Фауст: о возможном Сбитнева Светлана

Дописано 8 сентября 1883 года. Все написанное является продолжением записи от 31 августа 1883года.

В тот момент охваченный каким-то смутным предчувствием, я бросился прочь от того места, где была беседка. К вечеру у меня разыгралась лихорадка, виконт пригласил доктора. Осмотрев меня, доктор решил, что мое состояние вызвано моим образом жизни, прописал мне какие-то успокоительные пилюли и полный покой. Пилюли оказались слишком сильными для моего организма, и почти неделю я провел в беспомощном состоянии полуживого человека. Я все время спал, ни о чем не думал, потому что мысли мои были сильно заторможены лекарством, ни с кем не разговаривал, даже не выходил из своей комнаты, дыша свежим воздухом через открытое окно и принимая пищу из рук моей горничной. И только сейчас, хоть и будучи очень слаб, я смог взять в руки перо.

10 сентября 1883 года.

Сегодня Маргарита уехала к тетке в П…. Ее ждет большой город с балами и развлечениями, знакомствами и надеждами, счастьем и беззаботностью. А что ждет меня?.. После того как я узнал ее, мне кажется, что то, что объединяло нас в прошлом, то, что я вспомнил, должно непременно сблизить нас здесь…Я чувствую, что она нужна мне, что она поможет мне… Но все напрасно. Я не имею права поехать за ней, я даже не знаю, где мне искать ее в П… Я в отчаянии, но я должен справиться со своими чувствами, своими страхами…

Книга 4

Дневник (продолжено после перерыва)

15 июля 1884 года.

Гроза летом в южной стороне невероятна. Она словно путешествует большим свинцовым существом, наваливаясь на города своим большим свинцовым телом неожиданно, непредсказуемо, но сразу сильно и как-то по-королевски. Словно кошка, большая пушистая хитрая кошка, прыгающая за мышкой, – так приходит в здешние края гроза. Ее ничто не предвещает до самого ее прихода. Она заявляет о себе сама, уверенно, даже нагло вторгаясь в человеческие владения. Природа всегда рада ее приходу и всегда с наслаждением принимает принесенные грозой дары – свежие прохладные прозрачные капли. Воздух нагрет до духоты, и даже дождевая прохлада, стеной пробегая по селению, смывая с него пыль и жару, не может надолго остудить его. Мне хорошо. Впервые за долгие месяцы моего пребывания здесь. Я не могу хорошенько объяснить себе, почему именно теперь мой неспокойный дух обрел долгожданный покой, хотя, казалось бы, события последнего времени должны были, наоборот, расстроить мои нервы. Я уже совсем свыкся со своим человеческим обликом, но вместе с тем я испытываю необъяснимые муки, связанные, как мне теперь начинает казаться, с устройством моей психики. Постоянное присутствие Маргариты еще больше должно бы усугублять мое состояние, что и было до сегодняшнего дня. Что случилось сегодня? Я много думал, и, возможно, мои попытки разобраться в себе, в случившемся, в происходящем, попытки выработать для себя какие-то философские и моральные положения возымели, наконец, успех. Я добился того, к чему стремился все эти долгие месяцы, тяжелые, мучительные для меня месяцы, – я нашел свои ответы на мучавшие меня вопросы. Маргарита однажды сравнила меня с доктором Фаустом, легенда о котором была жива в немецкой земле на протяжении долгих столетий. Я прочитал про эту фигуру все, что только удалось мне обнаружить, и с каждой прочитанной строчкой я все больше и больше убеждался в истинности моих воспоминаний. Мне нечего опасаться за здоровье своего рассудка. Даже облаченный в человеческое тело и заключенный в темницу человеческих страстей, страхов и переживаний, мой дух нашел путь к моему сознанию, чтобы я мог ответить на главный свой вопрос: какова роль Маргариты в моей нынешней судьбе и какова моя роль в ее. Будучи ограничен человеческим разумом, я боюсь поверить в то, что приходит мне в голову. Господи, как много мой разум требует от меня усилий! Гипотезы, предположения, планы, непреодолимое желание заглянуть за грань очевидного, вечные сомнения и уже почти физическая потребность узнать истину, потребность, которая причиняет боль, которая уже стала этой болью… Ах, Господи, мне кажется, я продал бы душу за возможность знать истину!!! Резкая боль в голове заставила меня очнуться от мыслей, и я опомнился. Если верить прочитанному, именно это и сделал тот, кого называют Фаустом, он тоже хотел знать… Кажется, наши судьбы там и здесь пересекаются… Все, хватит, это выше моих сил, я боюсь не выдержать этих мыслей. Я чувствую, как руки начинают слабеть, перед глазами расплываются темные круги, а весь мой организм охватывает какой-то всеобъемлющий ужас… И хоть я знаю (со слов домашнего доктора виконта), что эти состояния не опасны, что это всего лишь нервический припадок, но как же они мешают мне додумать мою мысль до конца! Мне кажется, что мое тело сопротивляется моим мыслям либо потому, что они ошибочны, либо потому, что я слишком рано приближаюсь к разгадке…

23 июля 1884 года.

Маргарита была особенно ласкова со мной сегодня. Она как-то переменилась со времени нашей последней встречи: в ее глазах появилась новая, незнакомая мне прежде задумчивость, в ее обращении со мной чувствуется некая снисходительность. Она больше не стремится кокетничать со мной, соревноваться с подругой и виконтом за мое внимание, она не ревнует и не делает недовольное лицо, когда со мной разговаривает ее товарка по пансиону, которая снова гостит у виконта; в каждом обращенном ко мне взгляде ее чувствуется какая-то мягкая женственность уверенной в себе самки, как будто вчерашняя юная семнадцатилетняя девушка вдруг, словно по мановению волшебной палочки, повзрослела.

Человек ко всему привыкает довольно быстро. Так и я быстро перестал замечать произошедшую в Маргарите перемену, – мне хватило каких-нибудь двух часов, чтобы полностью примириться с этой новизной. Однако перед самым расставанием она заставила меня трепетать от мыслей и приятных мне догадок. Эта вновь народившаяся женщина обратила ко мне такой выразительный взгляд, что в нем одном я прочитал целое любовное послание. Ее глаза говорили мне, как сильно Маргарита жаждет большего, что эта женщина, только-только появившись в ней, уже диктует ей свои правила, уже требует от нее подчинения. Ее глаза обещали мне то запретное, что любой влюбленный жаждет получить с первой минуты влюбленности, но до последнего боится признаться себе в своих желаниях. Этот взгляд заставил мое сердце трепетать. Мне захотелось схватить Маргариту за руку, крепко сжать эту маленькую руку в своей и крикнуть ей в самое сердце: «Опомнись! Убеги! Спасись!». Не знаю, почему именно эти слова всплыли из глубины моей души. Но я сдержал свой порыв. Губы мои дрожали; и вместо каких-либо слов я просто припал к ее ладони долгим жадным поцелуем, словно вампир, предвкушающий сытный ужин.

Мы беспрепятственно осуществили задуманное моей возлюбленной. Да, именно возлюбленной. Теперь я понял, что свершившееся между нами свершилось лишь потому, что я люблю ее. Я люблю ее кожу, манящую своей неестественной белизной, люблю эти золотые косы. Как приятно касаться их, когда она спит. Эти губы, налитые спелой свежестью молодости, внушают мне любовь к ее поцелуям; эти белые руки внушают мне любовь к ее прикосновениям. Ее стройное тело, при взгляде на которое мое сердце наполняется предчувствием нового счастливого наваждения, лежит в мягких простынях рядом со мной, так близко, что боишься поверить, что это все происходит наяву. А ее душа, ее чистая, прекрасная душа, находится на своем законном месте – рядом с моей душой. Я чувствую, что так и должно быть. Или, что так уже было…

– Ты проснулся, мой милый, – голос Маргариты вырвал меня из мира моих размышлений. Я опять не успел додумать, почувствовать что-то важное. Но теперь поздно: чувство растаяло, растаяло ощущение, осталась только голая мысль, которая не может дать мне ответа. Я прижался к моей возлюбленной.

– Я так счастлив, – прошептал я ей на ухо. Слова эти я произнес не столько вдохновленный минутой, искренне, сколько по инерции – приблизительно такой монолог проговаривали герои почти всех прочитанных здесь мною романов.

– Нам надо расстаться. Скоро войдет мама (это слово она произнесла с ударением на втором слоге, немного «в нос») пожелать мне доброго утра.

Я, не колеблясь ни минуты, встал и быстро оделся. Очарование содеянным прошло, и не осталось никакого мистического покрывала над нашими жизнями, над переплетением наших судеб. Казалось, мы лишь сделали что-то настолько простое, настолько предсказуемое, что этому не стоило придавать значения. В какой-то момент мне даже показалось (правда, лишь на мгновение), что я совершенно утратил к Маргарите интерес. Но я тут же поспешил отогнать от себя эти чудовищные, как мне казалось, мысли и покинуть комнату Маргариты.

6 сентября 1884 года.

В тот день (23 июля) воспитанник виконта (сын дальней его родственницы, которому он покровительствовал, руководствуясь родственным чувством) предложил мне поехать с ним в город. Мы отправились сразу после завтрака и вернулись уже глубокой ночью. Я целый день не виделся с Маргаритой и почти не думал о ней. В городе мсье Жорж (так называли его друзья; я затрудняюсь сказать, чему он обязан таким прозвищем: истинное его имя Гюстав де Эсте, он француз; остальное мне неинтересно) имел многочисленные знакомства в среде зеленой, но отчаянной молодежи и состоял даже в каком-то модном клубе, бывал в гостях у пары-тройки интересных знаменитостей современности. После того, как уехал Франсуа, мне нужен был кто-то, кто его для меня заменит. С Франсуа мы не были хорошими друзьями, а Жорж уже после первого совместно проведенного вечера полностью завладел моим сердцем. После обеда в клубе, членством в котором он меня обеспечил, хотя мне был совершенно неинтересен этот клуб, он повез меня в дом некой леди, где собирались представители молодой претенциозной молодежи. Здесь мсье Жорж и обнаружил передо мной свой незаурядный ум и удивительную преданность цинизму. Несмотря на весь его цинизм, он был не лишен обаяния, или, скорее, его цинизм и был источником его обаяния. Разговоры с ним, споры на разные философские темы отвлекали меня в дальнейшем от моих мрачных мыслей, с ним я все больше и больше обретал человеческое начало, становился человеком в самом физическом смысле этого слова. Он стал для меня воплощением земного начала, земных страстей, воплощением человеческого мира, мира, в котором правят инстинкты, страсти, мелочные чувства, обыденные мысли. После всех моих разочарований, именно Жорж помог мне смириться с ними и не утратить при этом любовь к жизни, не перестать видеть ее прелесть. Он напоминал мне чем-то Мефистофеля (я еще не совсем отказался от моей прежней мысли, которая теперь, если честно, кажется мне полным абсурдом, сумасшествием). С каждой нашей встречей он все больше погружал меня в тот мир, с которым, я думал, мне навек суждено быть чужим. И самое для меня главное заключается в том, что я начал понимать себя и перестал страшиться и стыдиться своих истинных чувств и эмоций. Я научился не лгать самому себе, научился не прятать от себя свои собственные мысли за ширмой напускной, искусственно сфабрикованной доброжелательности. Я понял, что человек уже давно не способен на искреннее высокое переживание; если он отдает себя всего кому-то другому, то он красуется своей жертвенностью; если он побеждает какие-то страсти, соблазны, то делает это лишь ради собственной гордости, наслаждаясь своей победой; если человек отдает все, что нажил честным трудом ближнему своему, то, значит, на его совести есть проступок, который он пытается искупить великими тратами. Вряд ли человек способен совершить нечто грандиозное только во имя любви. Возможно, подобные мысли лишь результат общения с мсье Жоржем, влияние его цинизма (мы всегда подпадаем под влияние симпатичных нам людей), но, как я уже сказал, эти мысли опускали меня на землю, давали чувствовать жизнь теми органами чувств, которые есть у человека. Маргарита на время вырвала меня из этой приземленности, но моя влюбленность не была подкреплена чем-то большим по отношению к ней. То, что я вспомнил о нашем прошлом знакомстве, не нашло подтверждения на деле: Маргарита юна, прекрасна и наивна, и я не решаюсь говорить с ней о том, что меня волнует. С каждым днем я все больше и больше склоняюсь к мысли, что я ошибался, увидев в Маргарите посланного мне небом помощника, стараясь приписать нашей встрече больше значений, чем она имела в действительности.

Франсуа представил меня Леди Лауре – молодой вдове, известной в городе благодаря своему покойному мужу, имевшему непосредственное отношение к политике. Леди Лаура собирала у себя самых значимых и серьезных людей, в основном мужчин, с тем чтобы накормить их отменным обедом и получить необходимую ей порцию мужского внимания. Она оказалась женщиной весьма приятной и интересной. Она была, однако, не особенно красива, но в ее манере держать себя было что-то, завоевывавшее ей расположение и затем любовь многих окружавших ее мужчин. Ее волосы естественного соломенного оттенка всегда были красиво собраны в греческую прическу, глаза серого цвета были не очень большими, самой обычной продолговатой формы, но благодаря бровям и мимике она придавала им такие выражения, что способности ее «делать глазки» позавидовала бы самая модная хозяйка салона. Она в первый же вечер отвела меня и виконта в особый уголок ее гостиной, где другие молодые люди только что сели играть. Ставки были невысоки, и мы присоединились к игравшим. Сыграв две партии и выиграв незначительную сумму каждый, мы покинули стол. – Лично я нахожу карточные игры до невозможности скучными, – сказал мсье Жорж леди Лауре. – Здесь все зависит лишь от того, какая выпадет карта, и, если раздающий не смухлевал, то ход игры определен заранее. Если допускать возможность шального выигрыша, то уж лучше держать пари.

При этих словах глаза леди Лауры озорно заблестели, и она легонько шлепнула Жоржа по ладони, как бы порицая его любовь к скверному развлечению. Но глаза выдали в ней самой заядлую спорщицу. Вечер мы закончили приятным разговором ни о чем – одним из тех светских заранее продуманных разговоров, которые всегда приходят на помощь в моменты неловкости – после чего все, уже далеко за полночь, разъехались по домам и другим местам для продолжения веселья.

Как ни странно, Маргарита ни разу не упрекнула меня в моих ночных прогулках. Я не чувствовал, что эта женщина как-то претендует на мое внимание в большей степени, нежели я намерен ей его выказывать. Я вспомнил Франсуа, который когда-то советовал мне завести любовницу, правда, он советовал выбрать ее себе из замужних дам, и понял, что Маргарита сейчас как раз была моей любовницей. Мы встречались не так часто, иногда раз в неделю, иногда два, и все наши встречи были посвящены плотским утехам. Маргарита никогда не делилась со мной своими переживаниями. Если она была грустна, то на мои вопросы отвечала, что мне это лишь кажется. Я не выпытывал правды, вернее, я верил ей; скорее всего, я верил этим оправданиям, потому что на самом деле мне было все равно, мне не хотелось думать, в чем истинная причина ее страдания, я ленился заглянуть в ее душу, почувствовать ее переживания.

После знакомства с леди Лаурой я какое-то время думал о ней с интересом. Она не была похожа ни на кого из тех женщин, с которыми я был знаком. В ней был азарт, она относилась к мужчинам пренебрежительно, словно все время держала пари на то, что они не влюбятся в нее, не будут очарованы ее игрой, и при этом почти всегда она выходила победительницей. Мужчин тянуло к ней, они охотно забывали для нее своих жен, готовые за мизерное вознаграждение в размере одного целомудренного поцелуя сочинять для семьи внушительные и правдоподобные оправдания, превосходя, порой, в выдумках даже литераторов. Она умело водила мужчин вокруг пальца, сохраняя между собой и ими известную дистанцию, и всегда умело уклонялась от их навязчивых требований, стоило только этой дистанции сократиться. Однако не всех она держала на расстоянии вытянутой руки: тех, кто был ей симпатичен, она охотно приближала к себе, отдавая, не деля, одному целиком то, что по кусочку были бы рады получить десятки. Помимо этой жизненной позиции, столь новой для меня, она еще проявляла себя и как женщина неглупая. Она почти на все имела свое мнение, лишь изредка позволяя себе согласиться с собеседником, но ее согласие было частью игры, позволяющей ей склонить на свою сторону очередного кавалера. Чтобы развлечь своих гостей, она постоянно придумывала какие-нибудь темы для обсуждения: она предлагала для начала беседы цитату из книг или журналов и затем пыталась вывести разговор к спору. И ей это почти всегда удавалось.

На прошлой неделе леди Лаура предложила нам цитату из какой-то не очень популярной книги, которая, несмотря на свою видимую очевидность, вызвала ее бурное несогласие. Я не возьмусь привести всю цитату целиком, поскольку не запомнил ни имени автора, ни даже названия книги, которое оказалось очень длинным, но смысл высказывания был следующим: все литературные сочинения дают новую этику, новые заповеди, новый список обязанностей, новую манеру видеть, новое понимание любви, новое отношение к жизни. Едва закончив цитату, леди Лаура с возмущением проговорила:

– Если автор действительно прав, то, выходит, литература не отражает особенности времени, а диктует их. Но это не самое возмутительное: если каждое литературное сочинение, закрыв глаза на правду и провозглашая право выдумывать, постоянно сочиняет нам новые нормы любви и жизни, то, значит, никакого идеала любви не существует, потому что идеал не может постоянно меняться; идеал – это нечто неизменное, постоянное.

– Но дорогая леди Лаура, – возразил ей Жорж, – идеал всего лишь нечто эфемерное, существующее в головах людей. Идеал как таковой вряд ли существует, и вера в его существование является лишь хорошим поводом для человека жить: пока есть что-то, что можно искать, человек будет жить.

– Вы расстроили меня, Жорж. Я хочу верить в существование идеала.

– Вы не глупы, моя дорогая, поэтому не станете отрицать, что верить в существование идеала и в его достижимость это абсолютно разные вещи.

– То есть вы хотите сказать, что если я верю, что однажды я вновь выйду замуж и буду счастлива и что эта моя любовь будет идеальной, значит, я глупа? – леди Лаура сморщила носик.

– Отнюдь, я не хочу этого сказать. Но то, что вы сейчас описали, это не всеобщий идеал, это ваш личный идеал, который живет в вашей голове, всего лишь ваша фантазия, ваше желание, ваша мечта.

– Мечта. Вы совсем не знаете меня, если предполагаете во мне подобные пороки: я не отношусь к мечтателям, я предпочитаю придумывать и воплощать придуманное в жизнь.

– Позвольте вам возразить. Во-первых, в мечтах нет ничего плохого: люди должны мечтать, потому что мечта является в некоторой степени залогом развития человека. Мечты редко повторяются, мы все время придумываем себе что-то новое и мечтаем об этом; когда мы получаем то, о чем мечтаем, или когда перестаем в этом нуждаться, мы начинаем мечтать о новом, строим на месте прежней мечты новую. И, во-вторых, моя дорогая, почему вы отвергаете тот факт, что ваши планы так же являются в какой-то степени мечтами?

– Вы слишком много думаете, Жорж, ваши идеи больше подходят старцу, прожившему жизнь, чем человеку вашего возраста. Вы рискуете стать скучным. – Леди Лаура притворно зевнула, а Жорж улыбнулся ее выходке, показав тем самым, что принимает упрек.

– Думаю, на сегодня рассуждений достаточно, а иначе я окажусь в невыгодном положении проигравшей, так как не смогу долго сдерживать натиск Жоржа, атакующего аргументами, или того хуже – тоже начну много думать. – С этими словами она встала со своего места и велела подавать ужин.

Мне нравится наблюдать за этой своенравной женщиной. Ее нельзя назвать кокеткой, потому что в ее характере есть нечто помимо кокетства. Ее нельзя охарактеризовать всего лишь несколькими словами – мне порой кажется, что ее можно описывать бесконечно. Что именно мне в ней интересно, я не могу пока понять, но одно я понимаю хорошо: своей необычностью она дарит мне надежду на то, что я не все еще узнал в жизни, а, значит, не могу быть разочарованным во всем. В течение шести или семи дней я ежедневно виделся с леди Лаурой, с каждой нашей встречей все больше убеждая себя, что я влюбился. Я старался обмануть себя, но сердце так охотно верило обману, что мне это удалось почти без усилий. Я приписывал леди Лауре самые непредсказуемые качества, лишь бы воспламенить в своей душе интерес к этой женщине.

9 сентября 1884 года.

Я сижу на веранде за маленьким столом в удобном кресле, передо мной бутылка (уже наполовину опустевшая) вкуснейшего бурбона. Мой покой никто не нарушит, в доме только прислуга. Мне кажется, что я счастлив. Я спокоен, расслаблен, ничто меня не волнует; мысли, возникающие в моей голове проплывают, следуя одна за другой, и разум – этот беспощадный цензор – беспрепятственно их пропускает. Вот, например, мысль, что человека начинают тяготить его знания, его опыт, когда разум слишком придирчиво контролирует мысли, слишком ревностно исполняет свою обозначенную законами естества функцию. Порой наше «глубинное сознание» пугает нас теми образами, которые оно вылавливает в источнике, неподвластном нашему контролю, и которые возникают там по независящим от нас причинам. А почему мы пугаемся этих образов? Почему заставляем разум изгнать их, защитить нас от нашего «глубинного сознания», от нас самих? Потому, что эти образы противоречат нормам, наложенным на нас обществом, моралью, сформированной за столетия существования цивилизации; и хотя эти образы суть воплощение инстинктов и естественных реакций на повседневные, порой незначительные события, мы избегаем их, ошибочно принимая за сумасшествие.

Если взять за пример следующую ситуацию, то все станет предельно ясно. Так, например, человек утром пил свой традиционный кофе, наслаждаясь утренней газетой. Газеты всегда стремятся удивить читателя чем-то невероятным, чем-то выходящим за рамки обычного. И вот эта газета сообщает своему читателю, что некий господин был зверски убит и ограблен прошлой ночью, и красочно описываются детали убийства. Или, напротив, деталей нет, но их наверняка дорисует впечатленное новостью воображение. Любитель газет проводит этот день как множество своих дней: занимается делами, кушает в ресторане, раскладывает вечером пасьянс. А ночью ему снится убийство. Ему может привидеться, что убийство совершает он, или оно совершается над ним; при этом подробности сцены могут быть очень ясными и кровожадными. И вполне закономерно, таким образом, что у человека, который в бодрствующем состоянии и не помышляет кого-то убивать, такие образы вызовут панику, и вместо того, чтобы дать этой мысли спокойно пройти и беспрепятственно покинуть сознание, он начнет внутренне паниковать и усилием разума отгонять подобные видения, что, в свою очередь, вызовет излишнее нервное возбуждение и зацикленность на этой мысли. К тому же, не стоит забывать, что сновидение воплощает наши глубинные желания и, следовательно, уберегает нас от совершения многих и многих ужасов в реальной жизни.

Как оказалось, я так увлекся своими мыслями, что не заметил, как к веранде со стороны сада подошел человек и остановился прямо передо мной. Это был Жорж. На его лице блуждала лукавая улыбка – от внешних кончиков глаз к уголкам губ, а устремленные на меня глаза блестели интересом. Я, все еще погруженный в свои размышления, уставился на него невидящим взглядом. Я очнулся только тогда, когда он меня окликнул. – О чем Вы думали, мой друг? – обратился он ко мне. Я изложил ему вкратце цепочку моих рассуждений и, по мере того, как пересказывал, все больше удивлялся, откуда в моей голове подобные мысли, какие-то незнакомые мне слова и словосочетания… Но разговор с Жоржем развлек меня, и я оставил эти сомнения до другого раза.

14 сентября 1884 года.

Я был в комнате Маргариты. Она сидела перед туалетным столиком, расчесывала распущенные волосы. Я сидел за письменным столом. Мне стало скучно смотреть на Маргариту, совершающую монотонные действия, и я отвернулся к письменному столику. На столе изрядный порядок. Красивая чернильница, изображающая сцену борьбы Самсона с чудовищем, украшала стол и одновременно исполняла роль пресс-папье, поскольку под чернильницей были какие-то бумаги. Я протянул руку и пододвинул чернильницу. При моем движении из-под нее показался кончик письма. Не задумываясь, я придвинул письмо к себе. Оно было не запечатано и начиналось словами «Дорогая Мими!». Видимо, это ее подруга по пансиону, Марианна, которая на днях уехала домой. Меня привлекло не столько обращение, сколько несколько первых строчек письма, особенно эти слова: «Я обманулась, решив, что я самое для него дорогое…». События последнего времени дали мне возможность предположить, что речь пойдет обо мне, и я, сложив письмо, незаметно сунул его себе в карман.

Мы расстались довольно быстро в эту ночь. Не было безудержных ласк, страстных порывов, самозабвенного вожделения. Все произошло как-то механически, по заученной схеме: поцелуи, привычные ласки, привычные движения. Уходя, я небрежно коснулся ее щеки, что должно было означать поцелуй. Она в ответ лишь смиренно посмотрела на меня.

В своей комнате я смог, наконец, прочитать письмо. Вот что в нем было: «Дорогая Мими! Прости, что я пишу так подробно о своих переживаниях, но ты знаешь, что мне не с кем поделиться, ты единственный мой друг, моя сестра, кто, будучи посвященным в мою постыдную тайну, не станет порицать меня.

Я обманулась, решив, что ясамое для него дорогое (ты, несомненно, знаешь, о ком пойдет речь, и ты не поймешь меня неправильно, если я не буду здесь упоминать его имя). В нем силен разумный человеческий эгоизм, и я ему завидую, завидую всем людям, поскольку мне природа отказала в этом чувстве. Я слишком неправильная для этого мира, мои представления о жизни и любви слишком идеальны. И если я жертвую многим ради любви, это не значит, что я должна непременно ждать жертв от других. Глупо оценивать по себе поведение окружающих, глупо придерживаться каких-то высших идеалов. Человек не должен жертвовать своим «я», своей свободой ради спокойствия и счастья другого пусть даже самого любимого существа. Ах, кого я обманываю! Я иду на те жертвы, которые не являются необходимыми, и не могу сделать то немногое, что действительно может спасти нас, спасти нашу любовь. Я постоянно твержу о каких-то жертвах со своей стороны, постоянно любуюсь и горжусь собой, превозношу свою кротость и смирение, я слишком картинно отдаю то, чего у меня не просят, но это не суть истинная жертвенность. На деле я, отдавая то, что мне не нужно, взамен требую от него то, что необходимо ему. Ах, дорогая Мими! Ты, как никто другой, сочтешь справедливым мое убеждение в том, что на пути у великой любви возникают мелкие невзгоды; они, поначалу незаметные, подтачивают даже самый прочный любовный узел, прогрызают эту махину изнутри, пока она, не в силах долее сохранять целостность оболочки, не рассыплется в труху. Удивительно, что все сказки, которыми развлекали наше воображение в детстве няньки, всегда оканчивались свадьбой и словами «Они жили долго и счастливо»; в действительности, однако, это «долго и счастливо» становится каким-то недостижимым и вряд ли возможным идеалом. Мы считаем, что если мы правильно узнали предназначенного нам судьбой человека, то дальнейшее будет складываться само собой, без каких-либо усилий со стороны любящих. Но мы все время забываем, дорогая Мими, что живем в мире людей, за тысячелетия существования накопивших огромный багаж сомнений, подозрений, недоверия. Мысль о том, что в супружестве или любовном союзе не может быть все идеально, пропечатывалась в нашем сердце огромными буквами с самого детства, но если тогда мы не придавали никакого значения этим излишне навязчивым предостережениям, то теперь, когда, казалось бы, мы обе обрели счастье с теми людьми, которые нам предопределены самой судьбой, то вокруг нас обязательно найдутся люди, которые не сочтут за труд указать нам на возможные неприятности, которые еще даже не успели обозначиться на горизонте, но которые случались у других любящих и, значит, по какой-то искаженной логике должны непременно настичь нас в нашем беззаботном счастье. Выходит, мы обречены на страдание? Страдание настигнет нас в любом случае, даже если мы любим друг друга, и наша любовь такая же сильная как та любовь, которую мы привыкли приписывать сказочным персонажам? Выходит, нам не к чему стремится, потому что идеал недостижим? Но как много противоречий в этой мысли!..

Прости, моя любимая подруга, что так много пишу о своих страхах и сомнениях…»

Дальше я читать не стал. Маргарита несчастлива со мной, а мне даже в голову не приходило подумать о ее счастье. Все это время я жил, словно играя какую-то роль, у меня не было ни времени, ни желания осмыслить свои действия, подумать об окружающих, о Маргарите. Письмо, однако, не пробудило во мне каких-либо нежных чувств, не заставило бежать к Маргарите, заключить ее в объятия, сказать ей, как сильно я ее люблю. Напротив, я погрузился в какое-то мрачное раздумье. Я удивлялся, откуда во мне такая твердая уверенность в том, что человек создан для страданий. Эта мысль, словно назойливая муха, кружится в моей голове каждый раз, когда счастье моего положения начинает хотя бы казаться неабсолютным. Вот и сейчас, я впервые посмотрел на нашу связь с Маргаритой ее глазами. Она, как и я, считает, что если в жизни все слаженно и гладко, то это ее ошибка, что она делает что-то предосудительное. Я испытываю то же чувство вины. Мне кажется, что если я счастлив, то я делаю что-то противное моему предопределению, противное даже Божьему замыслу. Это один из вечных вопросов, которые, видимо, никогда не перестанут мучить человечество, – вопрос о смысле жизни. Если обратиться за ответом к Библейской истории, то наказание Адама и Евы не должно было стать для них непременно несчастьем. Да, человек с момента изгнания из Рая должен был научиться преодолевать миллионы трудностей: как изначальных и естественных (например, добыча пропитания, создание крова, поиски тепла), так и приобретенных (умение уживаться в мире с другими людьми, общение с себе подобными, сотрудничество во благо). Выходит, что если человек сумел преодолеть все эти сложности и выжить, да к тому же урегулировать свой жизненный уклад таким образом, чтобы без лишних усилийи в меру своих возможностей добывать себе не только все необходимое, но и многое из того, что служит его комфорту и как раз счастью, то он своим трудом и своей историей демонстрирует не только терпение и смирение, но и то, что он способен понести наказание, способен достойно принять его, не ропща и не жалуясь. Быть может, раз с каждым поколением счастливых людей становится все больше, то счастье не есть нечто преступное. И, быть может, мы с каждым днем все больше и больше заслуживаем прощения за первородный грех, который и не дает в сознании поколений нам права на счастье?…

17 сентября 1884 года.

Что со мной стало? Вновь оказавшись в теле человека, я не сразу смог вспомнить, что я не родился в этом теле. Какое-то странное стечение обстоятельств и воля чего-то не поддающегося человеческому пониманию заставила меня вновь пройти земной дорогой. Оценил ли я по достоинству ту шутку, которую со мной сыграла Судьба? Не знаю. Я не знаю, радоваться ли мне тому, что мне на долю выпал случай вновь жить, жить в самом прямом смысле слова. Раньше я гонялся за запретными знаниями, пытался постичь тайны бытия с помощью книг – того, что написано рукой человека и ограничено его разумом; я гонялся за самыми извращенными удовольствиями, какие может испытать человеческое тело, я туманил разум алкоголем, отдавался во власть того, что называл громким словом «любовь», но что в действительности было лишь влечением плоти. И я не жил, не испытывал жизнь в том объеме, в котором она дается человеку. Мой вечно сомневающийся разум убивал гармонию моей души, сомнения и жажда знания, преломленного через призму человеческого видения, закрывали от меня то единственно верное знание, которое никто от меня не скрывает, но которое человек неизбежно утрачивает в погоне за знанием обманчивым, призрачным. То истинное знание, которое я подразумеваю, – это осознание себя как части мироздания, части Всемирного и Живого. Это осознание наполняет душу спокойствием, а разум уверенностью, дарует чувство защищенности, столь необходимое маленькому человеку. И лишь обладающие этим знанием способны жить по-настоящему, ощущать всю прелесть каждого вздоха, любоваться каждым своим движением, душой видеть красоту и необыкновенность окружающего мира. Обычно человек до определенного возраста знает эту несложную тайну, интуитивно познает ее и живет по ее гармоничным законам, но жизнь среди людей, утративших эту невероятно простую истину, обрекает еще не утратившего ее на жизнь «земную», социальную, лишенную связи с чем-то давно и естественно знакомым нам. Человек погружается в поток проблем, навязанных обществом, и цивилизация, созданная быть во благо человеку, созданная для его гармоничной жизни, перестает выполнять свою функцию и несет в себе зловещее, разрушительное начало. Возможно, со временем человечество научиться не ставить созданное им же самим во главу угла, научится не жить ради собственных творений, а использовать их; и, облегчая свою жизнь тем, что создает, человек сможет вернуть в свой мир гармонию и истинное знание, за которым, я теперь точно знаю, не нужно далеко ходить.

21 сентября 1884 года.

Что значит «прожить жизнь наиболее полно», «познать ее во всей ее полноте»? Находятся отчаянные смельчаки, которые в период юношеской восторженности решают испытать как можно больше того, что может предложить им жизнь. Они опрометчиво призывают на свою голову любовь, неимоверную, невыносимую, сложную и непременно несчастную. Они грудью готовы встречать лишения и невзгоды, при этом храбро бросая Судьбе вызов, заявляя, что они с радостью стерпят большее. Но жизнь состоит не только из всевозможных невзгод, и некоторые влюбленные в жизнь юноши и девушки готовы, пусть и не так самоотверженно, пережить счастливые моменты. И это они называют полнотой?! Судьба не станет с ними кокетничать, и когда они преодолевают черту юношества и гордой походкой вступают во взрослую жизнь, позабыв уже о своих высоких поэтических намерениях, тут-то Судьба и исполняет их желания, предоставляя в их распоряжение все некогда просимые ими тяготы. И вот тут эти только что ступившие на самостоятельный путь мужественные души взывают о помощи, вынужденно упиваясь уже не такой желанной несчастной любовью, болезнями и лишениями. И вот только тогда начинают они понимать, что это не та полнота жизни, о которой они мечтали. Несомненно, есть эпизоды, через которые должен пройти каждый мыслящий человек, желающий познать науку жизни, научиться жить. Но, поверьте, не стоит искушать проказницу-Судьбу: в ее рукаве всегда на порядок больше козырей, чем вы от нее ожидаете. Фауст был счастлив, хотя бы внешне, он был несчастен лишь химерой – его мучила жажда познать запретное; если бы его жизнь сложилась по-другому, если бы ему пришлось жить, тяготясь своим существованием, если бы его все время терзали боли телесные и муки совести, он намного раньше прокричал бы заветные слова…Страдание тоже является знанием, потому что жизнь не может состоять из одних только отвлеченных наук. Как можно жаждать абсолютного знания, если пренебрегать его составляющими?..

26 сентября 1884 года.

Мои мысли по-прежнему пугают меня. В попытках увериться в чем-то я выдумываю порой просто невероятные объяснения тому, что со мной случилось. Казалось бы, я должен уже смириться со своим положением, привыкнуть к нему, принять его, должен перестать задавать себе вопросы, на которые я не могу найти ответы, но эти мысли, эти сомнения, этот страх преследуют меня все настойчивее. В те минуты, когда мой разум особенно противится моим мыслям, я надеюсь, что сошел с ума и, таким образом, не хозяин больше своему рассудку, могу не обращать на них никакого внимания. Оснований для такого диагноза у меня, к сожалению, нет, но разве сумасшествие на начальных стадиях и в некоторых проявлениях не является слишком эфемерной субстанцией, чтобы ее наблюдать со стороны, глазами другого человека, пусть даже и доктора?.. Только сам больной может отслеживать ход своих мыслей, так что я не оставляю надежду на то, что образы в моей голове, то, что я склонен считать воспоминаниями, чего не может быть в силу существующих законов здравого смысла, но что остается вполне возможным в силу мистических законов мироздания, эти образы продиктованы мне лишь моим больным воображением. И если вникнуть в глубь этого вопроса, то можно решить, что каждый человек немного психически болен, – следовательно, от подобного рода шуток сознания никто не застрахован. Есть еще одна мысль, которая не дает мне покоя, мешает обозначить свое состояние как сумасшедствие – мысль о реинкарнации (или другими словами, о перерождении души), которую вчера случайно подсказала мне Леди Лаура, но я пока что слишком ограничен своими эмоциями и зациклен на спасительной идее сумасшествия, чтобы пытаться рассуждать о чем-то здраво. Возможно, если подобное явление уже известно человечеству, то и со мной могло приключиться нечто похожее. Вчерашний разговор оставил сильный след в моей душе, и я постараюсь передать его содержание здесь, хотя бы приблизительно. Речь зашла о вере в магию и в сверхъестественные способности некоторых людей, о существовании души у человека и о подобных вещах. Тема эта поднимается не только среди представителей света, но и среди ученых, что говорит о том, что люди интересуются всем тем, что выходит за рамки обычного и объяснимого, но все-таки существует, чему имеются доказательства. Леди Лаура зачитала нам отрывок из статьи какого-то научного журнала (название я, к сожалению, не запомнил), где говорилось об индуисткой трактовке теории перерождения душ. Согласно индуизму, человек обладает некой неизменной сущностью, которая и есть его личность; личность есть нечто, чем обладает душа человека, истинная сущность данного человека. Душа (или дух) может переходить из одной физической оболочки (тела) в другую. Считается, что такой переход возможен в основном только после смерти человека, но статья не опровергала возможности обмена душами. Возможно, мое перевоплощение мне не привиделось, я действительно являюсь кем-то другим, но в отличие от других людей я могу отслеживать переселения своей души…Это страшные мысли, мне тяжело думать о подобной возможности, но если я не сделаю над собой усилие, я никогда не обнаружу истину, к которой меня влечет необъяснимая сила…

29 октября 1884 года.

Сегодня леди Лаура отвела меня в дальний угол комнаты, чтобы показать мне китайскую вазу, привезенную ей на днях ее другом и преданным поклонником Оливье Ва Далем. Само собой, ваза была лишь предлогом, чтобы скрыться на минуту от любопытных глаз и вручить мне маленький ключик. – Когда будет уходить Жорж (как всегда, самым последним), выйдите с ним, но найдите способ вернуться незамеченным через четверть часа. Этот ключ от двери черного хода.

Леди Лаура скользнула ласковым взглядом по моему лицу и небрежно дотронулась до выпуклого бока китайской фарфоровой вазы.

Я сделал так, как мне сказала леди Лаура. Это не составило мне труда, поскольку Жорж отдал за ужином должное вину и настойке и был больше настроен на приятное продолжение ночи, чем на выяснение того, почему я не желаю составить ему компанию. Ожидая назначенного срока, я прогуливался по улице, на которой располагался дом леди Лауры. Я ощущал себя типичным молодым человеком, который наслаждается своей молодостью и положением не отягощенного заботами фата, который проводит свою жизнь в бессмысленных наслаждениях, обязательных любовных интригах, меняет любовниц, как перчатки. Он получает от всех своих женщин все: и тело, и душу, и отдает взамен лишь притворство, посмеиваясь в глубине души над искренними чувствами своих временных спутниц. У меня есть Маргарита, она уже вошла в мою жизнь, чтобы можно было просто так закрыть глаза на ее присутствие подле меня. Вне всякого сомнения, я сильно привязан к малышке, но ведь я человек, а очень многие люди живут так, как сейчас я: ради собственного удовольствия, не разрешая голосу морали и совести встать на пути чувственных наслаждений. К тому же, если Маргарита не узнает о моем маленьком приключении, ничто не доставит ей огорчения. Я буду с ней при встрече мил и приветлив более, нежели обычно. И все-таки мне неспокойно. Никакие доводы рассудка не могут заглушить этой тревоги. Может быть, это оттого, что я не испытываю сильных чувств к леди Лауре и согласился на сегодняшнюю встречу скорее из вежливости, нежели из любви или страсти?.. Но отчего же тогда мне так нехорошо?.. Оковы человеческого тела обязывают меня подчиняться некоторым низким нормам, подчиняться стадному чувству, делать, как все. Я человек и должен вести себя как все, кто принадлежит одному со мной роду – человеческому. Но ведь, с другой стороны, я человек, единственное после Бога существо, наделенное волей и разумом. Вот она, неизменная борьба разума и инстинкта! Я слишком проникся человеческой сущностью, слишком стал человеком. Но человек в истинном смысле выше того человека, которому я стараюсь подражать. Я слишком завишу от крайностей и не могу почувствовать середину. Господи, кто я?! Я чувствую себя жалкой пародией на творение, кем-то лишенным собственной законченности, значимости. Я постоянный эксперимент самого себя над самим собой. Обретя тело, я потерял душу, которая и так долгое время мне не принадлежала. Мне был дарован еще один шанс, шанс исправить свои ошибки в вечности, а я был не в состоянии понять такую простую истину… Сама жизнь подсказывает мне, что делать, а я, прикрываясь псевдовеликим именем «человек», закрываю на это глаза и иду на поводу у того, что должно служить лишь дополнением к разуму и осознанию, – на поводу у инстинкта быть как все, не выделяться из стаи, чтобы заслужить свой несчастный кусок – право быть членом стаи. Что я делаю? Я не хочу! Вот он, мой выбор: я не хочу делать то, что навязывают мне стереотипы, и я не буду! Я достал свою записную книжку, вырвал из нее лист и написал несколько строк, должных объяснить леди Лауре причину того, что я не воспользовался ее любезным приглашением. Затем я попросил какого-то паренька отнести записку, проследил из-за угла за тем, чтобы он точно передал ее, и поехал домой со спокойным сердцем и удовлетворенной душой. На этот раз я вышел победителем.

27 мая 1885года.

Вот уже семь месяцев как мы почти не видимся с Маргаритой. Я купил замок в соседней с владениями виконта земле и переехал туда, все же не лишая себя удовольствия часто бывать гостем моего друга. Я заметил, что начинаю избегать Маргариту, откровенно выказываю к ней пренебрежение, но по-прежнему не слышу ни слова упрека от нее. Те редкие встречи, которые посылает нам Судьба, мы тратим на бессмысленную вежливую болтовню. Мы перестали быть с ней любовниками. Возможно, она страдает, но меня не занимает то, что с ней происходит. Меня тревожат загадки моего положения. Я не в силах их разгадать, но и не в силах смириться с тем, что они неподвластны моему пониманию. Чтобы не думать, чтобы не терзаться сомнением и желанием знать неподвластное познанию, я вновь прибегаю к тем способам, которые хоть на вечер могут заглушить во мне любопытство. Общество мсье Жоржа во многом способствует тому, что я на время отвлекаюсь от своих переживаний. Он мне интересен, мне доставляет удовольствие проводить с ним время: он кажется мне весьма неординарным человеком, а его отношение к жизни, трезвый, лишенный каких бы то ни было романтических отголосков взгляд на вещи часто помогает мне находить выход из лабиринта сомнений. Своими рассуждениями и оценками он словно приучает меня к мысли, что все земное намного проще, чем может показаться, что мир людей примитивен и понятен, а сами люди предсказуемы. Поначалу мне казались дикостью его взгляды, но сейчас я склонен с ним согласиться. Он убил во мне все романтическое, все высокое, и я ему благодарен. Жить без лишних иллюзий проще, удобнее. Если верить в то, что мир исключительно телесен, материален, то страхи и сомнения кажутся необоснованными: зачем стремиться узнать то, чего не существует? И если все так просто, то почему нужно придерживаться каких-то моральных норм, если социальное положение позволяет их игнорировать?

Вдохновленный этими новыми откровениями, я вновь с головой окунался в наслаждения и удовольствия, вновь, с еще большим рвением, постигал науку чувственных отношений. Мне стало казаться, что я очень хорошо понимаю окружающих меня людей. Всех, кого я встречал в своей жизни, я почти без колебаний относил к той или иной категории, выдуманной мной: я делил их на группы, основываясь на положении в обществе и поведении, я угадывал их поступки, иногда угадывал их мысли. Теперь женщин в моей жизни было намного больше, чем мужчин, и женщины представляли собой больший интерес; однако, и этот интерес не был вечен. Постепенно я перестал находить удовольствие в женском обществе, меня одолевала скука. Я настолько хорошо научился классифицировать женщин, что порой мне хватало одного вечера, проведенного наедине с одной из них, чтобы безошибочно составить схему ее поведения на недели вперед. Мне захотелось более изысканных удовольствий, меня влекло к чему-то новому, неизведанному, и я находил, что искал. Мои развлечения становились все более изощренными, а в женщине я видел теперь лишь источник наслаждения, служанку, исполняющую за деньги любую мою прихоть. Так продолжалось все это время, больше полугода, за которые я успел изведать многое из запретного и понять, что все это тоже однообразно и ничтожно, что это лишь извращение плоти, которое ни на миг не занимает рассудок, а лишь угнетает своим однообразием: когда ты обманываешься, найдя за дымкой новизны нечто, ставшее уже хорошо знакомым, ты вновь испытываешь разочарование.

Сейчас во мне не осталось ни единой капли нежности и интереса; я не стал таким же циником как мсье Жорж, но и не стал кем-то другим. Порой мне кажется, что я утратил свою индивидуальность, свою сущность, свою личность. Я словно примерил на себя маску другого человека, но это не мой удел, мне неуютно, я ощущаю пустоту, растерянность и снова страх. Теперь меня мучают новые мысли. Мне начинает казаться, что то, что я делаю и делал, является чем-то плохим, предосудительным, злым и более того – бессмысленным. Я все чаще думаю о Маргарите, но не могу решиться поговорить с ней. Я чувствую, что мне нужно ей что-то сказать, о чем-то спросить, но никак не могу понять, о чем именно. Я словно упустил что-то важное и, гоняясь за большой целью, потерял тропинку, ведущую к ее достижению.

22июня 1885 года.

Случившееся сегодня со мной должно быть записано и обдумано мной самым тщательным образом. Сегодня я сделал еще один шаг на пути прозрения, шаг решающий и определивший для меня многое; я, сам того не ведая, вернулся из пропасти, на дно коей я уже почти упал. Что это было, урок или случайность? И чья рука заставила меня пройти дорогой скользкой и сомнительной? Я не знаю, но я уверен, что это произошло неслучайно. Итак, я изложу все по порядку.

Весь сегодняшний день прошел в делах для меня уже вполне естественных и привычных: Жорж заехал за мной довольно рано, к одиннадцати часам – у него было два приглашения на поздний завтрак к лорду М. (имя лорда я не нахожу возможным раскрыть в силу его титула), моду на которые он позаимствовал у лондонских богачей. Однако, завтраки его больше напоминали сборище разгульной молодежи со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Я совершенно привык проводить дни свои в сомнительных наслаждениях, в погоне за которыми я находил забвение и необходимое человеку ощущение суеты, спасительной суеты, за которой прячется человек, чтобы избавить себя от необходимости думать о смысле жизни, о своем предназначении, об устройстве Вселенной – словом, задуматься над теми вопросами, на которые каждый человек должен ответить сам для себя, но ответы на которые ему предусмотрительно даны теми, кого мы считаем авторитетами. Задумавшись над ответами, мы боимся заблудиться в дебрях неизвестного, многосмысленного, таинственного и, испугавшись неизвестности, сойти с проторенного тысячами ног пути. Движение по заданной траектории является в данном случае для многих необходимым условием жизни. У меня же вопросов было еще больше, нежели у любого другого мыслящего человека, и ответы на них могли оказаться еще более непредсказуемыми.

Итак, развлекая и ублажая свою плоть, я старался защитить свою душу. Те развлечения, которые я находил в кругу своих новых (и единственных) знакомых, часто нельзя было назвать невинными. Сейчас, после того, что произошло со мной сегодня и о чем я намерен изложить со всеми возможными подробностями позднее, мне кажется ужасающим тот неограниченный разврат, в котором, я чувствую, я тону. Моя совесть дремлет, подкупленная, как и все обиженные мной, звонкой монетой. Деньги – панацея от всех моральных недугов в этом мире. Деньгами я и мои извращенные соратники залечивали раны избитых нашей одурманенной алкоголем рукой, деньгами мы возвращали женщинам то, что в порыве необузданной страсти отбирали у них; деньгами мы затыкали глотки нечаянным свидетелям наших игрищ; деньгами, этим мелочным, ничего не стоящим богатством мы выкладывали себе дорогу к иллюзорному блаженству. Я не отставал от своих товарищей, с успехом догоняя и перегоняя их в их злодействах: поначалу робко, несмело я брел по известной дороге, которую впервые мне указал Франсуа почти два года назад; затем, осмелев и почувствовав обманчивую сладость яда, я ступил в сторону и побрел своей тропой. Я вдоволь упивался пряным вином продажных ласк, сверх всякой меры предавался бессмысленным шалостям, и с каждым днем я все больше и больше ощущал твердость земли под ногами, теряя связь с душой, Вечностью, Богом: я стал слишком человеком, человеческие инстинкты, вернее, те инстинкты, которые присущи человеку в его животной сущности, абсолютно завладели мной. Эти инстинкты диктовали мне, что делать, приказывали мне кого-то любить, а кого-то ненавидеть. Я стал животным. Но если даже у животного можно встретить проявления тех чувств, которые мы привыкли считать человеческими (так, например, мать никогда не оставит своего детеныша, а вожак стаи (отец семейства) не даст в обиду «своего»), то все мои добрые чувства оказались погребены под обломками моего некогда благородного и чистого сердца, засыпаны золой разврата.

Такую жизнь вел я изо дня в день. У меня и мысли не возникало задуматься, оценить свои поступки, подумать, не делаю ли я кому-то больно, а если делаю, то разве я имею на это право?.. И только сегодняшний день заставил меня осмыслить мои действия. Как случалось нередко, я отправился один побродить по владениям виконта, чтобы как-то скоротать время до вечера. Надеясь внести некое разнообразие в мои прогулки, я пошел другой дорогой, ведущей не вдоль, а в глубь леса. Через некоторое время я увидел небольшое озеро, со всех сторон окруженное густой порослью. На ближайшем ко мне берегу я разглядел фигуру то ли женщины, то ли девушки – издалека мне было сложно это определить. Наряд незнакомки показался мне необычным: платье, хоть и простое, но удивительно белое, было подвязано широкой лентой ярко-желтого цвета; плечи ее прикрывала накидка, расшитая яркими нитками. Я подошел чуть ближе и смог разглядеть светлую косу, почти слившуюся с белизной платья. Я приблизился еще и теперь смог увидеть, что передо мной молодая девушка. Я спрятался за кустом и стал с любопытством наблюдать за ней. Девушка сидела на берегу, подогнув к груди колени, и смотрела на зеркальную поверхность озера. Не знаю, сколько времени мы провели в таком положении: она, наблюдая за водой, и я, наблюдая за ней. Вдруг она всем телом подалась вперед и легла на траву. Трава была невысокой, и я смог, наконец, разглядеть лицо наблюдательницы: оно было очень милым. Глаза девушки были большими и круглыми, что придавало лицу незнакомки выражение наивности – это, однако, совсем не портило ее, а, скорее, наоборот, украшало. Я с любопытством рассмотрел внимательнее ее наряд, но он так ничего и не рассказал мне о своей хозяйке, и я до сих пор не знал, знатная ли передо мной дама или служанка. Размышляя таким образом, я наблюдал за очаровательной незнакомкой из своего укрытия: пышные кусты позволили мне настолько близко к ней подойти, что мне даже казалось, словно я ощущаю легкий аромат, исходящий от ее платья. Должно быть, она пришла сюда на свидание: дважды приподнималась она на локотках и оглядывалась. Ожидаемый сильно опаздывал, и прекрасное создание загрустило. Затем девушка вновь села на траву и, тихо напевая, стала распускать волосы. Они, освобождаясь из крепкой завязи косы, непослушными волнами ложились на плечи и спину девушки, привлекая взгляд к ее словно выточенным искусным скульптором изгибам. Она была очень хороша: изящные плечи кокетливо подрагивали каждый раз, когда очередной виток косы оказывался распущенным и маленькие пальчики принимались за другой; тонкая талия, стянутая желтым поясом, давала понять, насколько гибкая ее обладательница, а платье, натянувшееся из-за сидячей позы девушки, давало угадать округлость бедер. Глядя на эту изящную фигурку, я почувствовал, как по мне начинают пробегать уже хорошо знакомые мне невидимые токи, заставляя мое тело напрягаться в ответ на сильнейший зов плоти. Рассудок мой помутился, воображение выполняло работу органов зрения, заставляя меня наблюдать нарисованные им нескромные картины. Тем временем девушка распустила волосы и села вполоборота, так что я смог разглядеть ее грудь, небольшую, как я угадывал за складками платья, но девически упругую и нежную. То, что было скрыто от моего взора, дорисовывало мое воображение, и я был уверен, что эта девушка – одно из самых удивительных и прекрасных созданий нашего мира, а обладание ею одно из величайших счастий, доступных мужчине. Сердце мое билось все быстрее с каждым ее движением; воображение мое совсем расшалилось, так что я уже был не в силах сопротивляться и отгонять от себя пленительные картины, которое оно рисовало: я мысленно припадал к ее губам с каждым ее выдохом, вдыхая этот сладостный нектар молодости и красоты. Я потерял ощущение реальности, я лишь видел перед собой это прекрасное создание и мысленно отдавал дань ее красоте теми способами, которым меня научила природа и мой развратный образ жизни. Я касался ее шеи, груди и получал в ответ блаженный трепет всего ее тела; моя рука плавно скользила по ее ноге, обнаженной и удивительно гладкой, туда, где укромно сокрылся алтарь, на который мне так не терпелось принести свои жертвы. Коснувшись мысленно ее бедра, я содрогнулся от неимоверного наслаждения, от предвкушения такого удовольствия, какого я еще не испытывал. Силясь отогнать наваждение, я взглянул на эту лесную нимфу в надежде, что она была лишь видением, прекрасной галлюцинацией, но девушка была на месте: она снимала накидку, из-за чего грудь ее подалась вперед, а голова, как мне казалось, призывно склонилась к правому плечу; глаза девушка прикрыла, испугавшись, видимо, солнечного лучика. Поза эта вызвала в моей душе бурю негодования. Снедаемый отчаянием и томимый теми чувствами, которые она, сама того не желая, пробудила во мне, я выскочил из своего укрытия, готовый умолять ее о снисхождении и взять силой, если она останется глуха к моим мольбам. Девушка ахнула и испуганно воззрилась на меня, не в силах ни пошевелиться, ни проронить хоть слово от охватившего ее страха. Глаза ее расширились от ужаса, но ее страх лишь больше распалял мою страсть. Я упал на колени возле ее ног, судорожно сжал ее руку, бормоча какие-то, как я теперь понимаю, невнятные слова. Затем я прильнул губами к ее ладони, устремив на нее взгляд, полный отчаяния. Бедная девочка отдернула руку и сделала попытку отползти от своего обидчика, но, зацепившись за какой-то торчащий из земли корень, порвала платье, отчего моему взору открылась ее обнаженная грудь. Я был не в силах долее сдерживать свою страсть. Словно голодный зверь, я кинулся к своей добыче, желая растерзать ее одежду, растерзать ее самое; я впился в ее белоснежную шею, отчего вместо пронзительного крика с ее губ сорвался только хрип, вызвавший во мне ассоциацию с криком забиваемой скотины. Но вся мерзость отчаянного положения девушки лишь усиливала мою похоть. Мои руки, как безумные, блуждали по ее телу, не щадя даже самых потаенных его закоулков, мои губы кусали, терзали губы несчастной жертвы, которая почти лишилась чувств в моих зверских объятиях. Я приближался к заветной цели, уже не встречая сопротивления со стороны этого юного беспомощного создания: она тряпичной куклой обмякла в моих руках, готовая к любому позору, на который ее обрекала Судьба. Я чувствовал близость ее тела, ощущал свежесть ее кожи и готовился нанести последний решающий удар, дать последнюю и самую главную битву в этом сражении; я был готов испытать все восторги экстаза, проникнув в самое сердце этого прекрасного цветка… Но я не осуществил столь желаемого мной. Я замер над девушкой, тяжело и часто дыша, все еще содрогаясь от пережитого мной волнения. Я не понимал, почему вдруг я остановился, не довел до конца того, что уже почти совершилось. Я медленно поднялся и, взглянув на распростертую у моих ног девушку, со слезами на глазах сказал ей «Прости меня!» и кинулся в лес, как можно дальше от этого места. Несколько часов я бродил по лесу, почти не разбирая тропинки. Я то хватался за голову, то рыдал, закрыв лицо руками; я падал на колени, возводил руки к небу и, что было сил, кричал «Прости меня! Я согрешил!». Отчаяние, которое заставило меня делать это, поднималось из самой глубины моей души; оно жило там давно, но я не понимал, не слышал его голоса. И эта молодая девушка оказалась спасенной лишь благодаря тому, что именно в тот роковой момент мой разум сделал свой выбор.

Сейчас, когда я вновь переживаю эти моменты, они вновь рождают в моей душе смутное предвкушение наслаждения. Но теперь я вижу за своими переживаниями нечто большее, чем простое желание утолить жажду плоти – я любуюсь своими ощущениями, я наслаждаюсь одним только вымыслом наслаждения; но эти сладостные мысли обречены на век стать для меня источником раскаяния и огорчения. Меня терзает раскаяние за совершенные мной злодеяния. Я чувствую себя самым несчастным человеком, человеком, который едва не замарал свою жизнь, едва не испачкал свою душу, и делал это намеренно. Все, совершаемое мной, было лишь опытом, помогающим мне сделать выбор, а не выбором. В своей жизни человек зачастую сначала пробует на вкус плохое и хорошее, а потом уже делает свой выбор в сторону первого или второго, и этот выбор осознан. Но счастлив тот, кому не нужно пробовать плевел, чтобы отделить их от зерна. Я раскаиваюсь, но одного моего раскаяния мало, чтобы искупить все мои грехи. Но я верю, что мне будет даровано прощение, ибо раскаявшегося грешника Господь принимает с радостью.

5июля 1885 года.

Чувство обреченности не покидает меня вот уже вторую неделю. Я не могу понять, чем оно вызвано: тем, как до недавнего времени я распоряжался своей жизнью, или это настроение суть результат каких-то моих внутренних размышлений, которые я не в силах отследить? Если дело в том, как я жил, если дело в моих бессмысленных прегрешениях, то это, должно быть, проявление моего раскаяния. Я сожалею о содеянном, я желал бы не совершить всех этих ошибок, желал бы, чтобы нашелся кто-то, кто смог бы меня остановить… Но, видимо, в жизни всегда так: остановиться или нет, решаешь ты сам… Я не чувствую, что могу что-то исправить, что могу получить прощение за все содеянное мной, за свою глупость, и эта невозможность рождает в моем сердце чувство обреченности. Начинает казаться, что жизнь заканчивается. Уже, так скоро, она ведь словно только началась. И правда, ведь прошло всего два с половиной года с того вечера, который я интуитивно считаю началом своей новой жизни… Но за это короткое время я словно пережил и испытал все, что было заготовлено на многие десятилетия, словно бы поторопился и заглянул в коробку, в которой сложена вся моя жизнь по кусочкам, – и собрал весь пазл сразу, потворствуя любопытству и стремясь увидеть всю картину… Надо признаться, странное ощущение: словно жизнь уходит, а ты равнодушно понимаешь, что готов отпустить ее без сожаления, что даже не постараешься ее удержать, несмотря на то что эта жизнь была дана тебе как чудо…

Мысли тяжелым свинцовым грузом повисли в голове, страшные жестокие мысли, пугающие живого и живущего человека мысли, но легкое облако равнодушия окутывает их своей прозрачной невесомостью, и я почти не чувствую их пугающей тяжести. Я начинаю почти желать смерти. Но это желание пассивное: я знаю, что не буду сопротивляться, если смерть придет, но я ни шагу не сделаю ей навстречу.

Я потерял смысл жизни, я заблудился, я не знаю, что мне делать и стоит ли вообще что-то делать. Я лишен сил, лишен желаний, лишен надежд… Я чувствую себя покинутым, обманутым, обманувшимся. Я словно слепой котенок бродил все это время в темноте, надеясь найти руку, которая меня приласкает в этом большом холодном чуждом мне мире. Я брел разными дорогами к одной цели: к дому, в котором мне позволят остаться, в котором меня будут любить, в котором мне будет место. Я совсем один. Мне некуда идти, не к кому обратиться за советом, за помощью, не к кому обратиться за ответами на вопросы, которые отравляют мое существование, отвлекают меня от жизни. Я не могу жить, если я не уверен, что знаю!

12 июля 1885 года.

Какой потрясающий сегодня закат. Именно такой закат остался запечатленным в моей памяти с той далекой детской поры, которую и мне случилось когда-то пережить. Не знаю, почему, но я уверен, что мне было лет десять, когда я впервые обратил внимание на ту картину, которая словно проявляется из параллельного пространства, когда садится солнце. Я сидел на какой-то возвышенности и смотрел, как яркий диск, мой непременно друг и защитник, зевая, опускается за далекий, кажущийся лишь черно-зеленой кромкой лес.

Солнце довольно быстро пробегало по небу, но эти минуты были наполнены для меня какой-то взрослой сладостью – мне казалось, что я знаю нечто такое, чего не знают даже самые умные взрослые. И солнце словно улыбалось мне в ответ, подтверждая тем самым мои мысли. И сейчас, вспомнив тот далекий момент, то впечатление, которое я наблюдал, как мне сейчас кажется, в прошлой жизни, я чувствую, что в любую из тех немногих минут я мог бы крикнуть «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!». Таких моментов – моментов ликования души без особого к тому повода – было наверняка немало! И каждый из них был по-своему прекрасен, по-своему наполнен гармонией и тем необъяснимым светом, который люди тщатся увидеть и не замечают там, где он есть – то есть, повсюду. Когда начинаешь жить, испытать моменты такого внутреннего просветления, когда, кажется, понимаешь, что с тобой только что случилось нечто очень важное, не так сложно, как потом, когда есть уже что-то, что осталось в прошлом. Когда только ступаешь на тропу деятельной жизни, жизни, полной твоих самостоятельных решений, все происходит впервые, и каждое такое «случившееся впервые» кажется самым важным… Первые осознанные слезы… Проливаясь, они наполняют сердце решимостью преодолеть все невзгоды, быть сильным, стойко сносить трудности. Первое разочарование… Оно не воспринимается как разочарование… Первая любовь…Это, пожалуй, самый сильный «волшебный элемент», способный раскрасить жизнь в мириады сказочных оттенков, вознести на седьмое небо и низвергнуть в пропасть, стоит лишь на миг представить себе, что счастье это не вечно, недоступно… Но моменты подобных откровений души с миром большим оставляют очень яркий след на всей жизни человека. Ты как бы остаешься наедине одновременно с собой, с Богом, с природой, и словно вся Вселенная в данный момент слушает тебя, сопереживает, успокаивает, утешает, словно невидимой рукой касается самой глубинной частички твоего существа, касается самого затаенного и мягко, нежно, словно мать, гладит. И тебе хорошо. Ты знаешь, что понял все…

21 июля 1885 года.

Маргарита оставалась для меня загадкой все это время. Когда мне начинало казаться, что Маргарита ведет себя слишком предсказуемо, как только я начинал думать, что мне известны все ее мысли и чувства, она непременно обманывала мои ожидания. Вот и сегодня она заставила меня задуматься. Жизнь преподнесла нам очередную встречу, возможность побыть наедине, и я был полон решимости поговорить с Маргаритой. Мы были в саду, прогуливались мимо цветущих яблоневых деревьев, как вдруг она остановилась и спросила:

– Скажи, ты ведь любишь меня? – Я растерялся и не знал, что ответить, быть может, оттого, что я сам не очень хорошо представлял себе ответ на этот вопрос. Люблю ли? Да, мне думается, что люблю. Но какой любви ждет от меня она? И, главное, зачем?..

– Да, – ответил я, но Маргарита уловила в моем голосе некое сомнение, отчего заключила, что я сказал не все, что намеревался.

– Продолжай, – мягко сказала она, опустив глаза и стараясь спрятаться от меня за опущенными ресницами.

– Что ты понимаешь под словом «любовь», когда спрашиваешь меня об этом?

– Не задавай очевидных вопросов, – она слегка наморщила нос, – ты не герой сентиментального романа, чтобы говорить наивные глупости о любви. Ты знаешь, что такое истинная любовь, знаешь лучше, чем кто бы то ни было. И я спрашиваю тебя, испытываешь ли ты ко мне именно такую любовь?

– Я не совсем понимаю тебя, – я все еще не желал быть с ней до конца откровенным, не желал замечать истинный смысл ее слов.

– Значит, ответ «нет», – ее лицо побледнело, зрачки расширились, во всех ее чертах читалось отчаяние. – Ты слеп, Фауст. – Как уверенно, как сильно проговорила она эти слова. Я застыл с широко открытыми от удивления глазами. Впервые она назвала меня не моим, а истинно моим именем. Она продолжала:

– И слепота твоя – это только твоя вина. Ты желал знать то, чего не каждому дано знать. Но ты забыл, что нельзя знать, не желая познания. Ты просил силы Неба и Земли открыть тебе их тайны, ты искал познания в изобилии впечатлений, в человеческой суете, но ты забыл, что к принятию истинного знания нужно быть готовым. Ты не любил. Ты мог познать все, что угодно, изучить все возможные – доступные и запретные – науки, но без этого знания твое знание не полно. Ты не любил до встречи со своим помощником, потому что тебе было невдомек, что ты гоняешься за тем, что без обретения любви ввергнет тебя в пучину тщеты. Ты не любил после встречи со своим наставником, потому что ты связался с чертом, и ты это знаешь. Он ублажал тебя лишь видимостью, призраками, картинками. Оказавшись вовлеченным в его затеи, ты не мог любить, потому что глаза твои были затянуты пеленой. Но надо отдать ему должное: он не обделил тебя совершенно – пелена эта создала в твоем сердце иллюзию всего, что может дать тебе жизнь, иллюзию самой жизни. И теперь здесь, в другом месте, в другом теле, не отягощенный грузом своего прошлого «знания», ты можешь узнать то, что удовлетворит твою безудержную тягу к знанию, но ты неисправим. Слепой с закрытыми глазами, вот кто ты такой.

Я попытался выдавить из своего горла хоть слово: эмоции переполняли меня, мне хотелось одновременно проклясть ее и обнять, закричать, что я понял, понял ее слова, понял свои чувства и что то, что я испытываю, и есть любовь, что я познал… Но вечный червь сомнения остановил мой порыв, отравил своим ядом этот миг моего величия. Мне вдруг захотелось остаться с самим собой, одному, подумать, осознать свои чувства, понять для себя, как я на самом деле отношусь к Маргарите, что испытываю, вспомнить, что я испытывал к ней тогда… И тут я отчетливо понял, что не смогу познать истинную любовь, не смогу никогда, потому что любимый мной человек уже заключен во мне – это я сам. Я эгоист. Все, что я стремился познать, было мне нужно лишь для меня самого. Я уже единое целое, и нет в мире моей родственной души, заключенной в тело женщины, которая дополнит меня… Но я сам в этом виноват. Это мой выбор… Я упал на колени; слезы, запоздавшие на целую жизнь слезы отчаяния, лились из моих глаз прозрачными ручьями, и вместе с этими слезами из меня, как из чаши, выливалась моя гордость, мое сомнение. Я был счастлив. Я чувствовал, как в мое освобожденное сердце входит Маргарита и как вместе с ней в меня входит Любовь, такая любовь, какой я не знал прежде, о существовании которой даже не догадывался. Я был переполнен любовью, она бурлила во мне, выливалась через край, но ее не становилось меньше – она изливалась из источника, не имеющего ни начала, ни конца. И эта любовь руководила в те минуты всем моим естеством, владела моими мыслями, моей страстью. Я притянул Маргариту к себе, ее глаза были широко открыты и увлажнены: она ликовала, она победила! Я жадно прижал свои губы к ее губам, она впилась в мои так сильно, что я ощутил острую боль, но боль от этого окрашенного жестокостью поцелуя лишь усилила мою страсть: это был вкус истинной любви, любви, которая многим дается через боль… Я целовал шею Маргариты, целовал ее плечи, сжимал ее хрупкое тело в своих объятиях, я делился с ней своей любовью, делился собой, и забирал частичку нее. Мы, словно кольцами, обменялись на мгновение душами, и свидетелем нашей взаимной клятвы был только сад, заботливо раскинувший свои ветви, чтобы прикрыть нас от всего остального мира.

– Теперь мы умрем? – спросил я Маргариту. Она раскрасневшаяся лежала, облокотившись на мою руку. Услышав мой вопрос, она тихо рассмеялась.

– Почему ты так решил? Кажется, я знаю, почему, – лукавая улыбка коснулась ее губ. – Ты читал письмо, решив, что оно предназначалось кому-то кроме тебя. – Она смеялась глазами, но лицо ее сделалось серьезным. Я не успел спросить, что значат ее слова, потому что она отвлекла меня, повторив свой вопрос: – Так почему ты решил, что мы умрем?

– Потому что мы знаем, что такое счастье. Даже больше: мы знаем, что такое великое счастье взаимной любви. А познав это, на какое еще знание можно рассчитывать?

– Разве ты думаешь, что у дозволенного знать человеку есть предел?

– Возможно, нет этого предела. Но ведь человек всегда должен стремиться к чему-то новому, иначе он умрет.

– Но ты ведь не стремился к обретению любви?

– Я стремился к великой тайне, о существовании которой я догадывался, но которую не мог постичь. Однако мне было сложно предположить, что именно любовь окажется ключом, ведущим к разгадке. О великой силе любви, о ее значимости и необходимости было сказано слишком много громких слов, что дало мне повод усомниться в их истинности.

– Любовь не единственная тайна. – Она улыбнулась. – Так почему ты решил, что мы непременно должны умереть? Ты сумел узнать лишь одну грань дозволенного, почему же ты отказываешься от остального?

– Откуда ты знаешь про остальное? Откуда ты знаешь то, чем поделилась со мной? Откуда ты знаешь, что мое имя – Фауст? – (Я удивился, что этот вопрос, который должен был возникнуть у меня уже давно, появился только сейчас).

– Ты тоже это знаешь, знаешь своей душой, но ты не хочешь этого замечать, не хочешь прислушаться к голосу своей души. Я тебе уже об этом говорила. – Она улыбнулась и нежно поцеловала меня. Ее волосы, выбившиеся из прически, щекотали мое лицо. И я подумал, что то счастье, которое я только что испытал, – это заслуженное долгими столетиями прощение человеку от Бога… Я понял, что это счастье – залог счастливой жизни, благословение… А значит, мы не умрем, мы будем жить… Не просто существовать, влача изо дня в день, из года в год свою бесполезную жизнешку с примитивными потребностями, пустую, в постоянных поисках того, кто заполнит эту пустоту, а именно жить, наслаждаясь каждым днем, каждой минутой, проведенной в этом теле с этой душой, с этим любящим и любимым сердцем. И дней таких будет многое множество!

Книга 5

Меня дернуло, голова закружилась. Перед закрытыми глазами что-то мелькнуло, какой-то непонятный свет. Он проник к зрачкам сквозь веки и исчез. Я открыл глаза. Солнечный свет наполнял мою комнату. Похоже, уже давно утро. Я долго не мог понять, где я. Вокруг беспорядок, разбросанные книги, тетрадки, одежда. Я приподнялся на локтях и оглядел всю комнату.

– Охохох! Приснится же такое!

На полу рядом с кроватью стояла пустая бутылка коньяка в печальном соседстве с начатой коробкой каких-то дорогих, но судя по оставшейся большеполовине коробки, невкусных конфет. Пытаясь привести в исправность свой вестибулярный аппарат, я влез в тапочки и поплелся на кухню. По дороге заглянул в ванную полный решимости почистить зубы, но в темноте не разглядел зубную щетку и с чистой совестью оставил эту затею. В моей голове все шло кругом.

– Вот ужас! – Опять не сдержался от комментария, обращенного теперь к коту Вениамину. – У меня такое чувство, что меня всю ночь куда-то телепортировали, причем использовали для этих целей мясорубку. – Пожаловался я животному, которое понимающе промяукало в ответ. – Все тело ноет, голова раскалывается. – Опять понимающее мяу. – Ты знаешь еще какое-нибудь слово, кроме мяу, животное? – Животное на этот раз промолчало.

Я сел на стул, отчего в голове закружились вертолеты, а стол почему-то качнулся вправо и потом медленно влево, прежде чем замер на месте. Похмельем мое состояние вряд ли можно было назвать – бутылка в спальне у меня не первая, я уже умею с ними обращаться. Тут засвистел чайник, и я тут же принял решение заменить его бесшумным электрическим при первой же возможности: свист, казалось, раскалывал мою голову пополам. Кофе, как назло, осталась самая малость, и малость эта была размазана по дну банки, потому что я случайно выплеснул туда воду из вымытой чашки. Делать нечего, заварил кофе прямо в банке. Кому, в конце концов, какая разница? Меня же никто не видит. Да и век у нас не девятнадцатый, чтобы соблюдать какие-нибудь глупые светские ритуалы. Вспомнились отрывки сна. Я пока не мог восстановить всю картину приснившегося, но отчетливо помнил, что сон был очень ярким, «натуральным». Судя по костюмам приснившихся мне людей, действие сна относится как раз к девятнадцатому веку, скорее, второй половине.

– Нет, пора завязывать, – я кивнул зеркалу, и оно охотно со мной согласилось, закивав моей же физиономией мне в ответ.

Глянул на часы – 8.30. Вот …!!! Шеф убьет, если через полчаса я не окажусь каким-нибудь волшебным образом у его кабинета и не протяну готовую статью. Вот дернуло же меня согласиться вести театральное обозрение… Хотя чего я жалуюсь? Несколько лет назад я вообще очень даже мечтал работать в подобном месте: работать дома и целыми днями просвещаться культурно, да еще за очень даже приемлемую оплату.

Я напялил кое-как джинсы, которые нашел на полу любовно уложенными комплектом вместе со свитером; напялил и свитер. Не фонтан, конечно, но в машине не видно, а шефу все равно: он меня видит-то раз в неделю, когда я статью сдавать приезжаю. Потерпит. Надо бы поесть. Ладно, съем по дороге кусок торта – вон он как красиво лежит на полке, просто вопиет о желании быть вкушенным моей скромной персоной. («Вопиет»?…«Вкушенным»?.. И правда перестарался вчера с коньяком…). Торт возьму с собой, в пакетике.

Торт закончился еще на лестнице, по дороге вниз. Тем лучше. Меньше делать, сидя за рулем.

Машина, естественно, с первого раза не завелась. А кто ждет от видавшего многое в жизни автомобиля молодецкой покорности? Пригрозил бы я старому разбойнику утилизацией, да язык не повернулся – все-таки одиннадцать лет меня таскает…

Пробка. Ага, я удивился. Пробка для Москвы – это неотъемлемая часть ее сложного организма. Москва без пробок – все равно, что торт без начинки. А торт, кстати, был очень вкусным, и красивым таким… Интересно, кто изобрел первый торт? И когда? Вот ведь вопрос – знали ли люди средневековья, что такое торт? А в девятнадцатом веке? Хм, мне же снился как раз девятнадцатый век. Надо вспомнить подробности, может, где-то и промелькнуло нечто похожее на торт. Или, может, мой разум знает, когда изобрели торт и был ли он уже изобретен в девятнадцатом веке. Есть же гипотеза, что все люди заранее знают все на уровне догадки, а во сне эти догадки вылезают из глубины рассудка и становятся сном. Кто-то ведь нечто подобное придумал. Хм, так что с тортом? Вот, помню, люди в каких-то прикольных костюмах с кружевами и рюшами сидят за столом и что-то едят. Но торта нет…А говорят как они красиво, просто жуть! «Дорогой друг, не будете ли вы так любезны посетить сегодня вечером мой одинокий приют, чтобы развлечь меня своими удивительными рассказами о своих путешествиях?». И не передразнишь ведь с первого раза! И вообще бессмыслица получается. Даже мое филологическое образование не годится для таких выкрутасов речевых – это ж как такому научиться?! Ладно там сказать красиво, это я еще помню, как делается – метафоры там всякие интересные, эпитеты. Трам-пам-пам! Это что за машина, интересно, передо мной плетется? Уйди, ты мне не нравишься! Давай, давай, сворачивай. Фауст! Точно! Одного из героев моего сна звали Фауст! Или не звали?.. Странно как-то: вроде его называла девушка его Фаустом, а он вроде как граф какой-то?.. Вообще странный сон. И впечатление от него странное. Герой этот, Фауст, вроде как откуда-то взялся и вдруг стал другим человеком, превратился в него или ему такое показалось спьяну… Нет, там не так все просто. Надо вспомнить, обязательно надо! Интересно прям! Так-так-так, появился некий Фауст, (и почему, кстати, Фауст? Это же персонаж Гете! Ну ладно, потом подумаю, почему, надо сначала вспомнить, что он делал) и начал этот Фауст скучать от однообразной жизни своей в положении богатого человека. Так, заскучал. Потом с каким-то тоже аристократом познакомился, который ему содействовать в развлечениях начал. Дебоширили они нещадно. Но этому Фаусту опять стало скучно. Он решил, что человеческая жизнь слишком однообразна и неинтересна. А что нам всем требуется, когда жизнь кажется скучной и однообразной? Любовь нам требуется. Точно! И Фауст влюбился в некую Маргариту! Нет, стоп. Сначала другая девушка была… Точно-точно… Тоже с каким-то красивым именем на М… То ли Марианна, то ли Матильда… А Матильда – это кошка Фрекен Бок. Ладно, неважно пока. Так, дальше. Ага, приехал. Постою минуточку у входа, постараюсь до конца вспомнить и пойду. Значит, провел он с этой девушкой ночь, а она утром с него денег попросила. Как-то мне красиво это все приснилось, надо записать эту сцену. И лицо у Фауста такое несчастное было, прям бедолага. После этой ночи бедный Фауст разочаровался как-то в женщинах, да и не только в женщинах, похоже. О чем-то он размышлял все время, или скорее записывал свои размышления. На дневник похоже, но словно в картинках, и я его просматриваю. Потом он встретил другую, Маргариту как раз. Но что-то не всегда у них все прекрасно было, как-то пресно и скучно, кажется. Потом опять скука и разочарование у товарища, теперь уже в себе. Так, а потом была еще одна женщина, какая-то светская львица девятнадцатого столетия, вдова какого-то влиятельного человека. И псевдоним у нее странный – леди Лаура! Это я помню, откуда, – из Петрарки, про него лекцию в институте я слушал, и стихи мне его нравились. Но с этой леди тоже ничего толком не было – не захотел Фауст с ней кокетничать. Она его даже к себе приглашала, хотела своим любовником сделать. А он не пошел. Потом Фауст опять ударился во все тяжкие, даже одну девушку чуть не изнасиловал (совсем, видно, дошел товарищ до ручки), но вовремя остановился. Все сокрушался, что он порочен, и гореть ему за подобные шалости в аду. Вот тоже странно: он начал сокрушаться по этому поводу, когда у него уже второй, если не третий приступ развращенности от скуки начался… А потом он с Маргаритой поговорил, и оказалось, что она умна неимоверно и все в отличие от Фауста знает: и что он Фауст, и что что-то странное с ним приключилось, и что за история. И письмо она специально написала какое-то, чтобы его подтолкнуть к осознанию всего происходящего. А содержание письма в том, по-моему, что Маргарита не счастлива с этим товарищем, Фаустом, и жалуется на это подруге. Там еще какая-то мысль интересная проскользнула, я как раз что-то такое недавно читал. Так-так-так, вот вертится на языке, можно сказать. Что-то про сказки. А, вот! Во всех сказках всегда все заканчивается свадьбой, а что бывает потом, мало вообще кому интересно. Считается, видимо, что если люди поженились, то суждено им жить теперь вместе в мире и согласии. А оказывается на деле, что не всегда одной любви для сожительства достаточно. И что даже это историческое представление в заблуждение вводит. По сказкам получается, что муж и жена или влюбленные они как бы две половинки одного целого, а если половинки соединились, то все теперь прекрасно будет. Ан нет. Сейчас говорят не о половинках, а о единицах. Каждый человек – это одно целое, которое уже имеет свои привычки, представления, ценности, и ему, по сути, любимый человек нужен не для того, чтобы дополнять себя, а чтобы украшать жизнь и вносить в нее положительные эмоции. Вот и выходит, что свадьба – это всего лишь начало, и порой не самое простое и благополучное… Странно, Маргарита, если правильно помню, что-то такое в письме и написала как раз. И как она могла вообще в своем девятнадцатом веке до такого додуматься? Это же только сейчас такое придумали, в нашем двадцать первом веке. Хотя, может, я чего не знаю. А потом, помню, приснилось, что Маргарита с Фаустом в саду снова любовниками сделались. Очень красивая сцена, ее надо будет вспомнить в подробностях.

Стоящий рядом мужик начал на меня странно коситься. Оказывается, я так отчетливо вспомнил этот отрывок, что стоял с идиотской улыбкой прямо перед входом в здание своей редакции, мешая проходящим. Делать нечего. Стер с лица слюни и улыбку и пошел внутрь, к шефу на доклад.

– Привет! – меня кто-то похлопал сзади по плечу, когда я как раз собрался проникнуть внутрь лифта. Катя, сотрудница редакции. Длиннющие ноги, огненно-рыжие волосы до плеч, мягкие карие глаза-воплощение сексуальности и нежности. В общем, Катя больше похожа на мечту, чем на девушку.

– Привет! – бросаю ей в ответ и изо всех сил стараюсь звучать небрежно.

Катя улыбается, отчего по моему телу начинают мельтешить мурашки. Двери лифта закрываются. Катя выплыла из лифта на три этажа раньше меня, плавно качнув бедрами. Двери лифта снова сомкнулись за ее соблазнительным силуэтом.

Все-таки Катя прекрасная женщина. Милая, спокойная, не зазнается. Другие девицы, вон, и здороваться со мной не считают необходимым, а она даже за плечо тронула…и улыбнулась… А вот интересно, у нас бы с ней что-нибудь могло получиться? (Я уже вышел из лифта и направлялся к автомату с напитками выпить кофе и настроиться на встречу с шефом, то есть приготовился объяснять ему, почему «Федра» в новой постановке едва стоит того изобилия восторгов, которыми ее осыпают). И все-таки интересно, что бы было, если бы я, скажем, пригласил Катю на свидание? Собственно, я не понимаю, почему я до сих пор этого не сделал. Видимо, мне как-то боязно, что она меня отошьет и тем самым вдребезги разрушит мою самооценку. Ну да, страх и неуверенность в себе все портят. Вот если бы знать заранее, как она отнесется к моему предложению, все было бы намного проще. Как вообще иногда полезно было бы знать будущее: знать заранее, что спросят на экзамене, к чему при очередной встрече придерется начальник, что будет, если первым сделать несколько шагов в сторону понравившейся девушки… А ведь серьезно, знай я, что Катя меня не отвергнет, сколько бы многих счастливых месяцев мы бы провели уже вместе??? Вот именно, если бы знать! Ух, я сейчас, кажется, очень хорошо понимаю этого Фауста! Вот когда за знание готов отдать все что угодно! Какое жуткое и в то же время сладостное ощущение возможности знать все наперед! Боже, я, кажется, сейчас расплачусь! Но стоп! Я с собой вроде как нечестен: если бы все всё знали наперед, как бы вообще жизнь выглядела? Выходит, знать будущее – это бессмыслица. Если знаешь все заранее – зачем вообще жить? В чем прелесть и даже смысл жизни? Жизнь интересна тем, что ее проживают.

После этих мыслей мне сразу расхотелось заглядывать в будущее, а захотелось пойти найти Катю и прямо с порога выложить ей все, что наболело, или хотя бы просто пригласить на свидание. Я бы так и сделал, но тут, в духе голливудского кино, передо мной возник шеф:

– Добрый день, я вас жду, дорогой вы мой творческий человек! Пойдемте, пойдемте, до шести надо отдать номер в печать, а статью вашу наверняка еще править придется.

Все-таки есть вещи, которые очень легко предугадать, даже не обладая экстрасенсорными навыками – достаточно знать простое правило, всем известный жизненный закон: закон подлости…

Я только что вышел из здания редакции в приподнятом настроении: так всегда бывает, когда поймешь что-то, что до этого момента казалось очень сложным, а теперь кажется элементарным. Мне становится смешно, как только я подумаю о том, сколько времени я потратил на свою нерешительность. Нет, я, конечно, не бросился сразу приглашать свою мечту на свидание, потому что передо мной откуда ни возьмись появился шеф и утащил меня, уже готового протянуть руку своему счастью, в кабинет, и я уже не так полон решимости и неколебимой уверенности в том, что Катя не укажет мне долгий тернистый путь в противоположную от нее сторону, но у меня такое странное чувство спокойствия и даже любопытства. (Откуда только взялось мое философское настроение?) Интересно, и чего Фаусту приспичило непременно все знать? Вот тот Фауст, который мне приснился, как раз жаждал знания, но какого-то более глобального. Надо вспомнить сон до конца. И, кстати, если подумать, все у него логически получилось: он, в конце концов, тоже обрел знание, понял что-то очень важное. Вот их последняя встреча с Маргаритой, на которой мой сон прервался, – они говорят уже откровенно, она его вроде даже Фаустом называет, а не его другим, «графским» именем. Но что же получается? Дядя, пропусти меня и мою старушку, будь человеком. Спасибо. Так что же получается? Фауст в эту последнюю встречу сначала понимает, что он эгоист и никого другого, кроме себя, любить не может, но, поняв это, вдруг каким-то образом становится способен ощутить любовь, о которой ему говорила Маргарита. Но неужели все так просто, и вывод настолько очевиден? Неужели, как и везде, практически во всех книгах, легендах, сказках истина оказывается заключенной просто в любви? Нет, все-таки не может быть все так предсказуемо.

Если бы все «знание» ограничивалось только этим, то люди, мнящие себя способными на любовь даже тогда, когда их любовь граничит с жестокостью и преступлением, давно бы успокоились и перестали постоянно искать «главную загадку человечества», объявив любовь в подобном представлении истиной, и перестали бы мучить бедную планету и ее окрестности своими попытками проникнуть в сущность всего. Но я очень хорошо помню, что речь шла о чем-то большем, чем даже самая сильная любовь. А как же тогда понять, о какой любви шла речь? К какому религиозному учению мне стоит обратиться, чтобы понять, что имелось в виду? Вроде бы люди любовью называют многие чувства между разными категориями людей и предметов, но ни одно из них мне не кажется подходящим под то определение, которое я пытаюсь дать именно той любви, о которой говорили Фауст и Маргарита… Надо будет подумать на досуге. Если мне это приснилось, значит, я имею об этом некоторое представление. Ладно, оставим это на потом.

Я оставил машину и пошел в сторону дома. Из подъезда мне навстречу вышла престарелая соседская чета, он и она. Их вид спровоцировал в моей голове ассоциации с чем-то древним, но каким-то до странности уютным. Ожидая, пока они спустятся по ступенькам, я невольно услышал их диалог:

– Ты карту-то взяла али нет? – спрашивал старичок.

– Взяла, взяла. Ох, какие ж ступени тут никчемные, того и гляди скатишься и бедро себе сломаешь.

Старичок помог своей спутнице спуститься, подставив свое плечо, чтобы она могла на него опереться, и оба зашаркали в сторону поликлиники. Они шли рядом, практически касаясь друг дружки боками, и о чем-то разговаривали. При этом то один, то другой поворачивался к собеседнику всем корпусом, видимо, чтобы расслышать сказанные слова. Эти два трогательных старичка прожили друг с другом целую жизнь, и сейчас, в старости, они остались как-то по-особенному близки и дороги друг другу. Может, это и есть пример того, что называют «предназначенные друг другу души»?..

Я вдруг почувствовал себя таким одиноким… Мне стало казаться, что я один в этом мире, совершенно чужой среди себе подобных, что никому нет дела до моих переживаний, до меня, что моя жизнь никого не интересует… И что самое страшное, никому никогда не было до меня дела, моя жизнь никогда никому интересна не была. А кого может интересовать жизнь такого неприметного человека? Нет ни одного живого существа, которому был бы интересен именно я: не то, как я влияю на чью-то жизнь, не то, как ко мне относятся окружающие, а я, просто я… Родителям я был интересен субъективно, как существо, рожденное ими, что-то, о чем они должны заботиться, должны слепить из этого непонятного чего-то полноценного человека. Друзьям я тоже всегда был интересен только субъективно, и даже некоторым с точки зрения примитивной выгоды. Девушки, с которыми сталкивала меня судьба, любили меня, но ни одна не любила настолько, чтобы забыть свой эгоизм. А мне все это время очень не хватало просто близкого человека, который бы понимал меня, был бы даже, пожалуй, способен на жертву ради моего благополучия.

Помню, в детстве у меня был воображаемый друг, девушка. Сейчас я вряд ли вспомню, как она выглядела. Помню только общее в ее образе, но не могу вспомнить деталей: выражение глаз, форму носа, были ли веснушки на ее лице. Но я помню, что она жила на зеленом острове в уютном домике, а я приходил к ней в гости из мира реальности всегда, когда в нем что-то было не так. Я прятался на ее волшебном острове от своих жизненных невзгод, от мрака окружающего мира, от уныния людей. Еще ребенком я понял, что жизнь состоит не только из радостей и игр. А она – я не помню, как ее зовут, но помню, что ее имя очень мелодичное и всегда напоминало мне о море, – она давала мне передохнуть от моих переживаний, позволяла укрыться в ее маленьком мире, спрятаться на ее коленях, была мне второй и во многом единственной матерью, потому что в реальной жизни я не получал от матери достаточно заботы и родственного тепла. Помню, как сладкая истома спокойствия и надежды разливалась по телу, когда моя воображаемая подруга касалась моей непослушной челки и, улыбаясь, говорила, что все будет хорошо, что я смогу стерпеть все свои детские невзгоды, что им обязательно придет конец и когда-нибудь я стану тем, кем будут восхищаться, кого будут любить.

Когда я подрос, мои мечты стали более дерзкими, а мои вымышленные подруги больше не были по-матерински ласковы и по-дружески смешливы. Они превратились в соблазнительных нимф с пленительными формами, обнаженных дикарок, и в моих фантазиях у нас больше не оставалось времени на разговоры… О той первой своей подруге я не вспоминал ни разу до сегодняшнего дня, но сейчас мне кажется, что всю свою жизнь я искал именно ее. И хотя мой разум ее не помнит, помнит, видимо, сердце…

Может, если бы я ее нашел в жизни, я смог бы испытать то чувство, о котором говорит в моем сне Фауст? Нет, скорее всего, это было бы другое чувство. Но то, что я испытал бы к девушке из своей детской фантазии, приблизило бы меня к пониманию всей силы и сути любви.

Чувство одиночества, ненужности не проходит, оно, наоборот, становится сильнее. Кажется, что сейчас я готов вспомнить все плохое, что мне довелось испытать в жизни. Но от этого станет только хуже, надо развеяться.

– Мау, – требовательно сказал кот, загородив собой проход между комнатой и прихожей. Я не заметил, как вошел в квартиру.

– Ну что, сервелат лохматый, еды тебе, еды!? – Кот растопырил усищи, словно угрожая мне суровой расправой, если я сей же час не накормлю его. Кот появился очень вовремя, не дав мне окунуться с головой в тоску и уныние. Может, не так уж я и одинок?.. – Ладно, ладно, – я согласно пошел на кухню кормить животное и, повинуясь стадному чувству, себя.

Я достал из шкафа кастрюлю, готовый проявить чудеса изобретательности и сварить суп из того, что мне посчастливилось найти в холодильнике и других укромных местах своей кухни, а именно я имел: головку лука, полморковки, две помидорины, три картофелины, пачку чечевицы и мешочек со специями. Ну и конечно прежде, чем приступить к ревизии съестных припасов, я дал коту его кошачий корм, потому что животное имеет в нашем мужском семействе привилегию: его корм покупается строго часто и в больших количествах.

Пока я готовил суп и ждал, когда привезут пиццу, заказанную на тот случай, если суп не получится, кот смирно сидел на табуретке и слушал мои разглагольствования. Я рассказал ему о своем сне, поделился соображениями. Кот Вениамин изредка понимающе кивал и, если ему что-то не нравилось, тряс усами, морщил нос и вредно мяукал. Возможно, конечно, что котовьи гримасы были вызваны вовсе не чувством солидарности, а обилием перевариваемой его желудком пищи.

– Вот все-таки интересный сюжет получается, Веня. Фауст ведь за то время, которое он был Макклюром, пережил взросление и даже становление личности. Интересно, сколько его пребывание длилось? Надо бы даты расставить, чтобы сюжет был более очевиден. А так ведь все, как и у нас, в наше время, да вообще в любое время: человек рождается, когда немного подрастает, начинает думать о всяких интересных вещах, начинает совершать ошибки, на которых он должен в идеале учиться. А потом человек созревает до любви, и переживает эту любовь, и даже начинает ее понимать. Только вот идеалы любви со временем меняются. Если в то время, когда Фауст и Маргарита познакомились, во всем цивилизованном мире нельзя было сближаться с мужчиной до свадьбы, а в наше время получается, что, наоборот, вряд ли найдется девушка, которая возьмет кота в мешке, то есть предварительно не поживет с мужчиной, не поймет, какая ей грозит с ним совместная жизнь. Да и роль девушки поменялась. Раньше девушка была приложением к мужчине, то есть была обязана вести хозяйство, создавать мужчине комфорт, а теперь браки часто заключаются на взаимной симпатии или выгоде, но редко кто будет так отдавать себя ради комфорта другого. Возможно, это правильно. Кстати, надо будет записать мысль. Записать я решил в ежедневник, за которым пошел в комнату.

Когда я вернулся, кот важно восседал рядом с миской, явно намекая на желание отведать десерт. Получив свой десерт, состоявший из витаминизированной косточки, кот опять вскарабкался на табурет и качнул головой таким образом, что мне показалось, этот кивок очень похож на кивок английской королевы, когда она милостиво разрешает продолжать говорить какому-нибудь знатному пэру.

– Вот как ты думаешь, пуфик, Маргарита могла бы справиться с подобной ролью? Смогла бы она, скажем, жить с Фаустом в мире Гете? То есть, допустим, Маргарита и Фауст, пройдя через все свои страшные испытания, зажили бы себе семьей. Со временем страсть бы притупилась, и их отношения приняли бы совсем другое воплощение. Если в тот период времени, в который они начинали свое «знакомство», их отношения вроде носили чисто романтический характер с романтической жертвенностью, обязательными душевными терзаниями и масштабной неразрешимой проблемой, то если перенести их отношения на плоскость отношений семейных, многое бы поменялось. Надо, кстати, поискать в интернете что-нибудь о том, в чем заключалась роль Маргариты у Гете. – Я встал и пошел в комнату за ноутбуком, который принес в кухню, потому что в комнате скучно, а здесь кот.

На одном из сайтов нашел то, что меня интересовало. Из статьи можно было сделать следующий вывод: Маргарита была первым искушением Фауста, чтобы он прокричал заветную фразу. Образ ее во многом символичен. Ну, это вполне объяснимо. Она, будучи невинной и сохраняя в себе много доброго, является порождением несовершенного мира. Причем все хорошее, что содержится в ней, само по себе не сделает мир лучше, потому что это хорошее пассивно, оно просто существует, но не может действовать. Маргарита у Гете наивна, она во всем верит Фаусту, что тоже понятно, в ее-то возрасте самое время быть наивной.

А та Маргарита, которая приснилась мне, была какой-то другой. Она казалась умной, словно знающей все наперед, кажется, что именно она подталкивала Фауста к постепенному осознанию. А Фауст все время стремился (или у него это ненароком получалось) отклониться от намеченного Маргаритой курса, он все не мог определиться: каждый раз, когда он на миллиметр приближался к чему-то важному, к пониманию этого чего-то важного, как начинал сомневаться, сбиваться, искать чего-то другого. Фауст, выходит, действительно человек, причем человек постоянно мыслящий. Нам, людям, свойственно все время думать, искать, но не понимать порой очевидных вещей, все подвергать сомнению, не верить; если что-то кажется слишком простым, мы ждем подвоха, предполагаем просто немыслимые и нелогичные решения. А Фауст еще, помнится, из-за всех своих размышлений заработал себе нервические расстройства и что-то даже похожее на фобии. Что, собственно, неудивительно: если слишком много думать и все время докапываться до сути, можно такое напридумывать, что отдыхать придется в психбольницу ездить вместо курортов… А приснившийся мне Фауст вообще вроде как и испытал на себе нечто неестественное – все началось, когда он «воплотился», или с ним что-то подобное произошло, а потом он вроде как решил, что ему только показалось это, и успокоился. Но разум запомнил это несовпадение, и наверняка Фауст пытался осознанно или неосознанно найти ответ на этот вопрос. Бедные все-таки те люди, которые постоянно задумываются над тем, что недоступно их пониманию, логике. Из-за постоянной невозможности все это себе объяснить, из-за незнания, они начинают паниковать, и естественным результатом такой паники является неосознанный страх смерти: если не знаешь наверняка, начинаешь опасаться самого худшего варианта. Бедный Фауст, как я его сейчас понимаю и как я ему сочувствую! Он был несчастным человеком. Его постоянное желание знать, постоянный страх, нервы не давали ему никакой возможности стать счастливым. И даже в момент объяснения с Маргаритой, момент, который должен был стать наисчастливейшим в его жизни, разум испортил сомнением. А ведь должен был наступить такой момент, в который он смог бы прокричать «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!». Вот, кстати, тоже интересно получается. Если представить, что меня поставили на место Фауста Гете и выдвинули те же условия, я, кажется, в жизни бы не прокричал эти слова. Мне кажется, что желание «замереть» какой-то миг, пусть даже самый прекрасный в жизни, невозможно, потому что этот момент делает прекрасным именно осознание того, что он обязательно разовьется в другой момент, в череду других моментов. Замирание момента, даже потенциальная возможность такого замирания пугает человека, так как оно подобно смерти, поскольку пропадает ощущение движения, развития. И только осознание динамики, осознание того, что этот момент не вечен, наполняет его счастьем!

Я отвлекся от мыслей, потому что зазвонил телефон. Соцопрос. Повесив трубку, я вспомнил, что собирался позвонить Кате. Я вспомнил нашу с ней короткую встречу и ее ласковое приветствие, и мне снова захотелось ей позвонить. Причем мне стало казаться, что она ждет моего звонка. Я прошел в комнату и стал рыться в ящиках стола. Когда я только устроился в редакцию, мне дали лист с номерами всех сотрудников, с которыми мне может понадобиться связаться по работе. Я надеялся, что номер Кати окажется среди перечисленных. Однако вожделенная бумазея не желала находиться среди скопленного за годы хлама. Я нашел гору каких-то давно утративших срок годности проспектов, кипу выдранных из газет и журналов статей, засохшие ручки и килограммы пыли. Ящики были забиты битком, и найти в них что-то нужное не представлялось возможным. Я чертыхался и чихал с удивительной закономерностью – на два проклятия один чих. Кот, напуганный моими нецензурными воплями, притопал из кухни и уселся на диване, вытаращив глаза.

– Ты б еще попкорн притащил, наблюдатель, – упрекнул я кота, но тот и усом не повел.

Я сходил в кухню и приволок оттуда огромный мусорный пакет. Все равно этот хлам придется разобрать, если я хочу найти список. Усевшись на полу, я начал перебирать содержимое ящиков стола. Среди выгребаемых бумажек иногда попадались интересные: содержащие в себе мои мысли, записанные в минуты неких прозрений и благополучно забытые сразу, как только попали в один из трех ящиков. Я записывал таким образом свои наблюдения, впечатления или просто мнения о прочитанных книгах и статьях затем, чтобы когда-нибудь воспользоваться ими и написать что-то большое или использовать их в своих статьях. Но со статьями не получилось, потому что в мои прямые обязанности входило создавать тексты, содержащие только факты из культурной жизни культурной прослойки нашего высококультурного общества, которую мне доверяли освещать. Скучно и пресно, одним словом. Но заметки я писать не перестал и продолжал складировать их в ящики. Все найденные записи я уложил в отдельную стопку с твердым намерением перечитать их и переписать в одну тетрадь.

Огромный мусорный мешок раздулся на полкомнаты. Довольный проделанной работой, я пробирался ко дну третьего ящика. Теперь я испытывал такое чувство облегчения, что нисколько не жалел о потраченных на уборку двух часах. Выгребая уже последнюю партию бумажек, я наткнулся на тетрадь. Это был мой дневник! Странно, как он сюда попал? Видимо, когда я пять лет назад переезжал в эту квартиру, дневник каким-то образом оказался среди взятых вещей. Значит, все бумажки из нижнего ящика старого стола я, не разбирая, просто перевез сюда и уложил в ящик этого стола. Я даже не посмотрел, что привез! Да уж… Оказывается, я вел дневник. И правда ведь вел! Я посмотрел на дневник. Обычная тетрадь в синей обложке. Толстая. Исписана почти вся. Когда я стал делать записи в этой тетради, мне было, по-моему, лет пятнадцать. Интересно (или, скорее, подозрительно), что в таком возрасте, когда меня должны были интересовать одни девчонки, я думал о чем-то другом, возможно, более взрослом. Я полистал дневник. Начиналось все вполне предсказуемо: с любви. Я тогда был влюблен в Янку Терейкину. Она была на два года меня старше, и поэтому никогда не обращала внимания на меня как на потенциального кавалера. Да и по-дружески общаться у нас не получалось: для школы два года – это огромная разница, целая возрастная пропасть. А я был очень влюблен. Причем влюблен романтически, самоотверженно, как меня научили любить наивные сказки, глупые фильмы и излишне восторженная мать. Однако мои романтические представления не заставляли меня вести себя по-романтически предсказуемо: я не надоедал Яне признаниями, не штурмовал цветами и конфетами, не искал случая состроить из себя героя. Я сразу решил (опять же спасибо романтике и маме), что первая любовь должна быть платонической, безответной, воспитательной, и поэтому старательно терпел в своем сердце это мучительное чувство. Любовь, видимо, активировала мой мозг, не найдя выхода наружу: я стал очень много читать (возможно, желая отвлечься) и думать. Мне было необходимо постоянно находить вопросы и затем находить на эти вопросы ответы. Я вырабатывал свое мировоззрение. Я думал о смысле жизни, о предназначении человека, о роли любви в человеческой жизни, о Боге, о религии, об эволюции, об устройстве общества. Примерно два с половиной года выпали из моей памяти, потому что они были лишены событий: я погрузился в свой внутренний мир и перестал интересоваться миром внешним. Мой мозг все время находился в состоянии размышления, был сосредоточен на внутреннем, глубинном, и не фиксировал внешнее. Ну, по крайней мере, я могу только так это объяснить. И в этот период, помню, у меня появилась необходимость делиться с кем-то своими размышлениями, рассуждениями, слышать чье-то мнение. Мои родители не могли дать мне всего этого, потому что просто не воспринимали меня всерьез, я для них был маленьким и глупым, а они ведь «жизнь прожили». (На эту фразу мне все время хотелось возразить: «И ничему не научились!», потому что я, если честно, никогда не одобрял поведение своих родителей. Хотя когда я повзрослел (то есть мне перевалило за двадцать), я стал понемногу их понимать и видеть больше смысла в их поступках. Но это уже отдельная история.). Мои сверстники были заняты другими проблемами, более соответствующими их возрасту и развитию. И я стал записывать свои мысли в эту тетрадь. Так, записи о любви и моих сердечных страданиях стали перемежаться с философскими рассуждениями. Порой я записывал две противоположные точки зрения, потому что мне обе казались справедливыми, я не мог определиться, иногда моих «позиций» было больше. Я открыл тетрадь наугад. В углу листа помета: Франкенштейн как персонаж. Весь лист и два последующих исписаны мелким почерком, много сокращений и условных значков. Все-таки многочисленные лекции меня кое-чему научили.

«Познать Бога можно, познав самого себя. Гуманисты эпохи Возрождения выдвинули совершенно новую концепцию Истины. Здесь важно оговориться, что некие ранние идеи были привлечены к рождению их «переоценки ценностей». Истина одна, но подходов к ней, сторон, с которых Истину можно оценивать, множество. Это многообразие граней целого делает Истину доступнее, понятнее, ощутимее, если таковой эпитет вообще применим к возвышенному и уже в своей сущности почти недостижимому концепту «Истина»…» (Прочитав слово «концепт», я вспомнил, кому обязан излишней привязанностью к этому слову, и невольно улыбнулся).

Я перевернул еще несколько страниц, потом еще и еще, пока не добрался до конца тетради. На последних страницах были стихи, стихи же были вложены в тетрадь сзади – много– много тетрадных и простых листов, исписанных моими стихами. Да, и угораздило же меня так поддаться романтичности, чтобы начать писать стихи! Я просмотрел несколько наугад, потом стал читать более последовательно. Одно за другим я вынимал стихотворения из общей стопки и жадно впивался в тексты глазами. Пока я читал стихи, в моей памяти всплывали давно забытые картины из моей юности. Я видел себя, наивного, милого в своей наивности мальчика с душой взрослого человека. Среди прочитанных мной стихотворений попадались даже написанные от лица девушки. Помню, я писал подобные стихи, когда мне хотелось представить чувства, которые могла бы испытывать в подобной ситуации девушка или женщина, когда мне хотелось понять существо противоположного пола. Возможно, такие эксперименты были навеяны банальным любопытством, а возможно, я таким образом пытался найти способ покорить сердце своей музы. Из прочитанных стихотворений я выбрал несколько и отложил их к стопке с записками. Кажется, я знаю, что сделаю с этими стихами…

Любви, даже самой сильной,

Короткий назначен срок.

И даже любви взаимной

Время не будет впрок.

Сердце, надеясь, бьется,

Душа, ожидая, болит;

И если любовь проснется,

То ненависть мирно спит…

Когда душа безмятежна,

Не тронет ее печаль.

Но чувство любви неизбежно,

Его не минуешь. А жаль…

Летит снежок, в ночи играя,

Не дует ветер, вьюги нет;

И с наслажденьем я вдыхаю

На грусть свою с небес ответ.

Жива природа, мягкий сон

Окутал мир сует и тщеты;

И погружает в негу он

Ручьи и водопады Леты…

И я смотрю на этот снег,

Что белым стелется настилом,

И кровь свой замедляет бег:

Я засыпаю вместе с миром…

Забыто? – Нет. Разрушено? – Быть может.

Воскреснет ли разбитая мечта?

Душой я стану чуточку моложе,

Но сердце повзрослеет навсегда.

Я буду вспоминать? – Да, буду.

Я буду вспоминатьмечту порой.

Но я должна забыть, и я забуду,

Забуду, что я помню образ твой…

Сон, жестокий сон опять меня разбудит,

И злая греза чувства оживит.

Не помню я того, что с нами будет,

Но сердце вновь поверить разрешит.

Слез, горячих слез врачующая свежесть,

Любви отвергнутой пьянящий аромат,

И бесконечная навязчивая нежность

Ключом коснется затворенных врат…

Тебя, зачем тебя я снова обнимаю

И не противлюсь ласковым речам?

Ведь я тебя совсем не понимаю.

Но понимать порой совсем не нужно нам…

Река Мирозданья свой бег продолжает,

И нет ей дела до нас.

Ей все равно, что здесь кто-то страдает,

Возможно, в последний раз.

Все дальше и дальше, к пределу Вселенной

Ты воды свои пронесешь.

Познаю я Вечность, тобой напоенный,

Но дважды в тебя не войдешь…

Рожден из нее, в нее ты вернешься,

Закончив свой кряжистый путь.

Испив из нее, уже не проснешься,

Не торопись же, Поэт, уснуть…

Пусть сердце не ропщет на горькую долю,

Любовью нечаянной не упрекнет;

Годы прошли, долгожданную волю

Судьба мне в награду вернет.

Что было, то было, напрасно жалеть

О том, что сбылось и не сбылось.

Сумев проиграть, я сумела прозреть,

Мне многое в жизни открылось.

Мечту растоптав, надежду убив,

Я снова согласна жить.

Пускай я страдала, тебя полюбив,

Теперь я могу не любить…

Да уж, видимо, я был мазохистом. Я снова полистал тетрадь. Удивительно, как много в ней оказалось записей. Я наткнулся на один из своих рассказов, не законченный. Полистал еще. А вот этот рассказ я старался закончить, старался, чтобы потом куда-нибудь его отправить, на какой-нибудь конкурс. Или в какое-нибудь издательство. Не помню точно, но, по-моему, я даже опубликовал его на каком-то литературном сайте. Под псевдонимом. Как-то боязно мне было врываться в мир литературы ни с того ни с сего и везде раскрывать свое инкогнито… Наверное, я скромный. Или трус. Ведь если бы все узнали, что автор я, и начали бы меня и мое творчество критиковать, то я бы расстроился… Я сел на диван и стал читать.

«Счастье»

– Эх, Петрович, хороша водка, грамотная водка, прям душу согревает. – Сидор довольно закатил глаза, смакуя, прицокнул языком от удовольствия.