Ледяная тюрьма Кунц Дин

«Prison of Ice» 1976 aka «Icebound» 1995, перевод А. Кавтаскина

До...

Из газеты «Нью-Йорк таймс»:

1

Талая вода из полярного льда — чистейшая в мире

Москва, 10 февраля. Русские ученые утверждают, что воды, из которых состоит Арктическая полярная шапка, содержат значительно меньше бактерий, чем любая иная доступная нам вода — пьем ли мы ее или же орошаем ею наши поля. Это научное открытие позволяет надеяться на превращение огромного замороженного резервуара в весьма ценный ресурс будущего. Поскольку откалывание глыб льда от полярной шапки может оказаться много дешевле любого из существующих, либо прогнозируемых технологических процессов опреснения морской воды, тем более что талая вода не нуждается в очистке, некоторые русские исследователи уже рассуждают о миллионах гектаров новых орошаемых угодий, возделывание которых станет возможным благодаря растоплению айсбергов. Эта вода, по их мнению, может использоваться уже в ближайшем десятилетии.

2

Ученые увидели в айсбергах источник пресной воды

Бостон, 5 сентября. Выступая сегодня перед участниками ежегодной конвенции Американского общества инженеров-экологов, д-р Харолд Карпентер заявил, что неудобства из-за хронической нехватки воды в Калифорнии, Европе и других регионах могут быть в значительной степени смягчены посредством управляемого таяния айсбергов, которые прежде должны быть отбуксированы из-за Северного полярного круга в более южные воды. Супруга и соавтор по исследованиям д-ра Карпентера д-р Рита Карпентер считает, что заинтересованным странам стоило бы подумать о сборе средств на проведение необходимых исследований и создание нужных разработок. Такое вложение капитала, по ее словам, может «окупиться сторицей за какие-нибудь десять лет».

Согласно объяснениям супругов-исследователей, которые поделили в семейном кругу премию Национального научного фонда, замысел этого грандиозного предприятия в основе своей прост. От ледяного поля откалывается этакий «краешек», а затем вновь образованный айсберг подхватывается естественным морским течением, которое уносит огромную глыбу льда в южные воды. Потом к айсбергу крепятся прочные стальные тросы, а траулер, на корме которого будут закреплены другие концы этих буксирных тросов, подтащит айсберг к береговой установке по таянию льда. Такие установки могут строиться неподалеку от сельскохозяйственных угодий, нуждающихся в орошении. «Так как воды северных зон Атлантики и Тихого океана холодны, то потери пресной воды за счет естественного таяния айсберга на пути от Арктической полярной шапки до конечного пункта следования вряд ли превысят 15%. В конечном же пункте айсберг будет продолжать таять, а получаемую таким образом пресную воду можно будет по трубам подавать в сельские районы, страдающие от засухи», — сказал д-р Карпентер.

Чета Карпентеров предостерегает, однако, что полной гарантии относительно удачного осуществления их идеи никто дать не может. «До сих пор продолжают существовать непреодоленные препятствия, — говорит д-р Рита Карпентер. — Необходимы широкие исследования полярной ледовой шапки...»

3

Засуха угрожает калифорнийским урожаям

Сакраменто, штат Калифорния, 20 сентября.

По оценкам чиновников Сельскохозяйственного управления штата, нехватка воды в Калифорнии может обернуться США убытками в 50 млн. долларов из-за потерь урожаев апельсинов, лимонов, дынь, салата-латука и других культур...

4

Тысячи погибающих от засухи не получат достаточной продовольственной помощи

Организация Объединенных Наций, 18 октября. Директор Управления по оказанию помощи жертвам стихийных бедствий при ООН объявил, что плохие урожаи в Соединенных Штатах, Канаде и Европе исключают для пострадавших от засухи африканских и азиатских стран перспективы закупок зерна и сельхозпродукции на всегда изобилующем продовольствием Западе. На сегодняшний день от голода уже умерло более 2000 тыс. человек в...

5

Специальный фонд ООН для финансирования научной экспедиции на полярную ледовую шапку

Организация Объединенных Наций, 6 января. Одиннадцать стран — членов ООН учредили сегодня единственный в своем роде фонд для финансирования ряда научных опытов на Арктической полярной шапке. Первоначальной целью проекта является изучение возможностей буксировки огромных айсбергов в южные широты, где они, растаяв, могут использоваться для ирригации.

«Наверное, это кому-то покажется научной фантастикой, — заявил один британский чиновник, — но с 1960-х годов большинство специалистов по экологии и охране окружающей среды вынуждены были признать за этой идеей весьма реальный потенциал». Если удастся воплотить замысел в жизнь и доказать его реальность, то главные производители продовольствия смогут навсегда избавиться от угрозы плохих урожаев.

Хотя айсберги и нельзя будет транспортировать в теплые моря, омывающие южные берега Африки и Азии, все же мир в целом выиграет от гарантированных урожаев в тех немногих странах, которые будут облагодетельствованы этим проектом...

6

Коллектив научной экспедиции ООН обустраивает полярную станцию на ледовом поле в Арктике

Туле, Гренландия, 28 сентября. Сегодня утром группа ученых под руководством лауреатов прошлогодней Премии Ротшильда за достижения в области геологии и наук о земле д-ра Харолда Карпентера и д-ра Риты Карпентер произвела высадку на льды Арктической полярной шапки в районе, расположенном на полпути между Гренландией и принадлежащим Норвегии архипелагом Шпицберген. Экспедиция приступила к сооружению исследовательской станции, находящейся в двух милях (3,2 км) от кромки ледового поля. Предполагается, что на станции в течение по меньшей мере девяти месяцев будут производиться научные изыскания, финансирование которых обеспечит ООН...

7

Арктическая экспедиция собирается отколоть кусок от полярной шапки: завтра будет взрыв

Туле, Гренландия, 14 января. Завтра в полночь ученые, работающие на финансируемой ООН полярной станции Эджуэй, намерены взорвать несколько зарядов, чтобы отделить от кромки зимнего ледового купола нашей планеты «искусственный» айсберг, площадь горизонтального сечения которого будет равна примерно половине квадратной мили (1,3 км2). Эта серия мощных взрывов будет произведена всего в 350 милях (560 км) от северо-восточного побережья Гренландии. В 230 милях (370 км) к югу от места события уже находятся два принадлежащих ООН тральщика. Суда оборудованы электронной системой, которая позволит проследить и нанести на карту маршрут перемещения «искусственного» айсберга, начиненного электронными «жучками»-датчиками.

Эксперимент среди прочего имеет целью выяснить, сколь сильно меняются океанические течения в Северной Атлантике во время суровой арктической зимы...

ЗАПАДНЯ

Полдень.

За двенадцать часов до взрыва

Со скрежетом царапающего стекло металла и хрустом рассыпающегося под гнетом тяжести хрусталя, мощный бур вгрызался в арктический лед. Охлаждающая смазка, не дающая сверлу слишком быстро затупиться, выползала серовато-белесыми хлопьями из-под уходящего в глубь скважины штока и, шлепнувшись в мерзлый наст, затвердевала через считанные секунды. Само раскаленное сверло давно скрылось в недрах пробуренной скважины, да и длинный стальной шток тоже уже почти целиком ушел в глубь десятисантиметрового в поперечнике ствола.

У наблюдавшего за бурением Харри Карпентера возникло какое-то странное беспокойство от предчувствия неминуемой беды. Этакая слабо мерцающая тревога. Словно тень пролетающей птицы надвинулась на освещенный солнцем лужок. Даже дрожь пробежала по телу, вполне отчетливая дрожь, хотя одежда вполне надежно защищала от промороженного воздуха.

Как и подобает ученому-естествоиспытателю, Харри вооружился инструментарием логики, метода рационального доказательства, но был научен опытом не пренебрегать подсказкой чувств — тем более во льдах, где всякое может случиться. Никак не удавалось понять, откуда пришло это нежданное ощущение неуюта, хотя, коль уж имеешь дело со взрывчаткой, казалось бы, стоит ожидать появления неких незваных смутных предвестий, якобы предупреждающих о неприятностях. Вероятность преждевременного взрыва любого из заложенных ими зарядов, то есть, иными словами, неминуемой гибели всех участников предприятия, была невелика, она почти не отличалась от нулевой. И все же, все же...

Питер Джонсон, инженер-электронщик, вдобавок ценимый товарищами по экспедиции еще и как знаток взрывных работ, выключил двигатель буровой установки и отошел от уже готовой скважины. Белая штормовка из клиньев прочной утепленной ткани, парка, как и капюшон, мехом внутрь, делала Пита похожим на белого медведя, если бы не темно-коричневое лицо.

Клод Жобер заглушил движок переносного электрогенератора, от которого питался мотор бура. Мгновенно наступившая тишина по-колдовски подействовала на Харри, который и так мучился ожиданием катастрофы, и он стал нервно озираться по сторонам, словно бы выглядывая, не обрушилось ли уже что-нибудь и не валится ли еще что-то с неба.

Коль уж Смерть и решит сегодня подарить кому-то из них свой гибельный поцелуй, то скорее всего ее появления следует ждать откуда-то снизу. Вряд ли она снизойдет к ним с высот. Бледный день клонился к закату, и трое мужчин поспешили подготовить сорокакилограммовый заряд к погружению глубоко в лед. Это был последний, шестидесятый взрывпакет; каждый весил сотню фунтов, и они управились со всеми, хотя начали только вчера утром. Но все равно было как-то неуютно, потому что даже мощи этого последнего вполне было достаточно для того, чтобы разом покончить с ними, чтобы устроить им молниеносный конец света.

Не требовалось чрезмерно богатого воображения, чтобы представить смерть в столь недружелюбных широтах: айсберг идеально подходил на роль погоста — как нельзя более безжизненное пространство, наталкивающее на размышления о бренности бытия. Призрачные голубовато-белые равнины раскинулись во все стороны света, угрюмые и унылые все то затяжное время года, когда почти постоянно царит мрак, перемежающийся лишь мимолетными сумерками, а небо вечно затянуто сплошными низкими серыми тучами. В это самое мгновение видимость можно было счесть удовлетворительной, потому что день настолько растянулся, что из-за горизонта теперь сквозь плотные тучи просачивался мутный, больше похожий на лунный, солнечный свет. Тем более что солнцу в общем-то и незачем было слишком стараться, мало что могло оно осветить в этом окоченевшем ландшафте. Если что и возвышалось над ледяной равниной, так это зазубренные сугробы невероятно уплотненного снега, прессуемого с каждым годом все новыми слоями, да сотни сосулек в рост человека и ледяных горок, которые часто были высотой с многоэтажное здание, — вот, пожалуй, и все, что делало здешний пейзаж неровным и придавало ему сходство с погостом, где между многочисленными могильными холмиками там и сям возвышались исполинские надгробия и мавзолеи.

Пит Джонсон присоединился к Харри и Клоду, стоявшим у снегоходов специальной конструкции, способной выдержать суровую придирчивость Севера, чтобы порадовать их сообщением:

— Скважина уже ушла в лед на двадцать пять с половиной метров. Еще чуть-чуть, и все будет готово.

— Слава богу! — Клод Жобер дрожал так, словно его нисколько не грел арктический костюм с усиленной теплоизоляцией. Хотя почти все тело его было отделено от окружающего морозного воздуха и даже лицо покрывали прозрачные накладки из многослойной пленки, между слоями которой была прозрачная вязкая углеводородная масса, спасавшая от укусов мороза, лицо его оставалось бескровно-бледным. — Так, значит, мы сможем вернуться в лагерь?! Подумать только! Как только мы покинули базовый лагерь, не могу согреться, даже на минуту.

Как правило, Клод никогда не жаловался. Это был жизнерадостный, живой как ртуть небольшой человечек. На первый взгляд он мог показаться хрупким, но это впечатление обманывало. При росте в метр семьдесят и массе в пятьдесят девять кило Клод был худощав, гибок, вынослив. Белокурая его шевелюра пряталась теперь под капюшоном, обветренная кожа на лице выглядела жесткой и грубой, задубев от долгого житья в местах с климатическими крайностями, но зато ярко-голубые глаза были ясными, как у ребенка. Никогда не доводилось Харри замечать в этих глазах чего-то, похожего на ненависть или хотя бы досаду. Да и жалости к себе во взгляде этих глаз Харри тоже не видел — до вчерашнего дня, хотя не далее как три года назад Клод потерял жену — Колетт погибла при нелепых обстоятельствах, и Клод умирал от горя и печали. Однако и тогда в глазах его видна была только тоска, но никак не жалость к себе.

А вот с тех пор как вчера снегоходы увезли их от уюта кают-компании станции Эджуэй, он утратил и обычное жизнелюбие, и неутомимость, и энергию и только непрестанно жаловался на холод. Как-никак было ему уже пятьдесят девять, на восемнадцать лет больше, чем Харри Карпентеру. Он был старейшим членом экспедиции и находился на грани допустимого возраста: людям чуть старше работать в таких безжалостно высоких широтах не разрешалось.

Хотя Клод слыл блистательным полярным геологом со специализацией в области динамики образования ледовых формаций и гляциологии вообще, похоже было на то, что нынешняя экспедиция станет его последним путешествием. В дальнейшем ему придется ограничиться лабораторными изысканиями и компьютерным моделированием, что весьма далеко от суровых испытаний на обледенелой верхушке планеты.

Харри подумал, что, быть может, Жобера мучит не столько хищный холод, сколько пришедшее вдруг понимание того, что любимая работа предъявляет такие требования, которые день ото дня становятся для него все непосильнее. Некогда и Харри столкнется с той самой правдой, с которой ныне, лицом к лицу, столкнулся Жобер, и он не уверен, что выберется с надлежащим достоинством из столь тягостного положения. Его властно тянули к себе величественные девственные просторы Арктики и Антарктики. Одна мысль об этих целомудренно-холодных пространствах порабощала его волю: непривычная погода с ее невероятными метаниями из крайности в крайность, тайна, облаченная в белые геометрически правильные ландшафты и укрывающаяся под ; фиолетовыми тенями в бездонной ледовой расселине, красочность ясных полярных ночей, когда в темном небе цветут, переливаясь всеми цветами радуги, сполохи полярного сияния, словно рассыпающиеся по небу самоцветы. А затем, когда эти многоцветные огни, вспыхнув, наконец погаснут, как-то совсем иначе, по-новому замечаются бесчисленные крупные звезды на огромном темном небе, померкшие было рядом с буйным цветением авроры бореалис[1].

В чем-то он до сих пор оставался ребенком, мальчишкой, росшим на тихой ферме в штате Индиана без братьев и сестер, без сверстников, с которыми можно было бы играть и проказничать. Очень во многом даже сейчас Харри ощущал себя одиноким мальчиком, удушаемым объятиями той жизни, на которую он был рожден, грезящим наяву о дальних странствиях в неведомые страны, где он своими глазами увидит все диковинные чудеса этого мира. Нет, этот мальчик вовсе не желает и никогда не желал привязываться к земной юдоли, к обыденной участи человека на земле, но жаждал и алкал приключений. Теперь он вполне взрослый мужчина, и ему хорошо известно, что приключение бывает — и всегда было — тяжким трудом. И все же время от времени тот мальчик, что продолжал жить внутри него, вдруг поражался, не в силах устоять перед явным чудом. И тогда, чем бы он ни занимался, Карпентер на мгновение оставлял все дела и медленно обводил взглядом изумительно белый мир вокруг себя, думая: «О священная летучая рыба, о святой морской кот! Я и в самом деле здесь, и я все еще на пути из Индианы на край света, на верхушку земли!»

Пит Джонсон произнес:

— Снег пошел.

Как раз в то мгновение, когда Пит собирался произнести эти слова, Харри увидел лениво закручивающиеся в полете хлопья, ниспадающие с неба в безмолвном балетном танце. День выдался безветренный, хотя рассчитывать на то, что спокойная погода продлится, было бы опрометчиво. Клод Жобер нахмурился.

— Только пурги к вечеру нам не хватало, — сказал он.

Вылазка со станции Эджуэй — она находилась в четырех милях, то есть в шести с половиной километрах от их здешнего временного лагеря по прямой, что равнялось почти десятикилометровой дороге, из-за торосов и расщелин, на снегоходе — не была бог весть каким предприятием. Тем не менее буря или просто сильная метель могла бы сорвать возвращение на базу. Видимость может быстро упасть до нуля, а сбиться с пути очень легко, особенно если и компас откажет. А когда все топливо в баках их снегоходов иссякнет, они замерзнут и никакие полярные костюмы с электронагревом не спасут — что такое все эти ухищрения перед жутким, убийственным холодом, следующим по пятам за снежной бурей?

Правда, ледовый купол Гренландии имеет то свойство, что здесь по причине чрезвычайно низких температур не приходится опасаться слишком глубоких снежных сугробов, в которые мог бы провалиться полярник или снегоход. В какой-то момент разразившегося бурана температура падает так низко, что снежные хлопья превращаются в льдинки, которые называются спикулами[2], и эта метаморфоза происходит чуть ли не во время каждой снежной бури, а видимость в этот момент резко ухудшается.

Вглядываясь в небо, Харри успокаивающе проговорил:

— Быть может, это смерч или небольшой местный шквал.

— Ну да, это как раз та самая буря, о которой неделю назад предупреждали метеорологи, — напомнил ему Клод. — У нас тут бывали локальные завихрения на периферии основного метеорологического процесса. Но и тогда с этими малыми местными бурями у нас бывало столько снега и льда, что Дед Мороз у нас в Рождественский сочельник чувствовал бы себя совсем как дома.

— Так что надо поторапливаться. Лучше поскорее кончать с работой.

— Ее надо было кончить еще вчера.

Словно бы в подтверждение призыва поторопиться подул ветер с запада, такой колючий и лишенный всякого запаха, что таким, верно, может быть только воздушный поток, протащивший кубометры холодного воздуха над многими сотнями миль безжизненного льда. Снежные хлопья словно устыдились былой легкомысленности и стали падать по четким косым линиям под строго выдержанным углом, утратив прежнее сходство с пушинками, кружащимися по витиеватым спиралям внутри огромной нарядной хрустальной вазы.

Пит извлек из скважины бур и вынул из суппорта сверло. Оно легло на его ладонь, которую Пит держал на весу так непринужденно, что можно было подумать, что в этой железке не тридцать девять кило металла, а раз в десять меньше.

Десять лет тому назад Пит ходил в самых ярких звездах американского футбола, выступая за университет штата Пенсильвания. Его наперебой зазывали к себе ведущие команды Национальной футбольной лиги, но он отказывался от самых лестных приглашений. Ему не хотелось соглашаться на роль, навязываемую обществом: мол, располагая девяноста килограммами плоти, вытянутыми в высоту на метр девяносто четыре, да еще обтянутыми черной кожей, прямая дорога тебе в большой спорт, парень! Пит предпочел приналечь на учебу, чтобы защитить сначала диплом, а затем еще пару диссертаций и удостоиться двух ученых степеней, а там уже подвернулась хорошо оплачиваемая должность, связанная с вычислительной техникой, — где, как не в компьютерной индустрии ценятся мозги? Вот он и стал частью огромного интеллектуального резервуара этой отрасли.

Теперь он был жизненно необходим экспедиции Харри. Пит следил за исправностью электронного оборудования, собирающего научные данные для базовой станции Эджуэй, и к тому же не только знал толк во всяких тротилах-динамитах, но и сам изобретал их своими руками, делал взрывные устройства так, что если, не дай бог, стрясется что-то неладное, вполне полагаться можно было только на него. А громадная физическая сила Пита на не очень-то гостеприимной верхушке планеты служила немалым богатством.

Пока Пит вытаскивал бур из скважины, Харри с Клодом успели снять с санок, которые таскал за собой на буксире один из снегоходов, удлинительную насадку в девяносто один сантиметр. Потом они навинтили ее на шток бура, который оставался в скважине, и только участок с резьбой выдавался наружу.

Затем Клод опять запустил генератор.

Пит, навалившись на бур, вогнал его на место, потом, без зажимного ключа, крутанул рукой патрон, добиваясь того, чтобы цанги надежно обхватили шток, и очень быстро закончил бурение. Скважина глубиной более чем в двадцать шесть метров была готова. Оставалось только запихать в ее днище цилиндрический тубус со взрывчаткой.

Пока механизмы ревели и скрежетали, Харри глядел в небо. За какие-то считаные минуты погода настолько ухудшилась, что было о чем тревожиться. Все вокруг потемнело, но лучи блеклого света все же пробивались сквозь низкие тучи. А через секунду все изменилось, снега с неба нападало столько, что ничего похожего на облачный покров нельзя было увидеть из-за этого хрустального ливня. Сам снег, валящийся с небес, тоже успел перемениться: уже не было не только снежинок, но даже снежные хлопья как-то съежились, затвердели и походили теперь больше на мелкий град. Эти заостренные снежные градины больно царапали смазанное смягчающим кремом лицо Харри. Ветер усиливался, сейчас он дул, наверное, со скоростью миль двадцать в час[3], а выводимая воздушным потоком песнь все более походила на погребальную элегию. Во всяком случае, радости этот унылый вой не внушал.

Чувство близкой беды никак не проходило. В нем не было никакой определенности, оно, это предчувствие, как-то расплывалось и расползалось, но не исчезало совсем.

Когда он был мальчиком и жил на ферме, ему и в голову не приходило, что приключение — это тяжелая работа, подчас сопряженная с опасностями. Но что для ребенка опасность? Она превращает приключение во что-то еще более желанное и привлекательное. Но вот он вырос, повзрослел, успел похоронить и отца, и мать, которые очень тяжело болели перед смертью, да и еще кое-что узнал о неистовстве и тяге к насилию на этом свете, так что с романтическими представлениями, пытающимися окутать смерть человеческую каким-то возвышенным ореолом, он давно распрощался. И все равно, признавался себе Харри, иногда он с ностальгической тоской вспоминал — понимая, впрочем, что в тоске этой есть что-то нездоровое, если не извращенное — об утраченной невинности, позволявшей почувствовать приятную дрожь в смертельной опасности, ощутить даже упоение от сознания, что вот сейчас, сию минуту, тебя, быть может, подстерегает гибель.

Клод Жобер придвинулся к Харри и, склонясь к его уху, силился перекричать вой бури и рев бурильной установки:

— Ладно, Харри. Скоро будем на базе. А на станции Эджуэй и коньяку хватит, и в шахматишки сыграть можно, и Бенни Гудмена завести — есть у них такой компакт-диск. Уют, мир и покой.

Харри Карпентер кивнул. Но продолжал пытливо вглядываться в небо.

12 ч. 20 мин.

В рубке дальней связи станции Эджуэй было одно-единственное окошко, у которого и стоял сейчас Гунвальд Ларссон и нервно покусывал некурящуюся трубку, оттого что буря за окном стремительно набирала силу. По лагерю прокатывались неугомонные волны поднятого в воздух снега, похожие на какой-то призрачный прибой, бьющий в берег давным-давно высохшего древнего моря. Полчаса назад он соскоблил наледь на наружном — третьем по счету — стекле этого самого окошка, но мороз уже успел разрисовать его новыми причудливыми узорами. Правда, пока роскошные перья и дивные цветы еще не накрыли собой среднюю часть стекла, можно было разобрать, что творится за стенами станции. Но через час этот «глаз» радиорубки ослепнет из-за бельма наледи.

Место, служившее Гунвальду наблюдательным пунктом, слегка возвышалось над ледовой равниной, и, может быть, еще и потому станция Эджуэй казалась отсюда такой обособленной и при этом дерзко противостоящей всему, что ее окружало; так, наверное, мог бы выглядеть единственный форпост землян на далекой и очень чужой планете. Все кругом было белым, серебряным или алебастровым, и только лагерь пришельцев предлагал взгляду кричащие краски.

Шесть выкрашенных в ярко-желтый цвет домиков — зауряднейшая продукция фирмы «Ниссан» — были доставлены сюда в разобранном виде по воздуху, что потребовало немалых трудов и ощутимых затрат. Полезная площадь одноэтажной секции составляла двадцать восемь квадратных метров — прямоугольник двадцать на пятнадцать футов, то есть четыре с половиной на шесть с небольшим метров.

Стенка собиралась из нескольких листов металла, между которыми помещались уплотнительные прокладки из слабо проводящего тепло пенистого пластика. Стены навешивались на решетчатый каркас, а утяжеленные полы крепились к «башмакам», которые загонялись глубоко в лед. Но тем не менее домики эти все же были достаточно прочны и надежно укрывали от ветра и холода.

Чуть меньше чем в сотне метров к северу от базового лагеря одиноко стояла еще одна постройка, где разместился склад топлива для двигателей электрогенераторов. Топливо этим движкам нужно было дизельное, а оно хотя и могло гореть, но взрывоопасности не представляло, так что угроза пожара могла считаться почти нулевой. И все равно одна только мысль о застигающем врасплох пожаре, который идет понизу и захватывает, с каждым новым порывом арктического ветра, все новые площади, приводила в ужас — тем более что тушить пожар было нечем: вода застыла, кругом — только бесполезный лед, — и потому избыточная осторожность не только не оспаривалась никем, но даже приветствовалась: уверенность в пожаробезопасности умиротворяла.

Но покой в душе Гунвальда Ларссона сменился тревогой еще несколько часов назад, и виной тому был вовсе не страх перед пожаром. Землетрясения, вот что его страшило. Особенно землетрясения океанические.

Отец его был шведом, мать — датчанкой. В молодости он хорошо ходил на лыжах и, выступая за шведскую сборную на двух Олимпиадах, даже заработал для своей страны одну серебряную медаль. Он был горд тем, что унаследовал от предков и заботливо лелеял в себе невозмутимость скандинава; как правило, ему удавалось хранить в душе холодноватое безмятежное спокойствие, что он и демонстрировал внешнему миру. Обычно, если не надо было работать на улице, он надевал на себя слаксы и какой-нибудь пестрый лыжный свитер. Вот и сейчас его можно было принять за беззаботного альпиниста или горнолыжника, блаженствующего в охотничьем шале в горах после замечательного дня, проведенного на крутых склонах, уж слишком не похож он был на полярника с затерянной научной станции, закинутой на обледеневшую верхушку планеты. Хотя, разумеется, он был именно одиноким полярником, да еще мучающимся томительным ожиданием сокрушительного удара жестокой стихии.

Кусая чубук трубки, он отвернулся от заледенелого окна и недовольным взглядом обвел компьютеры и прочее электронное оборудование, предназначенное для сбора и обработки научных данных. Все эти умные устройства были столь многочисленны, что на трех стенах рубки не оставалось ни единого места, свободного от вычислительной техники.

Вчера, еще до обеда, Харри с товарищами отбыли к югу, поближе к кромке ледового поля, оставив на станции одного Гунвальда. Ему положено было отвечать на радиообращения и следить за эфиром. Не в первый раз все участники экспедиции покидали базу ради экспериментов со льдами, оставляя на станции Эджуэй дежурного, но до сих пор в такой роли Гунвальду выступать не приходилось. После стольких недель жизни бок о бок с товарищами Гун-вальд очень радовался случаю побыть в одиночестве.

Но вот когда вчера в четыре пополудни сейсмографы Эйджуэя зарегистрировали первый толчок, Гунвальд искренне желал, чтобы его товарищи по экспедиции не слишком рисковали и не добирались бы до самого края полярной шапки, где вечные льды соприкасаются с морем. В четыре четырнадцать о подземном толчке сообщили по радио из столицы Исландии Рейкьявик и из норвежского города Хаммерфест. На морском дне в сотне километров к северо-востоку от исландского городка Рейвархёбн наблюдались заметные оползни. Толчок произошел в месте, накладывающемся на карте на ту самую цепочку взаимосвязанных сбоев, произведших более тридцати лет назад серию вулканических извержений в Исландии. На этот раз никаких серьезных несчастий на суше, окаймляющей Гренландское море, замечено не было, хотя колебания почвы доходили до внушительной отметки в 6,5 балла по шкале Рихтера.

Тревога Гунвальда только усилилась, когда до него дошло, что зарегистрированное землетрясение может оказаться не одиночным происшествием и даже не главным событием. У него были веские причины подозревать, что этот толчок должно воспринимать как предупреждение, как первенца из ряда куда более серьезных передвижений в земной коре.

Среди задач, которые вошли в исследовательские планы экспедиции, числилось и изучение колебаний океанического дна, с тем чтобы побольше узнать и о связывающихся в цепи геологических сдвигах и деформациях под толщей океанской воды, и более точном местонахождении отдельных разрывов и прочих участков подобных субокеанических цепочек. Ведь когда в океан станут выходить десятки больших кораблей для буксировки исполинских айсбергов в южные воды, то командам этих судов будет необходимо знать, не помешают ли их путешествию какие-нибудь потрясения вроде подводных землетрясений, порождающих, как правило, огромные волны в океане. Любое цунами — огромный водный вал, рождающийся над эпицентром мощного землетрясения на дне океана и распространяющийся затем по его поверхности — может сокрушить даже очень большое судно, хотя такие огромные волны в открытом море кораблю не так опасны, как они опасны для того же корабля, но вблизи берега.

Ему должно было бы доставить удовольствие сознание собственного везения: ведь он находится чуть ли не рядом с очагами тектонических сдвигов, образующими сеть разломов под водами Гренландского моря, да еще может снимать характеристики и строить графики крупных колебаний земной коры, происходящих неподалеку. Но это его совсем не радовало.

Имея в распоряжении канал спутниковой связи, Гунвальд мог выйти на любой из компьютеров, подключенных ко всемирной информационной сети «Инфонет», — надо только, чтобы ЭВМ нужного абонента сети была включена и находилась в диалоговом режиме. Хотя географически он и был оторван от человечества, спутники связи, модемы и прочее телекоммуникационное оборудование обеспечивали для него доступ практически ко всем базам научных данных и к любому программному обеспечению, которые только существуют в каком-либо из городов планеты.

Вчера, например, он воспользовался спутниковым каналом, чтобы привлечь к анализу полученных на Эджуэе сейсмических данных о последнем из происшедших поблизости землетрясений весьма мощные информационные ресурсы. То, что он узнал в результате этого предприятия, и вывело его из равновесия.

Громадная энергия сдвига в земной коре высвобождалась не столько продольными перемещениями морского дна, сколько в неистовом рывке поддонной толщи вверх. А как раз деформации такого рода и являлись наиболее опасными, поскольку сдвиг в одном тектоническом очаге передавался по цепочке к другим очагам, вызывая в них подобные же деформации, то есть, проще говоря, новые землетрясения. Судя по карте, новые точки неизбежной серии подводных толчков находились восточнее очага, в котором случилось первое землетрясение.

Самой станции Эджуэй непосредственно ничего как будто не грозило. Если даже неподалеку и «поползет» морское дно, то сопутствующее оползню цунами, конечно, прокатится возле полярной шапки и лизнет ее край, оставив после себя кое-какие перемены: во-первых, наверняка появятся новые торосы и глубокие расселины и трещины. Если же землетрясение будет связано с подводной вулканической активностью, что означает выбросы с морского дна многих миллионов тонн расплавленной лавы, то, быть может, в ледовом куполе планеты появятся проталины теплой, а то и горячей воды. Но приполярные просторы почти не переменятся, а уж вероятность какого-то ущерба, нанесенного могучими передвижениями огромных масс вещества их базе, вообще-то невелика. Не говоря уже о гибели станции.

Так что Гунвальд особенно не беспокоился о своем благополучии. Но над остальными членами экспедиции нависла опасность. Ведь цунами, прокатившись по краю полярной шапки, не только соорудит новые торосы и трещины, но может вдобавок отгрызть добрый кус ледового поля. И на этой нечаянно образовавшейся льдине, которую, естественно, потащит в открытое море, вполне могут оказаться Харри и его товарищи. Громадная глыба льда обрушится в море, и его коллеги будут в ужасе наблюдать, как из-под их ног уходит прочный лед, а море — черное, холодное, гибельное — встает стеной.

Вчера, в девять вечера, через пять часов после первого толчка, произошло второе землетрясение — 5,8 балла по шкале Рихтера — уже в ином месте: тектонический импульс пошел вдоль цепи разломов. На этот раз страшный сдвиг морского дна образовался в ста семидесяти километрах к северо-востоку от Рейвархёбна. Эпицентр второго толчка придвинулся к станции Эджуэй на сорок шесть километров по сравнению с первым землетрясением.

Гунвальда вовсе не утешало то, что второй толчок оказался слабее первого. То, что сила сдвига земной коры упала, вовсе не должно было означать, что последний толчок был лишь отголоском первого. Возможно, что оба слабых землетрясения были лишь предварительными смещениями коры, предшествовавшими главному, мощному землетрясению.

Во время холодной войны Соединенные Штаты внедрили в шельф[4] Гренландского моря цепочку чрезвычайно чувствительных акустических мониторов. Подобные следящие устройства устанавливались военным ведомством США и в иных местах, во всех тех районах мирового океана, которые имели важное стратегическое значение. Они обнаруживали любое, пусть даже почти бесшумное перемещение подводных объектов, в частности, вражеских атомных подлодок, особенно подлодок, оснащенных ядерным оружием. После краха Советского Союза на это хитроумное оборудование была возложена еще одна обязанность: акустические мониторы продолжали следить за подводными лодками, но наряду с этим они еще и собирали данные для ученых. Вот и теперь, вслед второму толчку почти все глубоководные станции, слушавшие море близ Гренландии, передавали слабый, но почти непрерывный низкочастотный сигнал, похожий на глухое ворчанье или на отдаленные раскаты грома, который свидетельствовал об упругой деформации в поверхностных отложениях.

Ситуация напоминала игру в домино: костяшки неторопливо ложились друг к другу. И их цепочка двигалась к станции Эджуэй.

За последние шестнадцать часов Гунвальду приходилось не столько раскуривать свою трубку, сколько нервно грызть ее чубук. Его не покидало чувство тревоги.

Вчера, в девять тридцать вечера, когда по радио пришло подтверждение местонахождения и силы второго толчка, Гунвальд постарался связаться со временным лагерем, разбитым в десяти километрах к юго-западу от базы. Он сообщил Харри о землетрясениях и объяснил ему, чем опасно пребывание на самой кромке полярного льда.

— Ну, у нас есть задание, а работу надо выполнять, — только и сказал на его предостережение Харри. — Сорок шесть зарядов уже на месте, все заведено, и часовые механизмы уже тикают. Вытащить их из льда, до того как они бабахнут, крайне сложно. А если мы не станем завтра устанавливать остающиеся четырнадцать взрывпакетов, то скорее всего у нас получится совсем не тот айсберг, который мы хотели произвести на свет. А это значит, что вся наша затея пойдет насмарку. Понятно, что об этом даже речи быть не может.

— По-моему, все следовало бы обдумать еще раз потщательнее.

— Да ну. Проект такой дорогой, нечего и думать что-то ломать только потому, что, быть может, нам грозит землетрясение. За все уплачено. И такие деньги! Другого раза не будет — мы просто не сумеем начать все сначала.

— Может, ты и прав, — не стал спорить Гунвальд, — но мне ваша затея не по душе.

Послышались помехи — давало себя знать статическое электричество, — сухие кристаллики льда терлись друг о друга. Харри, пробившись сквозь сухие щелчки, произнес:

— А ты думаешь, мне нравятся все эти пируэты? Ты можешь сказать что-нибудь про то, сколько времени все это займет? Ну когда этот большой сдвиг пройдет наконец по всей цепи разломов?

— Знаешь, об этом можно только гадать. Несколько суток, может, недель, а то и месяцев.

— Вот видишь. Значит, времени у нас более чем достаточно. Черт, это может затянуться.

— Но может произойти и много быстрее. За считанные часы.

— В другой раз. Второй толчок был куда слабее первого, правда? — оживился Харри.

— Но тебе же хорошо известно, что это совсем не обязательно просто реакция на первый толчок. Очень возможно, что перед нами разворачивается процесс. Третий раз может тряхнуть и слабее, и сильнее, чем в первый и во второй.

— Как бы то ни было, — отвечал Харри, — тут, где мы теперь находимся, под нами толстый лед, он уходит вглубь на двести метров, а то и больше. И так просто его не расколешь — это не первый ледок на только что замерзшем после первых заморозков пруду.

— И все равно я бы очень вам советовал назавтра свернуть все свои дела там как можно быстрее.

— На этот счет можешь не беспокоиться. Поживешь в этих проклятых иглу денек, и самая паршивая рубка на Эджуэе покажется роскошной, как дорогой номер в гостинице «Ритц-Карлтон».

После сеанса связи Гунвальд Ларссон решил отдохнуть. Спалось ему скверно. В кошмарных снах он видел, как мир раскалывается на куски и эти огромные глыбы летят во все стороны, унося его в холодную, бездонную пропасть.

В семь тридцать утра, когда Гунвальд брился, а дурные сны еще не улетучились из памяти, сейсмограф зарегистрировал третий толчок: 5,2 балла по Рихтеру.

На завтрак он выпил только чашечку черного кофе. Есть совсем не хотелось.

В одиннадцать часов последовало четвертое землетрясение, всего в трехстах двадцати километрах к югу: 4,4 по шкале Рихтера.

Его нисколько не радовало, что каждый новый толчок был много слабее предыдущего. Похоже, земля просто собиралась с силами, приберегая энергию для заключительного могучего удара.

В пятый раз земля содрогнулась в 11 ч. 50 мин. Эпицентр находился примерно на сто восемьдесят километров южнее станции. Куда ближе, чем в прошлый раз. Можно сказать, трясет в прихожей Эджуэя: 4,2 по Рихтеру.

Он вызвал по каналу связи временный лагерь, и Рита Карпентер заверила его, что они снимаются с кромки полярной шапки и покинут ее к двум часам дня.

— Погода помешать может, — обеспокоенно заметил Гунвальд.

— Тут снег пошел, но мы надеемся, что это только местная метель.

— Боюсь, что это не так. Пурга смещается в разные стороны и набирает силу и скорость. После обеда выпадет очень много снега.

— Ну, в четыре мы уже наверняка будем на станции Эджуэй, — только и сказала она. — А может, и побыстрее управимся.

На двенадцатой минуте пополудни произошел очередной обвал морского дна на прибрежном шельфе в ста шестидесяти километрах южнее Эджуэя: 4,5 по шкале Рихтера.

* * *

Теперь, в 12 ч. 30 мин., когда Харри с товарищами должны закладывать в лед последний взрывпакет, Гунвальд Ларссон сжимал зубами чубук своей давно неразжигавшейся трубки с такой силой, что надави он еще чуток, и трубка раскололась бы.

12 ч. 30 мин.

Почти в десяти километрах к югу от станции Эджуэй был разбит временный лагерь. Под стоянку выбрали плоскую площадку голого льда с подветренной стороны тороса, так что ледяная гряда защищала лагерь пришельцев от ветра, чаще всего дующего в этих местах и сформировавшего гряду.

Иглу, на которые жаловался Гунвальду Харри, не пришлось ни вырубать изо льда, ни складывать из снежных кирпичей. Они были привезены их обитателями с собой. Это были надувные, похожие на резиновые лодки, домики, стенки которых, походившие на стеганое одеяло, изготавливались из прорезиненного нейлона. Три таких временных жилища поставили дугой, выпуклостью своей обращенной к отстоящему метров на пять и вознесшемуся метров на пятнадцать гребню тороса. В середине дуги ставились снегоходы. Иглу по форме напоминало скорее шатер или чум высотой почти в два с половиной метра и диаметром в три и семь десятых метра. Каждый такой чум надежно крепился ко льду длинными колышками, вкручивавшимися в лед, как шурупы в фанеру, и заканчивавшимися ушками для канатов. И если стенка иглу по виду напоминала ватное одеяло, то подушкообразный пол настилался из одеял как таковых: облегченные одеяла прокладывались слоями плохо проводящей тепло пленки. Печки, занимавшие мало места и питавшиеся дизельным топливом, держали внутреннюю температуру на отметке в пятьдесят градусов по Фаренгейту, то есть около десяти по Цельсию. Конечно, такое жилье выглядело не особенно уютным или хотя бы просторным и теплым, но, в конце концов, много ли нужно закаленным полярникам, выехавшим на пару дней с более комфортабельной базы? К тому же им предстояло по большей части пребывать на воздухе, возясь со взрывчаткой.

На такой же плоской площадке, как и та, на которой разбили лагерь, но расположенной метра на полтора повыше и метров на девяносто южнее, изо льда торчала почти двухметровая стальная труба, так сказать, местная метеостанция: на трубе были закреплены термометр, барометр и анемометр.

Рукой в тяжелой перчатке Рита Карпентер стала стряхивать снег — сначала со своих больших очков, защищавших глаза от света и холода, а потом с метеоприборов, закрепленных на мачте-трубе. Смеркалось, и потому она светила фонариком, чтобы считать показания приборов о температуре, давлении воздуха и скорости ветра. Эти данные восторга у нее не вызвали. Близкой бури как будто ожидать не приходилось, по крайней мере, как утверждал прежний прогноз, до шести вечера сильная пурга не должна была разгуляться, но теперь получалось, что стихия как бы решила ужесточиться и показать свою мощь, прежде чем мужчины, справившись с заданием, успеют вернуться на станцию Эджуэй.

Неловко ступая по сорокапятиградусному склону между приподнятой повыше площадкой и более обширным полем голого льда внизу, Рита поспешила к лагерю. Походка ее не могла не быть неуклюжей, потому что на ней были надеты все обеспечивающие выживание предметы: вязаное нижнее белье с теплоподогревом, две пары носков, сапоги на теплой шерстяной подкладке, костюм из тонкой шерсти, поверх его стеганый нейлоновый костюм с электроподогревом, на который Рита надела подбитую мехом куртку. Лицо — от подбородка до больших солнцезащитных очков — закрывала вязаная маска, а поверх ее Рита натянула меховой капюшон, застегивающийся под подбородком, и, разумеется, теплые перчатки. Здешняя погода была настолько безжалостной, что сохранить тепло тела можно было, только расставшись с мечтами об изящной поступи: неуклюжесть, безобразность, неудобства — эти тяготы входили в цену, которую надо было платить за возможность выжить.

Хотя Рита еще совсем не замерзла, все же укусы колючего ветра да зрелище бесплодного пейзажа заставили ее поежиться. Они с Харри по своей воле выбрали такую работу, на которой, в силу профессионального долга, приходилось проводить добрую долю жизни в подобных местах Арктики и Антарктики. Правда, она не разделяла любовь мужа к огромным открытым просторам, к одноцветным видам, к почти всегда темному небу, сходство которого с куполом представлялось очевидным, не говоря уже о первобытных бурях. В сущности, если что и заставляло ее вновь и вновь возвращаться в подобные полярные регионы, так это прежде всего понимание, что эти холодные просторы ее пугают.

С той самой зимы — Рите тогда было шесть лет — она упрямо отказывается сдаваться любому страху, пусть даже все говорит за то, что на этот раз надо бы отступиться...

Вот и теперь, когда она уже подходила к иглу, стоявшему с западного края лагеря, подталкиваемая ударами ветра, походившими на удары в спину молотком или тумаками, ее вдруг охватил такой ужас, что впору было рухнуть на колени: наступила физическая реакция. Криофобия: боязнь льда и мороза. Фригобофобия: боязнь холода. Хионофобия: боязнь снега. Рита знала эти мудреные слова потому, что сама страдала всеми тремя недугами, пусть и не в очень острой форме. Из своего опыта, извлеченного из нередких столкновений с тем, что порождало в ее душе тревогу, к примеру, из переживаний прививки против гриппа, она вынесла твердую уверенность, что все, чем грозят подобные случаи, сводится, как правило, к мелким неудобствам, проходящей неловкости, и очень редко в самом деле может стрястись что-то по-настоящему страшное. Бывало, правда, что над нею брали верх такие воспоминания, от которых не удавалось укрыться ни за какими рассуждениями о сколь угодно большом количестве прививок. Вот и сейчас так. Взбаламученное белесое небо словно готовилось обрушиться вниз со скоростью свободно падающего камня, и, несомненно, эта глыба безжалостно расплющит ее. Казалось, что и воздух, и тучи, и сыплющий с неба снег вот-вот превратятся в исполинскую мраморную скалу, чтобы раскатать ее по морозной, бесплодной, бесполезной равнине. Ее сердце заколотилось сильно и часто, потом еще сильнее и еще чаще, потом еще быстрее, пока эта неистовая каденция безумного барабанщика, становившаяся в ее ушах все громче, громче, громче, наконец не поглотила просто утонувший в этих грохочущих раскатах громко причитающий вой ветра.

У входа в иглу Рита остановилась, стараясь вновь почувствовать твердь под своими стопами: она не хотела бежать от того, что ее пугало. Она домогалась от себя выдержки, чтобы вынести затерянность в этом мутно-блеклом, закутанном в унылый саван безрадостном царстве — как тот, кто безо всякой на то разумной причины должен заставить себя завести песика и через силу полюбить свою животину — иначе ему вовек не избавиться от своих страхов.

Эта самая затерянность и была, по сути дела, той стороной житья в Арктике, которая более всего прочего тяготила Риту. В ее сознании, с шестилетнего возраста, зима навсегда неразрывно увязывалась с чувством страшного одиночества, переживаемого умирающим существом, с посеревшими и искаженными смертью лицами мертвецов, с замерзшими и остекленевшими взглядами ничего не видящих мертвых глаз, с кладбищами, могилами и обессиливающим, удушающим отчаянием.

Она дрожала так сильно, что лучик ее фонарика прыгал на снегу у ее ног.

Отвернувшись от убежища, она обратила лицо не навстречу ветру, но встала под углом к нему и принялась вглядываться в узкую ровную площадку, расположенную между плато, из которого торчал шест с подвешенными на нем метеоприборами, и ледяной грядой. Вечная зима без тепла, утешения или надежды. Да, эта земля требовала, чтобы ее уважали, — ладно, буду. Но это же земля, не зверь, значит, у нее нет никакого сознания или понимания. И значит, и хотения. Выходит, эта земля вовсе не собирается вредить Рите.

Рита глубоко вздохнула и стала ритмично дышать через свою вязаную маску.

Чтобы задавить страх перед полярной шапкой, она сказала себе, что есть у нее заботы и поважнее, и одна из них ожидает ее в иглу. Франц Фишер.

Знакомство с Фишером произошло у нее одиннадцать лет тому назад, вскоре после защиты докторской диссертации. Новая ученая степень позволила ей занять первую для себя научную должность в подразделении корпорации «Интернэшенал Телефон энд Телеграф». Франц уже работал тогда на ИТТ. Он был привлекателен и не лишен обаяния, особенно тогда, когда находил нужным не скрывать это, и они были вместе почти два года. Их связь нельзя было назвать ни безмятежной, ни бесстыдной, ни чистым развлечением. Особенной любви тоже как будто не существовало. Как бы то ни было, она с ним никогда не скучала. Расстались они девять лет назад, как раз должна была выйти из печати ее первая книга, и стало ясно, что Францу всегда будет как-то не по себе рядом с женщиной, не уступающей ему ни в профессиональном, ни в интеллектуальном отношении. Он думал, что будет лидером в их отношениях, а ей совсем не хотелось подчиняться. Тогда ей пришлось оставить его, чтобы, познакомившись с Харри, выйти год спустя замуж и в замужестве не оглядываться в прошлое.

Коль скоро он вошел в жизнь Риты после Франца, то, полагал Харри в своей неизменно милой и весьма рассудительной манере, все былое его не касается. За свое семейное благополучие он не боялся и был уверен в себе. Даже зная об отношениях своей жены с Францем, а может быть, именно поэтому, он настоял на включении Фишера в число участников экспедиции: мол, станции Эджуэй без главного метеоролога никак нельзя, а лучше немца с такой работой никто не сладит.

Наверное, это был тот самый редкий случай, когда неразумная ревность могла сослужить Харри — да и всем им — лучшую службу, чем разумная рассудительность. Видимо, стоило предпочесть очень хорошее самому лучшему.

И девять лет спустя Франц упрямо держался роли оскорбленного и покинутого любовника. Нет, он не бывал ни холоден, ни груб, напротив, он намеренно подчеркивал, что коротает уединенные ночи в спальном мешке, лелея и ублажая свое жестоко разбитое сердце. Он никогда не заговаривал о прошлом, не выказывал неподобающего интереса к Рите и вообще не позволял себе ничего такого, что можно было бы счесть не совсем джентльменскими манерами. Но все равно, на полярном форпосте обитать приходилось в такой тесноте, в такой близости друг от друга, что та тщательность, с которой он выставлял напоказ свою уязвленную гордыню, действовала не менее разрушительно, чем громогласные оскорбления.

Выл ветер, со всех сторон валил снег, везде, куда ни погляди, был лед, как это и полагалось тут с незапамятных времен — понемногу ее сердце переходило на обычный для себя темп. И дрожь утихла. И ужас пропал.

Она опять победила.

Войдя наконец в иглу, Рита увидела Франца: он складывал приборы и инструменты в картонный ящик. Верхние сапоги, верхнюю куртку и перчатки он снял. Франц не осмеливался работать до седьмого пота и, занимаясь чем-то, делал свое дело с прохладцей: после напряжения может воспоследовать озноб, а мерзнуть, пусть даже в термокостюме, ему не хотелось. Не говоря уже о потерях драгоценного тепла вне помещения. Франц поднял глаза на вошедшую Риту, кивнул и опять занялся упаковкой инструмента.

В нем чувствовались особая притягательность, некий магнетизм, и Рите теперь было понятно, почему ее потянуло к нему тогда, когда она была моложе. Красивые белокурые волосы, глубоко посаженные темные глаза. Он был невысокого роста, чуть выше ее, но в свои сорок пять лет Франц оставался стройным и гибким, как юноша.

— Ветер поднялся, уже почти одиннадцать метров в секунду, — проговорила Рита, откидывая капюшон и стаскивая защитные очки. — А температура опустилась до минус двадцати трех по Цельсию. И продолжает падать.

— А когда дует ветер, непременно становится холоднее. Что ж, когда надо будет сворачивать лагерь, будет, пожалуй, минус тридцать, а то и похолоднее. — Произнося это, он не подымал глаз. Словно с собой разговаривал.

— Да с этим-то у нас все получится, как надо.

— При нулевой видимости?

— Так скверно будет еще не скоро.

— Ты не знаешь еще, что такое эта полярная погода, а я знаю. Выгляни-ка еще раз наружу, Рита. Этот фронт бури набирает силу куда быстрее, чем предсказывали прогнозы. Мы и оглянуться не успеем, как все кругом нас станет бело.

— Знаешь, Франц, если честно, то твоя мрачная тевтонская натура...

И тут снизу раздался мощный громоподобный гул, и по полярной шапке пошла судорога. К глухому рокоту присоединились высокие, едва слышные, взвизгивающие писки — это терлись друг о друга десятки смежных ледяных плит и слоев.

Рита оступилась было, но удержалась на ногах, покачнувшись так, как будто поезд уже пошел, но она успела вскочить на подножку.

Рокот очень скоро стал стихать, а потом и вовсе сошел на нет.

Вернулась благословенная тишина.

Франц, наконец, встретился с нею глазами. И, откашлявшись, спросил:

— Что, напророченное Ларссоном большое землетрясение?

— Да нет. Уж слишком слабый был толчок. Главный обвал на этой цепочке тектонических разломов должен оказаться куда мощнее. Тогда тряхнет сильнее, чем во время любого из малых землетрясений близ любого разлома в цепи. А этот толчок такой слабый, что его и на шкалу Рихтера пристроить нельзя.

— Предварительное сотрясение коры?

— Может, и так, — не стала вдаваться в рассуждения Рита.

— А когда нам ждать главного события?

Она пожала плечами:

— Может, никогда. Может, сегодня ночью. Может, через минуту.

Корча рожи, он продолжал складывать инструмент в коробку из водостойкого картона.

— А ты еще что-то говоришь про мою унылую натуру.

12 ч. 45 мин.

Не имея возможности отойти от освещенных пятен, высвечиваемых на льду световыми конусами, исходящими от фар двух снегоходов, Роджер Брескин и Джордж Лин все же завершили установку радиопередатчика, вколотив в лед четыре колышка, каждый длиной в шестьдесят сантиметров, и закрепив на них передающее устройство. Теперь оборудование оставалось только проверить, и потому передатчик был включен в рабочий режим. Их длинные изгибающиеся тени выглядели так причудливо и так искажались с каждым наклоном тела, что можно было принять их за дикарей, поклоняющихся какому-то идолу, а завораживающая песнь ветра могла быть понята как глас божества, которому возносили молитвы эти уродливые идолопоклонники.

Даже слабое сумеречное свечение зимнего полярного неба к этому времени уже исчезло, словно испугавшись мороза. Если бы не фары снегоходов, видимость упала бы метров до девяти, если не меньше.

Утром ветер казался бодрящим и освежающим, однако, набирая все большую скорость, воздушный поток становился все более враждебным пришельцем, грозя им погибелью. В этих широтах достаточно сильные порывы ветра постепенно, слой за слоем, преодолевали и такие преграды, которые люди называли теплоизоляцией или полярным термокостюмом. И, значит, холод понемногу пробивался к телу укутанного в кучу одежек полярника. Снежок, который совсем недавно падал так красиво и так тихо, теперь сильно смещался ветром. Казалось, траектория его падения параллельна ледяной плоскости под ногами, так что даже непонятно было, почему это снегу внизу все прибывает и прибывает. Дуло с запада, и так мощно, что полярникам приходилось каждые пять-шесть минут прекращать работу, чтобы почистить защитные очки и стряхнуть со своих вязаных масок, закрывавших лица от шеи до самых глаз, налипший снег, еще не успевший превратиться в наледь.

Стоя позади фар, лучившихся янтарным светом, Брайан Дохерти только уворачивался от ветра. Шевеля пальцами рук и ног, чтобы хоть как-то отогнать холод, он думал о том, как же это его угораздило забраться в этот богом забытый край. Он же — нездешний. Да и нет тут здешних. Никогда не доводилось ему видывать прежде столь бесплодных и безжизненных мест; даже самые пустынные пустыни все же не были настолько мертвы, как полярная шапка планеты. Любая подробность здешнего пейзажа беззастенчиво напоминала, что вся жизнь и все, что в ней есть, не более чем канун или преддверие неминуемой и вечной смерти. Порой Арктика настолько обостряла его чувства, что, глядя на лица товарищей по экспедиции, он видел их черепа.

Становилось понятным, зачем он потащился на полярную шапку: он ведь искал приключений, риска и смертельных опасностей. По крайней мере, это он о себе знал, хотя ни разу и не пробовал покопаться в себе, чтобы выяснить, почему и откуда взялась эта одержимая тяга к гибельному риску.

Как бы то ни было, он имел достаточно причин оставаться в живых. Он был молод, красив и на Квазимодо из романа Гюго не походил, да и вообще, он любил жизнь. И еще, что, кстати, немаловажно, он вырос в очень богатой семье, и месяцев через четырнадцать ему будут вручены бразды правления собственностью, оцениваемой в тридцать миллионов долларов. Он станет попечителем интересов тех, кто, собственно, владеет этим огромным имуществом. У него не было ни малейшего понятия, что он станет делать с этими чертовыми деньгами, но сознание, что все это богатство достанется ему, грело его душу.

Да чего уж там, слава, которую заслужили его предки и всеобщее благоволение к клану Дохерти способны распахнуть перед ним такие врата, которые не пробьешь никакими деньгами. Дядя Брайана, во время оно — президент Соединенных Штатов, погиб от снайперской пули. Отец Брайана, сенатор от штата Калифорния, тоже едва не погиб во время первичных выборов, но пули злоумышленника лишь покалечили его. О трагедиях, постигших клан Дохерти, судачили бесчисленные журналы, эту тему выносили на обложки самые разные издания, от красочного «Пипл» и рассчитанного на домохозяек «Гуд Хаузкипинг» до легкомысленного «Плейбоя» и роскошного «Винити Фэйр».

Когда-нибудь потом и Брайан может попробовать себя в политике, если только захочет. Но пока он еще слишком юн для такого рода карьеры, тем более что надо будет принять на себя немалую ответственность и предстать лицом к лицу перед всем тем, что уже стало неотъемлемым от истории его рода и семейных преданий. В сущности, он увиливал от этого тяжкого долга, отмахиваясь от любых мыслей на этот счет. Четыре года назад его отчислили из Гарварда — в университете, где он якобы изучал право, он продержался только восемнадцать месяцев. С тех пор он вольно странствовал по всему свету, этаким «тунеядцем», транжирящим свою жизнь и свое состояние посредством кредитных карточек «Америкен Экспресс» и «Карт-Бланш». Приключения, сопутствовавшие его потугам «убежать от общества», вновь и вновь выносили его имя на первые полосы газет всех материков. Он пробовал себя в роли тореадора на одной из предназначенных для боя быков площадок Мадрида. Во время африканского сафари, куда он отправился с намерением поохотиться не с ружьем, а с фотоаппаратом, он сломал руку, потому что носорог вздумал напасть на джип, за рулем которого находился молодой Дохерти. Идя вниз по течению одной из бурных и стремительных рек в штате Колорадо, он опрокинулся вместе с лодкой и едва не утонул. А вот теперь ему предстоит пережить долгую, немилосердно жестокую зиму в полярных льдах.

Его имя и несколько журнальных статей, которые он успел к этому времени напечатать, все же не давали ему достаточного права притязать на положение официального летописца экспедиции. Однако Фонд семейства Дохерти объявил о выделении 850 тысяч долларов США в качестве гранта, предоставляемого проекту Эджуэй, что практически гарантировало включение Брайана в исследовательскую команду.

По большому счету он как будто сумел добиться благожелательного отношения к себе. Единственное столкновение произошло как-то с Джорджем Лином, но и эта стычка вряд ли была чем-то посерьезнее, чем вспышкой дурного настроения. Да и ученый китаец извинился потом за свою несдержанность. Брайан по-настоящему увлекся замыслом, и его искреннее рвение снискало ему симпатию товарищей по предприятию.

Брайан полагал, что его интерес родился из осознания той правды, что сам он не в состоянии вообразить себя добровольно выбирающим такое тяжкое дело на всю жизнь и отдаваться ему всей душой, как работа, для которой, кажется, готовы пожертвовать чем угодно его новые товарищи. Хотя политическая карьера, можно сказать, была уготована ему с пеленок как законное наследство, Брайана смущали грязные интриги, неотъемлемые от ожидавшей его участи. Политика выдает себя за служение народу, но под этим таится испорченность могущественной власти. Все это — ложь, коварство, погоня за выгодой, самовозвеличение — подходит как работа разве что безумцу или корыстолюбцу. Еще мальчиком он всякого нагляделся в столице, имея возможность наблюдать Вашингтон изнутри, и увиденное навсегда отбило у него охоту искать свою долю в этом продажном городе. К несчастью, политика сумела заразить его неким цинизмом, почему любые свершения или достижения, будь то на политической арене или же вне ее, всегда представлялись ему сомнительными. Во всяком случае, ценность успеха никогда не казалась ему заведомо бесспорной.

Ему доставляло удовольствие сочинительство, процесс письма как таковой, и он рассчитывал разродиться тремя-четырьмя статьями о жизни Крайнего Севера. У него уже, по сути дела, набралось материала на целую книгу, которую ему все сильнее хотелось написать.

Родня его пребывала в уверенности, что Эджуэй увлек Брайана гуманитарным потенциалом, что мальчик серьезно задумался о своем будущем. Брайан не хотел разочаровывать близких, но они, конечно, зря тешили себя иллюзиями. Поначалу его потянуло в экспедицию только потому, что представился случай поискать новых приключений. Прежние же авантюры бывали, как правило, почти бессмысленными, а тут намечалось что-то серьезное.

А то, что и на этот раз все оказалось только приключением, в этом он уверял себя, наблюдая за тем, как Лин и Брескин проверяют передатчик. Это был просто еще один способ, еще одна дорожка, по которой можно сбежать еще на какое-то время, от раздумий о прошлом и будущем. Ну а что потом?... Откуда эта решимость написать книгу?

Его спутники встали на ноги и принялись выковыривать снег из своих защитных очков.

Брайан подошел к ним поближе и поинтересовался, стараясь перекричать ветер:

— Готово?

— Добили, наконец! — ответил ему Брескин.

Передатчик, занимавший квадратную площадку размером шестьдесят один на шестьдесят один сантиметр, был способен находиться среди льдов и снегов многими часами, сохраняя полнейшую работоспособность. Устройство разрабатывалось специально для полярных широт, предусматривалось многократное резервирование, батарейный отсек, например, вмещал много сухих элементов, устанавливавшихся в карманы с многослойной изоляцией, первоначально предназначавшейся для космоса, — разработку заказало НАСА[5]. Передатчик должен был выдавать мощный сигнал — посылка длиной в две секунды, десять посылок в минуту — все время в течение срока службы батарей, то есть от восьми до двенадцати суток.

Когда сегмент ледового поля отколется по линии, вычерченной направленными взрывами почти с хирургической точностью, и, оторвавшись от полярной шапки, пустится в долгое самостоятельное плавание, то вместе с рукотворным айсбергом будет дрейфовать и испускающий сигналы передатчик. Сначала айсберг пройдет излюбленными плавучим льдом путями, известными как Айсберговый проход, а потом продолжит дрейф в водах Северной Атлантики. Там, в четырехстах семидесяти километрах к югу отсюда, уже ожидают два тральщика, приписанные к созданному ООН флоту Международного геофизического года. Приемники этих траулеров настроены на частоту передатчика, только что установленного Брескином и Лином. Затем геофизические спутники, выведенные на полярные орбиты, точно зафиксируют маршрут айсберга, пользуясь издревле известными приемами триангуляции — точек для этого достаточно: передатчик на айсберге, приемники на кораблях, спутники над головой. А потом можно будет узнать «свой» айсберг не только по точно установленному методами радиотриангуляции местонахождению, но и визуально: водостойкая, но хорошо и самопроизвольно расходящаяся по поверхности красная краска до встречи с тральщиками успеет расползтись по огромной площади, и это яркое пятно будет бросаться в глаза на белом фоне.

Основной целью эксперимента является уточнение существующего понимания, каким именно образом зимние морские течения влияют на траекторию дрейфующего льда. Прежде чем затевать воплощение в жизнь грандиозных планов доставки огромных ледяных глыб к побережьям, изнемогающим от безводья и маловодья, ученые решили разобраться с ущербом, которое может нанести море судам, чтобы попытаться заставить то же самое море работать на себя.

Поднять суда-буксиры к самой кромке ледового поля, от которой и предполагалось отломить громадную глыбу, было сочтено непрактичным. Северный Ледовитый океан и Гренландское море в это время года изобиловали плавучими льдинами и шугой и поэтому были не особенно удобны для навигации. И к тому же надо было еще посмотреть, что покажут эксперименты проекта: вполне возможно, что результаты опытов покажут ненужность многих трудоемких работ. Может быть, ни к чему цеплять ледяную гору на буксир на выходе из айсбергова прохода. Вдруг есть смысл положиться на природные морские течения, которые увлекут айсберг на сотню-другую миль южнее, где и мореходам как-то поуютнее, да и к желанному побережью, быть может, поближе.

— Можно, я сделаю несколько снимков? — спросил Брайан.

— В другой раз, — отрезал Джордж Лин, похлопывая ладонями друг о друга, стараясь счистить со своих огромных перчаток налипшую наледь.

— Да это и минуты не займет.

— Нам поскорее на Эджуэй надо, — стал объяснять Лин. — Если буря разыграется, мы здесь застрянем, и тогда к утру мало чем будем отличаться от окружающего пейзажа, превратясь в смерзшиеся катышки.

— Ну, на минуту-то уж можно расщедриться, — вмешался Роджер Брескин. Он, в отличие от своих товарищей, не кричал, но его бас был хорошо различим на фоне ветра, который, усилившись, сменил тон, перейдя с рычания на негромкое лающее подвывание.

Брайан благодарно улыбнулся.

— С ума сошел? — заинтересованно спросил Лин. — Погляди, какой снег. Если мы замешкаемся...

— Джордж, ты уже зря потратил минуту на склоку. — В тоне Брескина не слышалось упрека. Ученый просто зафиксировал наблюдаемый факт.

Хотя Роджер Брескин переехал из Соединенных Штатов в Канаду всего восемь лет назад, он уже успел из иммигранта превратиться в самого настоящего канадца, выказывая спокойствие и миролюбие, которое расхожая молва приписывает канадцам. Уверенный, сдержанный — ему было не так-то просто обзавестись новыми друзьями или недругами.

Страницы: 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Адвокат-детектив Перри Мейсон заслуженно любим читателями и зрителями всего мира. Это первый роман о...
Перри Мейсону опять везет на странные и закрученные дела. Для начала ему придется столкнуться с неве...
В этом томе адвокату Перри Мейсону предстоит прокатиться на каноэ, привлечь в качестве свидетеля соб...
Перри Мейсону опять везет на странные и закрученные дела. Ему придется объяснить пожилой вдове, что ...
Десяток очень похожих друг на друга брюнеток, окровавленный веер, самурайский меч, необычное седло, ...
Пока Перри Мейсон не собрался на пенсию – все несправедливо обвиненные могут быть спокойны! Знаменит...