Ледяная тюрьма Кунц Дин

— Тогда садись давай.

Покряхтывая и постанывая, Лин осторожно переменил лежачее положение на сидячее, прислонившись спиной к стенке фасада ледовой горы и свесив ноги в бездну над морем.

Брайан скоренько соорудил упряжь и, завязав канат двойным узлом на груди Джорджа, поднялся на ноги. Они встали так, чтобы море и убийственный ветер остались позади. Сухие снежинки, больше похожие на зернышки, ударяли в переднюю стенку айсберга и, отскакивая от нее, рикошетом попадали в лица полярников.

— Так что у вас? Готово? — донесся с шестиметровой высоты над ними голос Роджера.

— Ага. Но ты только полегче, ладно?!

Лин быстро и очень громко хлопнул в ладоши. От перчаток отвалились огромные куски льда. Он попробовал пошевелить пальцами.

— Большой палец чувствую... и все вообще. Все пальцы шевелятся... только я плохо их чувствую.

— Все у тебя будет нормально.

— Не чувствую совсем... пальцы на ногах. Спать хочется. Нехорошо.

Тут он, разумеется, был прав. Конечно, если выкинуть человека на такой холод, телу захочется спать, чтобы сохранить драгоценное тепло, а тогда и смерть оказывается совсем неподалеку.

— Как только окажешься наверху, полезай в сани, — сказал Брайан. — Пятнадцать минут, и ты будешь теплый, как пирожок из жаровни.

— Ты добрался до меня как раз вовремя.

— Почему?

— Как это почему? Ты же рисковал жизнью.

— Ну, не совсем.

— Как это «не совсем»? Ты же погибнуть мог.

— Ну, можно подумать, что ты не сделал бы того же.

Тугой канат пошел вверх, уволакивая на себе Джорджа Лина. Подъем и в самом деле проходил плавно, Роджер старался. Но уже почти на самом верху, у кромки обрыва Лин застрял: плечи уже были выше края пропасти, а все остальное еще болталось на ветру. А сил подтянуться и перекатиться на ледник у него совсем не было.

Тут Роджеру Брескину сослужил славную службу весь былой опыт тяжеловеса и многолетних тренировок, укрепивших его мышцы штангами и гантелями. Роджер не стал ни тянуть канат, ни отгонять снегоход чуть дальше от пропасти. Он только вылез из кабины и, подбежав к обрыву, одной рукой вытащил Джорджа Лина, тем более что тому оставались до края обрыва считанные сантиметры. Разнуздав китайца, Роджер кинул освободившийся конец каната вниз, Брайану.

— Теперь тобой займемся... подожди немного... Джорджа только пристрою! — крикнул он вниз. И, хотя ветер рвал его слова на куски, Брайан услышал в голосе Брескина тревогу.

Еще какой-то час назад Брайан и не подозревал, что Роджер — этакая незыблемая скала, с бычьей шеей, массивными бицепсами и огромными руками — способен хоть когда-то испугаться. Теперь, заметив страх в глазах Роджера, Брайан меньше страдал от стыда за ужас, от которого сводило кишки. Раз уж жизнестойкий Роджер поддался панике, то и члену стоического рода Дохерти позволительно проявить слабость.

Взявшись за конец спущенного каната, Брайан ловко пристегнул спасительные веревки. Затем, высвободив из узды талию и вызволив второй конец короткой веревки из костыля, Брайан смотал канат в бухту, которую прикрепил на пояс для инструментов. Можно было бы попробовать забрать с собой и костыль, чтобы зря ничего не пропадало. Но не было ни инструмента, чтобы вырвать или вывернуть здоровенный штырь из прочно всосавших его губок трещины, ни физической силы для такого рискованного предприятия. Припасы, топливо, инструмент — все сейчас на вес золота. Никак нельзя было попусту транжирить или терять что бы то ни было из небогатого их имущества. Как знать, может быть, легкомысленно выброшенная вещь чуть позже окажется той самой спасительной соломинкой, вытягивающей всех, кто сообразил ухватиться за нее?

Он думал именно о спасении всех, а не о своем выживании, понимая, что не ему надеяться на благополучный исход, если его товарищи не выдержат неминуемый суд божий. Правда, его кое-чему научили за эти четыре недели тренировок в Арктическом институте Армии США, но он куда хуже разбирался в ледовых и полярных делах, чем остальные, да и готов был к Арктике куда меньше. Хуже того, вымахав на метр восемьдесят пять, он весил каких-то семьдесят два кило. Старшая сестра Эмили дразнила его Стручком, с тех пор как ему стукнуло шестнадцать. Правда, плечи у него были широкие, а руки сильные. Слабак разве пойдет на стремнины реки Колорадо? Слабак не увязался бы за охотниками на акул на атолле Бимини, не полез бы на горы в штате Вашингтон. И пока его ожидало теплое иглу или, еще лучше, натопленная комната на станции Эджуэй, куда можно было вернуться после холодного дня, лишающего сил и сообразительности, все у него было нормально, и он мог держаться молодцом. Но теперь все складывалось совсем иначе. Никаких иглу больше не существовало, и даже уцелей они, эти надувные шатры, толку от них было бы мало, потому что запасы топлива иссякали. Баки снегоходов — не бездонные, да и аккумуляторов тоже, пожалуй, хватит только на день-другой, а там и снегоходы будут холодными. Выжить при таком раскладе можно, лишь если есть какая-то особенная сила и необыкновенная выносливость, а такое приходит только со временем, с опытом. На этот счет он нимало не заблуждался: в одиночку ему из этой передряги не выбраться.

Думая о возможной гибели, он вспоминал мать. Вот кого ему было бы искренне жаль. Как она горевать будет! Она — лучший представитель рода Дохерти, да и довольно с нее горя — сколько она видела его за свою жизнь? Одному богу известно, не угораздит ли Брайана подарить ей еще одну причину для слез...

Лучик фонарика нащупывал его во мраке.

— Готов? — прокричал Роджер Брескин.

— Да уж.

Роджер пропал. Наверное, пошел к снегоходу.

И не успел Брайан собраться с духом, как веревка быстро поползла вверх, причиняя нестерпимую боль его бедным плечам. Под мощными порывами ветра, обезумевший от боли, он скользнул по передней стенке айсберга так же плавно, легко и быстро, как это проделало пять минут назад повисшее на канате тело Джорджа Лина. Только Брайан, очутившись у края обрыва, смог, оттолкнувшись ногами от передней панели утеса, подтянуться и самостоятельно перебросить свое тело через кромку берега, так что Роджеру утруждать себя и спешить на помощь на этот раз не пришлось.

Оказавшись на безопасном, так сказать, берегу, Брайан с трудом поднялся и сделал несколько неуверенных шагов по направлению к ярким фарам снегохода. Ноги держали плохо, ныли суставы в локтях и коленях, а мышцы во всем теле не давали покоя. Но Брайан понимал: все это пройдет, надо будет хорошенько размяться. По сути дела, он отделался легким испугом — без единой царапины.

— Невероятно, — произнес Брайан, начиная развязывать узел, скреплявший его упряжь. — Невероятно, немыслимо.

— Что ты там шепчешь? — спросил подошедший Роджер.

— Да вот в свое везение поверить не могу.

— Ты, наверное, в меня не очень верил.

— Да ладно тебе. Просто я все время боялся: то ли веревка перетрется, то ли утес обвалится, или еще что стрясется. А все обошлось.

— Да успеешь еще умереть, — голос канадца зазвучал почти театрально. — Пока время твое еще не пришло. И место, видать, не то.

Брайан до того изумился, услыхав от Роджера Брескина такие философические откровения, что почти забыл, как совсем недавно удивлялся тому, что и этот человек иногда испытывает страх.

— Если ты цел и невредим, то, может, поработаем?

Разминая плечи, чтобы прогнать пульсирующую боль, Брайан поинтересовался:

— А что делать-то надо?

Роджер протирал очки.

— Да поставим второй снегоход, тот, что на боку теперь лежит, на лыжи, а потом проверим: вдруг он работает.

— А потом?

— Временный лагерь искать будем. Надо же всем собраться в кучу.

— А что, если его нет на нашем айсберге? Вдруг он остался на той стороне, а?

Роджер его уже не слышал. Он направился к опрокинувшемуся снегоходу.

Кабина уцелевшего снегохода могла вместить только двоих; посему Харри была уготована участь груза, транспортируемого на открытом санном прицепе. Клод попытался было отвоевать это завидное местечко для себя, а Пит Джонсон усиленно пихал его вместо себя на сиденье водителя, так что можно было подумать, что в катании на незащищенных от ветра и холода санках есть нечто сладостное, хотя, разумеется, все понимали, что выставлять человека на мороз — почти то же, что решить прикончить его. Но Харри решительно оборвал все разговоры на этот счет.

На прицепе они везли плиту, квадратный предмет габаритами сорок шесть на сорок шесть сантиметров, и стальной бочонок, в котором кипятили воду, а потом заливали этой водой скважину, где уже была взрывчатка. Бочонок решили выкинуть и, сняв с прицепа, предоставили затем его собственной участи; ветер подхватил полый металлический цилиндр и укатил его в ночь, грохот катающегося металла все же на несколько секунд заглушал вой ветра, но скоро растаял в неблагозвучной симфонии бури. Плитка могла пригодиться потом и к тому же много места не занимала, и Клод ухитрился пристроить ее в кабине.

На станине санок собралось немало снега; глубина заноса у возвышающихся сантиметров на шестьдесят стенок прицепа доходила до восьми, а то и десяти сантиметров. Харри стал сгребать эти сугробики руками.

Ветер дул в спины, издавая воинственный клич. Он нападал на прицеп, забирался под днище и так раскачивал санки, что они подскакивали на гладком льду.

— Мне все еще кажется, что лучше будет, если рулить будешь ты, — опять заспорил Пит, когда ветер чуть-чуть приутих.

Харри уже почти закончил выметать снег из закутков прицепа.

— Я отправил свою колымагу прямо в пропасть — а ты теперь решил мне доверить свою?

Пит покачал головой.

— Мужик, знаешь, что с тобой не все в порядке?

— Знаю. Замерз и перепугался до смерти.

— Да не про это я.

— Ногти еще на ногах которую неделю не подстригаю, вышло так, понимаешь? К чему ты клонишь?

— Я про то, что у тебя в голове. Там — не все в порядке.

— Ты даешь. Ну, Пит, нашел самое время для психоанализа. Господи Иисусе! Да знаю я, что все у вас в Калифорнии на фрейдизме помешаны. — Харри выгреб из санок последнюю пригоршню снега. — Понимаю, ты веришь, что я хотел бы трахнуть родную матушку...

— Харри...

— ...или грохнуть собственного папашку.

— Харри...

— Ладно, пускай. Но раз у тебя завелись такие мыслишки на мой счет, мне непонятно, сможем ли мы теперь дружить.

— У тебя героический комплекс, — сказал Пит.

— Это ты решил, потому что я полез в прицеп?

— Ага. Надо было жребий всем тянуть.

— Тут тебе не демократия.

— Так было бы просто честнее.

— Я тебе в глаза скажу: ты настырно лезешь на колбасу автобуса. Нашего трамвая то есть. Что, не так?

Пит еще печальнее замотал головой, стараясь казаться человеком рассудительным, но не удержался от ухмылки.

— Ой, дурак. А еще белый.

— И еще горд этим.

Харри, расправив плечи, подставил ветру спину, а потом дернул за шнурок у щеки, ослабив капюшон. Потом полез за пазуху и вытащил оттуда горнолыжную вязаную маску из толстой шерсти, которая доселе покоилась в сложенном виде у горла. Теперь он обтянул ею рот и нос. Таким образом все лицо его было защищено от холодного свежего воздуха. То, что не закрывала маска, пряталось под капюшоном и очками. Харри еще глубже нахлобучил капюшон, потянул за шнурок, а потом соорудил из него узел. Через маску он заговорил опять:

— Ты, Пит, такой здоровенный, что тебя никак нельзя возить на прицепе.

— Да и ты не лилипут.

— Нет, ты послушай: все же я как-то могу скорчиться, чтобы спрятаться от самого злого ветра. А тебе пришлось бы сидеть. Иначе ты просто не поместился бы. А если сидеть с головой наружу, то уж точно замерзнешь до смерти.

— Ладно, ладно. Строишь из себя героя. Помни только — медали все равно не дадут.

— Да кому они нужны, эти медали? — Харри забрался в кузов и стал там устраиваться поудобнее. — Меня лично интересует святость.

Джонсон наклонился к нему.

— На небеса собираешься, а сам с такой женой живешь, которая знает больше похабных анекдотов, чем все мужики станции Эджуэй скопом.

— Ты, значит, еще этого не понял. Пит.

— О чем ты?

— У бога есть чувство юмора.

Пит скользнул глазами по завьюженному леднику, белую безжизненную плоть которого стегали белесые плети метели, и задумчиво протянул:

— Ну да. Самое что ни на есть настоящее. Чересчур мрачное только. Как юмор висельника. — Потом, уже у кабины, Джонсон обернулся, чтобы еще раз, подчеркнуто и выразительно, произнести: — Ну и дурак. Белый, да еще и дурак. — Потом он полез в кабину и, взгромоздившись на водительское сиденье, хлопнул дверцей.

Харри окинул прощальным взором ту площадку ледового поля, что была различима взгляду благодаря отсветам горевших где-то впереди фар снегохода. Нечасто он пытался мыслить образами и сравнениями, но было что-то такое здесь, на полюсе холода, что располагало к этому. Видимо, познать, более или менее верно понять умом почти непостижимую, необъятную, неуловимую враждебность здешних жестоких мест можно было только через метафоры, которым под силу представить этот край не столь чуждым, не таким страшным. Итак, ледник можно было сравнить со скорчившимся драконом чудовищных размеров. Ровный, глубокий мрак являл собою разверстую пасть сказочного животного. А жутко воющий ветер есть не что иное, как вопль ярости чем-то недовольного чудовища. Снег же, сыплющийся столь обильно, что и в шести метрах уже ничего не видно, это, наверное, дым, клубящийся из его ноздрей. А если чудовищу вздумается их сожрать, кто ему помешает? Он и следа от них не оставит.

Снегоход двинулся вперед.

Харри свернулся калачиком на левом боку. Колени к груди, голову в колени, руки на виски. Вот и вся его защита.

Условия в прицепе превзошли самые худшие ожидания. Харри ведь на особый комфорт и не рассчитывал, надеясь, что все будет хоть и очень плохо, но все же с трудом переносимо. Конструкторы прицепа не особенно утруждали себя инженерным поиском — незамысловатая подвеска передавала все неровности дороги, воспринятые лыжами и колесами, кузову, почти не амортизируя. Поэтому Харри перекатывался по тесному кузову от борта к борту, время от времени подскакивая, точнее было бы сказать, что его подбрасывало, словом, положение его было самым незавидным. Даже толстые слои напяленных на тело полярных одежек не в состоянии были смягчить немилосердные удары, а ребра на правом боку подрагивали в такт кузову и, входя в резонанс, ныли. А еще был ветер: укрыться от него не было никакой возможности, потому что дуло отовсюду; удары адски холодного воздуха неустанно искали и с успехом находили дорогу к его закованному в полярную броню телу, словно желая забить до смерти.

Понимая, что углубляться в размышления о тех малоподходящих условиях, в которых он нынче находится, значило бы лишь, что они, условия эти, покажутся еще худшими, чем на самом деле, он решил направить свои мысли в иное русло. Закрыв глаза, он представил себе Риту, и вот она уже перед глазами, как наяву. Но чтобы не думать о том, каково ей теперь и какова она теперь — вдруг она как раз в это мгновение мерзнет, или напугана, или жалка и беспомощна, или ранена, а то и мертва, — он устремил мысли вспять по течению времени, стараясь восстановить в памяти тот день, когда они познакомились. Встретились они в мае, была пятница, шла вторая неделя этого замечательного месяца. Скоро девять лет будет. И было это в Париже...

В Париж он приехал на четыре дня, на конференцию ученых, которые участвовали в мероприятиях Международного геофизического года ООН, вроде тех, которые запланированы на нынешний год, тоже обозначаемый аббревиатурой МГГ. Три сотни мужчин и женщин со всего света, занимающиеся самыми разными научными дисциплинами, собрались в столицу Франции, чтобы послушать лекции, поучаствовать в семинарах, сразиться в яростных спорах — и все это за счет ООН, которая расщедрилась и выделила деньги для специального фонда.

В пятницу, в три часа пополудни Харри держал речь перед горсткой геофизиков и метеорологов, интересовавшихся тем, что ему удалось обнаружить по ходу своих арктических исследований. Говорил он около получаса в комнатушке рядом с мезонином их гостиницы. Сообщив слушателям последний тезис, Харри собрал бумажки с планом выступления и предложил своим слушателям переключить заседание на вопросы и ответы.

По ходу дискуссии его удивила и очаровала одна молодая и красивая женщина, умно задававшая глубокие вопросы по существу дела. Ее вопросы попадали в самое яблочко и, вообще, куда больше впечатляли своей толковостью, чем все то, чем соизволили поинтересоваться прочие два десятка собравшихся. Хотя почти у всех были седые головы и репутация умельцев по части эксплуатации серого вещества, которое они хранили под своими седыми волосами. Она была похожа сразу и на итальянку, и на ирландку. Высокий рост, полные губы делали ее похожей на итальянку. Но и что-то ирландское чувствовалось в ее губах тоже, особенно когда она улыбалась, как-то странно и забавно кривя губы чуть набок: эта улыбка делала ее похожей на сказочного эльфа. Глаза чистые, явственна ирландская зелень — но миндалевидной формы. Волосы длинные, отливавшие каштановым блеском. В собрании почтенных господ, полагающих твид самой подходящей униформой для парижской весны, она выпадала вон из ряда благодаря джинсам рыжего вельвета и облегающему темно-синему свитеру, ловко подчеркивающему ее фигуру. Но как бы ни была хороша ее фигура, ум — быстрый, строго вопрошающий, многознающий, искушенный и натренированный — вот что больше всего в ней влекло и подкупало. Харри потом понял, что он, похоже, слишком уж рьяно ставил на место других своих собеседников, лишь бы ей досталось времени побольше. Когда встреча ученых подошла к концу, он догнал ее у самой двери.

— Мне бы хотелось поблагодарить вас: вы сумели сделать это заседание намного интереснее, чем оно получилось бы, сложись обстоятельства иначе. Но я не знаю даже вашего имени.

Она улыбнулась.

— Рита Марзано.

— По-итальянски звучит Марцано? Я так и думал. Вы похожи на итальянку и чуть-чуть на ирландку.

— Я — наполовину англичанка. — Ее улыбка растянулась во всю ширь полных больших губ, превратившись в веселую ухмылку. — Отец у меня — итальянец, но выросла я в Лондоне.

— Значит, Марзано... знаете, я ваше имя слыхал. Да, разумеется, вы же автор книги, правда? И называется ваша книга...

— "Меняя завтрашний день".

В своей книге Рита исследовала грядущее, проецируя на него новейшие открытия и достижения генетики, биохимии, физики, и рассказывала о том, что накопала, понятным простому человеку языком. Ее труд уже вышел в Соединенных Штатах и попал в несколько списков наиболее успешно сбывающихся книжных новинок.

— А вы мою книгу читали? — спросила она.

— Нет еще, — признался он.

— Мой британский издатель отпустил четыреста экземпляров для участников нашего съезда. Ими торгуют в газетном киоске, в фойе гостиницы. — Она взглянула на часы. — У меня вот-вот начинается распродажа этого богатства, я еще автографы раздавать буду. Если для вас предпочтительнее получить экземпляр с подписью автора, то я не стану заставлять вас становиться в очередь.

В тот вечер ему так и не удалось закрыть книгу, пока он не дочитал ее — в четвертом часу утра — до последней страницы. Харри изумили и восхитили ее приемы — и как она упорядочивала факты, и как совсем не расхожими, но вполне логичными путями подходила к задачам, — и что удивительнее всего: ее методы, ход ее мысли разительно напоминали ему мыслительные процессы, происходившие в его собственной голове. Он читал с таким ощущением, что будто он сам является автором этого текста.

Лекции, назначенные на субботнее утро, он проспал, а поднявшись, почти весь день потратил на поиски Риты. Ее нигде не было. Он поминутно думал о ней. Готовясь к объявленному на вечер гала-представлению, он осознал, что не может вспомнить ни единого слова из прослушанной сегодня лекции.

Впервые в жизни Харри Карпентер стал размышлять о том, на что может быть похожа жизнь состоявшегося, оседлого, так сказать, мужчины, если он делит эту свою жизнь с одной женщиной. Он представлял собой то, что немало женщин сочли бы «хорошим уловом» или «славной добычей»: метр восемьдесят росту, семьдесят три кило весу, приятная внешность: серые глаза, благородные черты лица. Но ему никогда не хотелось превратиться в чью бы то ни было добычу. Харри всегда мечтал о женщине, которая была бы ему ровней, которая не цеплялась бы за него, но и не позволяла собой помыкать. Кроме того, такая женщина должна интересоваться его работой, а то и делить с ним труды, и хорошо бы, чтобы между ними установилась взаимная обратная связь, чтобы они подпитывали взаимный интерес друг к другу. Он подумал, что, быть может, ему удалось найти такую.

Но он не знал, с чего начать. В свои тридцать три года, да после восьми лет университетского образования, он явно провел слишком много часов за книгами и слишком мало знал о том, как следует ухаживать.

Программа на вечер предусматривала просмотр кинофильма об исследованиях в рамках одного из крупнейших проектов МГТ, заказанного ООН, банкет, а потом концерт, после которого будут танцы под оркестр из двенадцати музыкантов. Будь это такой же день, как всегда, то он, наверное, ограничился бы одним кинофильмом. Но на этот раз представлялась возможность повстречать Риту Марзано на одном из светских увеселений.

Она стояла последней в очереди, выстроившейся у входа в выставочный зал гостиницы, в котором и должны были крутить фильм. Похоже, она была одна, и, увидав его, приветливо улыбнулась.

— Где вы были? Я ищу вас весь день, — ляпнул он прямо ей в глаза.

— Мне все это наскучило, и я пошла по магазинам. Вот, новое платье купила. Нравится?

Это платье никак не могло сделать ее краше, но заставляло кое на что обращать внимание и льстило всему, чем одарила ее природа. До пола, с длинными рукавами, зеленая ткань, бежевые пуговицы. Ткань была в тон ее глазам, тогда как волосы, по контрасту, выглядели светлее. Глубокое декольте, не совсем обычное для таких мероприятий, и льнущая к телу шелковистая ткань, давали представление об изяществе ее фигуры. Ей почти ничего не стоило, пожелай она только, полностью поработить его волю, и он бы повиновался ей.

— Мне нравится, — сказал он, изо всех сил пытаясь не пялить на нее глаза.

— А почему вы меня весь день искали? Зачем?

— Ну, да, конечно, ваша книга. Мне бы хотелось поговорить с вами о ней, если у вас найдется свободная минутка.

— Минутка?

— Или часок.

— Или вечерок.

Будь оно все неладно, но, кажется, он опять покраснел. Словно опять превратился в деревенского мальчика из штата Индиана.

— Ага, ну...

Она окинула взглядом очередь в выставочный зал отеля, потом снова повернулась к Харри и ухмыльнулась.

— Если мы пропустим это дело, у нас будет целый вечер на разговоры.

— А вам этот фильм неинтересен?

— Не-а. Потом — ужин, он будет ужасен, все — невкусное. А шоу с артистами из ночных клубов наверняка окажется слишком заурядным. А танцы после концерта... оркестр, как всегда, будет давать петуха.

— Тогда, может, поужинаем вместе?

— Прекрасная мысль.

— А для начала зайдем в «Дё Маго» и там выпьем.

— Замечательно.

— А ужинать отправимся в «Лаперуз».

Она нахмурилась.

— Не дороговато ли будет? И без первого класса перебиться можно, к чему вам так тратиться? Я буду счастлива и от пива точно так же, как от какого-нибудь шампанского.

— Случай уж очень особенный. Для меня, по крайней мере, не знаю уж, как для вас.

Ужин не мог быть великолепнее. Вряд ли даже Париж сумел бы предложить еще более романтическую атмосферу, чем та, в которой они оказались, вознесясь в зал на верхней веранде ресторана «Лаперуз». Низкий потолок, фрески на покрытых паутиной трещин стенах — все это обдавало теплом, уютом, чем-то домашним. Оттуда, где стоял их столик, открывался прекрасный вид на ночной город, а прямо внизу змеилась испещренная световыми пятнами маслянистая река, словно какой-то сказочный великан обронил свой черный шелковый шарф. Сначала им подали безукоризненно приготовленного oie rotie aux pruneaux[6], а на десерт была предложена нежная земляника в превосходнейшем дзабальоне[7]. И на протяжении всего ужина они неутомимо распутывали нескончаемый клубок беседы, и все сразу у них стало так легко и просто, будто и дружат они невесть с каких времен, и по ресторанам вместе ходят лет десять, если не дольше. Покончив с половиной своей порции жареного гуся, Харри с удивлением понял, что, не успев поговорить толком про ее сочинение, они пробежались, галопом по европам, по куче прочих небезынтересных тем: искусство, художественная литература, музыка, кухня и кулинария, и прочая, и прочая, и ни на единую секунду разговор не зависал по причине отсутствия нужного слова. Допивая коньяк, Харри сокрушался: все хорошее, вот как этот вечер, неизбежно кончается, но все более преисполнялся решимостью поломать этот жестокий закон жизни, хотя бы сегодня.

Рита разделяла его настроение и тоже не хотела позволять вечеру завершаться так рано.

— За ужином мы побыли французами. Теперь есть смысл побыть туристами.

Стилизованный под Дикий Запад «Крейзи-Хорс-Салун» мощно ударял по всем органам чувств сразу. Гостями заведения были американцы, немцы, шведы, итальянцы, японцы, арабы, греки и даже горсточка французов. Вся эта публика громко общалась на всевозможных наречиях, и многоязыкие разговоры, переплетаясь друг с другом и накладываясь друг на друга, сливались в итоге в этакое журчание ручья, правда, очень могучего. Этот грохочущий гул то и дело пронзали раскаты еще более громогласного хохота. Густой воздух состоял по преимуществу из табачного дыма, аромата духов и паров виски. Оркестр, когда он играл, без труда развивал такое звуковое давление, что трясущийся хрусталь должен был с минуты на минуту обратиться в стеклянную пыль. Те пару раз, когда Харри очень нужно было кое-что сказать Рите, ему приходилось кричать, хотя расстояние между ними ненамного превышало полуметровое: они сидели за малюсеньким коктейльным столиком.

Происходящее на сцене заставило забыть шум. Кордебалет дарил зрителю настоящий праздник: танцовщицы выглядели сказочно прекрасными. Длинные ноги, пышные, высоко вздымающиеся груди, тончайшие талии, заставляющие все позабыть, разящие, как электрошок, лица. Столько всего самого разного, что никакому глазу охватить это не под силу. Столько красоты, что никакому уму не постичь, никакой душе — не вместить, никакому сердцу — не принять. Десятки и десятки девушек. Самые невероятные наряды, прикрывающие тела хозяек: кожаные подпруги, ремни, цепи, меха, сапоги, ошейники в самоцветах, перья, шелковые ленты, шарфы, галстуки, вуали. Наклеенные и густо намазанные ресницы, разноцветные тени на веках, подведенные глаза, нередко разноцветные блестки и мушки на лицах и телах.

Рита сказала:

— Через какой-то час все это приедается. Может, уйдем? — Они вышли на улицу. — Мы так и не поговорили о моей книге, а ведь вы именно этого хотели, правда? Мне любопытно услышать, что вы хотели мне сказать. Сейчас мы пойдем в гостиницу, есть такой отель неподалеку, «Георг Пятый». Там можно выпить шампанского и потолковать.

Он почувствовал замешательство. Непонятно как-то: чего она хочет. Знаки, которые она вроде бы подавала, смущали: концы с концами не состыковывались. Чего ради они потащились в этот якобы ковбойский салун? Неужто затем, чтобы чуть ли не сразу же смотаться от его полоумных лошадей? Неужели она думала, что он, после того что уже было, вот так просто отвяжется и не попробует приставать? А теперь ей, видите ли, про книжки порассуждать захотелось.

Миновав вестибюль «Георга Пятого», они подошли к шахте лифта. Когда она нажимала кнопку вызова, он спросил:

— Что, здесь тоже есть ресторан на крыше?

— Не знаю. Мы едем ко мне.

Его замешательство только возросло.

— Вы что же, решили не останавливаться в одной из тех обычных гостиниц, которые выделяют номера нам бесплатно? Я понимаю, что не в свое дело лезу, да и глупости, наверное, говорю, однако это же, должно быть, страшно дорого.

— Мне выдали кое-какую денежку за «Меняя завтрашний день». Могу я позволить себе кое-что раз в жизни? У меня здесь небольшой номер с видом на сад.

В ее комнате у постели стояло серебряное ведерко с толченым льдом, а в нем бутылка шампанского. Она указала на шампанское.

— "Моэ". Откройте, пожалуйста.

Он взялся за бутылку — и увидел на лице Риты гримасу.

— Этот звук льда, — вместо объяснения сказала она.

— И что в нем такого?

Она замялась.

— Прямо зубы ломит. Как железом по металлу или ногтями по школьной доске.

Но он тогда был до того настроен на ее волну, что понял: сказанное ею — неправда, или, точнее, не вся правда, а нахмурилась она потому, что хруст льда напомнил ей о чем-то очень неприятном. На какое-то мгновение ее взгляд стал совершенно отсутствующим, мыслями она унеслась куда-то очень далеко, и это-то погружение в память и свело ее брови на переносице.

— Лед уже здорово подтаял, — заметил Харри. — Когда это вы ухитрились заказать бутылку?

Выбираясь из тягостных воспоминаний, она переключила память на него и, когда ей удалось вновь сосредоточить все свое внимание на Харри, она опять ухмыльнулась.

— А я из дамской комнаты позвонила. В ресторане «Лаперуз».

Не в силах поверить происходящему, он выпалил:

— Вы что?! Вы соблазняете меня!

— Двадцатый век вот-вот кончится, знаете ли.

Пытаясь показать, что он способен посмеяться над собой, Харри сказал:

— Да, конечно, наверное, так оно и есть. То-то я смотрю, что иногда женщины в брюках попадаются.

— Вас это оскорбляет?

— Женщины в брюках?

— То, что я пробую вас завлечь. Не вывожу вас из себя этим?

— Святые небеса, нет.

— Я наглая, да? Нахальная такая...

— Да ничего подобного.

— По правде, ничего такого до сих пор я не вытворяла. Я имею в виду, что не в моих правилах вступать в близкие отношения с мужчиной после первого свидания. Не бывало такого.

— У меня тоже.

— После второго или третьего, если это имеет значение, тоже не случалось.

— У меня тоже.

— Но на этот раз все, по-моему, нормально, правда?

Он выпустил из рук бутылку, которая так и осталась во льду, и потянул ее к себе. Губы ее были сотканы из грез и сновидений, а тело ощущалось таким соответствующим его собственному, что, казалось, они заранее были уготованы друг для друга. В общем, сама судьба.

Весь остаток своего ученого слета они пропустили, проводя все время в постели. Даже еду в номер заказывать не хотелось. Они только разговаривали, любили друг друга и спали, словно накачавшись наркотиками.

Кто-то кричал. Он услышал свое имя.

Окаменев от холода, присыпанный снегом, Харри возвращался в действительность, пробуждаясь в неуютной своей постели от милых сердцу воспоминаний. Более или менее очнувшись, он поднял голову.

В заднем окне кабины снегохода он увидел уставившегося прямо на него Клода Жобера.

— Харри! Эй, Харри! — Голос едва-едва доходил до кузова, мешало стекло, выл ветер и работал мотор машины. — Гляди! Вперед! Огни!

Сначала до него не дошло, о чем это Клод толкует. Он окоченел, продрог и к тому же все еще пребывал половиной своего существа в номере роскошного парижского отеля. Потом он поднял глаза и увидел, что они движутся прямо на туманное желтое зарево, вспыхивающее какими-то искрами на падающих снежных хлопьях и лениво разливающееся слабыми отсветами по заснеженному льду. Харри поторопился вскочить и, хотя встал он только на колени, все равно, он изготовился к прыжку с прицепа в то самое мгновение, когда снегоход остановится.

Пит Джонсон вел снегоход по хорошо знакомому ровному ледяному плато, направляя машину к тому углублению, в котором стояли иглу. Вместо надувных куполов теперь лежали какие-то громадные блины, придавленные сверху здоровенными болванками льда. Но один снегоход был на ходу, мотор гудел, фары горели, а рядом стояли двое и махали руками.

В одном из полярников он узнал Риту.

Харри выскочил из прицепа, не дождавшись, пока снегоход остановится. Он упал в снег, кувыркнулся, вскочил на ноги и побежал ей навстречу.

— Харри!

Он схватил Риту и высоко, почти над головой, поднял на вытянутых руках, потом поставил ее на ноги, затем опустил свою снегозащитную маску, чтобы та не мешала говорить, но не смог вымолвить ни слова и только обнимал ее и прижимал к себе снова и снова.

И вот, наконец, дрогнувшим голосом, она спросила:

— Ты не ранен?

— Только кровь из носа шла.

— Больше ничего?

— А потом она перестала идти. Ты?

— Только перепугалась.

Он знал, что она всегда воюет со своими страхами перед снегом, льдом и холодом, и не переставал восхищаться ее неколебимой решимостью противиться своим фобиям и работать в том самом климате, который испытывает ее самым безжалостным образом.

— На этот раз у тебя на то были немалые основания, — сказал он. — Слушай, ты знаешь, что мы с тобой сделаем, когда выберемся с этой злосчастной горки?

Она помотала головой и сдвинула затянутые наледью очки на лоб, так, чтобы он видел ее милые зеленые глаза. Они были широко распахнуты и выражали любопытство и радость.

— В Париж поедем, — сообщил он ей.

Широко улыбаясь, она подхватила:

— В «Крейзи-Хорс-Салун».

— Отель «Георг Пятый».