нет, не могу. И вновь уносит время…

Ведь мой удел миры соединять…

– А я люблю. За что мне это бремя?

Люблю того, кто был рожден блуждать.

– Не плачь. Мы сможем утаить

от времени и для себя крупицу счастья.

Попросим миг для нас остановить…

– Как сложно это! Сложен путь.

Прошу, прошу, хочу уснуть,

чтобы во сне увидеть вновь того,

кто взял мою любовь.

– Уснуть, дай сил во сне увидеть

мою любовь…

Моя душа к ее душе…

Ах, Маргарита!

– Фауст, где ты?

– Я здесь. Я здесь. Но лишь на миг.

О, ты со мной!

– На миг, любимый, только миг, но здесь…

Но здесь он будет длиться жизнь…

Моросит мелкий холодный дождь. Мокрая пыль густым облаком окутывает город. Дома уныло, грозными массивами толпятся по обеим сторонам дороги. Машины медленно и лениво ползут по проезжей части, время от времени прорезая воздух резким звуком клаксона. Прохожие серой безликой массой семенят по тротуару. Две бездомные собаки уныло бредут вдоль магазинных окон. Вся атмосфера пронизана какой-то сонной медлительностью, словно дождь смывает с города радость жизни, смывает краски, замедляет живое дыхание бытия.

Катя, вжав голову в плечи, так же уныло бредет в общей массе уставших и бесцветных людей. Дрожащей от холода рукой она дергает раскрытый над головой зонт. Резкий холодный ветер треплет ее каштановые волосы. Намокшие от дождя джинсы неприятно липнут к ногам, но Катя, кажется, этого не замечает. Монотонно перебирая ногами, она двигается дальше, увлекаемая общим серым потоком. Она уже давно не следит за дорогой, не знает, куда идет. Очередной порыв ветра чуть не вырвал зонт из ее рук. Намокшая прядь волос упала на лицо. Механическим жестом убрав с лица мокрую прядь, Катя подняла голову, равнодушно огляделась по сторонам и повернула направо.

Слезы горьким комком подступили к горлу. Дождь, унылый и плаксивый, прохожие, серые и озлобленные, дома, каменные и бездушные гиганты, – все это пробудило в Катиной душе чувство страдания. Она думала о том, что произошло с ней сегодня, о том, что плохого происходило в ее жизни в последнее время. Сегодня на работе начальник забраковал Катин проект, над которым она с воодушевлением работала несколько недель, не жалея сил и нервов. Она была уверена в успехе, надеялась на повышение, которого ждала уже два года. И тут полное разочарование, никаких перспектив, никакой надежды на благополучное развитие событий. Катя всхлипнула, но разрыдаться себе не позволила и, подавив подступившие к горлу слезы, лишь глубоко вздохнула. Помимо неудач на работе, у нее еще и в личной жизни резко все разладилось. Несколько недель назад она рассталась с мужчиной, с которым вместе прожила почти целый год. Рассталась нехорошо, и неприятный осадок их последнего разговора все это время тенью преследовал ее. Разрыв произошел по самой банальной, как это почти всегда бывает, причине. Катя случайно увидела Николая в кафе с другой девушкой. Они смеялись, держались за руки, целовались и выглядели как влюбленные подростки, полностью счастливые своим положением. Заметив Катю, Николай даже не попытался представить свою спутницу коллегой по работе или соврать что-нибудь еще, чтобы как-то приукрасить нелепую ситуацию. Он просто встал и, обращаясь к Кате, заявил на все кафе:

– Прости, Кать, думаю, не имеет смысла отпираться. Да, это моя новая девушка. Поверь, я хотел сказать, но… как-то не получалось.

Катя почувствовала сильное омерзение к этому человеку, который так труслив, что даже сказать о другой не потрудился. Она была настолько ошеломлена увиденным, что просто стояла с открытым ртом и смотрела на них, переводя взгляд с Николая на его «новую девушку». Наконец, совладав с эмоциями, она размахнулась и влепила Николаю звонкую пощечину и, развернувшись, уверенной походкой направилась к выходу из кафе, оставляя за спиной недоумевающих случайных свидетелей этой драматичной сцены.

Через неделю Николай пришел к ней домой, заявил, что с этой «глупой куклой» у него ничего не получилось, что он всегда любил одну только Катю, что сожалеет об этом мимолетном помрачнении рассудка, раскаивается, умоляет ее дать ему еще один шанс. Причем сказано это все было обыденным тоном, без эмоций, словно перечислено через запятую в каком-нибудь официальном документе. Катя, стиснув зубы, вручила ему чемодан с его пожитками, указала на дверь и процедила через все еще сжатые зубы: «Вон!». Николай с видом оскорбленного члена королевской семьи вышел на площадку, повернулся, чтобы что-то сказать, но хлопнувшая дверь не дала ему этого сделать.

Вспомнив эту сцену, Катя опять чуть не разрыдалась, но снова взяла себя в руки и лишь нервно отбросила с лица прядь волос. Однако, этим эпизодом Катя не ограничилась. Память, провоцируемая фоном тоски и отчаяния, старательно выбирала из Катиной жизни самые печальные эпизоды. Она вспомнила свою недавнюю ссору с лучшей подругой. Ссора случилась на пустом месте. Даша и Катя, как бывало не раз и стало уже некой традицией, в пятницу встретились в их любимом кафе, чтобы в уютной обстановке поделиться новостями и расслабиться за бессмысленной болтовней. Даша пришла не в настроении, начала рассказывать про неприятности на работе и с молодым человеком, а когда Катя попыталась ее успокоить, вспылила и наговорила много неприятных вещей: как лучшая подруга, она знала, куда жалить больнее… В результате этого разговора, разрыва с Николаем и неудач на работе у Кати сложилось ощущение, что никто ее не любит, что все даже ненавидят, что она никому не нужна и смысла в ее жизни нет, потому что ничего у нее не получается. И вот сейчас это ощущение стало еще сильнее…

Дождь прекратился, и Катя с облегчением сложила надоевший зонт. На улице было темно, а она даже не заметила, как стемнело. Осмотревшись по сторонам, она поняла, что находится в каком-то незнакомом районе. По пустым улочкам иногда пробегали взъерошенные прохожие. Спросив у одного из них, где ближайшая станция метро, она побрела в указанную сторону. Идти было недолго.

Около входа в метро Катя увидела старую лохматую собаку. Собака проводила ее печальным взглядом. Катя вошла в метро, купила билет, равнодушно прошла мимо строгой контролерши. Пока Катя спускалась по эскалатору, мысли о собаке не выходили из ее головы. «Бедный зверь. Ведь, наверное, голодный. А горю этой собаки, в отличие от моего, вполне можно помочь». Катя уже была внизу, как вдруг повернула у подножия эскалатора, встала на параллельную ленту и снова поехала наверх. Собака была все там же, а ее и так печальная морда стала, казалось, еще печальней. «Эх, несчастная зверюга», – сказала Катя собаке.

Недалеко от выхода из метро она заметила палатку с хот-догами. Собака, словно учуяв в девушке своего нечаянного благодетеля, навострила уши и повернула морду в ее сторону. Катя купила в палаткечетыре хот-дога. Расплатившись, она подошла к собаке, которая, почуяв еду, высунула язык и завиляла хвостом.

– Подожди, псина, горячо, – ласково сказала Катя собаке. Собака послушно села, спрятала язык и сглотнула слюну.

– Ну вот, теперь можно. – Катя вытащила колбаски из булочек и дала собаке. Псина с жадностью набросилась на угощение, продолжая вилять хвостом. Булочки от хот-догов Катя сначала хотела положить на видное место, чтобы утром их склевали голуби, но собака, уже умявшая к тому времени колбаски, так просительно и как-то по-человечески посмотрела на булочки, что Катя отдала их собаке. Собака с аппетитом умяла и булочки и, облизавшись, с выражением благодарности посмотрела на Катю. Затем, виляя хвостом, псина устроилась на ночлег возле входа, на узком кусочке кафеля.

– Ну, хоть одним счастливым существом в мире на сегодняшний вечер стало больше, – сказала Катя, обращаясь к уже дремавшей животине, и вошла в метро.

* * *

На следующий день была суббота. Катя проснулась поздно: часы показывали половину первого. Нехотя Катя встала, пошла на кухню. Любимая кошка Джульетта сопровождала ее от самой спальни. Покормив кошку, Катя проигнорировала ее потребности в общении и даже не погладила, чего никогда раньше себе не позволяла. Но кошка, казалось, поняла Катино настроение и не обиделась на хохяйку. Катя включила чайник. Но она вдруг почувствовала, что не хочет делать абсолютно ничего, что не хочет умываться, не хочет есть, хочет залезть обратно в кровать и проспать до завтрашнего вечера, когда нужно будет собираться на работу и можно будет хоть чем-нибудь себя занять. Не дождавшись, когда вскипит чайник, она вернулась в кровать и залезла под одеяло. Сон моментально пришел ей на помощь и укрыл от тягот и проблем своей невидимой, но сильной рукой.

Когда Катя проснулась, был всего лишь вечер субботы. Разбудил ее голод. Катя встала и пошла готовить яичницу. Поев и покормив Джульетту, она устроилась перед телевизором, но переключать с канала на канал ей быстро надоело. Не зная, чем себя развлечь до тех пор, пока снова не захочется спать, Катя подошла к окну и открыла его. В комнату медленным, едва ощутимым потоком опасливо проник почему-то теплый, по-настоящему весенний воздух. Ветра не было. Катя выглянула на улицу. Воздух был неестественно прозрачен. «Как в вакууме», – подумала она, заметив эту непривычную пустоту воздушной массы. В этой неестественной пустоте все звуки улицы стали отчетливыми и громкими, они, словно не ощущая больше препятствия воздуха, вольно носились по пространству. Кате показалось, что, скажи она сейчас что-нибудь, ее голос будет слышен на другой стороне двора, а если она что-нибудь прокричит, то ее крик свободно и легко пролетит через весь квартал и угаснет за много километров от ее дома.

Где-то справа трижды прокричал петух. Катя удивленно обвела глазами окна соседних домов, пытаясь определить местонахождение громкоголосой птицы. Петух прокричал еще два раза, но она так и не поняла, из какого окна или с какого балкона выступал деревенский певец. Вдруг до Кати донесся тихий ритмичный звон церковного колокола. Мелодичный звон, не стараясь превзойти голоса играющих ребятишек, гармонично вплетался в их веселый гомон тихой золотистой нитью. Удивительно, что колокольный звон был здесь слышен: ближайшая церковь находится в нескольких километрах отсюда.

Воздух был по-прежнему недвижим. Заходящее солнце, закатываясь за горизонт, бархатисто-алым светом прощалось до утра с засыпающим миром. Золотисто-красный шар медленно сполз на стену дома. Солнечные зайчики, отскакивая от оконных стекол, яркими блестками кружили в воздухе. Запахло костром и жженой травой. Катя глубоко вдохнула запах невидимого костра, и ее сердце сжалось от воспоминания чего-то далекого, не тронутого временем, детского. Она вдохнула еще раз, пытаясь воскресить в памяти то неуловимое, что всколыхнулось в ее сердце.

Много лет назад, когда Кате было лет восемь, она любила проводить летние каникулы в деревне с бабушкой и дедушкой. Родители почти на все лето отправляли ее туда: с конца мая, как только заканчивалась школа, и до середины августа. Здесь Катя проживала свои самые счастливые детские дни и месяцы, и воспоминания об этом времени были единственными воспоминаниями, которые ассоциировались в ее душе именно с детством. Весь день Катя проводила с друзьями, забегая домой только поесть, а вечерами, когда солнце начинало садиться, Катя любила залезать на крышу бани по крутой и, как ей тогда казалось, очень опасной лестнице, садиться на трухлявые доски, служащие опорой для бака, и, держась рукой за ветки густой березы, заботливо скинутые на крышу словно специально, чтобы Катя чувствовала себя в безопасности, смотреть с высоты вдаль, туда, где садилось солнце. Ей нравилось наблюдать, как солнце, медленно потухая и меняя свой золотой блеск на спокойный малиновый свет, плавно скрывается за лесом, увлекая за собой покрывало дня и обнажая вечернее звездное небо. В эти минуты ветер замирал, словно восхищенный влюбленный перед своей избранницей. Птицы замолкали, повинуясь спокойному голосу сумерек. И только запах костра, далекого, уже потухающего, самоуверенно плыл по вечернему воздуху, заглушая собой аромат засыпающей жизни.

Катя отошла от окна, оставив его открытым, легла на кровать. Мысли кружились в ее голове. Как много лет прошло с тех пор, как много событий, маленьких и больших, произошло в ее жизни и как мало воспоминаний осталось о тех по-настоящему счастливых минутах. Она снова стала вспоминать свою жизнь, вспоминала себя маленькой. Странно, но в ее памяти были живы сцены из того времени, когда она была совсем маленькой, когда ей было два годика, а то и меньше. Она помнила, как выглядела ее коляска, в которой ее возили, помнила, как ходила в ясли, помнила, как кормила белку, которая казалась ей тогдашней просто огромной. Потом воспоминания стали однообразнее: школа, сначала одна, потом другая. Разговоры, лица одноклассников, преподавателей. И хотя школьные воспоминания относятся к тому возрасту, когда человек уже осознанно живет и многое запоминает, Катя помнила очень мало. Какое-то все было обычное, повседневное. Потом учеба в институте, работа, новые люди, новые переживания, мысли. Катя начала понимать себя, стала видеть в себе человека. Был даже период, когда она была собой очень довольна. Она вспоминала, что всегда старалась относиться к жизни оптимистично, всегда старалась находить в своей душе место для надежды на лучшее, если что-то было плохо, а если все было хорошо, то старалась радоваться этому чувству, не допуская мысли о том, что она не заслужила этого счастья. Вспомнила, что было время, когда она, увлеченная романтичной литературой, стала склоняться в сторону «юношеского максимализма», решив, что человек мыслящий должен испытать жизнь во всей ее полноте; потом думала, что печали и несчастья учат человека и что они выпадают на долю каждого до тех пор, пока человек не найдет себя и не найдет свое «призвание». И, вдохновленная этими соображениями, с какой решимостью преодолеть все невзгоды встречала она любые препятствия, с каким воодушевлением относилась к душевным бедам. А потом закончилась юность, и как-то слишком быстро началась взрослая жизнь, полная самостоятельных решений и ответственности. И хоть она всегда старалась быть независимой от родительского мнения, все-таки она привыкла, что есть кто-то, кто управляет ее жизнью, и когда ее жизнь перестала быть спланированной кем-то еще, потерялась в мире взрослых проблем, в мире тоски и уныния.

«И к чему все это?» – с грустью подумала Катя. «К чему эта бесконечная суета, бесконечные поиски чего-то? К чему страдания, этот бесценный жизненный опыт, который на деле оказывается не так уж ценен? Да, узнать и понять жизнь – значит, испытать не только счастье, но и пройти через страдания. Да, жизнь – это череда событий, радостных и печальных, череда надежд и разочарований, поиск целей и неизбежное шествие в сторону одного финала. Но стоит ли так рьяно стремиться узнать жизнь со всех ее многочисленных сторон, если за это познание человек получает забвение, и его душа черствеет? Стоит ли кидаться с головой в этот омут человеческих перипетий и жизненной суеты? Стоит ли воспитывать душу страданием и мимолетным, а порой и призрачным счастьем? Стоит ли открываться тем чувствам и эмоциям, которые рано или поздно погаснут и оставят лишь то зыбкое, что человек гордо называет жизненным опытом? Зачем этот жизненный опыт, если ты не сможешь ни с кем им поделиться, потому что у каждого человека свой багаж этого «сокровища», и никому нет никакого дела до других?..

– Стоит, несомненно, оно того стоит! – Катя повернула голову вправо, туда, откуда донесся голос, и увидела человека в темном плаще, похожего на монаха. Лица незнакомца она не смогла разглядеть из-за капюшона, но голос показался ей смутно знакомым. Только сейчас Катя заметила, что находится больше не в своей квартире, а в лесу, и лежит не на кровати, а на траве. Там, где стоял монах, лес расступался, образуя небольшую опушку. На этой опушке Катя увидела небольшой деревянный дом.

– Кто ты? – спросила Катя сразу, как только поднялась с земли. Ее голос прозвучал испуганно. Монах не ответил. Он резким движением развернулся и быстро пошел в сторону дома. Катя, перепугавшись, что монах бросит ее в лесу совсем одну, поспешила за ним. Пришлось бежать, чтобы не потерять из виду сливавшуюся с сумраком фигуру монаха. Дом, который был очень близко, когда Катя впервые его заметила, лежа на траве, теперь, казалось, находился в нескольких километрах от того места, где Катя открыла глаза. Наконец, монах оказался возле двери. Катя отстала от него лишь на несколько шагов.

Она бегло оглядела внешнюю стену дома. Дом был сделан из цельных бревен, щели между которыми были плотно законопачены – значит, дом пригоден для жизни в любое время года. Под треугольной крышей виднелось маленькое квадратное окошечко: видимо, это чердак или второй этаж. Когда Катя открыла дверь, первое, что привлекло ее внимание, был запах. Здесь пахло чем-то травяным, похожим на чай или сушеную траву. Воздух был сухой и теплый. Катя огляделась. Монаха нигде не было видно. Тишина, царящая в комнате, поначалу напугала Катю, но любопытство взяло верх, и она с интересом стала рассматривать жилище затворника. Комната была довольно большой, и низкий массивный потолок не уменьшал ее визуально. Посреди комнаты было сооружено нечто наподобие печи, но не из глины, а из больших необработанных серых камней: они крепились друг к другу чем-то, напоминающим землю. Дымоходом служил цилиндр из металлического листа, пожалуй, единственного после оконных стекол плода цивилизации. В печи горели угольки, скупо освещая середину комнаты. Слева от печи стоял массивный стол. На столе стояла большая деревянная миска, а из миски шел пар. Подойдя ближе, Катя догадалась, что именно из миски доносился этот приятный запах травяного чая. Около стола стояла скамья, просто, но старательно сделанная из распиленного вдоль небольшого бревна и двух пеньков, служащих ножками. Ножки были отшлифованы, и на каждой из них удивленная Катя увидела искусно вырезанные узоры. В доме, несмотря на свет от углей, было темно, и разглядеть, что изображено на ножках, было невозможно. У противоположной стены стоял шкаф, сделанный так же, как и вся остальная мебель, из дерева. Дверцы были маленькие, внизу, остальная часть шкафа и его содержимое не были ничем прикрыты, и Катя заметила на полках множество пыльных склянок и коробочек, сплетенных из тонких полос древесной коры: так когда-то плели лапти. Она подошла к шкафу и невольно втянула носом воздух. Пахло сеном, высушенными цветами и, как ей показалось, мылом. Книг не было, но на одной из открытых полок лежала стопка потрепанных листов, исписанных от руки неразборчивым почерком.

Хозяин все не показывался, хотя с тех пор, как Катя оказалась в этом доме, прошло, по ее представлениям, минут десять. Она обошла комнату целиком и только теперь в той части стены, которую раньше от нее загораживала печь, увидела небольшую дверь. Дверь была приоткрыта, и в образовавшуюся щель проникал дрожащий свет: так дрожит огонек свечи. Катя подкралась к дверце и осторожно заглянула в другую комнату. Монах был там. Он стоял лицом к двери, словно ожидая Катиного появления. Катя вошла. Капюшон больше не скрывал его лица, и Катя стала с любопытством его рассматривать. Он был молод, лет тридцати, не больше. Темные волосы непослушными острыми клиньями свисали на его бледный выпуклый лоб; глаза были темные и смотрели спокойно, но проницательно. Однако от этого взгляда не становилось противно или неловко, как бывает, когда на тебя пристально смотрит незнакомый человек. Наоборот, его взгляд казался совсем естественным. У монаха не было бороды, а небольшая щетина делала его худое в чем-то детское лицо мужественным. В руках монах держал свечу, которая и давала этот неспокойный неровный свет.

Катя не сразу смогла отвести глаза от лица монаха: на него было приятно смотреть, становилось как-то спокойно и весело на сердце, словно смотришь на человека, который тебе бесконечно близок и с которым ты чувствуешь себя в безопасности. Когда Катя опомнилась и опустила глаза, монах шевельнулся и сделал несколько шагов в сторону стоящего в этой комнате шкафа. В этом шкафу тоже были плетеные коробочки, но только большего размера. Монах достал из одной из коробочек грушу, из другой большое желтое яблоко и протянул их Кате.

– Ты, наверное, есть хочешь. – Он улыбнулся. Его голос звучал негромко и спокойно. Катя поймала себя на мысли, что больше не боится странного незнакомца. Его голос, эти простые несколько слов, загипнотизировали ее, словно они были своеобразным паролем, позволяющим отличить своего среди множества чужих.

– Спасибо, – Катя взяла фрукты и укусила грушу. Она оказалась мягкой и сладкой. Каждый раз, когда Катя откусывала кусочек от мягкого сочного плода, в ее голове пробуждались какие-то далекие впечатления счастья и беззаботности.

Монах тем временем что-то еще достал из шкафа и протянул Кате. Это была небольшая коробочка с ягодами темного фиолетового цвета. Ягоды были похожи на ежевику, но какую-то другую ежевику. Пока Катя ела, доверчиво кладя в рот незнакомые ягоды, она осматривала комнату. Помимо шкафа, из которого монах доставал угощение, здесь был еще большой стол, заваленный какими-то бумажками и перьями, видимо, для письма. Под кипой бумаг был виден корешок какой-то книги. Часть комнаты была отгорожена куском материи, пристроенным наподобие занавески. За этой занавеской был, возможно, склад, потому что там, где занавеска не доставала до пола, Катя увидела опять плетеные корзинки и коробки, только теперь уже размером с чемодан каждая. У той стены, где была дверь, Катя заметила подвешенный умывальник. Он был весь деревянный. Подобные умывальники можно еще встретить кое-где в деревнях, там, куда еще не добралась цивилизация во всем своем объеме. Это нехитрое приспособление представляет собой емкость с отверстием внизу и вставленной в это отверстие деревянной или железной прямой палкой, которая при нажатии выпускает воду из емкости.

– Ты живешь здесь один?

– Да.

– И не скучно? – Катя улыбнулась, монах тоже улыбнулся, но не ответил. Кате определенно нравилось, как он улыбается.

Монах медленно прошел мимо Кати к двери, она по инерции последовала за ним.

– Мы ведь так и не познакомились, – начала Катя, но вдруг резко замолчала и остановилась. Она как-то сразу сообразила, что не помнит своего имени. Пытаясь вспомнить, как ее зовут, Катя начала нервно ходить туда-сюда по небольшой комнате. Монах смотрел на нее с тревогой и сочувствием. Затем Катя резко остановилась и жестко посмотрела на монаха.

– Где я, черт возьми?! Что произошло?! Кто ты такой?!

Монах подошел и взял Катю за плечи.

– Успокойся, это вполне нормально, что, оказавшись здесь, ты не можешь вспомнить своего последнего имени.

– Что значит «последнего»?!

– Ты сама все скоро поймешь. Тебе нечего бояться. Ты знаешь это место лучше других.

– Что за ерунда! Я хочу понять, как я здесь оказалась! И где находится это «здесь»?! И я хочу немедленно вспомнить свое имя!

– Всему свое время, ты сама все скоро поймешь, – настойчиво повторил монах. Катя почувствовала раздражение.

– А ты почему не можешь сказать? – монах, все это время державший Катю за плечи, отпустил и, глядя на нее очень серьезно, сказал:

– Я здесь не для того, чтобы диктовать тебе ответы. Моя задача помочь тебе самой все понять. – Загадочные слова монаха всерьез напугали Катю, но потом она подумала, что каким-то чудесным образом оказалась в каком-то чудесном месте, оказалась в тот момент, когда в ее жизни наступил очень нелегкий период. Кате не к кому было обратиться за сочувствием и поддержкой, негде было спрятаться от огорчений и одиночества, а здесь, в этом странном месте, так хорошо и спокойно. У Кати даже стало появляться ощущение, что она действительно хорошо знает этот лес, что не раз бывала здесь. Может быть, в этом монах и прав. Эти мысли успокоили и развеселили Катю, и она подумала, что здесь, рядом с монахом, она и правда может чувствовать себя в безопасности. К тому же, монах собирается научить ее чему-то, показать, открыть что-то интересное, может быть, даже что-то такое, что можно считать чудесным… Вдруг страшная мысль отвлекла Катю от ее радостных ожиданий. «А что, если я умерла?» – подумала Катя. «Тогда я не хочу радоваться всем этим загадкам и тайнам».

– Послушай, – обратилась Катя к монаху, – ответь мне только на один вопрос: я умерла?

Монах весело засмеялся.

– Нет, ты не умерла, ты абсолютно жива.

– Уфф. – Вздох облегчения невольно вырвался из Катиной груди. – Ну, тогда я спокойна.

– Пойдем. Сегодня отдохнешь, а завтра устроим тебе экскурсию по этому загадочному месту. Я постелю тебе здесь. Моя комната наверху, вход в нее здесь. – Он отодвинул занавеску, и Катя увидела небольшую лестницу, прислоненную к стене. В потолке, в углу, было проделано квадратное отверстие.

Монах соорудил спальное место, использовав вместо матраса сухую траву. Наблюдая за его манипуляциями, Катя подумала, что вместо простыни и одеяла он предложит ей шкуры диких зверей, а под голову она будет вынуждена положить камень, но монах достал из корзин простые, но чистые и аккуратно сложенные простыни и перьевую подушку. Протянув все это Кате, он пожелал ей доброй ночи.

– Но я не хочу спать, – сказала Катя и вдруг почувствовала себя капризным ребенком, который не хочет идти спать раньше остальных.

Словно подыгрывая Катиному настроению, монах отеческим (или ей это только показалось?) тоном сказал:

– Ну, тогда выйди подышать перед сном свежим воздухом. Хочешь еще фруктов?

– Да, хочу грушу. – Поблагодарив монаха, Катя взяла из его рук большую грушу. – А ты будешь? – сама не зная, зачем, спросила Катя.

Монах весело улыбнулся и взял из плетеной коробочки еще одну грушу.

* * *

Катя и монах сидели на поваленном на землю дереве рядом с домом. Солнце уже село, и теперь луна освещала небольшую опушку. Природа вокруг спала. Изредка легкий ветерок шевелил макушки высоких деревьев, и казалось, что это лес дышит во сне. Здесь было так спокойно. Катя больше не думала о том, где она, как она сюда попала. Поборов тревогу, Катя отключила логику, которая боится всего того, что не укладывается в ее строгие рамки, и наслаждалась лесом, который прятал ее в своей глуши от проблем и переживаний, наслаждалась свежей прохладой ночи, радовалась присутствию монаха, потому что рядом с ним она чувствовала себя в безопасности. Единственное, чего ей хотелось сейчас, это вспомнить свое имя, почувствовать, таким образом, себя, почувствовать, что она действительно существует. Катя повернулась к монаху и сказала:

– Не могу поверить, что я не помню, как меня зовут. Это странно.

– Почему же странно. Ты же забываешь иногда имена других людей, так почему же ты не можешь забыть свое?

– Но ведь имя дано человеку с рождения, он с рождения к нему привыкает, сживается с ним, оно становится его частью. Сейчас, из-за того, что я не помню своего имени, мне кажется, что я не присутствую здесь на самом деле, что это какая-то галлюцинация или сон. Но я не верю в то, что это сон: я ведь все чувствую, все осознаю.

– Здесь тебе нет необходимости называться так, как тебя назвали. Можешь сама выбрать себе имя, любое, какое хочешь. Будем считать это твоим внутренним именем, именем твоей души. – По интонации монаха Катя поняла, что он подсказывает ей, намекает на что-то, что она хочет понять. Но думать об этом ей сейчас не хотелось, и она решила просто запомнить слова монаха.

– Сложно выбрать имя себе, – сказала Катя. – Пусть меня будут звать Маргарита. Красивое имя. Какое-то загадочное.

Услышав это имя, монах кивнул. По его лицу было видно, что он доволен. Теперь он сидел неподвижно, устремив взгляд в глубь леса. Его поза была величественной: абсолютно прямая спина, немного поднятый вверх подбородок. Вдруг он шевельнулся и провел рукой по стволу дерева, на котором они с Катей сидели.

– У тебя есть вопрос, на который ты бы хотела получить ответ? – обратился он к Кате.

– Что?

– Смотри, – он вытянул вперед руку и разжал сжатый до этого кулак. На его ладони сидело маленькое насекомое, похожее на божью коровку. Жучок светился в темноте ровным фиолетовым светом.

– Это светлячок? Какой красивый!

– Не совсем. Это жук-мудрец. Считается, что он знает все на свете и может ответить на любой вопрос. Только ответит он в том случае, если его не ловить специально, а если он сам окажется рядом, сам найдет спрашивающего. Этого я только что снял с дерева, он полз рядом с твоей ногой.

– То есть я могу спросить все, что мне хочется?

– Да. Сформулируй свой вопрос таким образом, чтобы на него можно было ответить либо «ДА», либо «НЕТ». Если ответ утвердительный, жук-мудрец поменяет свое фиолетовое свечение на голубое, если отрицательный, он потускнеет до серого цвета и почти погаснет.

Катя стала перебирать в уме волновавшие ее вопросы. Оказалось, ее столько всего интересовало! Потом вопросы от глобальных, касающихся всего человечества в общем, стали более частными: Катя сосредоточилась только на своей жизни. В ее жизни ее больше всего интересовало, сможет ли она найти такого человека, с которым она сможет жить долго и счастливо, почти как в сказке. Но только Катя все-таки не отвлекалась от мысли о том, что жизнь и сказка очень разные, поэтому она постаралась конкретизировать понятие «как в сказке». Она думала, что для того, чтобы жить с человеком долго и счастливо, нужно учитывать множество психологических моментов. Она понимала, что прежде чем это «долго и счастливо» наступит, пройдет период времени, наполненный не самыми приятными впечатлениями. От страстной любви до совместной жизни путь нелегкий. И ведь просто хорошо узнать друг друга – это еще далеко не все. Нельзя сказать, что Катя верила в предопределенность любви, в то, что счастливо можно жить только с одним единственным человеком на свете. Она считала, что создание отношений требует усилий и что счастье союза определяет любовь, которую мало испытать, ее еще нужно сохранить.

– Ну что, придумала? – монах прервал Катины размышления. Она секунду поколебалась и неуверенно ответила:

– Да. А можно только один вопрос? – спросила Катя, наблюдая, как жучок бегает по ладони монаха.

– Если, ответив на первый вопрос, жук-мудрец не улетит, то можно задавать еще вопрос.

– Хорошо, я готова. – Монах протянул Кате свою ладонь, и жучок, щекотно перебирая ножками, переполз на Катину руку. Жучок был теплым и походил из-за этого на маленькую лампочку.

– Теперь произнеси вслух свой вопрос.

Катя посмотрела на жучка и проговорила:

– Смогу ли я найти свое призвание в жизни? – В последний момент она засмущалась и спросила не то, что волновало ее больше всего. Жучок тут же из фиолетового стал синим.

– Жучок говорит «да», – прокомментировал монах.

Жучок снова стал фиолетовым. Катя ждала, что он улетит с ее ладони, но жучок замер на месте. Помня, что жучок сам решает, на сколько вопросов ему отвечать, Катя задала следующий вопрос. На этот раз спросила про мужчину, постаравшись как можно точнее сформулировать вопрос. Жучок не изменял свой цвет несколько секунд, словно раздумывал над ответом, но потом загорелся синим. Сменив свой цвет вновь на фиолетовый, насекомое растопырило половинки своего панциря и взлетело с Катиной ладони.

– А нет у вас тут жучка, который скажет, сколько по времени будут исполняться мои желания? – обрадованная предсказаниями, Катя была расположена баловаться и шутить. Монах ответил на вопрос сдержанной улыбкой и продолжал серьезным тоном:

– На первый вопрос ты вполне можешь ответить сама. Поиск своего, как ты его назвала, призвания очень во многом зависит от тебя. Чтобы найти, нужно искать. То есть нужно прислушиваться к своим желаниям, определять их, пытаться понять, как можно достичь желаемого. Судьба очень часто подсказывает тем, кто внимателен и умеет видеть ее подсказки. Они могут быть самые разнообразные. Иногда достаточно просто оглянуться вокруг, и ответ придет сам собой. Чем, например, ты хотела бы заниматься?

– Не знаю, я как-то всерьез об этом не думала. У меня есть мечты, но я привыкла считать их лишь мечтами, которые помогают мне поднимать себе настроение, но сделать хоть что-то из того, о чем я мечтаю, делом своей жизни, или хотя бы делом определенного периода своей жизни, это вряд ли.

– Ты не веришь в себя. – Эти слова монах произнес жестко, утвердительно. Кате стало грустно. Он прав, она не верит в себя. Катя привыкла, что мир реальный накладывает на нее лишь обязательства, совсем не оставляя пространства ее желаниям. Но ей недоставало сил (или, скорее, было просто лень) попытаться совместить необходимое с желаемым: например, если необходимо зарабатывать деньги, то начать зарабатывать их тем делом, которое долгое время считаешь лишь увлечением. Катю воспитали так, что она не сомневалось: это невозможно.

– А с этим можно что-нибудь сделать? Можно научить меня верить в себя?

– Ты это умеешь, – ответил монах. – Просто боишься снова попробовать. – Монах говорил так, словно Катя раньше все знала и умела, а потом вдруг по какой-то причине забыла. Он намекал, что она знает, где оказалась, потом говорил что-то еще в том же духе, теперь вот говорит, что она умеет быть уверенной в себе, то есть быть борцом, хозяином жизни, если вспомнить все относящиеся сюда синонимы, но опять же боится снова попробовать. Катя чувствовала, что что-то здесь не так, что неспроста оказалась она здесь, что этот монах пытается внедрить в ее рассудок какие-то мудрые мысли. Все неспроста. И что это место кажется ей таким знакомым, словно она не раз бывала здесь раньше. Катя изо всех сил напрягала память, но ответ упорно не хотел приходить.

* * *

Катя лежала на душистом сене, вдыхала легкий аромат чистых простыней, думала. Логика снова пробудилась, и Кате мучительно захотелось внести в свое положение определенность, захотелось все объяснить, и тем самым разрушить царящую над всем атмосферу чудесного. Особенно Катю мучил вопрос о том, кто такой монах. Хотя она была уверена, что никогда и нигде не могла его раньше видеть, но ее не покидало ощущение, что они были с ним близки, что знали друг друга, что их связывало что-то сильное, какое-то многогранное чувство обеспечивало между ними связь, которая тянулась сквозь время. Кате даже стало казаться, что он настолько ей дорог, потому что он каким-то образом является ею самой, словно он воплотившееся в человеческом теле ее второе «Я». Логика начала судорожно искать объяснений. Стараясь успокоить свои нервы и заглушить слишком громкий требовательный голос логики, Катя, как за соломинку, ухватилась за мысль, что монах действительно является воплощением ее внутреннего «Я», а все происходящее здесь просто сон. Во сне часто подсознание «оживает» и, используя образы, подсказывает что-то спящему, помогает решить проблемы, порой даже предсказывает события будущего. Значит, не исключено, что Катя просто видит сон, но при этом может отличить этот сон от действительности. Однако от этой, казалось бы, утешительной мысли Кате стало грустно. Она подумала, что если это сон, то, засни она здесь, почти совершенно точно проснется в реальности, в которой все разладилось, в которой все такое однообразное и серое. И, к тому же, неизвестно, будет ли у нее еще возможность узнать что-то, что она может узнать только здесь. Кате казалось, что узнать это очень для нее важно. И, засыпая, она успела пожелать проснуться в этой комнатке на этой сенной подстилке.

* * *

Проснувшись, Катя несколько секунд лежала с закрытыми глазами, боясь пошевелиться. Но теперь ее пугало не то, что все случившееся накануне окажется сном, а то, что она откроет глаза и снова окажется в этом странном лесу с этим странным незнакомым, но родным монахом. Ей было страшно, потому что если это был не сон, то, возможно, у нее есть основания для паники. Или, как минимум, основания переживать за свое психическое здоровье. Собрав всю свою волю, Катя пошевелила рукой. Ладонь тут же ощутила под простыней колючесть сухих травинок. Катя резко открыла глаза: по лестнице бесшумно спускался монах.

Завтрак был довольно простой, но плотный. Сначала монах разложил в две большие миски какие-то травы, смешанные с нарезанными фруктами. Потом вынес из дома цыпленка, к счастью, уже разделанного: смотреть, как монах убивает и терзает тушку бедной птицы, у Кати не хватило бы духу. Они жарили на костре небольшие куски мяса и съедали, запивая чистой ключевой водой. Как-то странно было есть мясо в этом диком мире. Катю даже немного мучила совесть: то, что кажется простым и естественным в цивилизованном человеческом мире, здесь стало восприниматься как что-то дикое. После завтрака монах сказал:

– Теперь пора тебе все здесь показать. Пойдем. – Он встал и быстрым шагом направился в глубь леса, даже не дав Кате сообразить, что сейчас от нее потребуется.

Катя и монах шли довольно долго. Монах двигался ровно, с одинаковой скоростью, ни разу не остановившись, чтобы передохнуть. Он уверенно пробирался сквозь густые зеленые заросли, и было видно, что он движется целенаправленно, хорошо знает дорогу. Катя еле успевала за ним. На ее пути постоянно возникали препятствия в виде эластичных веток или вылезших из-под земли и притаившихся в траве корней. Было очень страшно потерять из виду монаха, потому что это означало бы, что Катя не просто заблудилась в каком-то непонятном лесу, что само по себе уже очень страшно, а заблудилась в каком-то непонятном мире. Она не отрывала взгляда от с трудом различимой в темной зелени фигуры в черном балахоне, и поэтому не успевала заметить вырастающие перед ней ветки, которые больно стегали по животу и ногам. Постепенно Катя начала уставать. Щебетанье птиц, которое до этого было негромким и ненавязчивым, вдруг стало раздражать, шелест деревьев стал казаться зловещим, а сами деревья пугали причудливыми изгибами своих стволов. Катя почувствовала, как сердце забилось быстрее, в висках застучало, ладони стали мокрыми и липкими. Ей сделалось страшно.

– Эй, постой! – крикнула она в ту сторону, где, ей казалось, был монах. Но никто не ответил. Она крикнула еще раз. Ответа не последовало. И тут ее охватила настоящая паника. Одна, в непонятном месте, в котором очутилась каким-то чудом, да еще место угрюмое и злое. Катя почувствовала, как руки начинают мелко дрожать, где-то в области желудка образовалась пугающая пустота. Ей было страшно двинуться с места. Еще через мгновение в глазах потемнело: Катя была близка к обмороку.

– Так, все, паникерша, – строго сказала она себе. – Ты прекрасно знаешь, что это всего лишь паника, с тобой не раз такое случалось. Ни в какой обморок ты не упадешь, не умрешь, и ничего другого плохого с тобой не случится. И нечего тут на пустом месте превращаться в нежную припадочную аристократическую барышню. Это, по меньшей мере, глупо!

Такие монологи всегда приводили Катю в чувство. Постояв с минуту и отдышавшись, она убедилась, что сердце бьется ровно, дыхание не сбивается, и попробовала еще раз позвать своего проводника. Бесполезно. Тогда Катя внимательно осмотрела место, где стояла. Первым делом нужно было понять, в какую сторону пошел монах. К счастью, шли они по траве, значит, там, где шел монах, трава должна быть примята. Да, вот они, несколько примятых к земле спасительных травинок. Конечно, может статься, что там, где примята трава, прошел вовсе не монах, а какой-нибудь чуда-юда-зверь. Но другого выхода не было, и Катя неуверенно двинулась туда, где трава была примята. Катя шла долго, постоянно выкрикивая позывные. Монах как будто испарился. Теперь Катя была напугана не на шутку. Но паникой делу не поможешь. Воскресив в душе остатки мужества, Катя представила себе самый плохой вариант и возможный выход. Самое плохое, что могло ее ожидать, это то, что она не найдет монаха до того, как стемнеет, и вынуждена будет провести неизвестно сколько времени в лесу в полном одиночестве. Она начала вспоминать, что в таких ситуациях вообще принято делать. Вспомнилось, что обычные лесные хищники не умеют лазить по деревьям, значит, если что, то придется лезть на самый верх. Главное, чтобы не по голому, без веток, стволу. На всякий случай Катя осмотрела деревья, которые ее окружали: вполне пригодны для того, чтобы по ним мог залезть человек. Катя не отличалась особой физической формой, но в данной ситуации была готова проявить чудеса ловкости. «На случай долгого пребывания в этом лесу мне придется обеспечить себе не только укрытие, но и питание», – размышляла Катя. «Судя по обилию растительности, здесь водится много ягод и грибов. Осталось только найти пресную воду». Через какое-то время лес начал редеть. В просветах между ветками что-то заблестело. «Вода!» – обрадовано выкрикнула Катя и пошла быстрее. Действительно, она вышла к озеру. Значит, вода была почти наверняка пресной. Катя с облегчением вздохнула. Вдруг сбоку возник монах. Он словно вырос из земли прямо рядом с Катей. Она чуть не вскрикнула. Монах был абсолютно спокоен, но на этот раз Катю его спокойствие не радовало, а очень сильно злило. Сердитая, она хотела было сказать монаху, что думает о его поведении по отношению к ней, как монах ее опередил:

– Неплохое начало. Теперь ты знаешь, что, чтобы узнать, порой необходимо заблудиться.

Сначала его слова показались Кате нелепицей, высокопарной ерундой, но потом она сообразила, что, скорее всего, это первая из премудростей, которым ей предстоит здесь обучиться, и постаралась на всякий случай просто запомнить сказанное.

Теперь Кате стало любопытно. Она больше не сердилась на монаха. Она привыкла, что все, кто может считаться наставниками или учителями, кто знает некие тайны, всегда выглядят и ведут себя чудаковато. Катя огляделась. Здесь было очень красиво, как-то даже живописно: свежая зелень могучих растений обрамляла водоем, и каждая веточка, каждый листочек обретал брата-близнеца в его зеркальной поверхности. Катя невольно залюбовалось. Здесь все такое живое, такое яркое! Теперь, когда лес перестал казаться Кате злым полным чудовищ болотом, ее стало восхищать его великолепие.

Когда Катя очнулась от восторженного ступора, монах был уже довольно далеко впереди.

– Опять он в прятки играть будет, – обреченно пробормотала Катя и побежала за монахом. Но, к ее удивлению, монах, услышав, как Катя бежит, остановился и подождал ее. Дальше они медленно пошли вместе. Они огибали берег, чтобы оказаться на стороне, противоположной той, откуда появилась Катя. Наконец, монах остановился у небольшого залива; скорее, это был даже не залив, а изгиб, созданный неровностью береговой линии. Деревья здесь росли очень близко к воде, некоторые даже врезались в воду, загораживая своими корнями принадлежащую им землю от воды. К ветке одного из деревьев было что-то привязано. Катя подошла ближе.

– Ух ты, тарзанка! – Она взвизгнула от удивления. Это действительно была тарзанка: небольшая деревянная перекладина, перевязанная посередине веревкой, другой конец которой крепился к ветке дерева. Катя в детстве очень любила качаться на тарзанке и прыгать с нее в глубокую воду. Сначала раскачиваешься как на качелях, держась руками за перекладину с обеих сторон веревки, а потом, когда оказываешься над водой, отпускаешь руки и летишь в воду. И так страшно и, вместе с тем, так здорово! Страшно, потому что можешь не успеть сгруппироваться, и тогда больно шлепнешься о воду животом или спиной. Но все-таки здорово, потому что прыжок дарит невероятное ощущение свободы и собственного бесстрашия. Кате вдруг очень сильно захотелось схватить тарзанку и нырнуть с нее в воду. Она уже почти сорвалась с места, но вспомнила о стоящем за ее спиной монахе и передумала. Все-таки премило будет смотреться взрослая, в чем-то даже солидная тетя, болтаясь на тарзанке с задранными вверх, как у обезьяны, ногами.

– Тебе разве совсем не хочется на ней повиснуть, как в детстве? – слова монаха настолько соответствовали Катиным мыслям, что, казалось, он их прочитал. Катя удивленно на него посмотрела.

– Но я, все-таки, уже давно не ребенок. Да и тарзанка вряд ли выдержит все мои пятьдесят пять («Пятьдесят восемь», – услужливо подсказала Кате ее совесть, но Катя проигнорировала ее старания.) килограммов.

Монах ничего не сказал, но Кате показалось, что он опять улыбается.

– А откуда здесь, в лесной глуши, тарзанка? – Катя обернулась, но монаха не было там, где он стоял мгновение назад.

– Опять он за свое, – негромко сказала Катя. Она подошла к дереву, к которому была привязана тарзанка, села на траву под этим деревом. Солнце припекало. Солнечные лучи, отражаясь от поверхности воды, зайчиками прыгали по Катиному лицу. Ветерок стих, стало жарко. Какое-то время Катя раздумывала, а потом стянула джинсы и майку и уселась на траву в одном белье. Она сидела под деревом и ни о чем не думала. Солнце согревало, казалось, не только ее тело, но и ее душу, словно волшебный эликсир, возрождало ее к жизни. Думать не хотелось, хотелось просто сидеть вот так, в свободной позе, и просто наслаждаться тем, что на душе спокойно и хорошо. Где-то совсем близко защебетали птицы, хрустнула сухая ветка, но Катя не пошевелилась. Она доверяла этому лесу, словно это была она сама. Она закрыла глаза и слушала звуки окружавшей ее природы. И она узнавала каждый звук, каждый шорох, словно своими глазами видела каждую птичку, каждую веточку, каждого жучка, которые издавали эти звуки и шорохи. Вот рыба выпрыгнула из воды недалеко от берега, блеснула серебряным брюхом и нырнула обратно, почти не потревожив водяную гладь. Вот птичка уронила гусеницу, не донеся ее до гнезда, где требовательно и в то же время жалобно пищат голодные птенцы. Вот мягко, слегка постукивая длинными коготками о торчащие из земли корни, прошел енот и скрылся в лесу. Вот мышь грызет какой-то стебелек, придерживая его передними лапками. Вот ветер качнул тарзанку, и она слегка ударилась о ствол дерева, к которому привязана. Мир живет, все спокойно и размеренно совершается своим чередом, и ничто не мешает этому удивительному циклу.

Катя все сидела на берегу с закрытыми глазами. Звуки леса как-то сами собой сменились тихой музыкой, доносящейся откуда-то из глубины Катиного сознания. Музыка была спокойная, негромкая, но она обладала удивительной силой: Катя чувствовала, как с каждой новой нотой пробуждается ото сна ее душа, как она расцветает, наполняется жизненной силой. Музыка продолжала играть, но теперь ее начали сопровождать образы: Катя видела людей, с которыми сталкивалась в жизни – с кем-то всего лишь на миг, с кем-то на долгие годы. Она видела этих людей и чувствовала, что понимает каждого из них. Понимает, почему расплакалась из-за тройки подруга-отличница, ощутила всем сердцем ее горечь от того, что ей предстоит расстроить мать, поняла, что именно из-за этого она плачет, а не потому, что боится, что мать станет ее ругать. Поняла, почему сосед из квартиры напротив постоянно пьян и не хочет отказываться от своей ущербной жизни больного алкоголизмом человека: он запивает свое горе, умерщвляет свое тело, не в силах справиться с жизнью. Ему не нравиться жить, он не умеет жить. Поняла, почему начальник не поддержал ее проект, отчетливо «увидела» его мысли. Начальник был вынужден поддержать проект сына своей бывшей любовницы. Катя даже поняла, почему Николай оказался таким легкомысленным, и ей стало его жаль. Ведь он просто боится, что его мужская сущность очень скоро перестанет давать о себе знать, и он утратит то единственное, что дает ему возможность самоутвердиться. С каждым новым образом, который Катя «прочувствовала», ее душа наполнялась каким-то знанием, которое не требовало от нее страданий и жертв, но давалось естественно, было интуитивным, словно оно было заранее заложено в ней самой, и ей оставалось только извлечь его и переместить в другой сосуд – свою душу. Эти прозрения не будоражили ее, она не ликовала, словно ученый, сделавший важное для науки и жизни открытие; наоборот, с каждой приобретенной крупицей этого знания она становилась спокойнее.

Катя думала о том, что почти всю свою жизнь она старалась понять людей, понять, как они думают, что думают, понять, что ими руководит; она хотела понимать других людей, чтобы научиться жить среди них, но у нее никогда не получалось понять до конца, хоть ее пониманию и поддавалось очень многое. Катя научилась определять их характеры и предсказывать поведение, научилась различать, когда они врут, а когда говорят правду, когда хитрят, когда льстят. Но это умение не могло сделать ее счастливой. Умение разбираться в людях очень полезно, когда речь идет о выгоде и практической стороне человеческого общения и взаимодействия, но Кате нужна была любовь, а любовь стирает из памяти прежние полезные навыки и умения, оставляя влюбленного один на один со своими эмоциями, и уже не можешь понять, где любимый человек, а где созданный тобой же образ этого любимого человека, и неизменно попадаешь впросак. Казалось бы, что сложного в том, чтобы понимать таких же, как ты сам? Но когда хоть немного поймешь себя, становится ясным, до чего сложно понять кого-то еще.

Но сейчас Катя понимала, и это казалось таким простым и естественным, что было удивительно, зачем она вообще столько времени потратила на чтение книг, на наблюдение за людьми, на изучение их характеров. Она читала женские журналы и серьезные философские трактаты, читала труды психологов и практикующих психотерапевтов, она выдумывала свои собственные классификации, рамки, в которые пыталась загнать свои представления о людях. Нет, все-таки это время нельзя назвать потраченным впустую. Изучение людей ее занимало, наполняло ее жизнь интересом, смыслом, давало ощущение знания, уверенности в собственном превосходстве. И к тому же это дало ей опыт понимания жизни, а значит, всегда найдется, к чему этот опыт применить. Например, она может выбирать людей для своего окружения, выбирать тех, кому доверять, и отвергать тех, кто может причинить ей боль. Значит, ей придется меньше страдать из-за своей излишней доверчивости. Когда эта мысль промелькнула в Катиной голове, она почувствовала, что в ее жизни все совсем не безнадежно. Она вполне может строить свою жизнь без посторонней помощи, сама, не перекладывать ответственность за нее на Судьбу и обстоятельства. Ведь она взрослая девушка, а взрослым с определенного момента Судьба начинает доверять, и они могут двигаться в том направлении, в котором хотят. Если они не делают зла другим, не нарушают своей жизнью ритма общей жизни, то они получают право быть счастливыми по-своему, выбирать свое счастье. И если Судьба одобряет их путь, их усердие, то она обязательно даст знать.

Еще какая-то мысль зашевелилась в Катином сознании, но вдруг что-то мокрое прислонилось к Катиной руке, и она поняла, что теряет найденное равновесие, что уже вернулась ощущениями и мыслями под дерево на берегу озера. Она открыла глаза. Рядом с ее рукой сидел кролик, забавно шевеля усами. Катя протянула руку, чтобы потрогать кролика, но тот отпрыгнул в сторону, потом прыгнул еще раз, и еще. Катя встала и чуть не погналась за ним. Так бывало в детстве: стоило какой-нибудь симпатичной зверушке оказаться поблизости, как Катя бросалась ее догонять. Кролик успел скрыться.

Тарзанка, привязанная к дереву, плавно колыхалась на ветру. Вода под ней переливалась серебристыми бликами, играя с солнечными лучами. И почему-то сейчас эта тарзанка показалась Кате знакомой. Она подошла ближе, присмотрелась. Прикрыла глаза, стараясь вспомнить тарзанку, на которой каталась в детстве. Точно! Это она! Совершенно точно, это та же тарзанка! Но только дерево и озеро другие. Катя схватилась за тарзанку одной рукой, притянула ее на берег, схватилась другой рукой. Теперь, когда она держала перекладину обеими руками, от прыжка ее отделяло лишь одно мгновение. Ей хотелось прыгнуть, но было страшно и как-то некомфортно: она не могла отвлечься от условностей, от того, что она взрослая, что ее может увидеть монах или кто-нибудь еще, думала, что будет, если она все-таки прыгнет и намочит одежду, где тогда ее сушить. Мысли и страхи кружились в ее голове, и она продолжала стоять, держась за перекладину и готовая к прыжку. Наконец, напряжение мыслей стало невыносимым: они были похожи на жужжащий улей, разрастающийся в ее голове до гигантских размеров. Катя не сдержалась и закричала. И вместе с криком она полетела в воду. Не очень изящное погружение, но какое необыкновенное ощущение легкости и радости! Кате захотелось прыгнуть еще раз. Она вылезала из воды и с каким-то детским экстазом вновь схватилась за перекладину. Еще один прыжок. А теперь надо попробовать сгруппироваться при прыжке и войти в воду грациозно. И раз уж она поборола дурацкие стереотипы, то просто обязана напрыгаться вволю!

Солнце стало садиться, Катя почувствовала усталость и присела на берегу, чтобы успеть высохнуть, пока солнце не скрылось за горизонт. Одевшись, она вновь села на траву. У нее на сердце было так хорошо, как будто она вновь вернулась в детство, словно она снова девочка-сорванец, которая не боится опасной тарзанки.

– Только дети могут быть счастливы по-настоящему. Не забывай, что внутри каждого из нас живет ребенок, который тоже время от времени требует своего.

Это монах подкрался, как всегда, незаметно. Катя не испугалась. Она уже успела привыкнуть к странным выходкам этого лесного дикаря.

– Интересная мысль. С чего ты это взял?

– А разве ты этого не почувствовала сейчас?

– Да, пожалуй, ты прав. Знаешь, а ведь тарзанка точь-в-точь такая же, как та, на которой я когда-то каталась.

– Неудивительно. Ты же ее помнишь. – Монах ласково посмотрел на Катю.

– Помню, – механически повторила Катя. – Но у меня такое чувство, что и этот лес я тоже помню. И твой голос, когда я только его услышала, показался мне знакомым, хотя я никогда раньше тебя не видела. Откуда же я это все помню?

– В человеке заключено множество миров. Порой, чтобы найти ответ, разобраться в сложностях, достаточно просто заглянуть в себя, поговорить с собой, вспомнить себя.

– Постой, это же моя мечта! – Странная догадка так удивила Катю, что она вскочила на ноги. – Конечно, это то озеро, на берегу которого я сидела часто перед сном. Засыпая, я представляла себе это место, где мне всегда было хорошо, здесь я отдыхала от реальной жизни, здесь… Эй, что с тобой?! – Катя бросилась к монаху, фигура которого вдруг начала расплываться в сумерках: он таял, превращался в туман. – Куда ты?! Постой! – Но монах уже почти исчез. Лишь невнятная тень еще висела в воздухе на том месте, где совсем недавно стоял монах. Вдруг очертания озера тоже стали блекнуть, лес стал терять краски. Все вокруг начало терять свои цвета и формы, превращаясь в пелену синевато-серого тумана. Катя почувствовала толчок, и земля ушла из-под ног. Еще толчок. Какой-то гул распространялся по пространству, заглушая собой все живые звуки. Гул становился громче, стал заметен ритм этого гула. Катя перестала осознавать, что происходит. Вспышка.

Книга 2

Я иду, делаю шаг, потом еще один и еще. Но мои ноги передвигаются, словно не касаясь земли, я не ощущаю ступнями земную твердь, и от этого мне начинает казаться, что я не иду, а парю по воздуху, по инерции совершая шагательные движения. Холодно. Очень холодно. Но я не ощущаю этого холода телом, я просто вижу этот холод в прозрачном недвижимом воздухе, вижу его отчетливо. Ветра нет. Желтые умирающие листья смиренно лежат на тротуарах, шуршат под моими ногами, словно каждый мой шаг на какое-то мгновение вновь возвращает их к жизни, чтобы дать им снова умереть, уже навсегда. Пахнет холодом. Это даже не запах. Это какая-то аморфная ассоциация, возникающая в этом состоянии какого-то сна, успокоения, безмятежности, тоски. Я прошел уже всю улицу. Теперь я поверну направо, в сторону моста. Я иду все так же спокойно и медленно, словно смакую свои неощутимые шаги. У меня есть время ими наслаждаться. У меня полно времени. Но вот у тех, к кому я иду, его уже не так много, и я могу опоздать… Я не заметил, как стало смеркаться, по обе стороны улицы зажглись фонари. Их неестественный бледный свет делает улицу какой-то призрачной, неживой. И даже прохожие в свете этих фонарей как-то блекнут, теряют свои жизненные черты, становясь похожими на механических кукол, заведенных невидимой рукой какого-то всесильного существа, наделенного живым разумом.

– Эй, осторожно! Смотри, куда прешь, олух! – это какой-то человек со смешной бородой «клинышком» крикнул мне, когда я переходил дорогу. Этот человек через 43 минуты переживет сердечный приступ. Набережная пуста. Темная вода реки змеевидной лентой ползет вдоль каменных берегов, в которые она словно замурована неведомым силачом. Иду дальше. На одном участке этой черной зеркальной поверхности вижу отражение луны. Поднимаю глаза. Полнолуние. Луна улыбается мне, и я вижу ее улыбку, все еще вижу ее улыбку, хотя взрослые люди не должны видеть в нескольких затемнениях на лунной поверхности черты женского лица. Такое могут только дети, верящие в чудо мудрые дети. Я до сих пор вижу женское лицо небесного светила. И это лицо всегда мне улыбается. Вот и сейчас – Она улыбается мне спокойной всепрощающей улыбкой. Я улыбнулся ей в ответ…

Слышу отдаленные голоса. Голоса приближаются. Кто-то идет по набережной мне навстречу. В прозрачном воздухе хорошо видно все вдалеке. Это парень и девушка. Молодые, обоим не более 23 лет. Они держатся за руки и весело смеются. Они почти поравнялись со мной.

– Простите, не подскажете, который час? – Парень улыбнулся мне вежливой улыбкой, но, встретив мой взгляд, невольно отпрянул в сторону; на его лице отразился испуг. Я отрицательно качаю головой. Я не знаю, который час. И никогда не пытаюсь узнать. Мне это неважно. Для того, кто живет тысячи лет, времени не существует.

Холод становится виден все отчетливее. Частицы воздушной массы начинают леденеть, образуя туманную поволоку. Свет фонарей словно застывает вместе с воздухом, превращаясь в прозрачную разреженную ледяную глыбу. Ветра нет. Мне становится скучно. Смотрю на луну. Ее улыбка стала какой-то отрешенной, бессмысленной: земля заснула – и луне больше некому улыбаться. Я в каком-то городе, думаю, в Париже. Сейчас, должно быть, 19 век, примерно 1890 год. Это явно не центр города. Окраина. Передо мной серое каменное здание: два этажа и чердак. К воротам привязана лошадь. Лошадь при моем приближении начала нервничать – раздувает ноздри и роет землю передним копытом. Почему она меня боится? Она знает, почему.

Я прохожу по небольшому двору к входной двери. Дверь заперта изнутри на популярную английскую щеколду. Я протягиваю к двери руку, щеколда со скрипом отодвигается, освобождая засов, дверь плавно, словно нехотя, открывается. Я вхожу. Дверь в комнату с правой стороны приоткрыта. Сквозь небольшую щель я вижу девушку, дочь хозяйки. Она сидит у догорающего очага, у нее в руках пяльцы с работой – штопает рубашку отцу дровосеку.

Бедная девочка!

Дверь в следующую комнату тоже приоткрыта, но света там нет. Захожу. На кровати лежит юноша. Я знаю его. Это сын парижского банкира, молодой опрометчивый повеса. Этот юноша к своим 22 годам сделал несчастной не одну молодую невесту. Но есть на его совести и грех пострашнее. Амелия Виньон, некогда его служанка, погибла от руки этого молодого сластолюбца. Он задушил ее в порыве бешенства, когда она ответила отказом на его настойчивые ухаживания. Чудовище! Я подхожу к кровати. Юноша ничего не подозревает, его сон не тревожат дурные предчувствия. Его рот открыт, руки раскиданы по кровати, грудь плавно вздымается от каждого вздоха и плавно, размеренно опускается при выдохе. Я подношу ладонь к его горлу. Нет, я не буду его душить. Указательным и большим пальцами я надавливаю ему на шею, легко, едва-едва касаясь кожи. Размеренное сопение прекращается, дыхание становится прерывистым, тяжелым, частым. Ему снится, что его вешают. Он не понимает, что это сон. Он не может заставить себя проснуться и спастись. Голова юноши начинает метаться по подушке, он всхлипывает. Его ноги вздрагивают от судороги. Я не хочу, чтобы он умирал. Мне это не доставит никакого удовольствия. В соседней комнате девушка уронила кувшин на пол, грохот разбившейся глиняной посудины будит юношу. Он открывает глаза, садится на кровати, судорожно глотает ртом воздух, хватаясь за каждый глоток как чудесное спасительное средство. Его сердце бешено бьется. Я, находясь в другом конце комнаты, слышу стук его сердца, чувствую, как болезненно это сердце бьется о ребра. Юноша закашлялся. Отвратительная картина. Человек так ничтожен в борьбе со смертью, даже смешон в своем стремлении урвать у смерти еще несколько десятилетий, лет, хотя бы несколько минут столь дорогой ему жизни, даже если эта жизнь бессмысленная суета и не стоит даже мышиной жизни. Тебе повезло, живи.

Я вновь вышел на улицу тем же путем, каким попал внутрь. Где-то далеко прокричал петух.

* * *

Небольшая комната, погруженная в полумрак. Дорогая мебель величественно и в чем-то даже грозно проявляется в свете одиноко горящей настольной лампы. Я ступаю по мягкому белому ковру. Я не чувствую ступнями мягкость этого ковра, но я знаю, насколько приятно человеческой ноге ощущать эту нежную мягкость. На стене я вижу дорогую копию известной картины Ван Гога. В этом доме явно не знают слова «недостаток», здесь все указывает на изобилие. В углу комнаты стоит стол из красного дерева, на столе раскрыта большая тетрадь в кожаном переплете, выглядящем одинаково изящно и грубо. Тетрадь раскрыта на первой странице. Убористым женским почерком на безупречно белой бумаге что-то написано. Подхожу и читаю. Всего три строчки. «Я так больше не могу. В моей смерти никто не виноват, я сама так решила. Мне некому и нечего сказать на прощание, поэтому просто прощайте». И неразборчивая подпись завершала это странное письмо. «Значит, она сдалась». Рука моя сама тянется к листу. Я вырываю лист из тетради, рву на кусочки. Куски записки лежат на моей руке, ладонь отчетливо ощущает, как поток огненной, раскаленной энергии вырывается на поверхность ладони; записка начинает тлеть синим загадочным пламенем, превращаясь на моих глазах в бесформенную кучку пепла. Я сжимаю руку в кулак, ощущаю угасающее тепло этого огня. Разжимаю руку и позволяю пеплу ссыпаться с моей ладони на белоснежную поверхность мягкого ковра. «Иди ко мне!» – мысленно повелеваю я той, кто какие-то полчаса назад, ошеломленная безумием и отчаянием, сочиняла сожженное мной страшное послание. Она повинуется. Робкими шагами она входит в комнату, двигаясь, как привидение. Меня она не видит. Не должна видеть, еще не время. «Сядь!» – я требую, чтобы она покорилась моей воле и села за стол. Она колеблется, словно ее сердце не расслышало моего приказа. «Сядь же!» – повторяю я свою настоятельную просьбу, сопровождая ее более сильным энергетическим импульсом. Она вздрагивает, словно я на самом деле ее толкнул. Ее взгляд становится осмысленным, она садится на стул. Я обхожу ее со спины, подхожу с той стороны, где стоит лампа. Свет от лампы дает мне возможность рассмотреть ее. Ей не больше тридцати лет. Русые волосы распущены и неряшливыми волнами раскиданы по плечам. Не могу разобрать, какого цвета у нее глаза, но их выражение напоминает взгляд сумасшедшего – слишком проницательный взгляд. Эти глаза словно смотрят в глубь души собеседника, словно это не живые человеческие глаза, а два луча, светящих, словно маяки, куда-то внутрь человека, на которого они направлены. Я кивнул и улыбнулся, приглашая женщину к диалогу. Она тоже улыбнулась, но не в ответ на мою невидимую улыбку: она словно улыбалась своим мыслям, мыслям своей души, а ее душа меня видела и была готова говорить со мной. «Возьми ручку и пиши», – попросил я. Она тотчас исполнила мою просьбу и, пододвинув к себе тетрадь, открытую на чистой странице, неуверенно начала выводить буквы. Я стоял за ее спиной и смотрел на строки, появляющиеся на бумаге. «Господь Милосердный, прости мне грехи мои и ниспошли мне благодать Твою, сердце исцеляющую. Имя Твое, Спасшего меня от вечного стенания да прославится. Сердце мое да с Тобой пребудет. Благодать Твоя меня да не оставит. Сила Твоя да защитит меня. И ныне и присно и во веки веков. Аминь».

Ручка выпала из рук женщины. Она уронила голову на ладони и заплакала. Она плакала искренне, давая возможность всем своим горестям излиться со слезами и раствориться в вечности. Она плакала несколько минут не сдерживая рыданий, которые иногда прорывались наружу хриплым от слез криком. Я улыбнулся и направился к двери. Я был уже почти за дверью, когда женщина вдруг обернулась и, посмотрев в мою сторону, выдохнула с улыбкой облегчения: «Спасибо». Я вздрогнул. Она меня почувствовала?… Если почувствовала, значит, узнала…

* * *

Что-то вспыхнуло, меня несильно качнуло в сторону, и я уже испытываю другие ощущения, как бы оказался в другом месте. Вокруг меня люди, очень много людей. Я нахожусь на какой-то площади, мощенной грубым булыжником. Со всех сторон раздаются возбужденные человеческие голоса. Кругом какое-то бестолковое суетливое движение. Какая-то женщина, одетая в лохмотья, вскрикнула и зажала рот рукой, словно испугавшись чего-то. В толпе нищих я разглядел несколько мужчин в мундирах с горящими факелами в руках. Огонь в факелах сверкал каким-то демоническим светом, двигался в каком-то загадочном ритме. В центре площади были установлены подмостки. Толпа готовилась к какому-то действу. Атмосфера была пронизана ощущением чего-то зловещего, жестокого. Голоса, доносившиеся из толпы, стали громче, они сливались в общий беспокойный гул. Я пробрался к деревянному возвышению и только сейчас разглядел на нем человека в черной маске. Шли приготовления казни. Я повернулся к одному из любопытствующих зевак, открыл рот, чтобы спросить, кого казнят, но вопрос мой прозвучал в никуда. Очередная вспышка – и я стою на какой-то незнакомой улице. Темно и зябко. Справа от меня стоят дома, высокие, в несколько этажей. Они стоят, плотно прильнув друг к другу каменными боками, словно стараясь спастись от холода, поделившись друг с другом своим теплом. Улица пустынна. Я медленно иду в парк, сажусь на скамейку и даю своим мыслям плыть спокойно. Я наблюдаю, стараюсь привыкнуть к тому месту, в котором оказался. Туман, едва прикасаясь к почти обнаженным верхушкам деревьев, плавным прозрачным облаком висит в воздухе. В темноте не видно всех золотых красок осени, и лишь в редких проблесках света фонарей еще оставшаяся на деревьях листва горит желтым огнем. Дождя нет. Но он недавно прошел, оставив после себя небольшие лужицы мокрого золота там, куда падает свет фонаря. Я делаю глубокий вдох и ощущаю, как микроскопические пылинки туманной влаги проникают в ноздри, оставляя на коже запах осеннего дождя. Откуда-то донесся запах корицы, и в моем сознании возникли едва уловимые ассоциации с Рождеством. Эта всеобщая безмятежность, этот необъяснимый покой всегда казались мне символом следующего за Рождественским праздником утра, когда празднование Рождества уже закончилось, люди уснули, и природа становится в это время дивным субстратом тишины и покоя. И в ту великую ночь было так же спокойно и хорошо.

Снежинка. Маленькая колючая снежинка коснулась моей щеки. Она не спешит таять. Еще одна белоснежная льдинка плавно кружит в воздухе. Я подставил ладонь, чтобы поймать ее, но легкий порыв ветра отнес снежинку в сторону, словно предостерегая ее от моей ладони. Это первый снег в этом году. Какой сейчас год? И где я? В действительности это неважно. Год и город, в котором я нахожусь, это обман, фабуляция, фантазия, созданная вселенским разумом, или вселенской историей, или всемирным хаосом. Это всего лишь какой-то микроскопический едва существующий элемент всеобщего хода истории, неуловимого движения призрачных (или все-таки реальных?) субстанций. Мир вокруг какой-то бесцветный. Единственное, что придает ему окраску, это природа, или, точнее, то, что ей позволила сохранить цивилизация. Опять сумерки. Почему-то я очень редко попадаю туда, где господствует светлое время суток – день или утро. Я почти не вижу солнца, я начинаю забывать, какие ощущения дарит солнечный свет. То место, в котором я сейчас пребываю, этот город, навевает на меня какие-то смутные воспоминания, и тоска, связанная с этими воспоминаниями, постепенно овладевает мной, заставляя вновь становиться человеком. Я почти забыл, что такое тоска. Мне не о чем тосковать. Но сейчас мне хочется вспомнить то неясное, что пробивается в моем сознании, пытается вырваться наружу откуда-то издалека, из глубины, оттуда, где еще остались человеческие ощущения. Я не могу понять, откуда это ощущение грусти, с чем оно связано. Возможно, надо просто дать этому ощущению время, не обращать на него внимания, пока оно само не выйдет на поверхность и не заявит о себе отчетливо. Я остановился и закрыл глаза, прислушиваясь к равномерному стуку своего сердца. Мне хотелось услышать мир, услышать его голос; хотелось позволить себе стать лишь пустым сосудом, через который проходят чужие мысли, проходят, не задерживаясь в нем ни на минуту. Я явно ощутил поток энергии, окружающий меня, проникающий в меня, плывущий мимо меня, почувствовал, как я сам становлюсь частью этого энергетического потока. До моего сознания стали доноситься какие-то звуки, сперва неразборчивые и отдаленные, но постепенно все более внятные и близкие. Вода впитывает в себя историю времен, и сейчас, в этой тишине, туман шептал мне о том, что помнил он…

Я сидел и слушал звуки энергии, говорящей голосами живущих и живших когда-то существ. В мое сердце вонзались вопли отчаяния, возгласы счастья, шепот заговорщиков, скрежет зубов, смех, всхлипы, реплики. И вдруг какая-то сила толкнула меня вправо, нарушив найденную мною гармонию. Сердце забилось быстрее. В сердце, которое служило мне теперь органом слуха, проник властный шепот. Слова сливались в один непрерывный поток, напоминая собой шум водопада. Я постарался вернуть себе возможность воспринимать проникающие в меня звуки, различать их. Шепот затих на какую-то долю секунды, и затем я услышал его вновь. Казалось, что кто-то повторяет одни и те же слова. Шепот становился все ближе и, наконец, я отчетливо расслышал одно слово: «Приди!». Я открыл глаза. Кто-то меня звал, кто-то повелевал мне явиться. Я не слышал своего имени, ни одного из того множества имен, которыми меня называли на протяжении моих жизней, но я был абсолютно уверен, что голос звал именно меня. «Приди!» – раздалось снова. Я уловил звучание этого голоса и понял, что он принадлежал женщине. «Приди! Приди! Приди!» – теперь это слово эхом кружилось вокруг меня, словно указывая мне дорогу. Но я знал, куда мне идти. И мне ни к чему было торопиться. Та, что звала меня, была недалеко.

Книга 3

Дневник

Март, 18…года???

Вот все, что я помню о сегодняшнем дне (записано по той причине, что я сам еще хорошенько не верю в реальность произошедшего, но постараюсь сохранить на бумаге все, что мне пришлось пережить сегодня или, быть может, кажется, что я это пережил):

Вспышка. Яркий свет возник из ниоткуда и осветил пространство вокруг меня, осветил меня самого, просветил меня насквозь. На мгновение я перестал понимать, где я, казалось, даже забыл, кто я; меня словно поместили в безвременье, хаос, в котором нет ничего и который сам есть ничто. И вдруг другой свет, свет солнца, яркого «живого» солнца заставил меня зажмуриться. Ветер, легкий, едва ощутимый ветер, пахнул мне, казалось, в самое сердце, как будто вновь зажигая жизнь в моей груди. Жизнь. Это странное уже почти забытое ощущение жизни, ощущение ощущений, завладело всем моим телом. Я вздрогнул. Наконец, я открыл глаза. Посмотрел на свои руки. Они словно появлялись из воздуха, обретая плоть здесь и сейчас. Я беспорядочно перебирал пальцами, с каждой секундой все отчетливее чувствуя каждую клеточку своих кистей. Мои ступни ощутили твердость земли под собой. Сердце неистово забилось от резкого осознания жизни, осознания возможности ее, – ощущение, которое я не надеялся больше испытать. Я чувствовал, я видел, я осязал – я жил! Я опустился на колени и провел ладонями по еще голой, но уже полной сил дать начало новой жизни, встретить новую весну земле. Я глубоко вдохнул: воздух, наполненный тысячью ароматов юной весны, только начинающей заступать на свой ежегодный пост, защекотал мои ноздри, заполнил мои легкие, все мое тело, каждую его клеточку. Тело… У меня снова было тело, не призрачное, а настоящее тело, впервые за много лет. Или мне только кажется, что прошло много лет?.. «Зачем я здесь?» – пронеслось в моей голове. «И где я?» – я оглянулся. Справа от меня в небольшом отдалении был лес, слева – ровное пространство вспаханного поля. Я напряг зрение и посмотрел в сторону поля: где-то далеко-далеко над полем поднимался столп дыма, скорее всего, от печной трубы. Еще плохо понимая, что мне следует предпринять, я пошел в сторону леса. Мои босые ступни ощущали каждый ком земли, мои ладони ловили каждый порыв плывущего ветра, волосы скользили по нему, и это все было прекрасно, необъяснимо прекрасно! И тут только я сообразил, что был абсолютно наг. Я в мире людей, в облике человека, но не могу присоединиться к своим соплеменникам, потому что мир людей полон условностей… Мне опять захотелось знать, зачем я здесь оказался, в чем заключается моя задача и есть ли она вообще… Но прежде чем задаваться подобными вопросами, мне следовало позаботиться о своей безопасности и раздобыть какой-нибудь костюм. Я вновь увидел поднимающийся в воздух дым и направился в ту сторону в надежде, что там находится чье-нибудь жилище. Шаги мои были неловкие, руки раскачивались не в ритм движению ног и тела, но все-таки я шел, я наслаждался каждым шагом; я смеялся неуклюжести моих движений, и мой смех, звучащий чуждо и неестественно, казался мне самым приятным звуком на свете!

Мне повезло. Домик, в котором и правда топили печь, оказался домиком лесничего. На небольшой площадке позади дома на веревке висела одежда – рубаха и штаны. Я долго не мог решить, как мне следует поступить. В моем сознании были живы еще какие-то социальные инстинкты и, доверяясь своей памяти, я стащил одежду с веревки и быстро облачился в нее. Но тут мне в голову закралась мысль о том, что я поступил плохо, что я должен был спросить разрешения у самого лесничего, предложить ему что-то в обмен на его костюм, например, деньги. Но денег у меня не было. Повинуясь заложенным в моей памяти инстинктам, я направился к двери в дом, сам еще не зная, что собираюсь сделать. Я постучал. Дверь отворилась, и на пороге показался высокий хорошо сложенный мужчина; он что-то жевал. Увидев меня, он не закричал, как я ожидал поначалу, не выхватил нож или ружье, а, переменившись в лице и быстро проглотив не дожеванный кусок пищи, снял со своей головы некий головной убор и почтительно склонился передо мной, подведя к сердцу правую руку и слегка отставив вперед прямую левую ногу. Мне, словно только учащемуся ходить и двигаться ребенку, очень захотелось передразнить его жест, но я сдержался.

– Граф Макклюр, рад служить Вашему Превосходительству.

– Вы знаете меня? – я был очень удивлен таким приемом. Судя по обращению, мне было уготовано попасть в тело весьма облагодетельствованного Судьбой человека.

– Разумеется, Ваше Превосходительство. Его превосходительство виконт предупредил нас о Вашем приезде, и, к тому же, я имел счастье разговаривать с Вами два дня тому назад в замке виконта, когда приходил к нему по вопросам делового характера. – Слова эти были так важно произнесены, что я еле сдержался, чтобы не улыбнуться. – Позвольте узнать, Ваше Превосходительство, что с Вами случилось, и не нуждаетесь ли Вы в помощи, – он выразительно посмотрел на мой наряд, состоящий из украденных у него вещей.

– Я не знаю… – Мне не хотелось ничего выдумывать. – Раз уж я оказался в Вашем доме, окажите мне милость, позвольте взять Ваш костюм. Обещаю, я верну его, отправлю с кем-нибудь из слуг, как только доберусь до замка моего друга виконта.

Лесничий почтительно кивнул. Затем, не дожидаясь моей просьбы, он указал мне дорогу до замка, объяснил, как идти, и я, простившись с ним, пошел в указанном направлении. Я шел очень медленно. Еще не привыкнув к возможностям своего тела, с каждым шагом я старался понять его все больше и больше. Мне то хотелось вскинуть вверх руку и дотянуться ею до низко свисавших веток, то хотелось подпрыгнуть или покрутить головой в разные стороны, или закричать, или прошептать какие-то слова, вновь удивляясь тому, что звуки наших мыслей настолько точно соответствуют произносимым нами звукам, словно мы сами, находясь в своей голове, произносим во внутреннее ухо все наши речи. Мне доставляло несказанное удовольствие чувствовать запахи, ощущать упругие порывы ветра, земную твердь, чувствовать, как к телу прикасается грубоватая ткань одежды лесничего, как тело еще не готово абсолютно подчиняться мне и как мышцы порой непроизвольно сокращаются, отчего я выгляжу со стороны, должно быть, очень глупо.

Я добрел до замка быстро. Виконт узнал меня, чему я уже не удивился, посетовал на мое внезапное исчезновение – в замке я не появлялся два дня – и порадовался моему возвращению. Он оказался человеком богатых форм, но все-таки весьма приветливой и милой наружности. Его дородное ухоженное тело при ходьбе покачивалось на толстеньких коротеньких ножках, что несказанно меня умиляло. Замок виконта был добротный, мощный, с множеством башен и башенок – так строили во времена Людовика, как сказал мне виконт, не уточнив, правда, во времена какого. Но я чувствовал, что знаю, о ком он говорил. Мне казалось, что я вообще очень многое знаю и понимаю, словно я родился, как все обычные люди, учился и повзрослел естественным для человека образом, а факты, выученные мной в школе, так же как и язык, который, я «вспомнил», был французским, осели в моей голове. Замок был красиво убран внутри, украшен множеством великолепных полотен, скульптур, мягких ковров и гобеленов. В отведенных мне комнатах я нашел много красивой, богато расшитой разнообразными камнями и нитками одежды, принадлежавшей, видимо, тому, кем теперь являлся я. Я восхищался обилием воротничков, золоченых пуговиц, кружевных манжет, разноцветных тканей, из которых были сшиты изящные пиджаки и прозрачные рубашки. Я трогал все это великолепие, гладил, прикладывал к себе перед зеркалом, даже понюхал и уловил тонкий запах каких-то духов, которыми спрыскивали одежду вельможи. Переменив свой скромный наряд на один из великолепных костюмов, я отдал костюм лесничего мальчику, чтобы тот его почистил, а потом спрятал в карманы рубахи несколько монет в благодарность за доброту лесничего и отправил мальчика отнести костюм тому, у кого я его так бесцеремонно одолжил. Я приготовился ко сну, лег на широкую кровать, задернул расшитый узорами балдахин. Но сон не шел ко мне. Мое тело устало от изобилия впечатлений сегодняшнего дня и жаждало только покоя, а мой разум никак не мог успокоиться: я думал, как так получилось, что я снова оказался в человеческом теле; я думал, что у этого есть свой смысл и у моей второй жизни есть свое назначение. Однако я не мог даже предположить, в чем оно заключается. Постепенно сон стал одолевать меня. В голове моей продолжали крутиться какие-то мысли, но ощущение того, что со мной случилось что-то невероятное, постепенно оставляло меня. Мне начинало казаться, что я действительно Макклюр, что я рожден им, что я просто живу. Это было двоякое ощущение, и эта двойственность заставляла меня сомневаться в моих предположениях. Наконец, рассудив, что то, что должно мне открыться, рано или поздно откроется, я решил ждать, полностью доверившись Судьбе, которая одна знает все и которая открывает каждому ровно столько, сколько открыть ему положено.

* * *

4 марта 1883года.

Весь сегодняшний день был для меня наполнен впечатлениями. Пока виконт разъезжал с дружескими визитами по соседям (сопровождать его я отказался, сославшись на неважное самочувствие), я был, таким образом, посвящен полностью себе и мог, наконец, всецело предаться своим размышлениям и попытаться понять, что со мной произошло, потому что случившееся вновь стало казаться мне чем-то запредельным, невозможным, нелогичным. А Судьба не спешила удовлетворить мое любопытство. Я бродил по огромному саду, наслаждался возможностью видеть прекрасные яркие цвета, слышать удивительные звуки, чувствовать тонкие ароматы; я восторгался цветами, наблюдал за птицами, прислушивался к себе, пытаясь привыкнуть к своему новому облику и состоянию. Мне даже удалось поговорить с крестьянами находящихся недалеко от замка деревень и узнать кое-что о виконте и местности, в которой я оказался. Но меня не покидало ощущение, что место и время не имеют большого значения, что то, что мне предстоит узнать или сделать, заключено в другом и не спешит пока мне открываться. Однако чем больше я привыкал к своему новому образу, тем расплывчатее становилось ощущение уверенности в том, что я правильно поступаю, не проявляя излишнего любопытства, и тем больше меня начинали интересовать вопросы о том, почему я оказался в теле человека, причем человека знатного и обладающего состоянием, почему я очутился гостем именно в доме виконта. Но было нечто, что мешало мне проникнуть в эти вопросы, найти на них ответы: оказавшись вновь заключенным в человеческое тело, я утратил возможность обладать абсолютным знанием, то есть понимать причину и предназначение всего сущего на интуитивном уровне. Это знание нельзя выразить словами, нельзя оформить в мысль, но оно дарует спокойствие и уверенность, без которых человек испытывает страх перед смертью, неизвестностью, другими людьми, даже животными. Я всего лишь второй день пребываю в мире людей в качестве равного им и уже чувствую, что схожу с ума от мыслей. Неизвестность провоцирует во мне страх, который останавливает меня каждый раз, когда я начинаю задумываться над чем-то, выходящим за рамки человеческого понимания.

Я не заметил, как солнце стало клониться к горизонту, увлекая за собой дневной свет. Все еще погруженный в свои мысли, я побрел в сторону замка. Уставший я вернулся в свою комнату. Я понимал, что мне просто необходимо то ощущение, которое я утратил, обретя человеческий разум, но я не видел возможности его вернуть. Как я мог быть раньше человеком? Но я был… Да, мне кажется, я начинаю вспоминать, что я был человеком, и каким именно человеком я был. Мне так же как сейчас не хватало какого-то высшего знания, какой-то уверенности в…собственном превосходстве, превосходстве над другими людьми – только оно могло сделать мою человеческую жизнь выносимой. Хотя нет, не только оно. Есть еще нечто, и это нечто – любовь. Но только истинная любовь, другая, не такая, о которой красиво рассуждают все люди без исключения, а такая, которая сама является чем-то возвышенным, всеобъемлющим, не имеющим точного определения; или вера в существование такой любви. Откуда я это знаю? Я не могу сказать, что я это знаю. Я это чувствую, но пока не могу понять, как именно чувствую…

Настойчивый стук в дверь отвлек меня от моих мыслей, я вздрогнул – слишком резко меня вернули из мира мысли в мир реальности; я пребывал словно в состоянии полусна: мои мысли бродили далеко от моей физической оболочки, где-то в другом мире. Слабым, каким-то неживым голосом, или скорее голосом не совсем ожившего человека, я произнес: «Войдите!». Это была горничная, посланная виконтом звать меня к ужину.

* * *

4 апреля 1883 года.

Дни сменяются днями. Прошел месяц с того дня, как я впервые записал что-то в эту тетрадь. Постепенно я привыкаю к своему облику, к обилию ощущений, к мыслям в моей голове; я стал находить радость в общении с людьми – я был лишен этого не одну сотню лет. Я начал все более отчетливо осознавать, что я человек и живу теперь среди людей. Иногда, правда, мне начинало казаться, что в моей жизни нет какого-то особого смысла, что, в силу каких-то обстоятельств, я оказался вновь рожденным, вновь существующим, и мне не надо делать ничего, кроме как наслаждаться жизнью. Иногда же наоборот, самые мрачные мысли одолевали мой разум: мне казалось, что это дьявол сыграл со мной злую шутку, что я оказался в теле человека, чтобы страдать, чтобы искать что-то и вечно мучиться невозможностью обрести искомое. Неизвестность пугала меня больше всего остального. Случается, мое состояние достигает высшей точки своего проявления, и в такие моменты я готов отдать всю свою новую жизнь, обретение которой я считаю самым драгоценным даром Провидения, лишь за одно слово, за одну мысль, в которой я могу быть абсолютно уверен. В такие моменты я бываю близок к тому, чтобы прервать свой земной путь, совершить неблагодарный бессмысленный поступок. Это сродни сумасшествию: я, как безумный, мечусь по своей комнате, рву на себе волосы, терзаю руками грудь, рыдаю, взываю о помощи и извергаю бессмысленные проклятия. Мне необходимо смириться, принять ту мысль, которая родилась в моей голове в самый первый день моего «рождения» и которая единственная была разумна: мысль о том, что мне все откроется тогда, когда я буду к этому готов. Но сомнение терзает меня. Я понял всю силу этого чувства, осознал всю его глубину, всю его власть над беспомощным человеком. Мириады догадок крутятся в моей голове: может быть, я должен испытать все эмоции и чувства человеческого мира, и поэтому я здесь? И я начинаю перечислять себе все эмоции, о которых я только могу вспомнить. Может быть, мое предназначение в том, чтобы помогать людям? Может быть, я вновь рожден, чтобы вершить судьбы мира? Может быть … Но ни одно мое предположение не было обосновано словами Того, Кто знает все. Единственная мысль, которая мне казалась навеянной извне, своего рода приказом высших сил, была мысль о том, что я должен сохранить свою жизнь.

В надежде отвлечься от смутных переживаний и сохранить свой рассудок я стал везде бывать с виконтом. Мы проводили время в компании его друзей, в соседних землях, охотились, играли в карты, ездили верхом, развлекались общением с «модными» людьми, которые становились украшением то одного, то другого вечера. Приехала племянница виконта и, кажется, с ней приехала ее приятельница по пансиону, который они обе только что окончили. Ни известие о приезде племянницы моего друга, ни известие о приезде ее подруги не вызвали у меня никакого интереса. Знакомство наше было отложено на некоторое время, поскольку образ жизни, который я вел, не позволял мне вовремя являться на завтрак, обед и ужин, а близкое знакомство с виконтом освобождало меня от элементарных и необходимых норм поведения. Пансионерки же на следующий день после приезда отправились в гости к живущей неподалеку еще одной их приятельнице, и, следовательно, я самым естественным образом был лишен возможности встречи с девицами.

Время шло. Смирение, возможно, искусственное, постепенно принесло мне долгожданное облегчение, и я на время оставил свои переживания, сосредоточившись на тех однообразных мирских радостях, которые сделались мне доступны. Я даже начал скучать. Быть человеком все-таки скучно, особенно когда уже вкусил почти от всех мыслимых развлечений. Возможно, я должен возразить себе, упомянув, что человеку открыт целый непонятый и многообразный мир – мир эмоций, переживаний, чувств, волнений…Но пробудить волнения может только что-то или кто-то извне, отличный от твоего микрокосма. Но меня сложно заставить испытывать какие-либо эмоции. Самым ярким потрясением для меня было обретение тела, обретение органов чувств. Возможно, когда впечатления моего второго рождения сгладятся, и я ощущу себя в полной мере человеком, мне захочется обратить внимание на те эмоции, переживания, которые провоцируют душевный трепет. Однако сейчас я слишком сосредоточен на себе, чтобы обратить внимание на другое существо, тем более во многом равное мне.

* * *

30 июля 1883 года.

Дни по-прежнему тянутся неспешной вереницей. Я совсем свыкся со своим новым образом и перестал видеть во всем тайный смысл; мне стало казаться, что мое нахождение «вне» тела было всего лишь сном, смелой фантазией, навеянной излишком алкоголя и дурманным зельем, которое нам, бывало, предлагали в тех злачных местах, в которые меня и моих товарищей загоняла скука. С каждым днем я все больше и больше отказывался от возвышенных мыслей, от сомнений; мое любопытство больше не давало о себе знать, задремав где-то в глубине сознания: я все больше и больше становился человеком, и мне даже начинало нравиться мое положение: мне посчастливилось жить аристократом в тот период времени и в той стране, где быть рожденным благородных кровей значило быть рожденным под счастливой звездой. Мне не нужно было хлопотать о пропитании, день и ночь проводить в истязающем труде, мне совсем не нужно было трудиться – весь мой труд состоял лишь в том, чтобы развлекать себя от скуки. Скука, пожалуй, суть единственный недостаток и порок жизни аристократического сословия. На счастье, мне был представлен некий Франсуа, очень хороший приятель виконта, ставший на некоторые время моим самым добросовестным наставником, который указывал мне пути, ведущие к развлечениям и наслаждениям, и оказывался в них неизменным моим спутником. За неполные полгода, проведенные в замке виконта и окрестностях, я испробовал, казалось, все доступные средства разнообразить скучный аристократический досуг: игра в карты успела мне наскучить уже после десятой партии, сумасбродные развлечения молодых офицеров, среди которых у меня появились знакомства, развлекали меня несколько дольше, но вскоре и их пьяные выходки наподобие тех, что так веселят проституток и о которых никогда не рассказывается в обществе приличных дам, стали казаться мне однообразными. Я откровенно скучал на веселых посиделках. Едва вечер успевал начаться, как я уже спешил выпить бокал-другой шампанского, чтобы ощутить хоть какой-то прилив сил и притворную веселость. Мне хотелось каких-то переживаний. Мне казалось, что жизнь словно поделена на разные сектора, в роли которых выступают человеческие потребности: мне по-прежнему хотелось развлечься от скуки, но перепробованные мною средства уже не справлялись со своей задачей. Мне хотелось любви. Я не мог даже представить себе это чувство, не мог вообразить, какие переживания испытывает влюбленный человек. Вокруг меня время от времени оказывались женщины, но меня не тянуло к ним. Однако желание любви становилось все сильнее с каждым днем, медленно заглушая еще оставшиеся во мне возвышенные надежды. Я захотел прибавить к испробованным мной ощущениям еще одно, знакомства с которым я так старательно избегал все эти месяцы. Как-то раз, когда мы возвращались с Франсуа в замок, я намекнул ему на свои желания, доверил ему свою тайну. Франсуа, однако, нисколько не удивился. Он улыбнулся и заверил меня, что знает, как поправить мое положение, и займется этим безотлагательно. Он сдержал свое слово на следующий же вечер. Мы, как обычно, поехали в город в карете. Но я не узнавал знакомой дороги.

– Куда мы едем? – спросил я Франсуа.

– Увидишь, мой друг, увидишь, – ответил мне Франсуа.

Мы проехали какую-то темную улицу, на которой не было ни одного фонаря, потом несколько раз повернули и, наконец, остановились у здания в пять этажей. У двери стоял человек, очень похожий на лакея, но довольно бедно одетый. Заходя внутрь, Франсуа назвал ему какое-то слово, которое я не расслышал, и сунул в руку мелкую монету. Мы оказались в просторной зале, ярко и богато освещенной. Зала была пуста, но из-за двери, ведущий в смежное с залой помещение, доносились оживленные голоса, смех и шуршание платьев. Франсуа уверенной походкой двинулся в сторону двери, приглашая меня следовать за ним. Мы вошли в залу, которая была больше и богаче первой. Здесь было полно народу. Женщины, одетые в изящные платья с неприличной глубины декольте, громко хохотали, пожимая руки своим кавалерам. Мужчины, кто-то почти голый, кто-то странно или смешно одетый в костюмы наподобие карнавальных, свободно располагались на кушетках, и у каждого на коленях или рядом сидело по женщине или по две. В поведении дам чувствовалась некая развязность и откровенность, что придавало атмосфере несомненную приятность и свободу. Я, наконец, понял, куда привел меня Франсуа. Его ободряющий взгляд подтвердил мне, что именно о подобных местах он мне иногда рассказывал. К нам подошли две девушки. Одна была миниатюрная блондинка с неправильными, но миловидными чертами лица. У нее была улыбка чертовки и лукавые зеленые глаза. Она взяла меня за руку и увлекла за собой в ту часть помещения, где был рояль. Вторая из подошедших была смуглой брюнеткой с большим ртом и вздернутым носом. В ее внешности не было ничего, что могло привлечь мое внимание, и я сразу забыл о ней, предоставив заниматься ее участью явно осведомленному в таких делах Франсуа. С моей блондинкой мы сели на маленькую табуретку у рояля, причем малышка устроилась у меня на коленях. Наконец, она со мной заговорила.

– Как тебя зовут, красавчик? – прощебетала она высоким, но все же приятным слуху голосом. Немного смутившись такому обращению (все-таки я привык к любым вольностям в обращении со своими товарищами, а с женщинами всегда строго держался заведенных правил), я назвал себя.

– А я Матильда, – не дожидаясь моего вопроса, представилась девушка и игриво тронула меня указательным пальцем за кончик носа. – Я тебя раньше не видела. Ты был увлечен какой-нибудь актрисой и поэтому избегал нашего уютного убежища?

– Нет, я не был увлечен. – Я почувствовал досаду на такой вопрос и мысленно пожелал, чтобы Матильда больше не возвращалась к этому предмету. Она, словно прочитав эту мою мысль, тут же спорхнула с моих колен, при этом так задрав подол платья, что я увидел ее кружевные шелковые чулки, прятавшие две стройные маленькие ножки, и, схватив с подноса бутылку шампанского и пару бокалов, вернулась, предложив мне разделить с ней эту бутылку. Мы устроились на удобной маленькой кушетке, стоящей рядом с роялем.

– Я хочу, чтобы ты мне сыграл, когда мы наполовину опорожним эту бутылку. – Так она объяснила свое желание расположиться прямо здесь.

Мы выпили по бокалу. Матильда смотрела на меня своими зелеными глазами, словно ожидая чего-то.

– Ты такой робкий, – сказала она. – Ты меня боишься? Или, может, я тебе не нравлюсь? – Она приблизила свое лицо прямо к моему, ожидая поцелуя. Но мне почему-то не хотелось ее целовать. Мне вдруг показалось, что общение с ней сродни какому-то обману: вместо настоящего чувства, настоящего переживания я получаю жалкую его замену. И опять словно угадав, о чем я подумал, она отстранилась, но выражение ее лица стало еще более хитрым.

– Налей нам еще шампанского, – посмотрев на меня как-то искоса, попросила Матильда. Я исполнил ее просьбу. Словно случайно она придвинулась ко мне ближе, настолько близко, что я уловил запах фиалок из маленького букетика, приколотого к вырезу ее платья. Затем она, нагнувшись, протянула руку к бутылке, стоящей возле меня, так что ее грудь почти коснулась моего колена. Мне показалось, что она играет со мной, пытается мне что-то сказать или, скорее, пытается заставить меня что-то сделать. Мне стало интересно, чего именно пытается она добиться. Я улыбнулся Матильде. Она, видимо, по-своему расценила мою улыбку. Вдруг она немного прикрыла глаза и посмотрела на меня ласково и в то же время загадочно.

– Ты очень симпатичный, – шепнула она, приблизив губы к самому моему уху. – Пойдем, я хочу тебе кое-что показать. – Она приблизила свое лицо к моему, глядя мне в самые глаза и сжав мою руку. Я сомневался лишь долю секунды, после чего мое тело подсказало, как мне следует поступить.

Мы прошли в одну из нескольких дверей, расположенных по периметру залы, и оказались в коридоре с лестницами, ведущими наверх. Поднявшись по одной из них, мы снова прошли в дверь и теперь оказались в маленькой комнатке. Мебели в комнатке почти не было: ей просто негде было разместиться, поскольку почти все пространство занимала большая кровать с балдахином. Комната освещалась всего тремя свечами. Матильда села на кровать и жестом поманила меня сесть рядом. Поскольку стульев в комнате предусмотрительно не было, я повиновался. Матильда сидела свободно, опершись на руку. Ее грудь то вздымалась, то опускалась, повинуясь вздохам и выдохам. Ее глаза, устремленные прямо на меня, горели, отражая пламень свечей. Она положила руку на мое плечо, другой провела по моей щеке, страстно приоткрытым ртом она прислонилась к моей шее. Ее тонкие пальцы расстегнули ворот моей рубашки. Каждое ее прикосновение отдавалось в моем теле нежным трепетом. Ощущения той ночи я не в силах передать на бумаге. Я отдался зову плоти, покорился нежным рукам Матильды, которая в ту ночь была для меня многим; я не думал, не оценивал, не сожалел… Я просто наслаждался, упивался, прислушивался к своим ощущениям. Тот чувственный эксперимент открыл для меня двери в новый мир, мир новых не известных мне дотоле ощущений, ощущений, которые не принадлежат одному человеку, а объединяют собой двоих.

Утром Матильда проснулась раньше меня. Когда я открыл глаза, она была уже почти одета. Глядя на нее, я начал вспоминать наше ночное приключение, вспоминать самые яркие моменты этой невероятной ночной дороги, снова погружаясь в сладкую негу желаний. Матильда, заметив, что я проснулся, присела на край кровати и как всегда лукаво спросила:

– Понравилось, мой дорогой? – Я улыбнулся счастливой улыбкой. Мне хотелось расцеловать ее, снова сжать в объятиях ту, что провела меня дорогой опасной, но полной неимоверных впечатлений, захотелось усадить ее себе на колени, спрятать у себя на груди и никому не показывать, никогда не отпускать от себя это ставшее родным существо. Я взял ее за руку и притянул к себе, так что она легла на кровать, опираясь на локти, и сказал:

– Очень.

Но Матильда, довольно улыбнувшись, не поцеловала меня, как я надеялся, как я желал, а сказала в ответ:

– Тогда отблагодари свою трудолюбивую девочку за ее старания должным образом, – и она назвала сумму, конкретную сумму, в которую она оценивала свои чувства. Пелена упала с моих глаз, прекрасный мир был разрушен в одно мгновенье. Теперь то, что случилось со мной ночью, превратилось лишь в банальное животное удовольствие, которое не оставляет в душе ничего, кроме сожаления о содеянном и пустоты. Как далеко было то, что мы сделали, от любви!

* * *

29 августа 1883 года.

С той ночи прошел уже месяц. Матильду я больше не видел, но не отказывал себе в удовольствии проводить время в обществе других женщин, зачастую тех женщин, соблазнение которых не требует никаких других атрибутов кроме туго набитого кошелька. Что меня к ним тянуло? Скука, похоть, разврат, которые стали для меня синонимами. Мне хотелось хоть чем-то занять свои дни и ночи, и когда надоедало пить, я вспоминал о других плотских удовольствиях. Во мне не было азарта Дон Жуана, я не стремился покорять женщин: мне было это неинтересно, мне было достаточно лишь тех ощущений, которые испытывало мое тело. Иногда я ездил к женщинам с Франсуа, иногда с кем-то из своих товарищей, иногда один. Я старался делать так, чтобы не проводить с каждой девушкой больше одной ночи, чтобы не тешить себя напрасными иллюзиями, не причинять себе боль. Я больше не оставался в этих домах на ночь, никогда не спал в тех постелях, которые предназначались для других дел. Франсуа как-то сказал мне:

– Дорогой друг, тебе не хватает женщины и тех нежных чувств, которые может пробудить в мужчине только женщина. Почему бы тебе не завести любовницу?

– Любовницу? И где же я ее найду? – Отвечая на мой вопрос, Франсуа познакомил меня с тонкостями жизни аристократического общества, отчего мои прежние романтические представления рухнули окончательно. Он предложил мне завязать роман с кем-нибудь из тех женщин, которых мы видим на светских обедах и балах. Почти все они замужем, но мужья давно перестали быть помехой ловким любовникам.

– К тому же, – признался Франсуа, – роман с замужней дамой очень удобен, поскольку не несет в себе лишних обязательств. Стороны встречаются лишь для взаимного наслаждения и удовольствия, оставляя вдали проблемы и заботы совместной жизни.

Я обещал Франсуа подумать над его словами.

* * *

30 августа 1883 года.

Сегодня я, прогуливаясь по саду, размышлял, пытаясь как-то собрать воедино свои впечатления, смириться с теми разочарованиями, которые уже успели коснуться моей жизни, оставив в ней неизгладимый след этим, казалось бы, мимолетным прикосновением. Мне казалось, что жизнь создана для страданий, что она, ее устройство, опороченное человеком, теперь слишком примитивна для счастья. Счастье это что-то возвышенное, что-то заслуженное, абсолютное. А жизнь в обществе, вдали от первоначальных истоков, полна лжи и притворства и вращается силой денег и плотских удовольствий. Общество слишком загримировало истину, слишком удалилось от нее, оставив от нее одно только слово и запрет, якобы наложенный не самим человеком, ее познать. Но истина есть, и каждый ее может понять, стоит только прислушаться к своему сердцу, вспомнить о своей душе и услышать ее мудрый голос, говорящий голосами Вселенной. Однако я сам теперь чувствовал, насколько далек я от этого понимания. Мысли эти были лишь отголоском моего знания. Теперь я был не в силах их поймать и удержать: слишком толстый слой человеческого обмана и фальши скрывал от меня свет истинных, не запретных переживаний.

Вдруг я остановился, ошеломленный: я увидел ее, и в моей груди что-то оборвалось, сердце замерло на мгновение и, кажется, упало куда-то вниз. От ее облика веяло чем-то давно знакомым, чем-то когда-то любимым, но потерянным и почти забытым. Сердце бешено забилось в моей груди, я замер, прислушиваясь к гулу в своей голове. В сознании пронеслось сочетание из каких-то символов, или букв, что-то похожее на имя, но я не успел понять, какое именно имя. Она слегка повернула голову, словно почуяв мое присутствие, но тут же успокоилась, не заметив никого вокруг. Она была прекрасна какой-то неклассической красотой; я невольно залюбовался ее вздернутым носом, маленьким выпуклым лбом, глубокими спокойными глазами, локоном, выбившимся из прически и золотившимся в лучах солнца, тем, как он кокетливо подпрыгивал от дуновения ветра. Какое-то тоскливое предчувствие зашевелилось в моей душе, и опять я не смог понять, что это такое было. «Я должен вспомнить что-то важное», – эта мысль навязчиво стучала в висках и отравой разливалась по телу, заставляя конечности неметь от предвкушения какой-то страшной, необыкновенной тайны. Она сделала шаг в сторону цветущего куста сирени, приблизила лицо к одной из веток, вдохнула пьянящий аромат, улыбнулась той ветке, которую держала в руках, затем улыбнулась еще раз, куда-то в пространство, словно за этим сиреневым кустом был спрятан целый мир, видимый ей одной, открывшийся только ей по ее особой просьбе, и пока я наблюдал за ней, мне казалось, что я тоже начинаю видеть этот волшебный мир, что мне тоже открывается какая-то тайна этого заколдованного царства. В этот момент мне очень хотелось посмотреть в ее глаза: мне казалось, что там, в этих глазах, я прочитаю ответы на все свои вопросы. Я уже почти сделал шаг в сторону, чтобы открыться незнакомке, как услышал:

– Любование таким прекрасным существом не считается преступлением, – барон, один из соседей виконта, стоял рядом со мной. – Не бойтесь, я никому не расскажу о Вашем маленьком развлечении. – Барон подмигнул мне своим рыбьим глазом и жестом предложил мне следовать за ним. Я не вымолвил ни слова, пока мы шли по тропинке к дому виконта, а барон тараторил без умолку. Я не вслушивался в его слова, но он, как назойливая муха, вился вокруг меня, и слова, бессмысленные слова, вырывались из его рта с неимоверной скоростью. Мне хотелось его убить. Барон был причиной того, что я не успел расшифровать смутное послание своего рассудка, не смог понять, что именно пробудил во мне образ той девушки, не смог вспомнить. Мне почему-то казалось, что я правда помню ее… – Прошу меня извинить, – не поворачиваясь к барону лицом, бросил я ему и кинулся в свою комнату.

* * *

31 августа 1883года.

– Милая, будь добра, подай мне книжку. – В беседке, в двух шагах от меня, расположились две девушки, одна из них была моя вчерашняя знакомая. – Ах, Маргарита, мне так к лицу твоя шляпка. – Эти до боли простые слова отозвались в моей голове целым калейдоскопом картинок. Я действительно вспоминал. Вот я вижу ее впервые, вот я стою подле нее, охваченный колдовской мечтой о ее прекрасной молодости, вот мой темный соратник планирует наше сближение – он так убедителен в своем, казалось бы, искреннем желании помочь мне и соблюсти условия нашего договора… Вот ее рука уже покоится на моей груди: уставшая от безудержных ласк, она прильнула ко мне своим обмякшим от наслаждения телом; ее красота снова и снова оживляет мое воображение, а ее тело снова и снова откликается на мой страстный порыв…А за соседней стеной засыпает тревожным навязанным сном ее мать, верный страж ее чести и благополучия, засыпает уже навсегда, усыпленная рукой собственной дочери, обманутая уже обманутой…А вот тюрьма: я умоляю ее бежать, и он здесь, лукавый спаситель, он торопит меня, а я все не могу уговорить ее бежать со мной и предать Того, Кто может ее спасти…Но она спасена. А я? Я не хочу, не хочу этого вспоминать!!!

Страницы: 123 »»

Читать бесплатно другие книги:

В центре романа три героя – великий князь Иван III, его жена Софья и государев дьяк Фёдор Курицын....
Времена, когда любой приусадебный участок превращался исключительно в небольшой огород, прошли. Тепе...
В третьей книге серии «Древности Средиземноморья» писатель и путешественник Александр Юрченко отправ...
Эта книга путешествий по Сирии поведёт читателей в удивительный мир, в котором живописные руины анти...
Путешественник и исследователь средиземноморских древностей Александр Юрченко приглашает вас в увлек...
Это новый мир сказок, где царит только добро и улыбка! В этой необычной сказке мы встретимся с замеч...