Гроза над Польшей Максимушкин Андрей
Виктор Николаевич тихо дивился происходящим с его спутниками переменам. Сам он давно уже относился к церковникам и церкви как к своего рода торговцам, пиетета и почтения он к ним не испытывал, если те того не заслуживали. Разве может верить в какого-то там заоблачного бога прошедший огонь, воду и медные трубы ветеран флота? Разве может серьезно относиться к загробным карам моряк, неоднократно бывавший под ударом эсминцев, знающий, что чувствует человек, когда за бортом подлодки рвутся глубинные бомбы? Ад после такого кажется детскими играми. И бог не властен над сталью кораблей и атомом энергоустановок.
Обстановка церкви была Котлову знакома. Почти совсем как в уже виденных им католических церквах в Германии, Франции и Аргентине, похоже на англиканские церкви Корнуолла. Что хорошо у западных христиан, так это ряды стульев или лавки перед кафедрой, или как там это называется? Виктор Николаевич все не мог вспомнить название возвышения перед царскими вратами, там еще большой подсвечник ставится. И еще у католиков специальные кабинки для исповедания, очень хорошо для стеснительных людей, особенно для тех, чьи грехи не только против церкви и морали, но и попадают под интерес правоохранительных органов.
К вошедшим под своды храма людям тут же подошел молодой послушник и вежливо поинтересовался целью визита. Услышав, что пришли специально встретиться со святым Каролем, спросить благословления, паренек кивнул, перекрестился и предложил всем выйти на улицу. По словам послушника, ксендз Войтыла сам пригласит тех, с кем захочет разговаривать, а если не захочет… На все воля Господня, а наша церковь наместник Бога на земле.
Виктор Котлов во время этого разговора осматривал храм. Хоть раз в жизни побывать в польском костеле, будет о чем рассказать. Царившая под сводами костела атмосфера удивила моряка. Было тут что-то такое умиротворяющее, успокаивающее, доброе. И запах ладана не раздражал. В церкви пустынно. Только на скамейке перед распятием сидел мужчина средних лет. Почувствовав упершийся в спину взгляд Виктора Котлова, священник повернулся, кивнул визитерам и широко искренне улыбнулся.
– Анжей, пусть юноша останется, ему не надо исповедоваться. А остальные пусть подождут, – в голосе ксендза Кароля Войтылы чувствовалась такая уверенность и внутренняя сила, что все трое беспрекословно повернулись и вышли.
Спустившись с крыльца, Котлов и Ост закурили. Капитан долго пытался зажечь спичку, руки дрожали. Наконец Виктор Николаевич догадался угостить его огнем. Непривычно было видеть настолько взволнованного Юргена Оста, удивительно и непонятно. Неужели поездка, визит к местной церковной достопримечательности настолько серьезное дело, что выбило бравого капитана, несгибаемого командира боевой группы Армии Крайовой из колеи?
Не успел Виктор Котлов докурить трубку, как на крыльцо вышел Сташко. Паренек сдержанно кивнул им и пошел за ограду, на улицу. Следующим на прием к святому отправился Збых. Виктор Николаевич хотел было расспросить Сташко, что там за разговор был, но вовремя вспомнил, что так не принято. У сторонников традиционного христианства беседа по душам со священником дело серьезное, интимное, об этом не принято кричать на улице и болтать с кем ни попадя.
После Збыха настал черед Виктора Котлова. Вице-адмирал еще думал, стоит ли идти. Что хорошего и полезного может сказать этот поп? Но служка настойчиво повторил приглашение «пану моряку», да и Збых скромненько дважды напомнил, что не стоит заставлять себя ждать.
– Здравствуйте, пан Виктор, очень рад, что Бог дал нам свидеться, – первым заговорил ксендз, причем на русском.
– Здравствуйте, удивлен такому радушию. Я-то ведь не католик.
– Для Бога нет разницы, в какой церкви Ему молятся. Молятся или служат по зову сердца. Он все видит и знает. Ведь суббота для человека, а не человек для субботы, – лицо Кароля Войтылы озарила мягкая улыбка. Слова, фразы из его уст звучали слишком правильно, книжно. Видно было, язык он учил по учебникам, много читал, а вот живую речь слышал редко.
– Я много о вас слышал, люди вас любят и уважают, – начал Котлов осторожное прощупывание собеседника.
– Пустое, – махнул рукой ксендз Кароль. – Я исполняю свой долг, не более того.
– Долг можно исполнять по-разному, католическая церковь давно примирилась с нацистами, поддерживает оккупантов, – жестковато, зато прямо к делу. Виктор Котлов решил сразу проверить реакцию собеседника неудобными вопросами.
– Не церковь, а люди. Не каждый может бороться со своими слабостями, думать о душе, а не о теле. Враг многолик, он находит слабости, соблазняет неукрепившихся духом. Вынужден признать, режим дал нам много: привилегии, гарантии, поддержку. Золотые цепи, бриллиантовая клетка. Это дары Сатаны, подкуп, хитрость вечного обманщика, – прямой честный ответ умного человека. Одновременно признание своего оппортунизма по отношению к начальству. Многообещающее начало.
– И удар по церкви, – добавил Виктор Николаевич.
– Вы правы. Скажите, вы действительно родом из России?
– Совершенно верно. Вице-адмирал советского флота Котлов Виктор Николаевич, участник Европейской войны и битвы за Британию. Один из тех, кто ставил на колени империалистов. Во время перелета на Корнуолл мой самолет потерпел катастрофу под Варшау. Вот так я и встретился с капитаном Остом и получил возможность познакомиться с вами.
– Да, так и должно было быть, – задумчиво пробормотал ксендз. – Знаете, в нашей жизни ничего не бывает случайным. Неисповедимы пути Господни. Я сожалею, что вам выпало потерпеть на нашей земле. Может быть, вы обижены на людей Юргена, негодуете оттого, что не можете вернуться домой, на Большую землю. Просто примите это как есть, Бог всегда воздает нам за наши усилия, поступки, помыслы и страдания ради ближних. Я вижу, вы хороший человек с чистым сердцем, вы вернетесь домой, ибо это не ваша война. Простите еще раз, но это не ваш дом, вас ждут другие дела.
– Я надеюсь на это, но мне тяжело быть ведомым, идти на поводке за непонятно кем, чувствовать, что я несвободен.
– Вы свободны. Виктор Николаевич, вы сами не понимаете, что вы свободнее всех нас, живущих на этой многострадальной и страшно грешной земле, в страдающей из-за своей гордыни Польше. Страшно идти на Голгофу, еще страшнее, когда тебя гонят на крест бичом.
– Трудно понять, – хмыкнул Виктор Котлов.
Он чувствовал, что в словах ксендза есть внутренняя правда. Умный, честный человек, сильный человек.
Котлов хотел подружиться с ксендзом, сделать его союзником, попросить передать весточку, сказать пару слов нужным людям в немецкой администрации или в полиции, но понял, что Войтыла этого не сделает. Не сделает, так как это не его метод, не его правда, не его принципы. Ксендз никогда не будет пешкой в чужой игре, никогда не сделает того, что может принести вред людям, только если ради спасения других людей. Войтыла абсолютно независим, независим настолько, насколько можно быть независимым в рейхе. А жизни Виктора Котлова сейчас ничего не угрожает, посему и…
– Я много слышал о России. Удивлен, как вам удалось обойти соблазны врага рода человеческого и как близко вы подошли к настоящему христианскому государству.
– К христианскому государству?! – глаза Котлова полезли на лоб. Моряк не верил ушам своим.
– А что вас удивляет? – в глазах Войтылы плясали лукавые искорки. – Вы живете по заповедям Господа нашего, приближаете Царствие Его. Пусть у вас много атеистов, но лучше искренне творящий добро атеист с чистым сердцем и помыслами, чем лукавый фарисей с крестиком.
– Странно слышать такое от священника.
– Мне тоже странно такое говорить. Поверьте, не многие мои собратья во Христе разделяют это мнение. Понимаете, я много общался с людьми, много думал, молился, сравнивал, как мы живем в Польше и как живут люди в бывших крессах, тех землях, что русские заняли в тридцать девятом году. У нас живут с церковью, но без Бога. Вы с Богом, но церковь для вас не важна, она свободна, как должно быть христианской церкви.
– Официально у нас возбраняется ходить в церковь, – заметил Котлов.
– Возбраняется, но не карается. В вашу русскую церковь идут по зову сердца, а не соседей. Вашей церкви не приходится освящать непотребство и сатанинские обряды, ей не нужно приносить требы нечистому. Каюсь, я раньше не понимал вас. Считал коммунистов сторонниками Сатаны. Но только время, опыт и молитва позволили мне понять свою ошибку, увидеть, что вы отошли от неправого Люцифера и постепенно движетесь по пути Христа.
– Вы удивительный и редкий человек…
В действительности Виктор Котлов уже встречался с такой точкой зрения, ему приходилось общаться с православными попами, англиканскими пасторами, да и с лютеранами, принявшими советскую идеологию. Принявшие если не букву, то дух социализма. Другое дело, католики всегда занимали антисоветскую позицию, для них это один из догматов веры.
Виктор Котлов незаметно для себя проникся чувством уважения к этому необычному человеку, который со спокойной улыбкой на устах высказывает крамольные идеи и одновременно почитается местными жителями святым. Постепенно разговор перешел на польские дела. В голосе ксендза звучала острая боль, когда он рассказывал, какими методами действуют оккупанты, уничтожая поляков.
Нет, внешне все прилично и пристойно, законы для поляков и немцев почти одинаковы, расстрелы заложников и беспричинное выселение людей с понравившихся переселенцам земель уже не практикуются. Времена Гитлера и Коха прошли.
Сейчас все куда мягче, благопристойнее… и ужаснее. Оформление иное, а цель прежняя – гуманное убийство целого народа. Мягкое, ласковое утопление целого народа в собственном дерьме. Все делается для того, чтоб местное население тихо-мирно вымирало. Причем уничтожение осуществляется под лозунгами свободы от предрассудков, под защитой прав личности. А реально, если убрать красивую обертку, права эти сплошь такие, что нормальный человек сам от них отказывается.
В первую очередь у поляков убивают душу, а потом уже они сами убивают себя. Кароль Войтыла рассказывал о школьной программе, о рекламе вудки, о популярности самогоноварения, о целенаправленной политике по разрушению душ молодежи. Ведь как иначе можно назвать мягкое внедрение в головы убеждения, что всего можно добиться, не работая? Достаточно только везения и умения выгодно себя продать. Разве может быть труд позорным? А детям говорят, что половой, холуй поганый в трактире, живет гораздо лучше крестьянина или механика.
– Виктор Николаевич, Польши нет, нашего народа нет. Вы говорите, Армия Крайова? Это даже не смешно. За все время своего существования повстанцы не добились ничего. Абсолютно ничего.
– Странно. А то, что они убивают компрадоров, бомбят полицейские участки и фольварки переселенцев? Тот факт, что они существуют и не дают немцам жить спокойно? – Виктор Котлов прекрасно помнил, как работает отряд Юргена Оста. Трудно сказать, что они ничего не делают. Отвлекать на себя отряды егерей и служить примером для молодежи это тоже немало.
– Убивают простых людей. В действительности немцам нужна Армия Крайова, – грустно молвил ксендз. И это было еще одной страшной правдой генерал-губернаторства. – Несколько убийств в год, десяток налетов – этого достаточно для того чтобы оправдать оккупацию, Армия Крайова дает противнику моральное право убивать поляков. Молодые люди с чистым горячим сердцем и болью в душе идут к повстанцам, исчезают в лесах вместо того, чтоб жить ради своей страны. А ведь от одного крупного чиновника пользы больше, чем от всех этих повстанцев. Но честные люди не идут в чиновники, они идут в АК. Во власти остаются бездушные черви, рабы Сатаны. Об АК много говорят, но в действительности повстанцы за все время своего существования не нанесли ни одного серьезного удара по немецкой власти или армии. Мелкие уколы, писк комара над ухом медведя.
– С вами тяжело разговаривать. Я в свое время сталкивался с германскими методами умиротворения оккупированных территорий. С одной стороны, жестокая бездушная практичность, но при этом честная жестокость. Человеку всегда дается выбор: умереть, убежать, пойти к новой власти на службу или принять все как есть и жить по новым правилам. В Польше все не так. Здесь нет знаменитой гитлеровской прямолинейности, открытого вызова и требования бороться или погибнуть.
– На открытый бой вызывают равного. Нас же не считают людьми. Для вас это странно, вы не привыкли к разделению людей на категории. У нас это уже привычно. У нас это естественно.
Разговор постепенно перешел на обсуждение оккупационной и внутренней политики Германии. Кароль Войтыла хорошо прошелся по канцлеру Гюнтеру Кауфману. С точки зрения ксендза, либерализация кабинета Кауфмана очень сильно ударила по полякам. Если раньше житель генерал-губернаторства знал, что его считают двуногим животным, никогда не позволят сравняться с белыми людьми, и соответственно ненавидел оккупантов, не мучая себя несбыточными надеждами, то сейчас стало только хуже.
Из рук поляков вырвали ненависть. Реально отношение немцев и арийских народов к славянам не изменилось. Кто-то испытывал неприязнь и при первой же возможности демонстрировал свое превосходство. Кто-то вспоминал, что имеет дело с низшей кастой, только когда дело касалось личных интересов. А некоторые даже при власти Гитлера и Коха оставались христианами, сочувствовали угнетенным, относились к полякам как к людям.
Сейчас все хуже. Полякам дали надежду. Нет, не надежду, а призрачный лучик, приманку, надежду на надежду. Им сказали, что они почти как люди, они могут сделать один шажочек и стать настоящими людьми. Лукавство. Изуверский шаг, обман с помощью самого святого и чистого, что есть у человека. Самое последнее, что остается у раба, это надежда на свободу. Надежду не отнять, но, оказалось, ее можно использовать против человека.
Беседуя с ксендзом, Виктор Николаевич ловил себя на мысли, что все в Польше не так, как кажется на первый взгляд. Здесь все хуже, чем кажется. Жадное, топкое болото, зловонная лужа, из которой нет выхода. Сплошная иллюзия благопристойности, за которой скрывается трясина. Котлов с грустью подумал, что выхода из ситуации нет. Даже если (а ксендз настойчиво подводил его к этому решению) донести всю правду до руководства СССР, пользы будет мало. Это чужая, не наша земля, территория сильного и нужного нам союзника. Советский Союз слишком прочно связан с Европой и недостаточно силен, чтобы лезть во внутреннюю политику Германии. Каждому свое. Каждый хозяин в своем доме, даже если это не нравится соседям.
Кароль Войтыла человек умный, твердый и удивительно честный. Недаром местные называют его святым. Католическая церковь никогда не признает Войтылу, официально его не канонизируют, но ему это и не нужно. Мятежный ксендз считает себя находящимся под юрисдикцией другой, нечеловеческой силы и власти. Удивительная твердость, верность убеждениям. Виктор Котлов умел это ценить, хоть и не разделял веру Войтылы.
– А чем все это кончится? – поинтересовался Виктор Николаевич, заранее зная, каков будет ответ.
– Один Бог знает, – грустно вздохнул ксендз. – Это поколение уйдет. А оно хуже послевоенного. Следующее будет еще хуже. Еще одно-два поколения, и поляков не останется. Может быть, немцы окажутся благодушными и отселят оставшихся в резервацию. Специальное гетто со своими законами, своей властью и колючей проволокой на границе.
– Два поколения это целых полвека, – ободряюще сказал Виктор Николаевич. – Еще многое может измениться.
– Да, уныние – это грех. Вы сильный человек, вы живете в сильной стране, среди свободных добрых и сильных людей, а мне выпало испытание нести свой крест унтерменша под властью национал-социалистов. Я вижу, как умирает мой народ, как постепенно уходит христианство, а на его месте растут языческие идолы Мамоны и золотого желудка, – ксендз Войтыла намеренно назвал так золотого тельца.
Виктор Котлов его понял. Пропаганда безудержного стремления к ежеминутному удовлетворению прихотей, жизни на полную катушку с одновременным акцентированием на врожденной неполноценности, неспособности к труду пожинала обильный урожай.
– Я заметил, вот это селение выглядит очень неплохо, – усмехнулся Виктор Николаевич. – Ваше влияние?
– Мое, – улыбнулся в ответ Кароль Войтыла. – Маленький островок старой Польши. Но это ненадолго. Найдется повод, и людей переселят или уничтожат, чтоб не портили картины всеобщего пьянства, разврата и безделья.
– А если это и будет ядро будущей резервации?
– Тогда мне остается только молиться за этих людей. Лучше смерть с Богом в душе и огнем в сердце, чем сытая, бездумная жизнь растения. Лучше умереть, чем превратиться в обитателя зоопарка, стать животным и жить с подачек туристов, как негры в Нигерии.
Виктор Котлов, – продолжил ксендз, – иди и живи с Богом. Не забывай, что здесь увидел. И если тебе придется делать выбор из двух зол, не выбирай ни одного. А я молю Деву Марию, чтоб тебе не пришлось делать такой выбор.
– Странно, я всю жизнь только и делал, как выбирал между плохим и жутко плохим, – пробурчал моряк.
– Значит, ты не понимал, что выбираешь, – мягким тоном молвил ксендз. – Впереди тебя ждет испытание. Ты не бойся, Бог тебя любит. Слушайся своего сердца, и оно не позволит свернуть с пути, даст спасение и надежду.
– Благодарствую, – Виктор вежливо поклонился.
Ксендз перекрестил на прощание русского гостя и отвернулся к иконам. Аудиенция завершилась.
Глава 21
Зашедшие на хутор солдаты уже собрались было тихо, спокойно провести осмотр, ефрейтор Киршбаум заранее рассчитывал, что ничего подозрительного они не найдут, пошумят и уедут, как тут Фортуна выкинула очередной фортель. Из-за дома, со стороны заднего двора, хлестнула автоматная очередь. Рудольф инстинктивно припал на одно колено и навел штурмгевер на крестьянина. Двое бойцов бросились к дому. Хорст Тохольте сбил с ног уже поднявшего руки поляка и нырнул в сарай. Оттуда донеслось недовольное лошадиное фырканье, глухой стук чего-то тяжелого по дереву, сдавленный крик, а затем дикая отборная ругань унтер-фельдфебеля.
Еще выстрелы. На этот раз бьет пистолет. Ему отвечает штурмгевер. Стрельба доносится из-за двора. Кажется, вообще стреляют за забором. Ефрейтор Киршбаум послал Клауса Зидера проверить задний двор, а сам бросился к сараю. Навстречу ему выскочил заляпанный навозом по самые уши Хорст.
Оказалось, что отделенный командир неудачно попал под копыта взбрыкнувшей лошади. Повезло, удар скользящий, Хорст отделался парой синяков и нырянием в заботливо собранный в кучу конский навоз. Рудольф на всякий случай заглянул в сарай и, не обнаружив там ничего подозрительного, кроме пары лошадей и свирепо фыркающего быка, вернулся во двор.
Перестрелка прекратилась. Парни обежали весь двор, заглянули за дом, проверили сараи и риги, двое бойцов поднялись на второй этаж дома. Через пару минут во двор вбежал Отто Форст.
Старший солдат доложил, что патрулем перехвачен перелезший через забор и пытавшийся скрыться бандит. После предупредительной очереди поверх головы партизан начал отстреливаться. Затем Ганс срезал его очередью.
– Насмерть? – недовольно пробурчал унтер-фельдфебель.
– Две пули в голову. Разорвало как тыкву.
– Идиоты! Живым брать надо было. Бегом назад и принести сюда труп.
– Так он…
– Живо!!! – зарычал Тохольте.
Солдата как ветром сдуло, только пятки засверкали. Ефрейтор Киршбаум тем временем распорядился все здесь обыскать, перевернуть вверх дном, но следы бандитского логова найти. Поднявшимся на ноги крестьянином занялся лично унтер-фельдфебель Тохольте. Пара ударов кулаком под дых, и поляк опять рухнул на землю.
– Стоять, свинья! – Рудольф дернул гада за ворот.
Гнилая ткань не выдержала, поляк вырвался и отскочил в сторону, а в руке у немца остался воротник. На помощь пришел Хорст. Поляк схватил было лопату, но командир отделения ловким движением ударил его прикладом по бедру и от всей души приложил кулаком в челюсть.
– Не убивай, – Рудольф потрогал носком ботинка неподвижное тело. – Кого допрашивать будем?
Поляк застонал, попытался подняться. Удар ногой в живот подбросил его на полметра, крестьянин опять растянулся на земле.
– Не будет лопату хватать, – недовольно буркнул Тохольте.
В этот момент на голову унтер-фельдфебеля опустилась длинная жердина. Рассвирепевший унтер развернулся и с ходу дал нападавшему в торец. Старый пень, досаждавший солдатам у калитки, улетел в сторону, нелепо взмахнув руками и выронив палку.
– Прибил, – констатировал Киршбаум.
Падая, дедок налетел спиной на зубья бороны. Хорошо нанизался, как бабочка в альбоме. Помощь ему уже была не нужна.
– Отец!!! – крестьянин рывком вскочил на ноги и прыгнул на солдата.
Шаг в сторону и прикладом по спине. Все отработано до автоматизма. Пролетев пару шагов, поляк пропахал носом землю и уткнулся в колесо трактора.
– Хватит бить, – Рудольф недовольно поморщился.
Ефрейтору было неприятно от вида избитого крестьянина и насаженного на зубья бороны старика. Слишком много грязи и крови. Омерзительный вид. Впрочем, Хорст тоже выглядел паршиво. Фельдграу заляпано дерьмом и грязью, лицо багровое, на виске свежая царапина, по щеке стекают капельки крови.
Бойцы сноровисто согнали всех местных обитателей в одну комнату и обыскали дом. В подполье обнаружилась старая громоздкая коротковолновая рация с полустертыми надписями на русском и нанесенными поверх химическим карандашом немецкими пояснениями. Два комплекта аккумуляторов, немецкий и русский. В спальне на втором этаже в детской кроватке Ганс выловил «парабеллум».
Обыск продолжился. Теперь перешли к дворовым постройкам. Перед сараем с лошадьми возникла заминка. После близкого знакомства Хорста Тохольте с лошадиными копытами желающих повторить его подвиг не находилось. Вальтер уже поднял штурмгевер, чтобы перестрелять агрессивную, опасную для человека живность, но вовремя вмешался командир отделения. Тохольте распорядился открыть ворота и выгнать весь крупный скот на природу. Пусть попасется на свежей травке, пока с хозяевами разбираются.
– Жалко божью тварь, – смущенно пробасил унтер-фельдфебель в ответ на недоумевающие взгляды солдат.
Пристыдил. Одним словом, поставил людей на место, пробудил в них совесть. Не зря. Мало того, что парням не пришлось потом таскать тяжеленные туши, чтоб добраться до тайников, так еще подал личный пример, каким должен быть немецкий солдат – без излишней жестокости, в должной мере милосердным.
Как раз самое главное в сарае и находилось. У задней стенки был тайник с двумя «СГ-56» и дюжиной снаряженных магазинов. Все ясно и просто, как жевать, – база повстанцев, бандитское логово.
Унтер-фельдфебель Тохольте, заложив пальцы за ремень, прохаживался по комнате перед обитателями фольварка. Невелика у крестьянина семья: он сам, жена, ныне покойный отец, сын и две дочери, одной лет пятнадцать, вторая на два годика помладше. Да еще на руках у жены младенец сопит. Хорст Тохольте подошел к фермеру, взял того двумя пальцами за подбородок и поднял вверх лицо, криво усмехнулся, разглядывая багровеющий, с синими прожилками фонарь, ободранную нижнюю челюсть, запекшуюся в уголках рта кровь.
– Ну! Говорил, чужих в доме нет? – Хорст повернул голову поляка так, чтоб тот видел брошенный на пол труп бандита.
Выглядело тело жутковато. Половина лица разорвана осколками черепа, глаз выпал из глазницы, висит на ниточке. Одет беглец просто, в пятнистую туристскую штормовку, штаны из американской парусины и добротные армейские ботинки. В таком наряде хорошо по лесу ходить: тепло, практично, немарко и расцветка маскировочная.
– Не знаю. Может, через забор перелез, украсть чего хотел, да твои люди его спугнули, – просипел поляк.
– Рация в доме, пистолет, штурмгеверы тоже воры подкинули?
– А как в лесу жить без винтовки? Как от гайдамаков отбиваться? Как детей да хозяйство защищать? Ваших-то пока докличешься, – держался крестьянин хорошо, разговаривал в меру дерзко, не теряя достоинства, да еще пытался улыбаться, хотя улыбка на его разбитом лице выглядела жутким оскалом. – А радио в доме держать не запрещается. Уж какое купил, такое и слушаю. Хороший аппарат, не только местные, но и немецкие станции ловит. Новости-то знать надо. Так без новостей в нашей глуши и помрешь диким медведем. Вдруг атомная война начнется?
Хорст Тохольте хотел было еще раз ткнуть наглеца под дых, уже сжал руку в кулак, но ему помешал пронзительный рев младенца.
– Заткни его, – скривился Рудольф Киршбаум.
Горбрандт прикрикнул на бабу. Та прижала к себе младенца, взялась укачивать его, сюсюкать. Не помогало. Киндер орал как недорезанный. Долго терпеть этот крик никакой выдержки не хватит. Наконец, Вальтер Горбрандт не выдержал, вырвал из рук у женщины младенца и, крутанув его над головой, со всей силы приложил об стену. Вот это подействовало. На миг в комнате установилась тишина, а затем начался сущий ад.
Жена крестьянина побледнела, тихо пискнула и рухнула на пол. Сам поляк отшвырнул державшего его Зидера и прыгнул на Хорста Тохольте. Пальцы крестьянина железными клещами сжали горло унтер-офицера. Оба с грохотом рухнули на пол, при этом поляк умудрился ударить немца лбом в переносицу. Хорст поплыл.
Рудольф Киршбаум вовремя пришел на помощь товарищу. Штурмгевер висел за плечом, тянуться за ним – время терять. Зато пальцы сами нащупали на поясе саперную лопатку. Рудольф с хеканьем рубанул поляка по шее. В глаза брызнула кровь. От неожиданности ефрейтор отшатнулся и выпустил лопатку из рук. Она так и застряла между позвонками.
Все было кончено. Жена крестьянина и обе его дочери лежали на полу с закрученными за спиной руками. При этом ножки старшей девицы соблазнительно оголились. Парнишка же успел схватиться за нож, но кинжал Отто Форста оказался быстрее. Сейчас парень лежал, свернувшись клубочком в углу. Крови почти не было. Колющий удар в сердце милосерден, от него не мучаются, умирают сразу.
– Натворили дел, – протянул ефрейтор Киршбаум, окидывая взглядом следы погрома и трупы на полу.
Проклятие! Так все хорошо начиналось и так паршиво закончилось. Ну какого дьявола Вальтеру потребовалось разбивать младенцу голову? Да и сам Киршбаум хорош – вместо того, чтоб аккуратно оглушить поляка прикладом по затылку, чуть не отрубил его тупую польскую тыкву саперной лопаткой. Да еще две девки и баба валяются. Все живы, все могут говорить. Непорядок.
Труп крестьянина шевельнулся. Послышались хрипы и кашель Хорста Тохольте. С трудом спихнув с себя мертвяка, унтер-фельдфебель сел на полу, негромко выругался, почесал затылок, глядя на торчащую из шеи крестьянина лопатку.
– Уроды, собаки свинские… – Хорст опять закашлялся.
Ребята стояли, растерянно озираясь. Даже до солдата Зидера дошло, что они вляпались в дерьмо по самые помидоры. Пусть прибили унтерменшей, да еще оказавших сопротивление, все равно придется серьезно озаботиться собственной невиновностью. Местные законы запрещают убивать кого бы то ни было, даже если очень хочется, можно только по приказу и разрешению большого начальства. Особенно плохо, если рядом с солдатами не было офицеров. Офицерам немецкие суды верят на слово.
Наконец Тохольте откашлялся, поднялся на ноги, сорвал с окна занавеску и вытер лицо. Выглядел он зверски. Натекшая с поляка кровь только размазалась по лицу, затекла под китель. Форменная рубашка на груди была бурой от крови. Как свинью резали, только хуже.
– Что делать будем? – проворчал ефрейтор Киршбаум, обращаясь больше к камрадам, чем к командиру.
Дело такое, что решать надо всем вместе и объяснительные писать тоже всем вместе. Второй прокол после случая с диверсантами в лесу, да еще в один день. Гауптман Хорст Шеренберг офицер справедливый, церемониться с виновными не будет, а виновато получается все отделение. Точно придется на «губу» маршировать.
– Добить самок и писать: сопротивление. Благо оружие и рацию нашли, бандитское логово накрыли, – прохрипел Тохольте. Кажется, его гортань пострадала сильнее, чем показалось в первый момент.
– Командир, жалко так убивать, – высказал общую мысль Отто Форст.
Старший солдат наклонился над девочкой и разрезал ножом юбку. Открывшиеся взору стройные ножки и прикрытый трусиками лобок, выглядывающие волосики заставили Рудольфа сглотнуть слюну.
«А почему бы и нет?» – пронеслось в голове.
В борделе он давно не был, почитай с Тильзита. Стоит немного расслабиться. С другой стороны, сама мысль об изнасиловании претила, была ему неприятна.
– Уроды, – отозвался Хорст Тохольте. – Время позднее, вечер, нам еще домой ехать, докладываться, Иоганна надо проведать.
По лицам парней было видно, что они готовы к неподчинению. Командир отделения один, за него вступится только ефрейтор Киршбаум, может быть. Помешать растянуть полячек со всем прилежанием они не смогут. А вот авторитет унтер-фельдфебеля пострадает, неповиновение подчиненных приводит к тяжелым последствиям в первую очередь для карьеры.
– Мы быстро, – Клаус Зидер облизал губы и присел рядом с девкой, та завозилась с кляпом во рту, попыталась отползти в сторону, но путы мешали. – Давай, командир, ты первый. Сам себе выберешь цыпочку.
Хорст Тохольте покачал головой, швырнул на пол измазанную кровью занавеску и, наклонившись над телом поляка, выдернул лопатку.
– Держи, хороший удар.
– Спасибо, – кивнул Рудольф.
Лопатку он вытер о скатерть со стола и убрал в чехол. Ребята, уже не обращая внимания на командира, готовились оторваться на девках. Молодкам развязали ноги. Старшая еще пыталась отбрыкиваться, бесполезно. Хватка у Клауса Зидера такова, что быка удержит. Младшая девочка тихонько поскуливала через кляп. Старая баба лежала в отключке, закатив безумные глаза к потолку.
Рудольф огляделся. А живут здесь небогато. Нет, не живут, а жили. Обстановка простенькая, берегли каждый пфенниг, покойный крестьянин работал сутки напролет, обеспечивал семью. Вроде детей у него немного, а поди ж ты – небогат. С точки зрения обычного немецкого бауэра, семья поляка была небольшой. Всего четверо детей и последний поздний. У немцев так в городе живут, ибо в городе жизнь дороже, на детей приходится больше тратить. А на селе крестьяне строят большие дома и обзаводятся пятью-шестью потомками, а то и больше.
– Ну так что, командир? – облизывается Отто Форст.
Глаза старшего солдата огнем горят, ноздри раздуваются. Чувствуется, что вид беззащитной девушки, стыдливо пытающейся сдвинуть ножки, и то, что открывается там, настолько раззадорил человека, что себя он уже не контролирует.
Руди еще раз косится на полячек – нет, жалко, конечно, но участвовать в развлечении он не будет. Он человек, а не унтерменш. И Хорст не будет, унтер-фельдфебель отчаянно пытается сообразить, как остановить солдат. А товарищи тем временем верно превращаются в натуральных скотов. В движениях, взглядах, коротких репликах проглядывает что-то животное, свинское. Это уже не солдаты вермахта, а недоношенные унтерменши с пропагандистского плаката.
Глядя на Форста, Рудольф вдруг вспоминает Модлин, увольнение перед маршем. Потерявшийся котенок на улице. Девочка. Своих друзей, озаботившихся спасением пушистого бродяги. А ведь тот ребенок вырастет и… Нет, та девочка не попадет в такую же ситуацию, как эти две польки, ведь она немка, но все равно, все так похоже. Она такая же, как эта девочка на полу.
– Стоять! – командует ефрейтор.
Дуло штурмгевера в его руках смотрит на солдат. Решение пришло само собой. Отто поднимает глаза на старого друга, смотрит зло, но в его взгляде легко читается страх. Смерть. Остроконечная, стальная смерть калибра 7,92 мм смотрит в лицо солдата. Остальные парни поворачиваются к ефрейтору, кто-то пытается с ним заговорить. Рудольф не слышит слов, глаза следят за людьми, пытаются предвосхитить, уловить момент, когда кто-нибудь решится на рывок.
– Так лучше! – короткая очередь рвет воздух.
Двое бойцов прыгают в стороны, Отто закрывает лицо руками. Нет, не в них. Не в своих. Прицельная очередь штурмгевера пришила девочку к полу. Еще три патрона, и успокаивается вторая девчонка. И еще короткая очередь на бабу.
«Извините, девочки, я сделал для вас все, что мог. Извините, ребята, но скотами вы не будете. Я не позволю».
– Отделение, равняйсь!!! – орет Хорст Тохольте.
Люди подчинились. Стрельба из штурмгевера в помещении действует удивительно умиротворяюще. Недаром считается, что запах горелого кордита стимулирует работу мозга, пробуждает сознание и помогает сделать из животного человека.
– Ефрейтор Киршбаум, опустить оружие! На предохранитель! Благодарю за снайперскую стрельбу! – не унимается унтер-фельдфебель.
Тохольте в своем праве, проявивших признаки неповиновения людей следует поставить на место, прочистить им мозги.
Пять минут на приведение личного состава в чувство. Чистка оружия, придать себе человеческий вид, навести порядок в одежде. Хорст находит на кухне воду и умывается. Затем еще раз обыскать хутор, роют парни, как следует, знают: пропустить какую-либо мелочь будет себе дороже. Клаус Зидер находит несгораемый шкаф с тремя карабинами и парой охотничьих двустволок.
– Один идиот лучше трех придурков, – ворчит Хорст Тохольте.
Находка из того разряда, что лежит прямо на виду. Ничего запретного в хранении «98 курц» нет. Продается свободно, для всех старше двадцати лет. В том числе и в генерал-губернаторстве. В отличие от автоматического оружия, на которое требуется разрешение полиции и справка о службе в армии.
Наконец, все находки грузят в бронетранспортер, унтер-фельдфебель наскоро пишет акт, заставляет всех расписаться. Предосторожность, предусмотрительность, прикрытие задницы – штука полезная, пригодится, когда всем отделением будут писать отчеты. Хорст и Рудольф еще раз обходят хозяйство. Крепкое было владение. Киршбауму по-человечески жалко крестьянина и его семью. Достойный был человек и умер достойно, как и положено мужчине.
Всю дворовую живность выгнали за забор, собаку спустили с цепи, даже двух кошек выловили с чердака и отнесли на улицу. Последним дом покинул Рудольф Киршбаум. В прихожей он чиркнул зажигалкой и запалил занавеску. Дом деревянный, доски внутренней обшивки проолифлены, дерево сухое. Занялось быстро, весело. Хорст, в свою очередь, поджег сухую солому в сарае.
Когда бронетранспортер пылил по дороге навстречу закатному солнцу, за спиной у солдат поднимался к небу столб густого дыма. Погребальный костер, это тоже неплохо для достойного человека. Огненное погребение приближает покойного к германским героям, неустрашимым берсеркерам, бросавшимся на врага без доспехов и с одной только верой в свою непобедимость и покровительство древних богов.
Глава 22
После короткого двухдневного перерыва Евгения Викторовна вернулась к проекту. В институт как раз поступила очередная партия документов. Переработка много времени не заняла. Для ментата проглотить и переварить пару папок материалов – дела на два часа.
Убрав обратно в папку последний лист, Евгения Викторовна вызвала из памяти паутину связей проблемы и раскидала по ней новые данные. Модель практически не изменилась, только стала еще четче и контрастнее. Выявилось несколько мелких нюансов, незначительных деталей общей картины. Холодный рассудок парил над моделью, сканировал ее узлы острым скальпелем математического анализа, выявлял скрытые связи, рисовал фантасмагорическую и одновременно абсолютно логичную, точную, как математическая формула, картину.
– Активность боевых групп аковцев в южной части генерал-губернаторства аномально низкая, – говорит ментат.
– Переброска сил в более перспективный район? – подсказывает завлаб.
– Нет. Затишье перед крупной операцией. Усыпление бдительности контрпартизанских частей, полиции и администрации. Расчет на две недели. Быстрая переброска боевых групп или расконсервирование подполья. Вероятна крупная акция на химическом комбинате или серия взрывов на железной дороге.
– Вероятность участия группы, захватившей вице-адмирала?
– Высокая. Пленные будут использованы в качестве живого щита или в качестве приманки.
– Прошлый сеанс дал возможность такого использования, – заметил Сергей Павлович.
Завлаб прекрасно помнил все, что происходило во время последнего сеанса. Ему, как и Евгении Викторовне, не требовалось сверяться с записями.
Глаза ментата закрылись. Два глубоких вдоха, долгая пауза, выдох, принять пилюлю с препаратом. Желатиновая оболочка растворяется в желудочном соке за две минуты. Усилие воли вызывает сокращения желудка, порошок проталкивается в кишечник. Препарат начинает всасываться. Дьявольские молекулы сложнейшего соединения, целого комплекса соединений попадают в кровь и быстро достигают мозга. Попутно препарат изменяет работу желез, стимулирует кровоток через печень, усиливает вывод продуктов распада.
– Изменяю уровень, – звучит механический голос.
– Выявляются нарушения взаимодействия штаба повстанцев с курирующим его отделом гестапо. Власти ждут диверсию, но не могут назначить или установить конкретные сроки акции и объект.
– Штаб контролируется оккупационными властями?
– Частично. Гестапо и полиция считают, что контролируют. Рядовые повстанцы считают себя частью независимого подпольного движения. Часть руководства Армии Крайовой отдает себе отчет в наличии контроля и ведет свою игру. Влиятельная группа в штабе разрабатывает операцию, не понимая, что работают под колпаком и являются частью операции отвлечения.
– Наличие агентов иностранных разведок?
– Гарантировано. Расчетом выявляются агенты ЦРУ, КГБ и Италии. Низкая вероятность работы разведок Канады, Австралии, Швеции, Турции и Аравии.
– Степень влияния?
– Не определяется. Предполагаю только сбор информации и использование групп аковцев в качестве промежуточной базы для заброса нелегалов.
Работа шла. Чередование вопросов и ответов. Четкое скальпирование проблемы, хирургическое препарирование вопроса. Ассистент еле успевал фиксировать материалы. К сожалению, ответа на главный вопрос сеанс не дал. Просчитать вероятное местонахождение вице-адмирала Котлова и его людей не удалось. Зато в качестве попутного продукта ментат выдал интерпретации текущего положения дел в генерал-губернаторстве.
Выйдя из режима глубокого анализа, Женя Петрова сделала медленный вдох полной грудью, потерла переносицу и потянулась к стакану с соком. Сергей Павлович отложил в сторону ручку и глубокомысленно изрек:
– Не так все плохо, как кажется. Если прогноз на диверсию в южной части Польши верен, наши политики посоветуют немцам усилить бдительность.
– Наши не будут советовать, – резко мотнула головой Женя. – Предупреждение без веского основания подозрительно. Оно становится подозрительным вдвойне, если сбывается. Если вскроется подготовка к акции или повстанцы сумеют провести операцию, заподозрят нас.
– Логично, Евгения Викторовна, – на лице Александра играла жизнерадостная, полная задора и энергии улыбка. Такое лицо, такая искренняя радость от проделанной работы бывают только в юности. С возрастом мы привыкаем радоваться только конкретному результату.
– Закругляемся, идемте все обедать, – серьезным тоном произнес завлаб.
– Заказываем овощи, – кивнула Женя.
– Мне трудно понять, – задумчиво промолвил Александр, – почему польский вопрос оказался таким сложным? Почему вдруг выявляются такие сложные связи между властями, повстанцами, иностранными разведками, выясняются дрязги внутри движения?
– Дрязги внутри движения это естественное явление, – пояснила Евгения Викторовна. – Всегда идет борьба между локальными группами, и всегда эту борьбу пытается использовать третья сила.
– В Польше третьей силы очень много.
– Так регион интересный. Я думаю… – ментат тряхнула головой. – Я думаю, генерал-губернаторство – это слабая точка Германии. Полигон. А регион, в котором ведется открытое уничтожение местного населения, колонизация, отрабатываются технологии «мягкого» подавления и истребления неугодных, всегда интересен. Империалистам важно перенять нацистские технологии, научиться применять их для собственных нужд. Нам необходимо научиться противостоять методам гуманного истребления населения, выявить слабые точки и разработать лечебные методики.
– Нацизм совсем не изменился. Пусть после смерти Гитлера он стал мягче, гуманнее, но суть-то прежняя – бесчеловечность в кубе.
– Предпосылки ошибочные, расчет неверный, а выводы правильные, – рассмеялся Сергей Павлович.
– А где ошибка?
– Молодой человек, вам должны были еще в политехе читать лекции о политических системах. Да вы же почти ментат, сами должны учиться и работать головой, не особо доверяя официальным газетным статьям, – говорил завлаб совершенно спокойно. Здесь, в стенах института, допускалась любая ересь, любые идеи и предположения, любые сомнения. Контингент настолько сознательный и независимый, что ему дозволялось все.
– Нацисты делают акцент на национальном и расовом вопросе. Это не хорошо и не плохо, межнациональные различия зачастую велики, расовые еще больше. Некоторые ученые на полном серьезе заявляют, что основные расы это подвиды человека, настолько велика разница между европейцем и, к примеру, негром. Различие на уровне физиологии, биохимических реакций, скорости прохождения нервных импульсов, разной пропорции частей мозга.
Национализм и расизм всегда сопутствовали нашей цивилизации. Всегда производилось сравнение между различными нациями. Тем более, различия зачастую видны невооруженным глазом, национальные особенности, врожденные склонности никуда не деваются. Антропологи делят большие расы на десятки малых рас, и везде есть различия. Карта рас хорошо ложится на этнические, национальные карты.
Только в Советском Союзе кардинально отошли от практики разделения людей на хорошие и плохие нации. У нас реально действует принцип: от каждого по способности, каждому по труду. И даже неспособным к труду обеспечивается небогатая, но сносная жизнь. Если, конечно, эта неспособность не вызвана криминальными наклонностями или патологическим отвращением к труду, – улыбнулся Сергей Павлович.
– В большинстве передовых стран не так, там зачастую и вопроса равенства не возникает. Традиция, обычай, политические предпочтения однозначно ставят определенные нации и расы в положение париев. Да, знаменитая американская «Декларация прав человека» писалась рабовладельцами, и слово «человек» в ней относится только к англосаксам протестантского вероисповедания, с натяжкой – к другим белым.
– Это известная практика, – заметил Александр. – А в чем ошибка нацистов?
– Наши «заклятые друзья», как в свое время выразился товарищ Сталин, ставят расовый вопрос во главу угла, это для них «священная корова», краеугольный камень и эквивалент Единого уравнения Вселенной. Идея великой арийской расы направляет политику и ведет страну в тупик. Интересная, но рискованная концепция. Здесь все дело в чувстве меры.
Можно использовать национальную гордость, чувство превосходства над соседями для позитивного развития. Можно ставить вопрос так, что национализм приведет к здоровой конкуренции, к прогрессу, заставит людей брать пример с идеала своей нации и тем самым самим становиться лучше. А можно тупо кичиться своей исключительностью и уничтожать всех, не попадающих под стандарт, вместо того чтоб сотрудничать, правильно учитывать национальные различия и учиться у соседей. Именно учиться, перенимать лучшее, не забывая о собственных достоинствах.
Нацисты, акцентируя внимание на расе, сделали ошибку в формировании образа истинного арийца. На первое место ставились физиологические признаки, характер жесткого, неукротимого, непобедимого воина, физическое развитие и верность партийным идеалам. Именно идеология, отбор по верности идеалам, публичным клятвам делу рейха, громким заявлениям, а не конкретной работе, преувеличение роли военных привело в сороковых годах к резкому падению уровня образования, росту коррупции и снижению социальной защищенности рабочих. Явление временное, немцы быстро разобрались в ситуации и выправили положение, для этого им пришлось провести пару масштабных чисток, внести поправки в официальную идеологию.
Нехорошо повлияли на ситуацию межклановые войны, излишняя независимость партийных бонз, попытка поставить науку под партийный и расовый контроль. Советский Союз в свое время отказался от партийного контроля над народным хозяйством, немцы – нет. В результате у них существует ситуация двоевластия, вмешательства в хозяйственные вопросы идеологической составляющей. Не получивших профильного образования, в общем-то, людей.
– Полезная лекция, спасибо, Сергей Павлович. А у нацистов есть шанс исправиться?
– Шанс на исправление есть у всех, – поднял палец завлаб. – Гюнтер Кауфман – молодой, энергичный товарищ, был в руководстве молодежным движением. Если его политика отказа от наиболее одиозных форм расовой политики, перестройки отношений в Европе и сокращения армии не приведет страну к краху, Германия сделает еще один шаг к настоящему социализму.
– Я считала, что Кауфман политик прагматичный и под видом либерализации уводит свою страну с передовой в тыл, за счет сокращения расходов готовит промышленное перевооружение, – сказала Евгения Викторовна.
– А на линию фронта, на передовые позиции пришлось вместо немцев выдвинуться нам, – отозвался Александр. – У нас возникли проблемы с европейцами, обострились отношения с США, мы были вынуждены усилить наши передовые базы и занять позиции в Ирландии.
– Не так уж и велики наши расходы, усиление произошло за счет частей из европейской части Союза, – заметила Евгения Викторовна. – Оборонный бюджет не изменился.
– Поговорили о политике, и стало ясно, что в Польше не так все сложно, как на мировой арене, – усмехнулся завлаб.
Он-то политикой интересовался, читал не только газеты, но и специальные аналитические статьи отечественных политологов. Почитывал и зарубежные издания. Маленькое хобби, отличавшее Сергея Павловича от остальных сотрудников института, зачастую вообще не знавших месторасположения ларьков «Союзпечати» и интересовавшихся международным положением, только если это относилось к разрабатываемой теме.
– Польша, бывшая Польша, а ныне генерал-губернаторство это один из элементов европейского раздела мировой политики, – констатировала Евгения Викторовна. – Заговорились мы, товарищи. Пора обедать, а после отдыха у меня по плану легкая гимнастика.
Возражений не последовало. Восстановление ментата после сеанса – дело святое, оно даже не обсуждается. График реабилитации каждый составляет себе сам, и только изредка приходится привлекать врачей. Бывали в институте такие случаи, когда заработавшегося человека насильно высылали в санаторий или военным самолетом забрасывали на Алтай. А что? Поездом долго, а тургруппа уже скомплектована и уходит на маршрут через два дня. Врачи же назначили человеку именно пеший переход по алтайскому предгорью.
Вечером Женя пришла домой отдохнувшей и посвежевшей. Глаза молодой женщины светились бесовским огнем. Домашняя работа спорилась. Дети умыты, накормлены и отправлены кто спать, а кто гулять. Вернувшийся из столярной мастерской Валера только головой покачал при виде легкой радостной улыбки на личике жены.
– Такое чувство, что ты на работе отдыхала, – рассмеялся он, когда перед ним поставили тарелку тушеной говядины с картошкой, а рядом, как по волшебству, появились горшочки со сметаной, соленьями, помидорной закуской.
Вечер они провели семейно, гуляли по парку, прошлись по тихим, застроенным финскими домиками улочкам на окраине города, спустились к морю. Вдыхая свежий воздух, подставляя лицо дующему с залива ласковому прохладному ветерку, Женя думала: какое это счастье жить в свободной стране, в небольшом приморском городке, дышать свежим воздухом и знать, что будущее принадлежит тебе.
Непривычно. Раньше такое считалось само собой разумеющимся. Раньше, до знакомства с материалами по колониальной политике Германии на своей восточной окраине. Просто удивительно ощущать разницу, глубочайшую пропасть между гражданином Советского Союза и гражданином второй категории Великого рейха. Первый не понимает, что такое быть ущемленным в правах, не иметь возможности дать своим детям образование, выехать за пределы своего региона, всегда и во всем уступать любому представителю высшей расы. А поляк уже забыл, что такое знать, что будущее есть, быть хозяином своей судьбы, глядеть на мир трезвым спокойным уверенным взглядом свободного человека.
Ночь супруги Петровы провели совсем как молодожены. Женечка пылала страстью и нежностью, ну а если молодая, красивая, умная женщина хочет, то… мужчина будет настоящим мужчиной.
Под утро Жене опять приснился страшный сон. На это раз ей привиделся Ленинград. Не привычный нарядный чопорный имперский город с одетыми в гранит набережными, широкими прямыми проспектами, затопленный потоками транспорта и затянутый в кольцо новостроек. Нет. Зима. Безлюдные улицы. Застывший посреди Лиговского разбитый трамвай. Заклеенные бумагой крест-накрест глазницы домов. Затянутые маскировочными сетями, закамуфлированные деревянными щитами дворцы. Вмерзший в лед на Неве эсминец с расчехленными, направленными в сторону моря орудиями.
Читать бесплатно другие книги:
