Чужое тело Орлов Антон

— Тина, сюда! — крикнул Лиргисо. — Амеик, щиты! Прикрой Тину!

Тина дала напоследок длинную очередь по проему и бросилась, пригибаясь, в коридор. Аэрокар завис вплотную к окну. Не разобрать, что за марка.

Тонкий, на грани ультразвука, свист. «Цербер» рванулся обратно в холл, навстречу свистящей смерти. Он принял удар на себя, и все равно Тину швырнуло на пол. Что-то тяжело стукнуло ее по плечу, отскочило в сторону. Оторванный манипулятор Амеика.

— Тина!

Крик Лиргисо, вслед за ним грохот. Не вставая, Тина перевернулась на бок, оглянулась. Лиргисо высунулся из кабины и смотрел в сторону холла — а там было на что посмотреть. Баррикада ползла к проему, оставляя на припудренном штукатуркой паркете размазанный след, словно ее толкал невидимый бульдозер. Уже возле самого проема она вспыхнула, затрещали в огне стулья, от горящего синтелона повалил удушливый белый дым — и все это обрушилось на тех, кто засел на лестничной клетке. Там закричали. Боевые роботы — это в порядке вещей, но люди рахад не ожидали, что их атакует охваченная пламенем взбесившаяся мебель. Что-то взрывалось — видимо, неизрасходованный боезапас «кермара». Потом раздался более мощный взрыв, пол под Тиной вздрогнул.

— Тина, ты жива? Лезь сюда, быстро!

Тело опять не желало повиноваться ей. Тина подползла к окну, ухватилась за подоконник. Лиргисо втащил ее в кабину. Она успела заметить разбросанные по всему коридору манипуляторы, куски сулламьего корпуса и мертвые электронные блоки Амеика. Дверца машины задвинулась.

— Ты не ранена?

— Нет. Меня оглушило… Пройдет.

Застегнуть страховочные ремни Тина сумела самостоятельно. Ей хотелось избить это слабое, ненадежное тело, в любой момент готовое подвести. Удар взрывной волной — это еще не повод, чтобы руки и ноги еле двигались. Раньше она приходила в себя после таких ударов за считанные секунды.

Четырехместная кабина была отделана темным люминогласом и полированным деревом. Видимо, это один из аэрокаров «Кристалона». Слева от кресла — бортовой медавтомат, но он ведь не для киборгов, для людей… Ну да, для людей! А она теперь кто?

Тина дотянулась и включила автомат, получив вскоре перечень ушибов (целых три, хотя боли она не ощущала) и дозу какого-то общеукрепляющего лекарства.

Лиргисо маневрировал, за лобовым стеклом и иллюминаторами мелькали своды полости с сияющими пятнами лаколарий, чужие аэрокары, плоские крыши Инегбона с игрушечными креслицами и диванчиками, снова чужие аэрокары на фоне багрового зарева, утопающая в коричневых сумерках долина с темными осколками озер, горящая постройка, в которой Тина узнала виллу, неотвратимо надвигающийся чужой аэрокар, в последний миг вильнувший в сторону, текуче изогнутые толстые перемычки… Наконец Тина почувствовала себя лучше и поняла, что происходит. Их взяли в кольцо и пытаются прижать к земле, а Лиргисо пытается уйти. Фласс, у него голова работает?.. Вот сейчас можно было вырваться, если проскользнуть между чужой машиной и перемычкой. Тина сумела бы это сделать. И Тлемлелх сумел бы. А Лиргисо не рискнул, побоялся врезаться в перемычку. Боевые стимуляторы ускорили его реакцию, благодаря чему люди рахад до сих пор с ним не справились, но пилотом он был посредственным.

Пришлось дождаться передышки, чтобы не отвлекать его на середине маневра. Тина позвала:

— Лиргисо, я уже в порядке. Пусти меня за пульт.

— Ты?.. О да, я помню, что ты вытворяла на Лярне над Флассом! — Его голос звучал насмешливо, не иначе в силу въевшейся привычки. — Прошу, великолепная Тина!

Щелкнули пряжки. Лиргисо пересел в кресло рядом с пилотским. Тина, заранее расстегнувшая ремни безопасности, вскочила, шагнула вперед и заняла его место — как раз вовремя, чтобы уйти от приближающихся с двух сторон чужих машин. Лиргисо перегнулся через подлокотник и застегнул ее ремни, потом свои.

В полости рахады сложно маневрировать — все равно что в замкнутом помещении, но тергаронский пилотаж включает в себя и такую технику. Тина бросила машину вверх, по спирали огибая необъятную перемычку, а машина противника в эту перемычку влепилась. Минус один. Перемычка затряслась, как желе, расползшиеся по ее поверхности золотые лаколарии померкли. Что там еще происходит с перемычкой, Тина не видела. Она спикировала прямо на группу чужих аэрокаров, проскочила между ними и рванула в глубь сумеречного пространства, над черным водяным зеркалом, из которого вырастали оплывшие сюрреалистические колонны. Теперь все машины людей рахад висели у нее на хвосте. Гонка на выживание.

— У нас есть карта полостей? А то ведь заблудимся.

— Есть, — отозвался Лиргисо. — На втором справа экране.

— Когда мы пикировали, ты опять стал похож на энбоно.

— Каким образом? — Он искренне удивился.

— У тебя физиономия позеленела.

Лиргисо рассматривал карту. Молча и озабоченно. Последнюю реплику Тины он словно не расслышал.

«Значит, такие номера в воздухе тебе не нравятся? А Тлемлелх на твоем месте был бы в восторге! Как пилот ты его мизинца не стоишь».

Аэрокар несся прямо на толстенную, в светящихся вздутиях, перемычку. Та полностью заслонила обзор, уже можно было рассмотреть морщинистую кожу (или кору?), скопления каких-то пушистых наростов, черные прожилки и торчащие усики на люминесцирующих вздутиях. За секунду до столкновения Тина отвернула, описала вокруг перемычки головокружительную петлю и помчалась дальше.

Последняя кровь отхлынула от щек Лиргисо. Он сидел бледный, как покойник, но молчал. Статус. Для Живущего-в-Прохладе нет ничего хуже, чем потерять статус, а Лиргисо прежде всего Живущий-в-Прохладе и только потом человек. Лишь бледность выдавала, до чего не по вкусу ему этот сумасшедший полет.

— Это называется тергаронский пилотаж, — сказала Тина. — Знаешь, одна из самых страшных вещей — лететь с пилотом-камикадзе, который не ценит собственную жизнь и которому все равно, чем закончится прогулка, посадкой или смертью. Тебе повезло, ты сейчас летишь с таким пилотом. Жизнь в этом теле не имеет для меня большой ценности.

Лиргисо опять промолчал. Деревянно-невозмутимое выражение лица, взгляд устремлен вдаль сквозь лобовое стекло. Руки на подлокотниках вроде бы расслаблены. Только смертельная бледность и выдает напряжение.

Водная гладь осталась позади. То, что находится внизу, выглядит как твердая почва, там раскиданы какие-то клубки и бревна. По крайней мере, сверху это похоже на бревна. Преследователей не видно, и локатор ничего не фиксирует. Оторвались!

— Тина, топливо на нуле. — Голос Лиргисо звучал ровно. — Сажай машину.

— Запасные пластины есть?

— Нет. Садись около перемычки, тогда у нас будет меньше проблем.

Тина посадила аэрокар у подножия изогнутой, как носик чайника, перемычки.

— Почему — меньше проблем?

— Увидишь, великолепная Тина.

Первый проблеск иронии: Лиргисо начал оживать.

— Радиосвязь тут работает?

— На небольших расстояниях. Рахады создают помехи, поэтому на Савайбе связь в основном кабельная. В пределах города можно общаться с помощью передатчиков, но мы с тобой ни с кем сейчас не свяжемся. — Он состроил насмешливо-скорбную гримасу и подмигнул.

«Хочешь отыграться за полет? А на меня не действует, мне терять нечего».

Не увидев на ее лице признаков паники, Лиргисо как ни в чем не бывало продолжил:

— Пойдем пешком до ближайшего цивилизованного поселения, как тогда на Лярне. Фласс, все повторяется! Правда, ты с тех пор стала куда более хрупким существом, но я буду нежно заботиться о бывшем непобедимом киборге. Забавная перспектива…

Он иронизировал на эту тему в течение всего времени, пока они выносили из машины вещи, нужные для перехода. Тине хотелось залепить ему пощечину. Под сплошными, без единой прорехи, сводами царили вечные сумерки. Приглушенный свет лаколарий выхватывал клубки голых кожистых стеблей, вцепившиеся корнями в почву (если это можно назвать почвой), и продолговатые предметы, очертаниями напоминающие бревна. Поверхность гигантских колонн-перемычек на ощупь оказалась податливой и немного липкой. Вдали, в непроглядном сумраке, что-то пищало, булькало, щелкало. Жарко. Так жарко, что бронекостюмы были скорее обузой, чем подходящей экипировкой.

— Я больше не могу таскать на себе эту сауну. Меня скоро тепловой удар хватит.

— Меня тоже. — Лиргисо огляделся, словно надеялся что-то рассмотреть в густой коричневой мгле за дальними перемычками. — Ладно, раздеваемся.

Тина уже начала снимать броню, не дожидаясь его разрешения. Они остались в легких шелковистых костюмах спортивного покроя, бронированных ботинках и шлемах. В специальном отделении аэрокара находился багажный робот, который мог передвигаться в двух режимах — «тележка» и «краб». На него нагрузили спальные мешки, медавтомат, консервы, контейнер с оружием и сложенные в виде сумок бронекостюмы.

— Эту машину собирались отправить на модернизацию, поэтому она была почти без топлива, — объяснил Лиргисо. — До другого транспорта я не смог добраться. Люди рахад кишели вокруг виллы, как личинки лярнийской бьоры в яме с нечистотами. Их собралось там несколько сотен.

— Зачем на модернизацию? У нее отличные летные качества.

— Я хотел модернизировать салон. Предполагалось, что это будет мой савайбианский лимузин. — Он со вздохом поглядел на аэрокар у подножия искривленной перемычки. — Увы, не судьба, как говорят и люди, и энбоно. Сейчас я утоплю его.

— Где ты собрался его топить?

В поле зрения не то что приличного водоема — ни одной крохотной лужицы.

— О, это уже неповторимая савайбианская экзотика! — Лиргисо прикоснулся к дактилоскопическому замку оружейного контейнера и достал большой ребристый пистолет незнакомой Тине марки. — Сейчас я заставлю рахаду проглотить аэрокар. Жаль машину, но, если бандиты ее найдут, нас тоже найдут. Отойдем подальше…

Он обхватил Тину левой рукой за талию и увлек в сторону. Робот проворно семенил за ними в режиме «краб», от его металлических лап на гладкой темно-коричневой поверхности оставались небольшие ямки, которые вскоре исчезали — словно упругая живая кожа возвращалась в исходное состояние после нажима. Ботинки Тины и Лиргисо следов не оставляли. «Хорошо, — подумала Тина, — никто не узнает о нашем присутствии». Потом, когда Лиргисо отпустил ее, она присела и потрогала поверхность. Теплое. Гладкое. Более плотное, чем вещество перемычки.

— Смотри! — окликнул Лиргисо. — Не стоит пропускать такое зрелище!

Он расставил ноги и поднял обеими руками ребристый пистолет; стойка для стрельбы из оружия, которое дает отдачу. Да, отдача есть. Его плечи при каждом выстреле вздрагивали, мышцы напряглись.

Черное отверстие в содрогнувшейся перемычке. Второе. Третье. Четвертое. Пятое. Перемычка вдруг затряслась и задергалась, как живая; у ее подножия — точнее, вокруг ее основания — разверзся провал, и машина исчезла. Лиргисо опустил оружие. Искривленная колонна извивалась, словно хотела оторваться от свода, лаколарий на ней потускнели. По соседним перемычкам тоже проходили волны дрожи. Тина ощущала под подошвами мелкую, постепенно затухающую вибрацию. Ей все это не нравилось: как будто рахада — живое существо, способное испытывать боль.

— Все. — Лиргисо улыбнулся. — Аэрокар похоронен.

Отверстия от пуль медленно, миллиметр за миллиметром, закрывались. Тина шагнула вперед, чтобы заглянуть в провал, но Лиргисо схватил ее за руку:

— Стой. Это опасно. Там вязкая масса, пронизанная переплетенными подвижными канатами, сейчас все это шевелится и стягивается. Если подойдешь, провал может поймать тебя, такие случаи бывали. Так погибло несколько рахадологов и не меньше сотни дураков.

Он держал ее запястье мертвой хваткой, словно боялся, что она оставит без внимания все эти аргументы.

— Идеальный сценарий для теракта в савайбианском городе, — сказала Тина.

— Это предусмотрели. Те полости, где находятся города и плантации, особым образом обработаны. Можно сказать, погружены в наркотический сон. Там провалы не раскрываются.

Черная яма у подножия травмированной перемычки исчезла, на это ушло около десяти минут. Рахада перестала дрожать. Лиргисо выпустил руку Тины и убрал пистолет в контейнер.

— Если ты еще не заметил — я не рахадолог и к дуракам себя не причисляю, — бросила Тина, массируя запястье.

— Иногда я начинаю бояться, что ты покончишь с собой и я не успею тебя остановить. — Повернувшийся к ней Лиргисо улыбнулся грустно, почти беспомощно. — Однажды со мной такое произошло. На Лярне. Один Живущий-в-Прохладе ушел во Фласс, хотя никаких разумных причин для этого не было.

Уход во Фласс до недавнего времени был самым распространенным способом самоубийства у расы энбоно. Самоубийца отправлялся на берег плотоядного океана, и больше его никто не видел.

— Из-за тебя?

— Он считал, что из-за меня, хотя я был к нему очень привязан и не желал его смерти. Это случилось задолго до нашей с тобой встречи, но мне до сих пор бывает больно, когда я вспоминаю эту историю. Тина, ты ведь так со мной не поступишь? Разве нам плохо вместе?

Тина растерялась: она успела привыкнуть к выходкам Лиргисо, но такого не ждала.

— У меня ломка начинается. — Он горько поморщился и провел по лицу ладонью. — Тина, я перебрал со стимуляторами. В Сивииннэ я не мог без них обойтись, а повторный прием меня доконал. Мне сейчас будет очень плохо. Надо принять компенсаторы, витамины, и еще мне нужно хотя бы несколько часов сна… Извини, я надену на тебя наручники.

— Зачем? — Тина смерила его холодным взглядом, но Лиргисо это не отрезвило.

— Чтобы ты не ушла, пока я буду спать. Чтобы ты не убила меня или себя. Придется сковать тебе руки за спиной, тогда ты не сможешь снять шлем.

Когда он опять открыл контейнер и извлек оттуда пару наручников, Тина поняла, что намерения у него вполне серьезные.

— Лиргисо, перестань. Тебе надо отдохнуть, а я буду дежурить. Ты способен соображать? Я тебе обещаю, что все будет в порядке.

— Тина, это блеф! — Он рассмеялся странным рыдающим смехом. — Я тебя люблю, но я же знаю, что ты блефуешь! Я хотел бы тебе поверить, но нельзя!

Она потянулась за бластером, однако Лиргисо, несмотря на свое невменяемое состояние, по-прежнему превосходил ее и в скорости, и в силе. Он поймал ее за руку, заставил выпустить оружие и ловко опрокинул Тину на землю.

— Идиот, а если я в туалет захочу?!

— Можешь сделать это сейчас, — после небольшой паузы разрешил Лиргисо. Видимо, какие-то агонизирующие остатки здравого смысла у него пока еще не угасли. — Потом я буду спать. Часов через десять приду в себя и проснусь. Здесь неопасная область, ничего не случится.

Тина все же пыталась сопротивляться, но Лиргисо завернул ей руки за спину и защелкнул на запястьях браслеты. После чего принял какие-то лекарства, обнял ее и растянулся рядом, на гладкой теплой поверхности, которую на Савайбе называют «землей».

— Теперь ты никуда не уйдешь… — пробормотал он.

Потом произнес что-то еще, непонятное и рваное, с резкими интонационными перепадами. Казалось, он никак не может справиться со словами, те ускользают от него, распадаются на куски, застревают в горле. Тина поняла, что он пытается говорить на своем родном языке — на языке энбоно. Человеческий речевой аппарат для этого не приспособлен. Наконец Лиргисо уткнулся шлемом в ее плечо и затих. Когда Тина попробовала высвободиться, он сжал ее сильнее и опять выдал изуродованную версию какой-то лярнийской фразы, но так и не проснулся.

Перемычки уходили ввысь, тонули в бархатном коричневом сумраке, где приглушенно мерцали золотые пятна лаколарий. Там небесная твердь: для тех, кто живет в рахадах на Савайбе, это древнее словосочетание обрело буквальный смысл. Сбоку замер робот с багажом — если повернуть голову, можно его увидеть. С другой стороны Лиргисо, на него даже смотреть не хочется. Жарко, тяжелый влажный воздух, масса непривычных запахов. Звуков мало, все они далекие, негромкие.

Тина тоже задремала. Потом проснулась. Потом опять задремала. Новое пробуждение было тревожным: во-первых, скованные руки занемели, во-вторых… Человеческая речь. Мужские голоса, как будто ругаются.

«Люди рахад? Или это секьюрити “Кристалона” ищут нас? Вряд ли, весь персонал у Лиргисо вышколенный — знают, что ругани босс не терпит. Значит, чужие. Черт, они ведь идут в нашу сторону! А я в наручниках, а этот сукин сын в отключке…»

На весь приют снега не хватило. Повсюду лежали яркие белые мазки, но остались и незакрашенные места, где чернела грязь, мерзли склеившиеся листья. Серое складчатое небо роняло снежинки, и те медленно скользили мимо окна, к которому приникла Ивена.

Раньше Ивена любила снег, а сейчас смотрела на него и чувствовала, как скапливается где-то позади глаз горькая, едкая влага.

В Ярахе, где был ее дом, зима наступила раньше, чем в Оржиме, и снег повалил сразу — мир в мгновение ока стал ослепительно белым, непролазным для пешеходов и наземного транспорта. Папу убили из-за снега. В последнее время у папы все чаще болела поясница, и медавтомат в поликлинике для граждан пятого уровня вылечить его не мог, а «особых заслуг перед Манокаром», за которые разрешают лечиться в хорошей больнице, у папы не было. Снег падал и падал, и он не стал его разгребать, пошел домой, чтобы полежать и согреться под теплым одеялом — тогда боль отпускала. На другой день его арестовали за неповиновение начальству, а еще через день забили электроплетью.

Ивена слышала, как госпожа Камис, мамина подруга, жена папиного сослуживца, объясняет маме: «Этот господин Нузерав, новый директор, твоего Руфера даже ни разу не видел. Он, говорят, очень беспокойный и все боится, что ему подчиняться не будут. За Руфера он ухватился, чтобы на его примере всех напугать. Ты бы сходила к нему да попросила коленопреклоненно — может, согласится заменить наказание на условное, он же имеет право… Сходи, ради ребенка своего сходи!» Мама ходила и просила, а когда вернулась, села рядом с Ивеной, которая после завтрака съежилась в углу дивана и с тех пор это место не покидала, обняла ее и заплакала. Подол светло-синего платья после коленопреклоненных просьб выглядел как грязная тряпка, но господин Нузерав остался неумолим.

На другой день после казни мама заболела, у нее покраснело лицо и поднялась температура. Ивену забрала к себе госпожа Камис, она же потом сказала, отводя глаза, что мама из больницы не придет. Госпожа Камис хотела отвезти Ивену к бабушке с дедушкой, но за девочкой пришел инспектор из министерства нравственного попечения и сообщил, что Ивену Деберав определили в Приют кротких вдов, чтобы она получила там надлежащее воспитание. Из дома, кроме старенького чемодана с одеждой, Ивена взяла с собой коробку с цветными стеклышками, которые приносил ей папа, и мехового котенка, которого сшила мама, и еще фотографию, где мама с папой вместе и улыбаются. Фотографию у нее отобрали — потому что с родителей-преступников нельзя брать пример, — а котенка и стеклышки оставили.

В приюте Ивена делала что ей говорили и все время молчала. Она не хотела здесь жить. По вечерам она забиралась на чердак, сидела там, в тишине и темноте, и пыталась придумать дверь, через которую можно уйти далеко-далеко. У нее давно уже зародилось подозрение, что не все двери обыкновенные: наверное, некоторые ведут в неожиданные места, как во сне. Ивене иногда снились сны, где открываешь дверь — а за ней совсем не то, что рассчитывала увидеть. Вот бы и в жизни так… Надо только выбрать подходящий момент, чтобы открыть дверь. Эксперименты с дверями в четырнадцатом корпусе ни к чему не привели, и тогда Ивена решила, что дверь нужно придумать. Если очень сильно хотеть, та сама собой появится на темном заброшенном чердаке — словно всегда была здесь, просто раньше ее не замечали.

Ивена садилась на пол, прислонялась к старой тумбе, обхватывала руками коленки — и представляла себе дверь, а потом изо всех сил хотела, чтобы придуманная дверь превратилась в настоящую… Под конец обходила чердак, старательно ощупывала холодными пальчиками стены: ничего. Несмотря на ее отчаянное желание, дверь так и не появилась, зато на чердаке она познакомилась с Полиной. С Поль, как та себя называла.

Поль рассказала Ивене сказку про Алису: яркий таинственный мир, похожий на пригоршню цветных стеклышек. Странная сказка — в ней никто никого не воспитывал и не наказывал. И сама Поль странная. Когда она разрыдалась в кинозале, Ивена решила, что ей плохо, а потом оказалось, что ей было смешно. Почему? Фильм взрослый, скучный, страшноватый, что в нем такого веселого?..

Еще Поль сказала, что Дня ответственности не будет. Успокаивала Ивену, как маленькую? Когда маму увезли в больницу, госпожа Камис тоже говорила, что все будет в порядке. У взрослых это обычная присказка, что бы ни случилось.

Девочек позвали строиться парами. Ивена отлепилась от холодного окна, подошла к остальным. Госпожа воспитательница, суетливая женщина с печальным бесцветным лицом, сказала, что наказание будет символическим, и воспитанницы, дочери недостойных родителей, должны принять его с благодарностью. Потом повела их по свежевымытым лестницам вниз.

Одинаковые шкафчики с именами на дверцах. Вдали, в коридоре, звенели голоса: кто-то спрашивал, где госпожа Эмфида Турнав; на это отвечали, что ее нигде нет, а дверь ее комнаты заперта на ключ — наверное, госпожа старшая администратор-воспитательница уже ушла в Судный зал.

Снаружи пахло снегом. Гравиевая дорожка вела к большому дому, где находился Судный зал. Деревья по обе стороны покачивались и скрипели, такими же скрипучими голосами кричали вертлявые черные птицы — их много, они как черная рябь на неисправном экране. Ивена подумала, что заболеть уже поздно: даже если у нее сейчас поднимется температура, никто не станет это проверять. Ее все равно побьют плетью в Судном зале. Как папу. Хорошо бы умереть, когда ее начнут бить: этого они не хотят, от этого они растеряются… Но у нее, наверное, не получится.

Главное здание приюта надвигалось, сквозь слезы оно казалось размытым, словно смотришь в окно во время ливня. Блестящие, как медицинские инструменты, вешалки в раздевалке. Лестницы и коридоры, на стенах плакаты с поучительными стихами. Все перекошенное, затуманенное. Ивена несколько раз моргнула, но слезы выступили опять. Кто-то на нее шикнул, что плакать нельзя. Они уже заходили в зал.

Красивая сердитая госпожа махнула рукой, показывая, где становиться. Девочки выстроились в несколько шеренг, по росту. Ивена была из невысоких и стояла во второй шеренге. Из-за слез она ничего не могла как следует рассмотреть, да ей и не хотелось.

Наступила тишина. Потом зазвучал властный, как звук басовитого музыкального инструмента, мужской голос: о долге перед обществом, об ответственности, об истинных ценностях Манокара, о великой воспитующей силе справедливых наказаний, которые спасают детей и взрослых от скверны. Ивена не слушала, слова сами лезли в уши, а она жмурилась от слез и про себя твердила: «Все равно мама и папа хорошие, все равно мама и папа хорошие, все равно мама…»

Очередной фразой оратор поперхнулся.

— Что это значит? — Его же голос, но уже не такой уверенный. — Это что за балаган?!

— Я — воплощение Ответственности, о которой ты столько трепался. Всем оставаться на местах!

Завизжали сразу со всех сторон. Шеренги воспитанниц заколебались. Ивена поняла, что происходит что-то такое, что надо увидеть, и решительно вытерла глаза.

Впереди было возвышение. Над ним, на стене — большой позолоченный герб Манокара, голографический портрет президента Ришсема в траурной раме, тяжелые складчатые драпировки из блестящего бархата, с золотыми шнурами. Драпировки стремительно таяли в пламени, над возвышением кружились хлопья — как будто шел снег, только не белый, а черный. Бледное пламя казалось призрачным. Вскоре оно исчезло, заодно с изрядным количеством роскошного бархата. Герб и президент Ришсем сиротливо съежились на пустой белой стене, испачканной копотью.

Ивена засмотрелась на огонь и не сразу разглядела тех, кто стоял на возвышении. Трое мужчин в парадных мундирах — господа из министерства нравственного попечения. Старшие дамы приюта, госпожа экзекутор-воспитательница с помощницами. И еще кто-то в траурном платье, как у всех, но с заросшим черной шерстью лицом, злыми красными глазами и торчащими из-под верхней губы клыками. Она… Оно… Именно так должна выглядеть Черная Вдова! Разве Черная Вдова может появиться средь бела дня, да еще в таком месте, где много народу? Впрочем, раз появилась — значит, может.

— Это что такое? — повторил один из господ администраторов. — Прекратить маскарад!

Другой бросился к Черной Вдове и попытался ее схватить. Вдова его оттолкнула. Администратор с воплем отлетел, упал на пол. То же самое произошло с экзекутор-воспитательницей и двумя ее рослыми помощницами. Все они корчились и стонали, словно получили ожоги.

— Она же призрак, нельзя ее хватать! — затараторила за спиной у Ивены какая-то девочка. — На нее надо плюнуть, три раза повернуться на пятке через левое плечо, опять плюнуть и сказать: «Сгинь туда, откуда пришла!» А они не знают…

Ивена, которая прижалась к другим сбившимся в кучку воспитанницам и обеими руками зажимала себе рот, постаралась это запомнить: плюнуть, потом повернуться три раза, потом еще плюнуть… А призрак будет смирно стоять и ждать, пока ты все это проделаешь?

— Какой еще маскарад? — оскорбилась Черная Вдова. — Я настоящее привидение! Хотите доказательств? Пожалуйста!

Она топнула ногой. Помещение заходило ходуном, оконные стекла начали дребезжать и раскалываться на куски. Ивена видела, что женщины, стоявшие около двери, пытаются выскочить из зала, но дверь не открывается. Администратор с косо подрезанными седыми бакенбардами выхватил из кармана передатчик и торопливо заговорил, потом вдруг швырнул передатчик об пол.

— Прошу внимания! — перекрывая шум, крикнула Черная Вдова. — Сегодня у вас День ответственности, а это значит — каждый отвечает за то, чего он не делал! Силам преисподней нравится ваша логика! У вас дети отвечают за родителей, но давайте пойдем дальше и разовьем этот принцип до его закономерного завершения! Урмен Сепинал, — черная когтистая лапа Вдовы указала на господина с передатчиком, — сейчас ты понесешь ответственность за то, что восемьдесят лет назад твой дед Альберт Сепинал не по протоколу раскланялся со своим руководителем. На него тогда наложили строгое взыскание, но ты, его внук, до сих пор за это не ответил! Следуя твоей же логике, ты должен быть наказан. Ведь это ты придумал День ответственности и ввел его двадцать четыре года назад, когда тебя назначили генеральным инспектором-попечителем Приюта кротких вдов. Внук негодяя, который не по протоколу раскланялся со своим начальником! За это я съем тень твоего сердца, и ты отправишься в преисподнюю!

Вдова протянула когтистую лапу в сторону господина Сепинала и сделала в воздухе движение, словно с силой вырвала нечто невидимое. Потом поднесла ко рту ладонь, как в пантомиме, которую Ивена видела однажды на празднике. Сверкнули клыки. Побледневший Сепинал судорожно схватился за грудь, покачнулся и осел на пол. По залу пронесся полустон-полувздох, вслед за этим наступила мертвая тишина.

— Меня не интересуют дети, — четко и зловеще произнесла в этой тишине Черная Вдова. — Мне нет до них никакого дела. Я специализируюсь на взрослых — они обязаны нести ответственность по тем правилам, которые сами же и устанавливают. Сепинал, создатель правил Дня ответственности, отправился к дьяволу, теперь разберемся с остальными… Заместитель генерального инспектора-попечителя Энджий Луренав. Твой отец Симий Луренав в возрасте одиннадцати лет кидался из окна булочками с изюмом в проезжающие автомобили, за что был наказан поркой. Ты до сих пор не понес никакой ответственности за его проступок. Логика страдает и взывает к справедливости! Поэтому я…

— Нет! — выставив перед грудью руки, словно это могло его спасти, перебил высокий администратор с сухощавым желтым лицом. — Это будет неправильно! День ответственности придумал не я, — он оглянулся на Сепинала, жутковато неподвижного, с запрокинутой головой, — правила установил не я… Получается нелогично!

— Сепинал умер. Нельзя остаться в живых, если твое сердце съедено. Теперь ты займешь его место — и будешь следовать тем же правилам? Тогда все логично!

— Нет! — опять возразил Луренав. — У меня другой подход… Другие правила…

— Какие?

— Другие! Они такого не предполагают!

— Ладно, Луренав… — Призрак хищно облизнулся. — Встретимся на следующем Дне ответственности. Остальные… — Горящие красные глаза оглядели зал. — Тоже отложим до следующего раза. День ответственности — это мой день! Любого из присутствующих есть на чем поймать, вы это замечательно придумали!

Все опять начало трястись — пол, стены, потолок, ряды пластиковых стульев. Черная Вдова направилась к выходу. Женщины шарахались в стороны, освобождая дорогу. Когда Вдова подошла к двери, Ивена увидела, что в юбке у нее прорезано отверстие и оттуда свисает жуткий хвост толщиной в палец, покрытый свалявшейся черной шерстью.

Дверные створки распахнулись перед призраком, пространство зала в последний раз содрогнулось. Вдова вышла в коридор, и створки с грохотом захлопнулись.

На возвышении продолжали корчиться четыре тела, пятое лежало неподвижно. Луренав присел около генерального инспектора-попечителя и пощупал пульс, потом выпрямился. Его, лицо с угловатыми скулами блестело, словно смазанное маслом. Через разбитые окна проникал сквозняк, залетали снежинки. Тишина сменилась многоголосым шепотом, потом тревожным гулом испуганного роя, но никто не решался выглянуть в коридор или хотя бы просто подойти к двери.

Холодно. Ивена обхватила руками плечики, привстала на цыпочки и начала озираться, высматривая в зале Полину. Рыжие волосы Поль заметны издалека, но пока ничего похожего не видно. Ивене не терпелось спросить, как Поль догадалась, что День ответственности будет сорван.

Теперь они находились в одинаковом положении. Если точнее — в одинаково паршивом.

Тина сидела, прислонившись к «бревну», покрытому кожистыми чешуйками, большими и маленькими, тусклыми и глянцево блестящими. Вся почва вокруг «бревна» усеяна высохшей сморщенной шелухой отвалившихся чешуек. Руки Тины по-прежнему были скованы за спиной; время от времени она машинально шевелила пальцами, чтобы восстановить кровообращение. Лиргисо лежал рядом. Запястья и щиколотки стянуты ремнями. Когда его связывали, он, не приходя в сознание, попытался что-то произнести на языке энбоно: Тина разобрала слово «Фласс», остальное прозвучало как сложно модулированный стон.

У тех, кто их захватил, не было эмблем на шлемах, как у людей рахад; на обыкновенных бандитов эти обитатели савайбианской глухомани тоже не очень-то походили. Крупный, с виду очень сильный мужчина средних лет, с небрежно подстриженной темной бородой и сверкающими глазами — словно через глаза выплескивалась наружу переполняющая его энергия. Его называли Фелад, он был главным. Парень лет двадцати-двадцати пяти, неуклюжий, но мускулистый, с россыпью болячек на скуластом лице. Ури. Третьего звали Стайсин. Пожилой, худой, молчаливый; его руки слегка тряслись, а бледность казалась нездоровой, в то время как Фелад и Ури выглядели просто незагорелыми. Одежда грязная и потертая, кожаные жилеты с несметным множеством карманов и карманчиков, объемистые рюкзаки.

Тине и Лиргисо эти трое обрадовались, однако радость у них была специфическая. Так радуются завалявшейся банке консервов или гаечному ключу нужного диаметра. Лиргисо быстренько связали, после чего обоих пленников обыскали, избавили от оружия и оттащили в сторонку, подальше от робота с багажом. Потом пришельцы достали из рюкзаков припасы и приступили к трапезе (к завтраку, определила Тина, прикинув, сколько времени прошло после атаки на виллу).

Между собой они разговаривали на смеси общегалактического и какого-то местного наречия. Тина поняла, что идут они в пункт, называемый Вакана, и до сих пор шли длинным, кружным путем, еле-еле выдерживая темп, а теперь смогут пойти по короткому пути, через Обаг, поэтому наконец-то можно сделать привал. Как будто встреча с Тиной и Лиргисо позволяла им поменять маршрут на более удобный, каким образом — Тина не уловила.

Она пыталась завязать разговор, но Фелад и Стайсин не обращали на нее внимания, словно ничего не слышали. Зато Ури подошел, присел напротив и положил ей на грудь давно не мытую руку. Бегающий взгляд, развязная, напряженная ухмылка — Ури соображал, что делает не то, и явно нервничал, однако удержаться не мог. Из-под его шлема выползло на потный лоб маленькое черное насекомое и тут же юркнуло обратно.

— Твои симбионты страдают агорафобией.

— Чего?.. — Ури вздрогнул, широко раскрыл влажные светлые глаза и больно сдавил ей грудь.

— Ури! — гневно хлестнул голос Фелада. — Ты что делаешь?! Измараешься об девку, и тогда мать-рахада тебя не примет!

«Измараться» грязный Ури не захотел, отдернул руку и отошел от Тины. Все трое уселись в кружок, Фелад начал произносить речитативом непонятный текст, где часто повторялось слово «рахада», Ури и Стайсин время от времени вставляли реплики. Религиозное действо?.. Потом они буднично заговорили о ценах на касас в Инегбоне, Ралбоне и гинтийском Шайхе. Касас — ценный естественный продукт, его собирают в кавернах рахад; если эти трое — промысловики, они должны быть людьми практичными.

Тина окликнула Фелада и спросила, не хочет ли он заработать: для этого надо помочь им с приятелем (всего три месяца назад ей и в дурном сне не могло бы присниться, что она назовет Лиргисо своим «приятелем»!) добраться до Инегбона. Фелад и Стайсин вопрос проигнорировали, один Ури воровато покосился в ее сторону.

Эти то ли промысловики, то ли сектанты вели себя так, как будто Тины и Лиргисо здесь нет, как будто те уже мертвы. Неодушевленный предмет производит какие-то звуки, стоит ли обращать на это внимание? Видимо, пленников собираются убить; Фелад и Стайсин убедили себя в том, что намеченные жертвы — не люди, а Ури этому еще не научился. Запланированное убийство позволит им добраться до Ваканы коротким путем через Обаг? Видимо, да.

Тройка была измотана переходом. Фелад и Ури забрались в спальные мешки, Стайсина оставили часовым. Тина поинтересовалась, не нужны ли ему деньги, но Стайсин не ответил. Он пристально вглядывался в печальный коричневый сумрак, иногда что-то шептал, слабо шевеля губами. Общался с рахадой?.. Двое пленников для него — всего лишь средство, с помощью которого можно без задержки попасть в пункт назначения. Мало ли что они там бормочут. Лучше послушать древний голос рахады, недоступный для ушей непосвященных… Тине представлялось, что Стайсин рассуждает именно так. Надо думать, дежурить они будут по очереди? Возможно, Ури не настолько равнодушен к деньгам, как его старшие собратья?

Она толкнула ногой Лиргисо, но тот не проснулся. «Часов через десять приду в себя…» Время еще не истекло. И опять — надоевшая тупая боль в запястьях. В прежние времена Тина попросту сломала бы наручники. В прежние времена ни один сукин сын не сумел бы на нее их надеть! Все-таки она не хотела умирать, хоть и говорила Лиргисо, что терять ей нечего.