Трибуле Зевако Мишель
Шевалье сказал ей только о том, что не смог ни о чем положительном договориться с главным прево.
Его серьезно озаботили два обстоятельства. Во-первых, разговор, подслушанный Спадакаппой. Несмотря на обрывочность и неясность услышанного слугой, шевалье стал подозревать, что между главным прево и тюнским королем Трико существует какой-то сговор.
Озадачила шевалье и настойчивость, с которой он утверждал, что хорошо знал отца и мать Манфреда.
И потом Трико обвинил Манфреда во множестве преступлений.
Правда, Рагастен видел этогоМанфреда всего одну минуту, но этого было вполне достаточно, чтобы судить о молодом человеке.
Нет, человек с таким ясным и открытым взглядом, с таким чистым лицом не способен на столь тяжкие преступления!
Рагастен отдал бы голову на отсечение, что Манфред, который не смог бы убить мать, был далеко не тем страшным бандитом, приводящим в ужас буржуа, каким его представил Трико.
Тогда почему же он так поступил?
Рагастен не мог дать точного ответа, но он понял, что против Манфреда, а может, и против него самого готовится заговор, которому он должен помешать. А для этого ему нужна была свобода действий. Поэтому он и решился сменить жилье. Он не доверял главному прево и понимал, что первой заботой начальника парижской полиции будет установление слежки за улицей Канет.
Вот такими размышлениями был занят Рагастен, когда приблизился к окну, выходящему на улицу.
И сразу же его взгляд упал на нищего, лицо которого заставило его вздрогнуть. Нищий расположился недалеко от отеля, у входа в одно из зданий. Нищий был калекой: у него не хватало руки. Больше того, он, вероятно, был и кривым, потому что черная повязка закрывала его левый глаз.
Рагастен сразу же спустился, вышел из отеля и прогулочной походкой прошел мимо нищего, который, будто бы не нарочно, надвинул на лоб свою шапочку.
Шевалье, проходя мимо нищего, остановился и начал рыться в кошельке, словно отыскивая какую-то монету
– Бедняга! – сказал он, бросая серебряную монету в деревянную плошку нищего. – Как вы потеряли руку?
– На войне, мой господин, – ответил глухим голосом нищий.
– Вы, кажется, и глаз потеряли?.. Какие несчастья!
– Мне никогда не везло.
– Держитесь, не теряйте надежды.
– Пусть Небо возблагодарит вас, достойный господин!
Рагастен не спеша удалился, прошелся по соседним улицам и вернулся в отель. Нищий всё стоял на том же месте, хотя уже наступал вечер.
«Теперь никаких сомнений нет! – подумал Рагастен. – Главный прево наблюдает за мной. Значит, его чем-то интересует молодой человек по имени Манфред… Но каков может быть этот интерес?.. Здесь мне ничего не ясно… Пока что у меня появилось острое желание перерезать жилы этому мерзавцу, которого прислал шпионить за мной главный прево!..»
На самом-то деле этим нищим был Трико.
В этот момент вернулся Спадакаппа.
– Нашел что-нибудь? – спросил Рагастен.
– Да, монсеньер, и я верю, что найденное мной точно соответствует вашим пожеланиям.
– Хорошо… Ты поведешь нас.
Рагастен подождал еще час, пока не наступила полная темнота. Потом он предупредил Беатриче, которая, без малейших возражений, готова был следовать за мужем с тем чрезвычайным доверием, которое она питала к супругу.
Принцесса и Жилет заняли места в карете; кучеру был отдан приказ ехать шагом. Рагастен и Спадакаппа шли за каретой пешком. В двадцати шагах от них лакей вел в поводу двух верховых лошадей.
Все распоряжения были даны во дворе отеля, еще до того как открылись ворота. По мере продвижения Спадакаппа указывал кучеру улицы, по которым надо ехать, остерегаясь, однако, заранее назвать весь маршрут.
Рагастен, выйдя из отеля, оглянулся и увидел нищего всё на том же месте. Он дошел до конца улицы, остановился и резко обернулся.
Нищий шел за ними! Он заметил остановившегося шевалье и шмыгнул к темной стене дома. Но было уже слишком поздно!
Рагастен подал знак Спадакаппе и пошел прямо на нищего. Тот буквально прилип к стене, словно пытаясь слиться с ней.
– Ну, милейший, – сказал Рагастен, – хороша ли выручка?
– Неплохая, благородный господин, – пробормотал нищий.
– А как рука?
– Моя рука?..
– Да, ваша рука, которую вы держите согнутой, чтобы заставить прохожих поверить в то, что вы однорукий… А ваш глаз?.. Смотрите-ка, у вас повязка спадает…
В то же самое время Рагастен тыльной стороной руки смахнул в грязь шапочку с головы нищего, а потом сорвал черную повязку.
– Вы занимаетесь совсем не королевским делом, господин аргосский король, – насмешливо продолжал Рагастен.
Трико подобрал шапочку, подавив возглас гнева.
– Хотите совета? – продолжал шевалье. – Я иду сюда… идите туда!.. И постарайтесь больше не попадаться на моем пути, иначе, клянусь дьяволом твоего хозяина, я раздавлю тебя, словно слизня, каковым ты и являешься…
– Не понимаю, монсеньер! – пробормотал Трико.
– Прекрасно! Я и не требую, чтобы ты понимал. Я требую, чтобы ты исчез…
Рагастен сопроводил свои слова таким угрожающим жестом, что на этот раз нищий испугался и задал стрекача.
Рагастен и Спадакаппа несколько минут оставались на месте, чтобы убедиться, что Трико не вернется. Уверившись, что слежка прекращена, они поспешно догнали карету и вскочили на лошадей.
Спадакаппа крупной рысью поскакал вперед и возглавил группу. Рагастен остался в арьергарде.
Когда прозвучал сигнал гасить свет, Спадакаппа показал рукой, что прибыли на место. Рагастен огляделся.
Они находились в пустынном месте, достаточно мрачном. Где-то недалеко текла Сена. Впереди виднелся маленький домик с закрытыми ставнями и дверью. Справа находился черепичный завод.
– Усадьба Тюильри! – сказал он. – Что же! Хорошее место.
И спрыгнул на землю.
Спадакаппа постучал в дверь, она открылась. Появилась женщина с маленькой лампой в руке. Принцесса Беатриче увидела ее и не могла удержать легкой дрожи.
Рагастен, Беатриче, Жилет и Спадакаппа вошли в некое подобие элегантно меблированной приемной.
– Я покажу вам ваши покои, – сказала молодая женщина.
– Мадам, – заговорил тогда Рагастен, – разве мой слуга не предупредил вас, что хотел снять весь дом?
– Раз так, месье, с завтрашнего дня я покину это жилье, и вы сможете оставаться здесь сколько пожелаете.
– Вы установили цену? И на какой срок?
– Цена меня не интересует, месье. Ваш слуга сказал мне, что вы ищете надежное и уединенное место. Не знаю, может быть, я ошибаюсь, но я верю, что поняла, что вы боитесь кое-каких действий со стороны королевских слуг… Этого для меня достаточно, чтобы предложит вам гостеприимство и свое сердце…
Женщина говорила, чуть приглушив голос. Она, казалось, страдала от какой-то тайной болезни. И тем не менее она не внушала симпатии. Скорее она распространяла вокруг себя чувство тревоги.
Жилет инстинктивно прижалась к Беатриче.
– Мадам, – удивился Рагастен, – благодарю за гостеприимство, оказанное вами с такой милой грацией. Однако вы ошибаетесь относительно обстоятельств, побудивших меня искать столь уединенное жилище… Мадам, которую вы видите перед собой, непривычна к сутолоке городских улиц…
Хозяйка испытующе взглянула на Рагастена.
– Вероятно, именно по этой причине, – промолвила она с ледяной улыбкой, – вы вооружились до зубов… Но вам не стоит ничего бояться. Если вы ни от кого не прячетесь, это, в сущности, ничего не меняет. В доме с завтрашнего утра никого не будет. Меня ваши обстоятельства не интересуют… Если же вы все-таки скрываетесь, то, предоставляя вам убежище, мне достаточно полагать, что тем самым я могу нанести хоть какой-то ущерб королю или его слугам.
– Вы, мадам, очень неосторожно выражаетесь о короле Франции перед неизвестными вам людьми… Кто вам сказал, что вас не слушают друзья Франциска I?
– А даже если бы это было так! – пронзительно взвизгнула дама. – Я ничего не боюсь, месье!.. Вы не из тех, кто предает… Вижу это по вашему облику.
Рагастен поклонился, не отвечая, и дал себе слово понаблюдать за действиями и жестами странной хозяйки. Впрочем, осмотр дома убедил его, что лучшего пристанища искать не надо.
Однако Рагастен заметил, что в доме нет ни слуг, ни горничных. Выходит, женщина жила одна?
– Еще одно слово, – сказал Рагастен, когда осмотр заканчивался. – Где и когда я смогу отдать вам деньги за аренду, какой бы ни оказалась эта сумма?
Он надеялся таким образом узнать имя таинственной женщины.
– Когда сами захотите, – ответила хозяйка.
– Значит, вы сама придете?
– Не думаю, что я когда-нибудь вернусь сюда! – сказала хозяйка всё тем же глухим голосом, удивившим шевалье.
– И как тогда?
– Тогда, если вы обязательно захотите оплатить гостеприимство, предложенное мною, положите свои деньги вот сюда, …на этот камин, когда будете уходить…
На этих словах дама сделала реверанс и легким шагом удалилась… Она исчезла, как тень.
– Странная женщина! – буркнул Рагастен. – Не сошла ли она с ума? Или, скорее, несчастная, которой жестокая боль разбила жизнь?
Дама, столь великодушно предложившая Рагастену гостеприимство, сдержала слово: наутро она выехала из дома. Спустя час она стучалась в дверь дома на улочке, которая шла мимо церкви Сент-Эсташ.
Дом, в который она стучалась, был приютом для прокаженных. А женщина была прекрасной фероньеркой.
XLIII. Консьержери
Париж в эти времена был богат тюрьмами; каждая из них изобиловала каменными мешками всякого рода.
Даже в Лувре многие подземелья использовались для заключения несчастных, которых ненависть каких-нибудь вельмож, каких-либо епископов или королевский каприз осуждали на медленную смерть в условиях недостатка воздуха и места.
Собрание тюремных помещений Большого дворца было восхитительно. Там имелись: «Рай», именуемый так, потому что дышалось там, как в аду, была тягостная «Ворчунья» и холодная «Обездвиженка», имелись каменные мешки, называемые «Самозабвенными», а еще «Колодец»… Большинство этих камер всегда было полузатоплено водой.
Венцом сей «коллекции» был застенок с жутким прозвищем «Прощай, радость!», в котором кишели рептилии. Время от времени в камеру добавляли змей и жаб; кормили их кухонными отбросами.
В Малом дворце был свой набор подземных узилищ.
Упомянем еще характерную для того времени Бастилию. Собственно говоря, это была крепость, защищавшая Сент-Антуанские ворота, но в ней тоже размещались арестантские камеры: низкие зловонные норы; попав туда, узники быстро погибали от истощения.
Среди всех этих мест заключения, в которых умирали забытые всеми страдальцы, тюрьма Консьержери занимала одно из самых почетных мест. Она была расположена на острове Сите и составляла часть дворцовых строений.
Ей нечего было завидовать своим соседям: Большому и Малому дворцам; она располагала своей камерой пыток, подземельями, каменными мешками и колодцем с рептилиями.
Комендантом этой тюрьмы, старшим в юрисдикции дворцового судебного округа был Жиль ле Маю, родной брат того офицера из Лувра, о котором, быть может, не забыли читатели: Алэ ле Маю.
Один брат, значит, делал карьеру путем убийства людей, которых приказывал убрать его начальник, что, конечно, должным образом оплачивалось; другой же зарабатывал на жизнь тем, что содержал под ключом тех, которые должны были сгинуть заживо.
Вот так братья, принадлежащие к одной семье, формировали две обличья одной и той же задачи: убивать, чтобы жить.
Месье Жиль ле Маю занимал холостяцкую квартиру в углу квадратного двора тюрьмы.
Это был цветущего вида толстяк с ярко-красной рожей; он не обнаруживал отвращения к доброму вину и при случае мог пошутить. Жиль, когда не мучил узников, проводил время за едой, выпивкой и сном. Вне перечисленных времяпрепровождений месье ле Маю не существовал.
В один из каменных мешков Консьержери и был заключен Этьен Доле. По указаниям самого Лойолы и согласно точному приказу главного прево печатника не бросили ни в «Самозабвенную», ни в нижний ров, ни в колодец с рептилиями.
Такое великодушие к противнику, который отнюдь не требовал бережного обращения, нуждалось в объяснении. Этьена Доле не готовили к смерти в тюрьме. Его гибель должна была оставить больше следов, чем падение камня в какой-нибудь мрачный пруд.
Нет, нет… Преподобный Игнасио де Лойола, напротив, формально установил, что смерть Доле должна послужить духовному возрождению толпы грешников, поразив их целительным ужасом. Несчастный должен умереть в ясный день, перед стечением толпы парижан.
Отсюда вытекает необходимость не убивать его в тюрьме; отсюда следует и необходимость обращаться с ним не слишком жестоко.
Посему удовлетворились тем, что поместили печатника в простой каменный мешок, не имевший других неудобств, кроме того, что камера была расположена в нескольких футах ниже уровня Сены.
Речная вода просачивалась в камеру и струилась по стенам камеры и доходила несчастному узнику до щиколоток.
Не стоит и говорить, что ни одной из предосторожностей, препятствующих побегу, не пренебрегли, то есть Этьена Доле приковали к стене.
В камере сохранялось немного воздуха, попадавшего туда через узкое отверстие, которое выходило в коридор. А в этом коридоре разместили трех стражников. Они получили приказ не разлучаться ни при каких обстоятельствах. Таким образом, они не только могли воспрепятствовать с оружием в руках нежданному вторжению, но и больше того: если кто-либо из стражников поддастся слабости и позволит себя подкупить узнику, оба его сотоварища тут же выдадут его. Из коридора в камеру надо было спуститься по шести каменным ступеням.
На уровне двери было проделано отверстие, похожее на лазейку для кошки.
Раз в день эта лазейка открывалась на несколько секунд и Доле видел протянутую руку. Эта рука выкладывала дневной рацион черного хлеба – смесь ржаной и ячменной муки с соломой, потом эта же рука проталкивала кувшин, полный воды. Этой провизии должно было хватить на двадцать четыре часа. Хлеб и воду ставили на самую высокую ступеньку. Чтобы добраться до пайки, Доле, закованный в кандалы, должен был пересечь свою камеру, держась за цепь. Добравшись до конца цепи, узник должен был нагнуться, вытянуть руку и ухватить хлеб и воду. С хлебом ему еще кое-как удавалось. Но с водой… Он пытался схватить кувшин, но не раз опрокидывал его. И тогда Доле приходилось терпеть жажду до следующего дня.
Однажды, когда опять произошло подобное несчастье, у Доле была лихорадка и его терзала жестокая жажда… Доле считал себя гордым. Два или три раза, когда ему уже приходилось опрокидывать кувшин, он не жаловался, ни о чем не просил, предпочитая муки жажды мукам унижения. Но в тот день у него была лихорадка. И именно эта лихорадка стала причиной беды.
Остаток воды закончился быстро; он умирал от жажды. Его пылающее горло сжалось, почти удушая печатника. Он сосчитал биения своего пульса, чтобы потом отсчитывать минуты, оставшиеся до того момента, когда лазейка откроется. И вот этот момент наконец настал.
Доле так быстро, как только мог, ринулся вперед, пренебрегая всегдашней предосторожностью, – кувшин опрокинулся.
В течение первого часа несчастный ничего не говорил… Потом мало-помалу силы стали покидать его… Началась горячка… Он больше не понимал, где он находится, что он делает, что говорит…
Он взывал, предлагал состояние за стакан воды. Трое находившихся в коридоре тюремщиков слышали эти мольбы. И эти железные существа задрожали.
Наконец один из них решился рассказать о стонах и мольбах узника месье ле Маю.
– Ну и что? – ответил достойный комендант. – Он жалуется, что у него нет воды! Но ведь под ногами у него целых полфута воды на плитах пола.
И мэтр ле Маю, довольный своей шуткой, расхохотался.
«В сущности, – подумал тюремщик, – почему бы ему и не выпить воду с пола? Она, может быть, не такая чистая… Но когда очень хочется пить…»
Прошло уже двенадцать дней, как Этьен Доле безнадежно томился в каменном мешке, когда однажды он увидел, как открылась дверь камеры, вошли тюремщики и, не говоря ни слова, отомкнули кандалы узника.
Потом они взяли Доле за обе руки и вывели его из камеры.
Доле задрожал от радости.
«Наверняка, – подумал он, – меня ведут к судьям, но ведь суд означает свободу, потому что я ничего не сделал!»
Эта надежда, которую он считал обоснованной, подтвердилась в его мнении, когда его привели в другую камеру и дали его собственную одежду.
Доле поспешил переодеться, выказывая при этом понятную радость.
Одевшись он, осмотрел камеру, куда его втолкнули. По сравнению с его прежним узилищем эту камеру можно было назвать местом для отдохновения.
Прежде всего здесь был сухой пол, потому что камера находилась на втором этаже Консьержери. Здесь также было больше воздуха, Наконец, сюда проникал свет, правда, слабый; он пробивался сквозь плотную решетку, в которой была проделана амбразура, едва позволяющая просунуть руку… Сюда доходили снаружи какие-то шумы. Доле с наслаждением прислушался к ним. Тысячи звуков напомнили о жизни ему, вышедшему из каменной могилы.
В углу камеры он заметил свежую охапку соломы. А еще в камере были стол и деревянный табурет, что вообще можно было назвать шиком.
Доле показалось, что к нему возвращается жизнь.
Больше того, неожиданное улучшение его содержания Доле воспринял как явное предзнаменование возвращения ему свободы.
А пока что дверь камеры закрылась.
Пробежали два часа. Доле с чувством глубокого удовлетворения бросился на охапку соломы и заснул тяжелым сном.
Со времени своего заключения в Консьержери Доле стал неузнаваем. Он ужасно отощал. Лицо его приобрело восковую бледность, тогда как губы и скулы оставались красными, огненно-красными – таково было воздействие сжигавшей его лихорадки.
Сон Доле резко прервался. Чья-то грубая рука встряхнула его.
Он открыл глаза и увидел блаженно улыбавшегося человека. Это был месье ле Маю.
Перед дверью выстроились шесть стражников, вооруженных аркебузами, хотя сама дверь была закрыта.
Доле поднялся с радостной торопливостью – на этот раз его поведут к судьям.
– Где состоится суд? – спросил он.
– Суд? – растягивая губы в улыбке, произнес месье ле Маю. – Какой суд?
– Но… мой же!
– Не понимаю, о чем вы говорите, – ответил комендант, всё еще улыбаясь.
Доле, подавленный, упал на табурет.
Ответ тюремщика жестоко поразил его.
– Послушайте, – продолжал благожелательно ле Маю. – Вы ни о чем не хотите попросить?
– Я требую судей…
– Да на кой черт вам нужны судьи?.. А, вы торопитесь быть осужденным, друг мой!
И месье ле Маю захохотал. Ему показалась очень смешной эта мысль: узник торопится быть осужденным. Он вытер глаза и продолжал:
– Я не о том вас спрашиваю… Вы признаете, что вас удобно поместили в камере, хорошо кормили, не так ли? С вами обращались сообразно вашему положению? Это так? Вы о чем-нибудь хотите попросить?
– Ни о чем! – сказал Доле.
– Верю вам!.. О, черт побери! Совсем новая солома! Эти остолопы-тюремщики совсем меня разорят.
О каменном мешке, полном воды, не было сказано ни слова. Ле Маю вел себя так, словно Доле и не меняли камеру.
– Вам скоро нанесут визит, – продолжал комендант. – Советую вам, в ваших же интересах, выслушать увещания святого человека, который придет к вам.
Сказав это, месье Жиль ле Маю удалился. Закончился день, но объявленного визита так и не последовало.
Этьен Доле терялся в разного рода предположениях о причинах чтоль резкого изменения режима и о визите какого-то важного лица.
Этот визит состоялся на следующий день. Утром Доле увидел, как открывается дверь, и месье ле Маю снова входит в камеру, скользя впереди человека, которому он выказывал чрезмерное почтение.
Гость был закутан в монашескую сутану. На лицо его был надвинут капюшон. Он подал знак, и ле Маю тихо проговорил:
– Преподобный отец, не опасаетесь ли вы, что узник прибегнет к насилию?
– Я хочу остаться один! – глухо ответил монах.
Звук этого голоса вызвал у Доле дрожь.
Ле Маю поклонился и поспешно исчез.
Монах приложил ухо к двери и несколько секунд прислушивался у отдаляющимся шагам ле Маю и других тюремщиков. Тогда он повернулся к Этьену Доле и откинул капюшон.
XLIV. «Пропустить!»
А теперь необходимо вернуться на несколько дней назад.
На следующий день после ареста Этьена Доле преподобный Игнасио де Лойола испросил новую аудиенцию у короля Франции. Она была немедленно предоставлена.
Монах прибыл в Лувр точно в указанный час; его ввели в тот кабинет, в котором мы видели, как Франциск I склонился под угрожающим благословением основателя ордена Иисуса.
– Ну, вы довольны, мессир? – спросил король. – Ваш Доле в тюрьме…
– Ваше величество должен быть доволен больше меня, – ответил Лойола.
– Почему же, месье?
– Книги, найденные у Доле, не оставляют никакого сомнения в деятельности этого человека. Я прихожу в ужас, когда подумаю о количестве несчастных, которых он развратил и увел из лона нашей святой религии. Таким образом, ваше величество больше заинтересован, чтобы его подданные оставались верными традициям.
– Вы правы, – серьезно сказал Франциск. – Но как бы там ни было, а печатник лишен возможности вредить…
– Я благодарю за это небо и твердость короля… Но это не все…
– Что там еще? – спросил король с явно ненаигранным беспокойством.
– Пусть ваше величество успокоится. Я пришел не с тем, чтобы просить новых арестов, хотя…
– Хотя? Заканчивайте, мессир… Клянусь Святой Девой, я готов на всё, чтобы вырвать в моем королевстве зародыши бунта и безбожия, занесенные к нам…
– В таком случае, сир, есть еще один человек, которого вы сегодня же вечером должны отправить спать в Консьержери или Бастилии… Его зовут Рабле.
– Рабле! Этот достойный доктор, книги которого так меня забавляют!
– Он самый, сир. Но о нем я поговорю с вами позднее, если ваше величество позволит. Я тружусь во имя Церкви, сир… А это значит, что я тружусь и во благо королей, которые без Церкви мало бы что из себя представляли.
– Вы говорите как человек духовного звания.
– Сир, – поклонился Лойола, – я говорю как человек, убежденный учением и опытом. Королевская власть не опирается ни на что стабильное, если она перестает опираться на авторитет Церкви… Но я перехожу к тому вопросу, с которым я хотел к вам обратиться… Сир, я хотел бы получить пропуск или документ «Пропустить!», чтобы я мог в любой час и неограниченное количество раз посещать нашего узника в Консьержери…
– Нашего! – воскликнул король с досадой; он к тому же злился на урок, только что преподанный ему жестоким монахом. – Скажите уж лучше: вашего пленника…
– Сир! – сказал Лойола с заметной угрозой в голосе. – Вижу, мы плохо понимаем друг друга. Тогда дайте приказ отпустить Доле, и все будет сказано…
– Э! Клянусь Господом! Я отпущу его, если таково будет мое доброе желание! Эти книги… А точно ли, что это он их напечатал?.. Я знаю Доле! Это – неукротимый разум, и если бы он печатал запретные книги, которые у него нашли, он бы заявил об этом!
Если бы в этот момент Лойола хоть на мгновение поколебался, все было бы разрешено, а именно: Франциск I освободил бы Доле. Монах понял, что разум короля взбунтовался.
– Сир! – сказал он медленно, – клянусь, что проклятые книги напечатаны Доле. Надо ли ехать в Рим и доказывать, что святое слово посланника папы равноценно слову порочного иерарха? Будет ли святой Петр подвергнут невероятному оскорблению, что его авторитет будет низведен до такой степени!..
Франциск I, вздрогнув, опустил голову.
Война с папством означала войну с императором Карлом Пятым, с Испанией, Италией, Австрией, со всей Европой, выступившей против него.
– Я верю вам, месье, – ответил он. – Но меня убеждают только ваши слова… Итак, что вы от меня требуете?
– Разрешение посещать нашего узника, – сказал непреклонный Лойола.
– Зачем вам эти визиты?
– Чтобы обратить этого несчастного. Подумайте, сир, о блистательной победе, каковую одержит Церковь, а следовательно, и королевская власть, если печатник отречется от своего неверия, если публично признает себя виновным, если, наконец, умрет, приняв духовную помощь наших священников! Это же будет великолепный результат, сир!
– Но добьетесь ли вы такого результата? Доле упрям…
– Я отвечаю за успех, сир! Особенно, если коменданту Консьержери будет дан приказ в точности исполнять мои предписания.
– Подведем итог. Вы хотите иметь все полномочия, чтобы пытать Доле? Ладно, согласен! Я дам необходимые указания Монклару.
– Сир, зачем знать третьим лицам о том, что я намерен предпринять? Я подготовил распоряжение, на котором вашему величеству надо только поставить свою подпись и печать.
Лойола протянул королю бумагу следующего содержания:
«Приказываю бальи Консьержери, коменданту дворцовых тюрем пропускать предъявителя настоящего документа, предоставлять ему возможность свидания с тем из заключенных, кого он выберет, и подчиняться всем его распоряжениям».
Франциск поставил свою подпись и приложил личную печать, предназначенную для удостоверения подлинности самых секретных документов.
Лойола схватил драгоценную бумагу, поблагодарил короля с тем милым изяществом, которое он выказывал всегда, когда был доволен, и поспешил к выходу из Лувра.
Лойола расположился в жалкой лачуге, находившейся в глубине тупика, называвшегося Зловонная Нора.
Тупик этот выходил на улицу Юшет, которая одним концом упиралась в улочку Дез-Этюд, а другим выходила на набережную Глорьет, на левом берегу малого рукава Сены.
Тем самым Лойола был полностью скрыт от посторонних глаз и в то же время находился в центре своих операций, близ Лувра, собора Богоматери, Шатле.
Зловонная Нора состояла из дюжины грязных домишек, населенных матросами, грузчиками и бедным девицами, которые по вечерам выходили прогуливаться мимо лавок моста Сен-Мишель в надежде привлечь внимание какого-нибудь гвардейца или студента.
В самом последнем из этих домишек, в глубине тупика, и устроил свою резиденцию Лойола.
XLV. Удивление мэтра Грегуара
Через несколько дней после визита Лойолы в Лувр, около половины пятого, то есть в тот час, когда в корчме «Девиньер» начинали зажигать лампы, два завсегдатая этого злачного местечка молчаливо попивали медовуху, сидя за столом, расположенным недалеко от жаровни.
Это были Фанфар и Кокардэр. Оба бандита были сумрачными и время от времени по очереди тяжело вздыхали. Такие вздохи, хотя и не сопровождали интересную беседу, были очень красноречивыми.
Тяжелые вздохи сопровождались пламенными взглядами, которыми меланхоличные выпивохи окидывали пулярок, насаженных рядком на вертел и медленно вращавшихся над горячим пламенем.
Уже несколько дней им стало просто невозможно жить. То ли горожане стали осторожнее, то ли дозоры удвоили бдительность, но оба наших плута оказались на голодном пайке. Более того, какие-то странные подвижки происходили возле Двора чудес. Не раз видели офицеров, которые, казалось, решали какие-то стратегические проблемы. На соседних улочках не раз появлялся даже сам главный прево.
Идя верхом на каменной тумбе, украшавшей с одной стороны дверь, Ландри, сын мадам Грегуар, нашел развлечение в расспросах прохожих, не обращая никакого внимания на многочисленные тумаки, оскорблявшие достоинство месье Грегуара.
Читать бесплатно другие книги:
