Тринадцатый пророк Гайворонская Елена

– Это чудо! – Воскликнул Матвей.

Равви недовольно покачал головой.

– Это такая мелочь, что, будь у вас чуть больше желания и веры, вы легко бы совершили это сами. Учу вас учу, а без толку. Посмотрите вокруг. Вот, хотя бы на тех птиц: не сеют, не жнут, нет у них ни хранилищ, ни житниц, ни денег, а сыты… Говорю вам: не беспокойтесь о завтра: завтрашний день сам позаботится о себе.

Равви обвёл присутствующих сердитым усталым взглядом. Потупившись, они понуро опустили головы. Я посмотрел в сторону. И впрямь – большая серо-чёрная ворона, наглая и жирная, ничем не отличающаяся от московских собратьев, шастала по жухлой траве, воровато косясь на наш чудесный улов круглым жёлтым глазом.

Я подумал, что, наверное, его отнюдь не преклонный возраст мешает людям воспринимать то, что он говорит. Будь он убелённым сединами и испещрённым морщинами старцем, возможно, всё было бы проще. Нелегко человеку, отмерившему большую часть жизни, даже в чём-то разуверившемуся, безоговорочно принять философию рыжеволосого парня в стоптанных сандалетах, с неизъяснимой печалью на дне синих глаз, чересчур ярких и пронзительных. Улучив момент, я, как всегда некстати, спросил, сколько ему лет. Он посмотрел удивлённо, но ответил:

– Тридцать три. А что?

Я отчего-то смешался, и он со странной улыбкой отвернулся.

– Помоги. – Сказал тем временем Матвей Петру, и оба принялись возиться с рыбой на костре. Ворона подобралась ещё ближе и принялась деловито прохаживаться по песку, делая вид, что нимало нами не интересуется.

– Винишка бы, – подсказал я. – Гулять, так гулять.

Равви стрельнул в меня многозначительным взглядом, покачал головой.

– Виноват, – покаялся я. – Искуплю примерным трудом на благо прогрессивного человечества.

– Тогда вперёд, – встрял Матвей и, добродушно похлопав по спине своей лапищей, кивнул подбородком в сторону костра, около которого громоздилась в траве вялая рыба.

– Чё делать-то? – тоскливо полюбопытствовал я, глядя на тлеющие угли.

– Жарить, – лаконично пояснил он, не вдаваясь в подробности.

– Здесь рыбы – обожраться. – Проворчал я. – Куда жарить такую прорву?

– Мы найдём, с кем ею поделиться, – ответствовал Равви. – Вечером придут люди.

– Пусть люди и жарят…

Равви сказал, чтобы я не ворчал, а занялся делом.

– Давай, помогу. – Предложил Петр.

– Сам справлюсь. Не маленький.

Я напряг память, восстанавливая опыт школьных походов. Присел на корточки и с усердием дунул в костёр. А набежавший невесть откуда ветер не меньшим с усердием дунул навстречу, залепил мне глаза, нос и рот удушливым дымом, чешуйками золы. Под общий гогот от должности главного кострового меня отстранили. Под шумок знакомая ворона, до сих пор топтавшаяся в стороне, неожиданно пикировала на гору сырой рыбы и, схватив одну стальным клювом, полетела прочь, медленно и тяжело, как грузовой самолёт.

– Тоже Божья тварь, – удержавшись от ругательств, вымолвил ей вслед Иоанн.

– По-моему, это – банальное воровство, – возмутился я. – Прямое нарушение одной из заповедей. Учитель, ты, кажется, предлагал нам следовать их примеру?

Равви ответил, что рад, если хотя бы в таком ключе я вспоминаю заповеди. И я снова не понял, сердят его мои замечания или забавляют.

Когда всё было готово, я взял свою пайку, отполз подальше от честной компании, привалился к поросшему мягким пухом молодой травы склону, принялся задумчиво жевать, периодически отгоняя назойливых мух. Умных мыслей было мало, в основном дребедень. Прокручивал события утра, и их казалось столько, что хватило бы на месяц моей нормальной жизни. Меня не оставляло странное чувство, что всё это уже было, что я это видел, но не могу вспомнить где. Отбросив мистику, я попытался взглянуть в глаза реальности, какой бы она ни оказалась. И, подобно незабвенному Робинзону Крузо, подвести итоги в плюсах и минусах.

Волею случая – странного, мистического, невероятного – я стал участником событий, в которых смыслю меньше, чем в неорганической химии. Я лишён элементарных благ цивилизации. Я заимел неприятности с местным законом, представители которого, похоже, не разделяют убеждений моих вынужденных соратников, которых в глубине души я продолжаю считать людьми «не от мира сего». Это, разумеется, минусы. Что у меня в плюсе? Я жив, даже если не вполне здоров. Если я и страдаю безумием, то не худшей его формой. Мог бы воображать себя огурцом на грядке, или горсткой собачьих экскрементов. Что бы тогда мне мерещилось? А в моих галлюцинациях есть еда, вино, масса адреналина, да и компания, по меньшей мере, не хуже той, что осталась на «любимой» работе… Вот уж по чему не скучаю ни капли! Эх, добавить бы сюда нормальный санузел с душем, телек, бутылочку пивка да Магду, и жизнь можно было бы налаживать с большого толстого нуля…

Раздались шаркающие шаги. Мимо, загребая большими, не по росту, ступнями, неторопливо брёл маленький Иоанн, устремив отрешённый взгляд куда-то вверх и вдаль. В одной руке держал кусок смятой тонкой бумаги, вроде пергамента, в другой – нечто среднее между заточенной палочкой и плакатным пером, и дирижировал этим предметом, что-то бормоча под нос. Споткнулся. Затем присел на корточки и принялся что-то черкать, упорно меня не замечая.

Я как раз в этот момент представил Магду на немыслимых шпильках и в сногсшибательным декольте. Магду с её пристрастием по два раза в день мыть голову, периодически посещать косметический салон, кабинет по наращиванию ногтей, сауну, солярий, заниматься аэробикой и чёрт знает чего ещё. Магду, даже в ближайший продуктовый в двух шагах от подъезда выезжавшую на своём обожаемом, хоть и десятилетнем «гольфе»…

Я заржал так, что стайка маленьких птичек, вроде наших воробьёв, облюбовавшая соседний куст, с испуганным пересвистом снялась и умчалась прочь.

Иоанн вздрогнул, встрепенулся, близоруко сощурился.

– Не бойся, это всего лишь я. Анекдот вспомнил, но не расскажу, потому что неприличный. Что строчишь? Донос?

– Что ты! – воскликнул он, и даже папирус свой выронил. – Это я так… – И густо покраснел.

Мне стало любопытно. Будучи сам не в состоянии составить даже заявление об отпуске (секретарша Марина всегда либо фыркала, либо страдальчески морщилась, правя мои опусы), я с искренним уважением относился к людям, способным грамотно связывать слова.

– Можно взглянуть?

Он помялся, но всё же протянул исчерканный лист. Почерк у Ванька был ужасный, как у районного терапевта. Буквы то сливались, то разбредались вновь.

«В начале было Слово. И Слово было у Бога, и слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Всё чрез него начало быть, и без него ничто не начало быть. В Нём была жизнь, и жизнь была свет человеков…» [2]

Я перечёл два раза, но всё равно не врубился окончательно, но звучала в этом бреду неведомая музыка, зацепившая изнутри. Мысли заскакали в разные стороны с блошиной резвостью, и я едва поспевал за ними… Что-то происходит со мной. Я становлюсь другим. По крайней мере, прежде я никогда не стал бы читать подобное, и не просто пробегать глазами – вчитываться… И меня не покидает дурацкое ощущение, что где-то я уже это видел, или слышал, или читал… В другой жизни?

Я перевёл глаза на раскрасневшегося, кусавшего губы Иоанна.

– Ну, как? – спросил он.

– Сам писал?

– А кто же? – Он покраснел ещё сильнее, просто побагровел, как перезрелый томат.

– Здорово.

Я не стал делиться с ним своими симптомами «дежавю», равно как признаваться в моих более чем скромных интеллектуальных способностях.

Он просиял так, что даже морщинки разгладились. В этот момент он вдруг напомнил мне старенького учителя русского и литературы Евгения Терентьича. Лысоватого, сгорбленного, с провисшим под тяжестью роговой оправы носом, огорчавшегося больше меня самого по поводу моей очередной «пары», переживавшего о непрочитанном талмуде «Войны и мира» так, словно этот тягомотный кирпич настрочил лично он. Как преображалось, молодело, румянилось его личико, когда он вдохновенно цитировал какую-то лирику… Честное слово, он сбрасывал при том добрых лет двадцать, и все мы, откровенно зевавшие, чавкавшие, хихикавшие и занятые прочими делами, вдруг затихали и слушали, слушали про плачущий фонтан, шёлковый стан в туманном окне, растерянного парня у камина… Мы прекрасно понимали, что всё это из совсем другой, чужой, неведомой жизни, слишком красивой и недосягаемой для пацанов из подмосковной деревушки, но что-то ёкало и замирало внутри.

Я напряг память и честно попытался восстановить прочитанное за последние месяцы. На ум пришло два детектива в ярких обложках, чьё содержание, равно как авторы и названия, растерялись по дороге. Да ещё какая-то полупорнографическая муть, подсунутая Толиком Белозерцевым, чей IQ никак не желал переползти отметку уровня озабоченного тинейджера.

– Тут совсем немного, – проговорил он, словно оправдываясь, – наблюдения, мысли, так сказать… Для себя. Мне всегда хотелось попробовать писать. Но я никогда не делал этого прежде. В моей жизни не происходило ничего, что было бы достойным быть записанным.

– Пока ты не встретил Равви, – подытожил я. – Аминь. А ты тоже можешь делать еду из воздуха?

– Не знаю. Не пробовал.

– Попробуй! – предложил я, исполнившись щекочущего любопытства.

– Нет. Равви говорит, чтобы мы не искушали Господа всуе. Нужно пользоваться даром только во благо, а не из корысти или праздности. Иначе дар пропадёт.

– Но ты уверен, он у тебя есть? Что ты можешь?

– Я не знаю… – проговорил он неуверенно.

– Не знаешь? Ну, а если я сейчас себе руку порежу, кровь сумеешь остановить? Или это тоже будет всуе?

– Не знаю… – промямлил он жалобно, бисеринки пота выступили на висках от напряжения. – Почему ты спрашиваешь? Разве ты не один из нас?

– А разве ты сам не видишь? Я простой парень, заблудившийся в дурацкой пустыне. Самый обыкновенный. Никакой не избранный. Если я исчезну, этого никто не заметит. Ну, может, пара человек. Да и те завтра забудут…

– Но ведь тебе не хочется этого, верно?

Вот тут он меня прищучил. Не то, чтобы я был одержим параноидальным желанием войти в историю, но всё же, когда посетила мыслишка о том, какие эмоции вызовет моё исчезновение из мира того или этого, или обоих сразу – неважно, как-то нехорошо стало от понимания, что следа-то я и не оставил, ни плохого, ни хорошего. Никакого. Словно и не жил вовсе.

– Мы все обыкновенные, – сказал Иоаан. – Я часто задавал себе вопрос: почему именно мне посчастливилось стать его учеником? Чем я достойнее остальных? Он выбрал меня, хотя мог бы выбрать любого из сотен желающих…

– Разве он вам не говорил?

– Конечно. Сказал, что ищет светлые души. В каждом человеке есть свет и тьма. В ком-то поровну, в ком-то больше света, в ком-то – тьмы. Он выбирает тех, в ком света намного больше.

– Зачем?

– Чтобы мы несли его людям. Свет – это добро. В мире добра должно стать намного больше, чем зла. Иначе настанет конец.

– Чему конец?

Он замялся, покусал губы, видимо, напряжённо соображая, стоит ли посвящать меня в военную тайну.

– Знаешь, ты лучше поговори с ним самим. Он лучше объясняет.

– Ну, хорошо, а вам-то что с того будет?

– Вечность.

Я было решил, что он шутит, но Иоанн оставался абсолютно серьёзным, и я, убрав улыбку, поинтересовался:

– Слышь, Прометей, а тебе никогда не приходило в голову жениться на красивой девушке, вроде Магдалин, нарожать детей и читать им на ночь что-нибудь из собственных сочинений?

Ваня захлопал короткими ресницами, и его лицо выразило крайнее недоумение. Похоже, именно это-то ему в голову и не приходило. Ясно: что значат всякие мелочи по сравнению с вечностью? Он сразу как-то потерялся, покраснел, забормотал, что-то про родство душ и настоящую любовь до гробовой доски, которую он надеется со временем повстречать… Эти рассуждения нагнали на меня зелёную тоску. Да, писал он гораздо лучше, чем говорил. Наверное, мне следовало отправить его подальше вместе с мятым пергаментом, но я этого не сделал. Хотелось посидеть, покалякать с кем-нибудь ни о чём, как в кабачке за кружкой пива. Да, пожалуй, если чего и недоставало, то хорошего холодного пивка и широкого экрана с трансляцией матча. Наши скоро должны играть… А я всё пропущу, потому что завис непонятно где, как этот…

– Вань, – сказал я, – представляешь, однажды люди изобретут умную машину, например, печатный станок. Такую штуку: набираешь текст специальными буковками, засовываешь, включаешь и – бац – тысяча экземпляров. Закатают в обложки, корочки такие твёрдые, и на прилавок. Каждый пойдёт, купит и прочитает. Представляешь?

Иоанн сдвинул брови, почесал переносицу, потом за ухом и затылок. Видно, старательно представлял. Выдал озабоченно:

– Надо будет очень много пергамента.

– Что-нибудь придумают, – обнадёжил я, – для чего нам разум, а? И однажды откопают твои записи и скажут: «Э, это же литературное наследие, памятник мировой культуры… Одна из первых рукописей!»

– Ну, это чересчур! – замахал ладошками порозовевший Иоанн. – А вот про станок мне понравилось. Здорово у тебя получилось. Мне такое ни за что не выдумать. Ты сам записывать не пробовал?

Я решительно открестился от литературных талантов. Самой высокой моей оценкой за сочинение было «четыре-три» (четвёрка за содержание, тройка за грамотность – подарок Евгения Терентьича). Сочинение было записано со слов одноклассницы, поступавшей на литфак пединститута. Про какого-то мужика, который спал на гвоздях, отказывался трахаться и являлся символом революции в целом и нового человека в частности. Но, по-моему, (в сочинение не попало) он был просто больным, и не было в том ничего революционного: йоги тоже на гвоздях спали, но никакой революцией это не закончилось.

Ваня заинтересованно уселся рядом и стал упрашивать рассказать ещё что-нибудь эдакое, небывалое, из моих «фэнтэзи». При этом глаза его горели как у собаки Баскервилей. Я замялся, вспомнив наказ Равви. Но табу действовало на реальность, Иван же жаждал сказок в стиле спилберговских высот. Я вновь ощутил ностальгию, если не по широкому экрану, то хотя бы по своему видавшему виды домашнему «самсунгу» и пиратскому видео… Я перевёл взгляд с полного напряжённого ожидания лица моего спутника на видневшиеся вдалеке коричнево-серые сопки в шапках раннего тумана.

– Что тебе сочинить, человече? В одном большом-пребольшом городе, где дома выше тех гор, небо похоже на промокашку, а реки такие грязные, что в них давно передохло всё живое, жил-был один парень ровно тридцать лет и один год. Обыкновенно жил, как все. Ел, спал, работал, с красивыми девочками встречался, футбол по ящику смотрел, любил пиво, не думал о завтрашнем дне. Вообще ни о чём не думал, и нормально жил, пока сдуру не купил билет на самолёт в далёкую страну… Ты знаешь, что такое самолёт? Не знаешь. Ты многого не знаешь. Но у меня язык не поворачивается назвать тебя тёмным, потому что я сам не смыслю многого, что известно тебе…

Солнце снизилось, побагровело и поползло к горам, оставляя за собой ярко-розовую борозду. Обжигающий суховей сменился прохладным вечерним ветром пустыни. Не помню, что я плёл, и сколько прошло времени. Иоанн сидел рядом с выпученными глазами и приоткрытым ртом, ловя каждое слово и, время от времени, что-то чирикал острой палочкой на очередном мятом куске шуршащего пергамента.

– Закат-то какой красный, аж жуть…

– Что? – вздрогнул Иоанн. Он всё ещё пребывал в странном фантастическом мире, нарисованном мною. Пробормотал: – А, ну да, закат… Это на жару. Как ты интересно придумал…

Я вдруг понял, что слишком разболтался и испугался этого. Но к моим опасениям прибавилось новое доселе неизведанное чувство: удовлетворения от удавшегося рассказа. Впервые в жизни меня по-настоящему слушали, не в баре за кружкой пива – пару анекдотов на закуску. Меня воспринимали всерьёз. Я был интересен. Это было ново, необычайно, это щекотало и будоражило.

Наверху раздался шорох. Я лишь успел подумать, кто это может быть, какая хищная зверюга и замереть, приготовившись к худшему, как услыхал:

А, вот вы где! – Пётр спрыгнул к нам откуда-то сверху, песок засыпал пергамент. – Чем занимаетесь?

– Как слон, – недовольно буркнул я, отряхиваясь: песок угодил мне за шиворот, но Петр оставил моё недовольство без внимания. Скосился в Ванины каракули, напряг лоб и по слогам процитировал:

«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет.» [3]

Фыркнул:

– Это что за откровения?

– Да вот… – Отчего-то принялся оправдываться Иван, – беседуем…

– И куда ж море-то делось, а?

– Ну… – окончательно смутился писатель и принялся рассовывать бумаги за пазуху и по невидимым карманам, затерявшимся в складках одежды, – это когда летишь над землёй, словно птица… И смотришь сверху, как одно сменяется другим… Фантазия, понимаешь?

– А, ну да. – Петр широко улыбнулся, продемонстрировав остаток зубов, и, покровительственно приобняв того за плечи, доверительно сообщил мне, чтобы я не всё, что излагает Ваня, принимал близко к сердцу. Поскольку он, как человек творческий, облагает чересчур богатым воображением. Сказал, хоть и с добродушной усмешкой, но не без гордости, словно тот приходился ему родным братом. Или даже сыном, потому что иногда и братьям завидуют. В это мгновенье меня осенило: вот, чем ещё отличалась эта компания – никто никому не завидовал. Все были на равных, никто не считал себя лучше, умнее других. Успех одного был общим успехом. Неудача одного – общей неудачей. Нет, они не были стадом – командой, вот правильное слово. Именно командой чёткой, слаженной, с признанным капитаном.

– Пошли, – сказал Петр, – уже народ собирается.

– О, нет! – простонал я, откидываясь на спину, – может, хватит на сегодня? Тайм-аут. Посидим, почитаем… Тыщу лет не держал в руках пергамента…

– Вставай-вставай, – проигнорировал мои жалобы добрый Пётр.

И, поднимаясь, затянул о коварной красотке, не дождавшейся из моря суженого. Иоанн сморщился, словно от больного зуба, сказал, чтобы мы шли вперёд, он догонит, завернул «налево» и оставил меня единственным слушателем. Эту уловку я сумел оценить уже после первого куплета.

– Тягомотина, – сказал я, деликатно опустив своё мнение о певческих способностях Петрухи. – Повеселее песен не знаешь?

– Знаю, – охотно отозвался он. – А ты?

– Запросто. Морскую?

– Валяй.

Я напел первое, что пришло в голову:

Он вытаращил на меня глаза, согнулся в беззвучном хохоте, смахивая слезинки с выгоревших ресниц, а, отсмеявшись, напустил серьёзности на плутовскую физиономию:

– Фу, какие неприличности. Равви не понравится.

– Да ладно, – хмыкнул я. – Развели культ личности. Нормальный парень.

– Он – Учитель. – Уже испуганно возразил Пётр.

– Ну и что с того? Учитель – тоже человек. Вот у нас в школе директор анекдоты обожал. В тетрадку записывал. Называл коллекцией фольклора. Мы раз подглядели – мама дорогая!

– Ну?

– Вот те «ну»!

Спор наш прервал сам Равви, вышедший как раз навстречу. Игнорируя энергичную жестикуляцию Петра, я преградил ему путь.

– Рассуди нас. Я вспомнил одну песню, но она не совсем приличная. Конечно, в женской компании я бы её не спел. Впрочем, смотря, какие женщины, и сколько выпито.

Его рыжеватые брови страдальчески надломились.

– Ты ещё и поёшь?

Я даже немного обиделся.

– Почему нет? Я, между прочим, и на гитаре играл когда-то. Жаль, с собой нет.

– Очень жаль, – согласился Равви, но я почему-то не поверил в искренность его сожаления. – Чем же ты решил меня удивить? Неприличной песней? Думаешь, я их никогда не слышал?

– Вопрос в другом: стоит ли вообще петь такие песни, травить анекдоты, и всё такое.

– Если ты понимаешь время и место, значит, ты достаточно умён, чтобы не спрашивать у меня разрешения. – Проговорил он с тонкой ироничной улыбкой. – Я далёк от наивной мысли, что погонщик скота будет петь псалмы в поле. Но вряд ли он повторит исполненное в поле в собрании или при детях. Это весь ваш спор?

– Съел? – Повернулся я к Петру, и скорчил за спиной Равви гримасу.

Тот покашлял в кулак, приотстал и сообщил.

– А, когда я рыбачил, у нас пели…

И прошептал мне на ухо такое, что я согнулся пополам, а оторжавшись, был вынужден признать, что всё новое – лишь слабая пародия на хорошо забытое старое.

Равви оказался прав насчёт незваных гостей. Откуда ни возьмись, припёрлась прорва народу. Потянулись толпы сирых и убогих, демонстрирующих свои болячки и увечья, и просто желающие поговорить «за жизнь». Равви принимал всех, выслушивал, отвечал. Сейчас в нём не было утреннего бунтарства. Он говорил тихо и ровно о добре, любви, свободе и равенстве людей, о том, что нужно относиться к другому так, как хочешь, чтобы относились к тебе. О том, что в мире слишком много зла, а мир, переполненный злом, обречён на гибель. Банальные, в общем-то, вещи, но что-то цепляло в его словах, притягивало, как магнитом.

Я снова стал свидетелем очередной порции невероятных исцелений. Он привлекал своих спутников, показывал, рассказывал, как и что. Я тоже, хоть и стоял в сторонке, смотрел, слушал и всячески старался воспринимать, но это было нелегко, так что к концу у меня голова разболелась.

Равви говорил, что надо концентрироваться, чувствовать холод и тьму в существе человека, и изгонять их, а освободившееся пространство заполнять теплом и светом, причём стараться тратить минимум сил, (а мне даже послышалось «энергии», хотя как в этом допотопном времени могло возникнуть это слово?), иначе на всё не хватит, и что навык придёт с опытом. Периодически обращался к стоявшим полукругом ученикам, мол, понятно? Те с умным видом кивали, и даже сами пытались руками водить. Прямо-таки школа экстрасенсов, с одним отличием: я своими глазами видел, как зарубцовывались жуткие язвы, исчезали гнойники, как возвращался румянец на синюшные лица. Я мог сто раз сказать себе: этого не может быть, но я видел это собственными глазами, вот ведь штука!

А поодаль стояла корзина с рыбой, и каждый мог подойти и взять, сколько захочет. Попадались люди совестливые: возьмут одну, и спасибо. Но таковых было меньшинство. Народ, он во все времена народ – любитель халявы, в этом я смог убедиться воочию: в общей массе хапали столько, что так и подмывало крикнуть: «Не больше двух в одни руки!» Но я терпеливо ожидал, когда корзина опустеет: что-то скажут те, кому не досталось? Но народ прикладывался, а корзинка оставалась полнёхонькой, словно было в ней не то, что двойное дно – тройное, а то и четверное. Я раз сто заглянул: не пустеет, хоть ты тресни.

Под конец, когда Равви выглядел совсем измотанным, явилось двое хмурых парней, вовсе не похожих на сирых или убогих. Как на подбор – рослые, косая сажень в плечах, – хоть в десант, хоть в спецназ. О чём-то говорили. Равви решительно покачал головой. Те начали горячиться, и я подобрался ближе. Они упрекали Равви за то, что, имея огромную власть над людьми, не хочет использовать её во благо. Равви возразил, что использует её именно во благо. Парни сказали, что он обязан помочь в правом деле освобождения Иудеи от римского господства. Равви отвечал, что против насилия в любом проявлении, и восстание не исключение. Поскольку не приведёт ни к чему кроме новых войн и, как следствие, новых человеческих жертв. Тогда парни принялись орать, перебивая друг друга, и смысл был тот же: терпеть римскую власть нет больше сил, иудеям нужна свобода, а Равви может, но не хочет помочь. Равви ответил, что любая земная свобода – понятие относительное. Есть лишь одна истинная свобода – свобода духа, и что у них её-то как раз он и не чувствует. А значит, им рассуждать о свободе, тем более в масштабах целой страны, бессмысленно и опасно. И что очень устал, и попросил их уйти. Он и впрямь выглядел измученным. Ещё бы. Какая там норма приёма больных у российского терапевта? Двадцать человек? Тридцать? Ну, пусть сорок. А здесь, готов поспорить, побывало не меньше ста.

– Ты не иудей, – воскликнул один с презрением в голосе.

– Мы все дети одной Земли, – спокойно парировал Равви.

Тогда они выругались, сопроводив слова неприличными жестами, дружно сплюнули ему под ноги, и ушли. Равви проводил их задумчивым невесёлым взглядом и удручённо покачал головой.

Совсем поздно вечером пожаловал какой-то серенький человечек неприметный, как амбарная мышь. То есть настолько неприметный, что, мне показалось, он вылепился прямо из сумерек и, когда захочет, с лёгкостью в них же растворится. Что-то долго и нудно дудел Равви в ухо, а тот отмахивался от него, как от надоедливой мухи. В конце концов, человечек отстал и было ушёл, но, зацепив меня бесцветным, взглядом, вернулся. Поозирался по сторонам, спросил тихо-претихо, не один ли я из учеников.

– Допустим, – ответил я сухо. Он мне не понравился.

– Надо убедить его покинуть Иерусалим, и как можно скорее.

– Почему?

– Потому… – он заговорил так тихо, что я почти его не слышал и половину прочёл по губам. Но общий смысл уловил: отдан отдал приказ об аресте Равви. И перечислил массу обвинений, которых хватило бы на всех нас. Особенно мне запомнились мошенничество, оскорбление императора и призыв к смене власти.

– Он не призывал к смене власти, – возразил я растерянно. – И никакого императора не оскорблял…

– Как вы все не поймёте! – рассердился вдруг человечек. – Приказ отдан, никто не будет разбираться… Ну, что ты, маленький что ли! – неожиданно рассердился он и повысил голос так, что я, наконец, его услышал. Голос оказался вовсе не писклявым, как мне почему-то думалось, а натуральным басом – Не знаешь, как это бывает?!

У меня снова похолодело внутри. И этот серенький человечек уже не казался мне столь простым и безобидным. Не надо иметь университетского образования, чтобы понимать, как безжалостна и изощрённа может быть карательная машина власти к тем, кто для этой власти представляет угрозу… Достаточно вспомнить наши тридцатые…

– Кто вы такой? – Теперь я перешёл на шёпот.

– Неважно, – отвечал он. – Однажды он помог мне, а я умею помнить добро. Сделайте, что я говорю. Уходите, как можно дальше, иначе всем будет плохо…

И, прежде чем я успел ответить, растворился во мгле. Ну и дела! Я огляделся, но Равви тоже исчез куда-то. Ребята сказали, наверное, пошёл побродить по городу или вдоль реки. Мол, водится за ним такая привычка. Да и что не побродить молодому, холостому, как сказал бы Толик? Я бы и сам не прочь…

Тут нестройный ход моих мыслей прервало появление парня из каравана, стоявшего неподалёку. Собственно, сам караван не представлял для меня ровным счётом никакого интереса. Народ не из богатых: верблюдов почти не было, всё больше ослы, да и те драные. Да и товар их волновал меня как рыбу зонтик – по причине полного отсутствия налички. И тут у одного из торговцев сильно прихватило живот. Вот они и прибежали к нам спросить, нет ли врача. Отправился Лука, а с ним и мы попёрлись за компанию. Бедняга был зелёного цвета, с трудом дышал и морщился от боли. Лука живот прощупал, нехорошо покривился. Очень было похоже на аппендицит, судя по жалобам. Лука тоже сказал, что вылечить нет никакой возможности. Тогда наши рванули на поиски Равви (которые, к слову, могли изрядно затянуться, потому что тот обладал удивительной способностью к исчезновению: вроде только что был здесь, и податься-то особо некуда, и по времени далеко уйти никак не получалось, ан нет его, и точка, как сквозь землю провалился.) Бедняга закрыл глаза и тихо стонал. Серо-зелёное лицо его свело судорожной гримасой боли. Караванщики сидели вокруг мрачные и молчаливые. А Лука готов был волосы на себе рвать, и я его понимал. Думаю, одно из самых страшных чувств – ощущение собственного бессилия. И тут меня словно кто-то подтолкнул. Я оттащил бывшего врача в сторону и спросил, что, если ему самому попробовать полечить вместо Равви, как тот учил. Ведь объяснял же он и показывал, даже я смотрел. Правда, не понял ни фига, но я – другое, и я здесь всего ничего. Лука внимательно посмотрел на меня, словно видел впервые. И сказал шёпотом:

– Я боюсь.

– Чего ты боишься? Я же не резать его предлагаю. Давай, напрягись, вспоминай, как он делал?

– А если не получится? – Упирался Лука.

– А тут не резать, не роды принимать, даже не зуб вырвать, всего-то – руками поводить! Блин, если бы я потусовался с вами хотя бы с месяц, то сам бы это сотворил, честное слово!

Я говорил, а сам подталкивал его к бедолаге. В двух шагах Лука снова тормознул и зашипел:

– Ну а если ничего не выйдет?!

– Тогда, – просвистел я в ответ, – ты вернёшься в свою деревню, к знахарству, а твоё место займёт кто-то другой, более способный и смелый.

– Ты, что ли? – неожиданно окрысился Лука.

– Почему бы и нет?!

Конечно, я сказал это в запальчивости, не всерьёз. Он меня раззадорил. Но, когда слова сорвались с губ, вдруг замешкался и даже перестал подпирать Луку, руки скользнули вниз и повисли плетьми. Я осознал сказанное и пропустил через себя. Почему – нет? Я вовсе не собирался занимать место Луки, и ничьё другое тоже. Мне уже нашлось местечко, пусть откидное, тринадцатое по счёту… Но с него я обозревал свою жизнь, и не находил ничего, за что мог бы зацепиться с такой силой, чтобы вырваться отсюда – туда. Даже Магда казалась мне бесконечно далёкой, а воспоминания о ней размытыми, как рисунок мелом на асфальте после дождя…

Я перестал подталкивать Луку, а он тревожно на меня посмотрел и сказал с отчаянной решимостью, будто собирался сотворить нечто экстремальное: впервые прыгнуть с парашютом или войти в клетку с хищником:

– Ну, ладно…

Присел возле больного на колени, перекрестился, посмотрел на небо очень внимательно, словно ожидал некоего знака свыше, что-то тихо прошептал. Медленно поднёс раскрытые ладони к животу несчастного, сместил вниз, влево и широко глаза распахнул, будто и впрямь пытался увидеть что-то внутри. Весь побелел, покрылся испариной. И по мере того, как выцветал Лука, лицо больного начало удивительно преображаться. Гримаса боли отступила, впадины разгладились под глазами, серые щёки сперва побелели, а затем принялись розоветь, с искусанных губ сошёл вздох облегчения. Больной обвёл нас осмысленным взглядом и, слабо улыбнувшись, произнёс:

– Вроде, отпустило.

Сел, принялся ощупывать себя со всех сторон, потом встал, потянулся, зевнул.

Торговцы тоже повскакали, подбежали к нам, принялись радостно галдеть, подталкивать друг друга. Лука поднялся, сделал пару шагов в сторону, покачнулся. Казалось, он вот-вот грохнется в обморок.

– Вау! – заорал я, не помня себя. – У тебя получилось! Получилось!

Волна дикого восторга захлестнула вдруг с головой, будто я сам совершил нечто удивительное, потрясающее, необычайное, лично победив саму смерть. Я был рад, рад до соплей, был готов обнять и расцеловать весь мир. Я скакал, как козёл, мой веселье передалось торговцам. Мы хлопали друг друга по плечам и спинам, орали и дурачились, как дети. А Лука сидел на земле, отирал взмокший лоб и улыбался устало, счастливо и немного бессмысленно.

– Тяжело? – спросил я.

Он сказал, что состояние такое, словно выжали все соки.

– Извини за наезд, – сказал я, – не думай, я вовсе не собираюсь тебя подсиживать. Ляпнул глупость. Я ведь даже не один из вас. Так, случайный попутчик…

– Всё нормально. Ты молодец, иначе я бы не решился.

– Давай пять. – Предложил я, и мы ударили по рукам, Лука завалился на спину и помечтал, что неплохо бы сейчас выпить.

Тут и появился Равви. Выслушал всех с радостным удовлетворением и, по-моему, особенно не удивился. Только сказал, что Лука затратил слишком много сил, оттого и усталость. Скоро пройдёт. А со временем появится навык.

Купцы оказались ребятами не жадными. Развязали свои сумы, повытаскивали жрачку, вино и устроили нам отменный ужин. Бывший больной стал совать Луке деньги, тот не брал, излечённый обижался и настаивал, предложил расплатиться товаром. Сошлись на новом платье и паре сандалет. За неспешной трапезой разговоры лились ручьём. Как водится, ругали римскую власть. Хотя я лично не слышал, чтобы где, когда-то и какую-то власть хвалили. Доставалось какому-то Пилату, управляющему из Рима, мол, та ещё сволочь. (Я припомнил соседского ротвейлера с такой кличкой, жутко злобного и пакостного, вечно норовящего испражниться в лифте. И хозяин такой же…) Синедрион кляли ожесточённее: это были свои, иудеи, призванные блюсти интересы своих же, а на деле готовые на всё, лишь бы удержаться на тёпленьком местечке. А уж налоги… Налогам досталось по полной программе, будто они были одушевлёнными и существовали сами по себе. Здесь и я поддакнул. Кто любит платить налоги? Потом – их сборщикам (мытарям). И, наконец, римской армии, солдатам, которые жрут без меры, да ещё норовят учинить разбой.

Один из торговцев рассказал, что недавно мытари с войсками прошли по всем городам и деревням. Кто был должен, всё повытрясли. У многих даже скот забирали. Совсем озверели! Многие считают, что Рим специально приурочил это к Пасхе с молчаливого позволения синедриона, что особенно противно. Лишний раз решили продемонстрировать, кто хозяин. Парень горячился, видно было, что его самого сильно задели. Звали его Давид, не то из Кириафа, не то из Кириота… Наверно, я потому запомнил, что с малышом Симоном они оказались земляками. Они после как-то отделились ото всех, и долго беседовали. Потом купцы отползли в свои шатры-палатки, а мы ещё сидели. Пришёл малыш Симон, едва не плача. Я спросил, что случилось, и он ответил, что его отец в долговой тюрьме. Вдруг Равви неожиданно жёстко предложил Симону вернуться домой. Мол, он многое умеет, заработает деньги и вызволит отца. Лично я так бы и поступил. Но парень, напротив, разрыдался и стал умолять позволить остаться. А Равви сделался неожиданно резок, и, когда говорил, смотрел как-то странно, если не сказать, зло.

– Ты помнишь условие: оставь дом и родителей. Освободись для новой жизни. Это не твой путь. Возвращайся домой.

– Позвольте хотя бы встретить с Вами Праздник, – взмолился мальчишка.

– Как хочешь, – сурово отрезал Равви и отвернулся.

Симон размазывал по щекам слёзы. Мне стало его ужасно жаль. Зачем Равви с ним так? Неужели не видит, парню без того хреново.

– Дался тебе этот Праздник! – сказал я. – Дома встретишь.

– Ты не понимаешь… – всхлипнул он, – я хотел стать Учителем, как Равви… Мечтал…

– Я, может, мечтал лётчиком стать. А торгую жрачкой. И ничего. Перестань реветь, ты же мужчина, в конце концов!

Он замолчал, ушёл в себя и, кажется, более не воспринимал ничего вокруг.

Равви тем временем говорил, что в синедрионе много хороших и честных людей, с которыми он беседовал. Быть может, встреться он с Пилатом, то сумел бы и его убедить не воевать с людьми, а он, в свою очередь, смог бы воздействовать на Рим… Только мирные переговоры могут всем помочь.

Матвей воскликнул, чтобы Равви даже не думал об этом. Потому что достоверно узнал, что уже готовятся два креста, один для вора, другой для зелота. И, если Равви не желает для себя третьего, пусть думать забудет о переговорах. Бродячего иудейского философа близко не подпустят к прокураторскому дворцу, сразу упекут в тюрьму. И хорошие люди из синедриона не помогут. Тем более, что обстановка накаляется. Говорят, даже подтаскивают из Рима ещё пару легионов. Равви заявил, что о крестах тоже знает и не надо его пугать. Почему все его пугают? Разве он похож на труса?! Психанул, в общем.

Я шёпотом спросил у Петра, что за кресты. Он помрачнел и ответил: мол, потом объяснит. Наверное, что-то совсем поганое, если даже балагур Петр не желает говорить об этом. Похоже, дело-дрянь.

Тут-то я вспомнил и рассказал о сером человечке. Ребята выслушали очень внимательно, а потом загудели, словно я разворошил улей. Фаддей предположил, что человечек был засланным, мол, церковники намеренно запугивают нас, чтобы заставить покинуть город и, вообще, затаиться, чтобы народ позабыл о Равви и его новом учении. А, как известно, у людей короткая память и хорошая внушаемость. Слухи о Равви распространились по всей Иудее, люди жаждут слова, готовы внимать и следовать за нами. Исчезновение теперь будет с подачи Каифы расценено как поражение, трусливое бегство очередного лжепророка и, соответственно, означать полный крах всего, что сделано. Это как уход со сцены в неподходящий момент. Вернуться потом бывает очень трудно, не всем удаётся.

– Я не согласен, – резко возразил Фома. – Безопасность прежде всего. Равви нужен здесь свободным и живым. Как раз именно сейчас, когда бурлит вся Иудея, власть, как никогда, боится мятежа и сделает всё, чтобы изолировать Равви как сильного и опасного соперника.

Все снова заспорили до хрипоты.

– У нас есть пословица: бережёного Бог бережёт. – Сказал я. – Если не уходить, то можно хотя бы найти нормальный ночлег. Не под открытым небом, где в любой момент схватят за задницу. Скольким ты помог? Пусть кто-нибудь одолжит хату.

Все снова загалдели. Как ни странно, но моё предложение большинство поддержало. Я даже некоторую гордость ощутил. Каждый стал припоминать друзей и родственников, готовых предоставить конспиративную квартиру, а Фома договорился до пещер.

– Ты бы ещё склеп предложил, – фыркнул Пётруха. Фома отбрехал его в ответ. А Равви сердито закричал на них обоих, что не хватало ещё между нами разлада. И что пока он сам выбирает время, место и путь, а мы должны только слушаться. Не слишком демократично. Я не выдержал и припомнил, как он сам пугал тем, что один из нас найдёт в Иерусалиме смерть. А он ответил, что, если я не замолчу, как раз эту смерть и найду, от его рук. Я возразил, что это противоречит его рассуждениям о добре как движущей силе мира. А он парировал, что я стану исключением, подтверждающим правило. А после объявил, что хочет побыть один, встал и ушёл.

Все ещё побазарили немного и стали пристраиваться на ночлег. Под открытым небом. И я ощутил очередной прилив ностальгии по душу и нормальному сортиру. Ох, и достала меня эта походная романтика!

Я добрёл до реки, стащил шмотки, плюхнулся в воду и лежал, пребывая в каком-то оцепенении. Прожитого дня оказалось слишком много. Он с трудом вмещался в голову, выдавая отрывочные факты, события, обрывки фраз, осколки лиц. Сердитого старикана-священника сменяла пленительная Магдалин (что-то жарко всколыхнулось внутри), но тут появлялся Пётр с песнями, Иоанн со своими странными письменами… Люди, люди – бесконечная череда лиц, которую замыкал серенький человечек (неприязненный озноб). И весь этот хоровод вращался вокруг упёртого рыжеволосого парня, почти моего ровесника, загадку которого я тщился и не мог разгадать.

Я замёрз. Убедившись, что поблизости нет ни девиц ни дамочек, (вообще ни единой души), вылез, попрыгал немного, чтобы согреться и обсохнуть. Влез обратно в своё ярмарочное барахло. Забрался под раскидистый куст, уселся на траву, обхватил колени. Как ни странно, несмотря на сверхнасыщенный день, спать не хотелось. А вокруг кипела ночная жизнь. Трещали цикады. Укала противным тонким голосом неизвестная птица. На непонятном гортанном языке говорила река. Наверное, приглашала с собой в долгий извилистый путь. Но я не понимал, и она обиженно, недовольно шуршала дальше по камням. Я сорвал веточку, сломал пополам, потом ещё надвое и бросил в речку. Палочки уплыли по течению, а грусть осталась. Лёгкая, не похожая на обычную чёрную тоску по жизни, оставшейся по ту сторону взрыва. И я вдруг понял, что эта грусть родилась не только оттого, что я хочу вернуться, а оттого, что, наряду с этим, хочу чего-то ещё совсем иного, что могу получить только здесь, в этом невероятном затерянном мире. И тоскливо мне от невозможности иметь то и другое одновременно.

Зачем-то поднял голову. Звёзды таращились на меня тысячами ярчайших глаз. Мигали и манили, и притягивали. Почему я так уверен, что там ничего нет? Вернее, был уверен, потому что теперь я не уверен ни в чём, даже в том, что всё это происходит со мной не во сне, в самом реальном из снов. Должно быть, это и вправду глупо: возомнить себя центром вселенной. Себя, то есть человеческое существо, которому отведено-то всего лет семьдесят-восемьдесят, пусть кому-то больше, а кому от гораздо меньше… И всё это по космическим меркам миг, то есть ничто. Словно ты умер, не успев родиться, словно тебя и не было вовсе…

В детстве мне снились странные сны. Сумбурные, летящие, не похожие на обыкновенные причудливые перевоплощения прожитого дня. В них было много солнца, неведомых стран и разных невероятных ощущений. Но потом я повзрослел, и сны повзрослели вместе со мной…

Послышались шаги за спиной.

Равви. Вид утомлённый: под глазами круги, свежие морщины в углах заострившегося рта. Ему бы послать всех и всё подальше, да выспаться, как следует…

– Извини, – проговорил он, присаживаясь рядом, – что я на тебя сорвался. Я не хотел. Наверное, учитель из меня никудышный… – И тяжко вздохнул.

– Перестань, – сказал я. – Всё нормально. Нервы-то не железные. Я бы на твоём месте уже давно половину из нас передушил.

– Ты себя не знаешь, – возразил он. – В тебе гораздо больше добра, любви и света, чем ты думаешь, чем хочешь показать.

– Я здесь по ошибке, – упрямо возразил я, тупо всматриваясь в песок, утоптанный носами сандалий. – Есть люди гораздо лучше меня. Я не мудрец, не святой, не избранный, не пророк. И хочу домой.

– Хорошо, – неожиданно легко согласился он. – Тогда встань и иди.

Перед моими глазами, раздвинув ночной пейзаж, как на сцене поплыл частокол серых панельных многоэтажек, окутанных пеленой дождя и городского смога. Чахлые деревца вдоль асфальтовой дорожки, ведущей к подъезду. Череда «ракушек», в одной из которых дожидалась возвращения блудного хозяина синяя "девятка"… Часть меня рванулась вперёд, но другая часть осталась на месте и, как ни старался, я не мог ничего с ней поделать…

Я остался сидеть, тупо глядя вперёд, плотно обхватив колени, словно боялся, что мои ноги уйдут отдельно от меня.

– Ты сам себя держишь, – укоризненно сказал Равви. – Чего ты хочешь на самом деле? Загляни в себя.

Последние слова он произнёс как-то очень мягко, по-родственному. Со мной сто лет никто так не разговаривал. У меня грудь перехватило, и защипало в глазах. Зачем он возится со мной? Неужели не видит, что я – паршивая овца, по нелепой случайности оказавшаяся в его безупречном стаде. И если получишь с меня шерсти клок, то будет он таким же паршивым…