Тринадцатый пророк Гайворонская Елена

– Моя страховка действует? Или придётся платить?

– Не волнуйтесь. Израильская сторона взяла все расходы по вашему пребыванию в клинике. Позвольте представиться: я ваш лечащий врач Давид Айзенберг.

– Очень приятно. Обо мне вы, похоже, всё уже знаете. Как долго я здесь?

– Десять дней. Всё это время вы были в коме. Пограничном состоянии между жизнью и смертью, чтобы вам стало понятнее. Поэтому теперь вас необходимо обследовать. Мы не можем сразу вас выписать. Вам лучше лечь. Здесь болит? Нет? А здесь?

Острые пальцы нащупывали неведомые точки на висках, темечке, затылке. Я отрицательно качал головой. Боли не было. Только лёгкая дымка в голове, небольшая путаница мыслей. Для человека, десять дней балансировавшего между жизнью и смертью сущий пустяк.

– Вы не хотите рассказать о своих снах?

– Они были странные. – Я замялся, понял вдруг, что мне не очень-то хочется рассказывать этому сосредоточенному доктору о путешествии во времени и пространстве.

– Я плохо помню, – соврал я. – Какая-то путаница. А что, разве это важно?

Он подумал и решил, что это не так уж важно. Гораздо важнее в ближайшее время сделать томографию, энцефалографию, ещё кучу всякой ерунды…

Додик повернулся и отрывисто приказал стоящим позади дюжим парням меня перевезти.

– Я и сам могу дойти. Я превосходно себя чувствую. Ужасно хочется размяться.

Боковым взглядом выхватил изумлённое Магдино лицо с вытаращенными глазами и приоткрывшимся в немом возгласе ртом. Врач удивился:

– Где вы учили иврит?

– Я?!

– У вас превосходный язык. Вы жили в Израиле?

Я покачал головой. Мне вдруг стало не по себе.

– А эта ваша томография что делает? – Я перешёл на родной русский.

– Мы просто посмотрим на компьютере ваш мозг. Не волнуйтесь, это не опасно и совсем не больно.

Меня заставили лечь и перевезли в кабинет. Напялили на голову обруч, подключили к компьютеру. Я вытаращился в разноцветные прожилки, прыгающие на экране.

– Гм… – Покашлял Додик. – Гм…

– Что-то не так?

– Вроде, всё в порядке. Даже лучше, чем в порядке. Идеальная картина, лучше не придумать.

– Отлично. Выписывайте меня поскорее, пока страховая компания не разорилась.

– Торопитесь? – Неожиданно рассердился Додик. – Слишком вы шустрый. Бывает, что пациент ощущает некоторый прилив сил, а на следующий день наступает рецидив. Нужно провести полное обследование.

– Я в Москве обследуюсь. – Заверил я.

Доктор иронично покрутил носом.

– В Москве… Вы что, работаете в администрации президента? Или в ЦКБ? Нет? И где же вы собираетесь обследоваться? В районной больнице с тараканами, на аппаратуре времён Октябрьской революции? Люди платят громадные деньги, чтобы лечиться в нашей клинике. Вам же всё делают бесплатно. Лежите и не дёргайтесь – вот мой врачебный и человеческий совет.

Додик ушёл, а мне вдруг сделалось тоскливо и тревожно. Было нечто, что я утаил от израильских медицинских светил, но что не давало мне покоя, поскольку себя самого я не мог обмануть. Иврит. Как и где я мог его выучить? Может, мои предки были евреями? И во мне проснулся голос крови? Но если следовать этой теории, половина населения России знала бы монгольский или татарский…

Вошла Магда и тоже спросила, что я недавно сказал медикам, и на каком языке. Я буркнул, что ей послышалось. Как ни странно, она поверила. В объяснимое верится гораздо легче, чем в то, что объяснению с позиции логики и здравого смысла не поддаётся. Попросил станок, и первым делом выбрился гладко, до синевы.

Вечером выполз на ужин в столовую. И снова испытал культурный шок. Но не столько от стерильной чистоты пола, стен, симпатичных столиков, посуды и пищи, не только съедобной, но и довольно вкусной.

Я, действительно, понимал израильтян, даже коренных, не знавших ни слова по-русски. Более того: они понимали меня, и не просто понимали, но принимали за такого же коренного израильтянина. Начинали расспрашивать, где я родился, учился и как девичья фамилия моей бабушки. Я плёл небылицы, потому что иначе не представлял, как объяснить этим людям моё совершенное владение чужим языком. Но я не мог врать самому себе. Несколько раз порывался спросить Додика, но, мысленно проиграв возможные последствия, не решался. Перспектива стать подопытным кроликом, предметом сенсационных исследований меня нисколько не прельщала. Единственное, чего мне хотелось – убраться восвояси, вернуться к нормальной жизни и забыть о происшедшем как о ночном кошмаре.

Магда осталась со мной, и я был за это страшно благодарен. Я не сомневался, что именно она присутствовала в моих странных сновидениях, но не стал посвящать её в причудливую трансформацию образа. Как и в то, что, порой, забываясь, я искал в реальной Магде черты женщины из грёз и желал, но никак не мог наяву ощутить того восторга, трепета, и головокружительного полёта, которые испытал однажды во сне. Я где-то слышал: в сознании каждого человека живёт некий идеальный образ. Но идеал недостижим, как мираж в пустыне, и я смирился с этим.

Как только стало понятно, что с проблемой перевозки моего праха придётся повременить, Магде пришлось вернуться в Россию. Стало совсем кисло. Меня промариновали в клинике ещё две недели. Каждый день кололи, просвечивали, простукивали, прощупывали, заставляли мочиться в пробирки и глотать гадкую светящуюся капсулу, после чего остаток дня мучила изжога. Конечно, эта больница не шла ни в какое сравнение с районной московской, где мне пришлось однажды поваляться с аппендицитом. Всё равно, что сопоставлять старенький «рубин» совкового производства с домашним кинотеатром последнего поколения. Ни тебе пьяных санитарок, ни обеденной жижи, пышно именуемой супом, ни разбитого стекла в немытом сортире, ни залётных наркошей, протоптавших народную тропу к «своему человеку». Отдельная палата с санузлом, душем и телевизором, цветочки на подоконниках, белоснежные жалюзи на стёклах, прозрачных настолько, что, казалось, их вовсе нет. Серьёзные сестрички в отутюженных халатиках. Но всё же этим казённым прелестям я с удовольствием предпочёл бы мою конуру, где на мебели можно рисовать, а можно просто дунуть, пыль слетит, и тоже станет чисто, почти стерильно.

Разрешалось выходить на прогулку в больничный сад. Радости мне это доставляло немного, поскольку со всех сторон слышались одни и те же разговоры о хворях и способах их лечения, так что после первых десяти минут хотелось завыть на оранжевое солнце. Я бесед не поддерживал, держался в стороне, но – земля слухом полнится – весь болеющий люд очень скоро узнал о моём злоключении, нескольких днях между жизнью и смертью и, наконец, счастливом возвращении. И потому лезли сами со всех сторон со своими сочувствиями, поздравлениями и заверениями, что вообще Израиль 2000 – страна сверхбезопасная, прямо-таки самая безопасная в мире, что на сегодняшний день происшествий типа моего – одно на миллион, что в той же матушке-России от рук уличных хулиганов гибнет гораздо больше народу… И я всё это с резиновой улыбкой обречённо выслушивал. Особенно достал один дед, Исаак Соломонович, эмигрант первой волны. Бывший ювелир, он упорно лечился от рака мозга, который у него упорно-таки не находили, даже на самой современной аппаратуре. Но, чем дольше не находили, тем больше дед уверялся, что все кругом, от врачей до компьютеров, ему врут. Не желают лечить, и точка. Такой вот врачебный заговор. Стойкий дед назло всем злоумышленникам кочевал из клиники в клинику, с маниакальным упорством тратя немалые средства на новые обследования. Каждый день он подстерегал меня в различных уголках больничного парка и обстоятельно повествовал о своих мигренях, запорах, бессоннице, летающих перед глазами мошках, особенно если резко разогнуться, и т. д… Он испытывал моё терпение четыре дня, а на пятый я был готов признать у него все мыслимые болячки, включая климакс, лишь бы отвязался. И на очередной вопрос о том, как я полагаю: есть ли у него веские основания для продолжения обследований, я внимательно посмотрел на его плешивую макушку, обрамлённую реденькими пучочками седых волос и сказал:

– Нет у вас, дедуля, никакого рака. Хватит мучить себя и других. Я понимаю: ваша жена умерла, дети выросли, да и внуки тоже. И, наверно, вам одиноко. Но вы нужны своим близким, они очень вас любят, и если они иногда забывают лишний раз сказать вам об этом, то лишь оттого, что уверены: вы сами прекрасно это знаете. Купите-ка путёвку на теплоход и поезжайте в какой-нибудь потрясающий круиз по заморским странам. Вы ведь мечтали об этом с женой, не так ли? Так сделайте это ради неё и ради себя.

Сказал и сам перепугался: дед побелел, как больничные жалюзи, затем сделался красным, как свёкла. Я прикусил язык, в ужасе ожидая, что сейчас дедка хватит кондрат, и я буду виноват. Какого хрена я нёс всю эту ахинею?!

Я подхватил дедулю под локотки, забормотал извинения, потащил к лавочке, но тот вырвался из моих рук и с невиданной прытью помчался по дорожке, озираясь так, словно увидал чёрта с рогами и хвостом. Я плюхнулся на лавку. Вытер рукавом прошибший пот. Мне вдруг сделалось не по себе. Потому что понял: в тот момент, когда говорил деду, что у него нет рака, я это знал. Просто знал, и всё. Как и про круиз. Откуда пришли эти знания? Каким образом? Я не мог этого объяснить. Сидел на скамейке, тупо пялился на аккуратно обстриженый куст.

По дорожке, покачивая полными бёдрами, затянутыми в трико леопардовой расцветки, брела дама. Поравнявшись со мной, поглядела очень внимательно, нахмурила щипаные брови, нагнулась, прислонила ладонь к моему лбу, спросила доверительно:

– Молодой человек, вам плохо? Может, позвать доктора?

– Спасибо, – сказал я, – не нужно.

За все ночи, проведённые в больнице, мне ничего не снилось. Засыпал я мгновенно, и каждое утро у меня было ощущение, что я закрыл глаза на минуту, а уже хлоп, рассвет. Девять часов терялись в безвременье. Я начал думать, что, находясь в коме, я перевыполнил норму по сновиденьям на десять лет вперёд. И сглазил. На исходе второй недели случилась бессонница. Полночи проворочался сбоку на бок, в голову лезла всякая всячина. Воспоминания детства, обрывки последующей жизни, мифологические сцены коматозного сна, казавшиеся гораздо ярче и убедительнее картин реальности, полуразмытых, потускневших, словно моя жизнь состояла из детства, плавно перешедшего в стадию необычного путешествия. А всё, что происходило «между», и было сном. Нарочно, чтобы отвлечься, я попытался представлять будущее, где была бы Магда, почему нет? Но и с будущим не клеилось: всё было тускло, серо, словно в густом тумане, а задорная Магдина мордашка коварным образом видоизменялась вдруг в лицо иное, похожее, но другое, задумчивое, чуть печальное, и мне стало тоскливо, словно в странном сне я оставил частичку себя.

Ужасно глупые мысли лезли мне в голову в ту ночь.

Всему приходит конец, настал он и моему лечению-мучению. Однажды во время утреннего обхода Додик объявил, что со мной всё в полном порядке. Причём вид у него был слегка обескураженный, даже разочарованный, как у заядлого рыбака, вернувшегося домой без улова.

– Скажу честно, – проворчал он на прощание, – впервые вижу эдакое чудо: после комы вы словно заново родились. Все органы работают безупречно. Вы всегда были таким здоровяком?

Я пожал плечами. Сказать по правде, у меня не было привычки ходить по врачам.

– Тогда разрешите вас поздравить, – сказал Додик и трижды сплюнул через плечо.

Вот уж не думал, что доктора так верят в приметы!

Мне даже неловко стало: столько со мной возились, и зря. Так и откопал бы специально для Додика какую-нибудь нестрашную болячку…

Я сказал:

– Спасибо.

– Мне не за что, – буркнул Додик. – Здоровье от Бога, его и благодарите. Но, если вдруг что, – он сунул мне визитку, – обращайтесь в любое время. Прелюбопытный у вас случай.

Я ещё раз поблагодарил отзывчивого доктора, сказал от чистого сердца пару добрых слов о системе израильского здравоохранения в целом (Додик расплылся в улыбке, словно в том была его личная заслуга), на прощание решился-таки с замиранием сердца спросить, что давно не видно Исаака Соломоныча. Внутренне съёжился, приготовившись к худшему. Додик покачал головой.

– Тоже, – сказал, – прелюбопытный случай… В атмосфере, что ли, нечто происходит? Жена у него скончалась от рака пару лет назад, вот он и возомнил, что у него то же самое. И никто не мог его переубедить. Всех врачей измучил. И вдруг, три дня назад, приходит, как ни в чём не бывало, и заявляет, мол, побаловался – и хватит. Не для того всю жизнь деньги делал, чтобы на старости лет на таблетки всё истратить. Желает мир посмотреть, а то, мол, кроме России да Израиля и не видел ничего. А ещё хочет пожертвовать кругленькую сумму в фонд борьбы с раком. Мол, супруга, покойница, была бы довольна…

Додик снова покрутил головой, потеребил воротничок, и видно было, что до сих пор он пребывает в крайнем недоумении.

– Да… – выдохнул я, – Чего только не бывает…

– Верно… – и, воззрившись на меня поверх очков, с последней надеждой полюбопытствовал: – Может, раскроете тайну: что вам снилось?

– Честное слово, не помню, – сказал я, как можно убедительнее.

Ладно. – Он разочарованно вздохнул и, мне показалось, не очень-то поверил. Но и допытываться не стал. – Желаю здравствовать.

На следующий день я торжественно получил на руки выписку, багаж заботливо переправленный с Кипра, и, к моему удивлению и удовольствию, оставшуюся небольшую сумму денег, из которой не потребовали ни копейки. Я сердечно распрощался с медперсоналом и отбыл в аэропорт.

До вылета оставалась пара часов. Я побрёл по дьюти-фри, заворачивая во все отделы. Заглянул в ювелирную лавку. На чёрных подушечках нехотя поблёскивали золотыми боками благородные украшения, снисходительно оглядывая каждого входящего сверкающими глазками. Пожилая немецкая пара выбирала браслетик в подарок внучке на семнадцатилетие. Муж настаивал на том, что потолще, а жена возражала, что более тонкий будет изящнее смотреться на девичьем запястье. Диалог вёлся степенно, неторопливо, вполне в духе добропорядочной бюргерской четы. Заметив моё невольное внимание, они поинтересовались моим мнением. Я хотел объяснить, что не говорю по-немецки, и уже открыл рот, но замер, сражённый внезапным откровением: я знал немецкий. Язык, который никогда не учил, и всё познание в коем прежде сводилось к «Гуттен таг» и «Гитлер капут». Меня бросило в озноб, жар и снова в озноб попеременно. Пожилые немцы смотрели на меня и ждали ответа. На их выцветших губах играли дружелюбные улыбки. Эти люди не имели ни малейшего понятия о том, что чувствует человек, гадающий, сошёл с ума он или слегка повернулся мир вокруг. Наугад я ткнул в третий браслет, произнёс несколько слов. Пожилая чета кивнула, как мне показалось, немного разочарованно: видно, наши вкусы не совпадали. Тем не менее, мужчина предположил во мне баварца, сославшись на акцент.

Я лишь нашёл в себе силы кисло улыбнуться. К Баварии я не имел ни малейшего отношения.

Наверное, быть полиглотом не так плохо, и я мог бы получить удовольствие от своего нового таланта, не будь он столь неожиданным, непостижимым и многогранным. К ивриту, куда ни шло, я ещё сумел приспособиться. Но то, что творилось сейчас, просто не лезло ни в какие ворота.

Человеческий улей, прежде издававший лишь непонятный гул, внезапно заговорил на разные лады, и каждое слово доносило смысл и значение. Заграница, прежде покорявшая изобилием незнакомых звуков, слов и фраз, непостижимых и недоступных, как говор птиц или шелест жухлых трав, утратила свою инородность и вместе с этим экзотическую прелесть, сузившись до размеров большой деревни. Я чувствовал себя засланным казачком. Шёл по аэропорту с широко распахнутыми глазами и плотно сомкнутым ртом, словно боясь проговориться, выдать важную тайну.

Густобородый голубоглазый великан тихим голосом внушал худосочному подростку в хипповском прикиде, что курить травку нехорошо. Отпрыск монотонно кивал головой, скользя по сторонам отрешённым взглядом.

Две маленькие хрупкие, напоминавшие китайские статуэтки, женщины в одинаковых цветастых бриджиках и широкополых соломенных шляпках рассуждали о погоде в Пекине.

Хорошенькие девчонки в джинсовых шортах и топиках, перемигнувшись в мою сторону, хихикнули:

– Симпатичный парень. Интересно, куда он летит? Было бы неплохо полетать вместе.

Я понятия не имел, на каком наречии велась их беседа.

Когда объявили посадку на рейс «Тель-Авив-Москва», я кинулся, очертя голову, словно выбегал из горящего дома.

Несколько расслабился лишь в самолёте, с наслаждением внимая, как соседи сзади, два подвыпивших мужичка, общаются меж собой на великом и могучем – родном, хоть и не совсем ненормативном русском. Девушка, сидевшая впереди, поправила густые тёмные кудри, мягкими волнами спадавшие на загорелые плечи. Мне невольно вспомнилась Магдалин. И я снова повторил себе, что никакой Магдалин не существовало, и то была лишь галлюцинация, болезненный сон, неосознанная мечта, причудливое соединение фантазии с отголосками реальности. Умом я понимал это, прекрасно понимал – недаром моя томограмма выглядела идеально, но всё же что-то невесело сжимало грудь. И это «что-то» шло помимо разума, помимо воли, помимо меня.

Хорошенькая стюардесса в белоснежной блузе нагнулась ко мне и поинтересовалась, что я буду пить. Я кисло улыбнулся в ответ, взял апельсиновый сок и, заставив себя «переключить каналы», уставился в окно. Нагромождения облаков напоминали плывущие по небесному океану ледяные глыбы, между которыми продвигался наш летучий корабль. Я вдруг подумал, что в это же время по вселенским волнам движется маленький голубой шарик под названием планета Земля. И, быть может, от всех нас зависит, доберётся ли он до берега, или же разделит печальную участь «Титаника»…

Прежде меня никогда не посещали столь странные мысли.

Магду я увидел издалека, ещё «за кордоном». Трудно было не приметить: алый кожаный жакет и такие же в облипочку брюки, выделявшиеся даже из пёстрой курортной толпы. Шаг в Россию – и Магда с радостным визгом повисла на мне, как обезьянка на пальмовом стволе, обняв не только руками, но и ногами, сцепив за моей спиной высоченные «шпильки.

– Повезло, – завистливо произнёс сзади мужской баритон.

Продравшись сквозь плотные ряды предлагавших свои услуги таксистов, мы покинули «Шарик», погрузились в старенький Магдин «гольф» и вскоре смешались с сумасшедшим московским автопотоком. Надо доложить, что водит Магда виртуозно, словно родилась с баранкой в руках, но, именно потому нагло и бесшабашно. Подрезать, перестроиться через четыре ряда или обойти на сплошной для неё как само собой разумеющееся. Лишь перед суровыми тружениками свистка она превращалась в пай-девочку и так невинно хлопала ресницами, что даже у меня закрадывались сомнения, как столь хрупкое и нежное создание секунду назад могло демонстрировать на дороге последние достижения стрит-рейсинга. Но сегодня она вела на редкость аккуратно, я бы даже сказал задумчиво. Да и вообще, обыкновенно болтавшая без умолку, Магда была на удивление безмолвной и какой-то напряжённой.

Я смотрел на мельтешащие за окном автомобили, слушал раздражённые гудки и неожиданно поймал себя на мысли, что отвык от броуновского движения и безумных скоростей двадцать первого века и мне будет нелегко в первые рабочие дни.

– Я подумала, что тебе после дороги не захочется топать по кабакам, и купила пельмени. – Сказала Магда. – Поужинаем у тебя. Не возражаешь?

Я невольно улыбнулся, и на душе потеплело. Домашнее хозяйство не входило в число Магдиных талантов, и романтические ужины обычно сводились к покупным пельменям или сосискам с магазинными салатами, но, всё же приятно, когда о тебе заботятся, даже на пельменном уровне.

– Спасибо, детка. – Я чмокнул её в шейку.

– Перестань. – Улыбнулась Магда. – Я же за рулём. Подожди немного…

– Это правильно. Всему своё время. Время обнимать, и время уклоняться от объятий… [5]

– Откуда это? – Удивлённо спросила Магда.

– Не помню. – Честно ответил я.

– Круто. Прежде ты так пышно не выражался.

– Прямая польза от попадания в голову.

– Что тебе сказали врачи?

– Что я здоров, как бык. Не веришь? Посмотри выписки.

– Слава Богу. – Вздохнула Магда. – Ты так меня напугал, засранец.

– Я и сам испугался, – признался я. – Но теперь всё позади. Жизнь продолжается. Точнее, она начинается снова. Тормозни-ка…

Я выскочил из машины напротив цветочных палаток. В нос шибануло смесью подзабытого московского смога и пряных растительных испарений. Даже голова закружилась. Миг я стоял, судорожно глотая удушливую гарь, массируя расколотый висок. Цветочницы кинулись ко мне, затараторили, наперебой расхваливая свой товар. Я растерянно созерцал пёстрые лохматые головки на трогательно-тонких стеблях… И не чувствовал прежней ноющей боли в груди. Я спросил лилии. Тётка с готовностью закивала и потащила внутрь палатки, где в вёдрах с водой ожидал своего покупателя цветочный товар. Но это были совсем другие лилии – вычурные, надменные, с капризно изогнутыми лепестками, отличавшиеся от своих полевых сестёр как столичные модницы от неискушённых провинциалок.

– Лучшие на рынке! – ворошила их тётка. – Сколько возьмёте? Могу немного уступить. Вам какие?

Я купил белые. Вернулся в машину, протянул букет Магде.

– Ой… – прошептала она растроганно, и щёки её сделались пунцовыми, как розы. – Ты… Почему ты никогда раньше не дарил мне цветы?

– Я дарил, – неожиданно сорвалось с моих губ. – Лилии. Неужели не помнишь?

Она медленно покачала головой. Краска сползла со щёк, уступая место оскорблённой бледности.

– Наверное, ты меня с кем-то перепутал.

– Я пошутил, – сказал я. – Неудачно.

– Да, – повторила она. – Неудачно. Но я попалась!

И, спрятав лицо в букет, смущённо хихикнула.

После безумного танца страсти, мы, разгорячённые, взмокшие, обессилевшие, лежали на полуразрушенной кровати, медленно угасая в тяжёлом ночном угаре. Магда взяла мою ладонь, долго вглядывалась в неясную паутину прожилок.

– Ты будешь жить до ста лет, – проговорила она с тихой нежностью, так несвойственной ей прежде, и потёрлась о пальцы разгорячённым виском.

– Я хотел бы разделить их с тобой. Если ты не против, конечно.

– Я… – пробормотала Магда.

– Я понимаю, что для твоих родителей я не лучшая партия. Не бизнесмен, не мажор…

– Нет, подожди, пожалуйста…

Внезапно её пальцы и губы мелко задрожали, зрачки сделались огромными и влажными. Я не верил глазам: моя боевая отчаянная бойкая на язык подружка, не страшившаяся ни Бога ни дьявола, превратилась в испуганное беспомощное существо, готовое разрыдаться на моей груди.

– Я… должна тебе сказать… – Говорила она, запинаясь, с каждым словом бледнея, словно теряла по капле кровь, зябко кутаясь в сбитый плед. – Я не хотела говорить, но, когда ты лежал там, я дала себе слово, что обязательно всё тебе расскажу, если ты очнёшься… – Она слабо всхлипнула, по детски отерев нос тыльной стороной запястья.

– У тебя есть другой мужчина?

– Нет, нет, не то… – Она замотала головой. – Сейчас у меня нет никого, кроме тебя… Только я не та, за кого себя выдаю… Никакая я не дочь бизнесмена, я и отца-то своего не знаю… А мать… Сил не стало смотреть на её вечно пьяную рожу и очередного алкаша-сожителя, норовящего запустить свои поганые лапы мне под юбку. Я поехала в Москву. Но не в институт. Я хотела найти работу и жильё. Все в нашем городишке твердили, что в столице всё просто и красиво, а деньги чуть ли не с неба падают… Наивная дура. Первое время торговала на рынке, но меня подставили, и пришлось расплачиваться с хозяином…

Она всё же заплакала. Крупные слёзы покатились по бледным щекам. В этот момент она внезапно напомнила мне Магдалин, и всё внутри перевернулось от жалости и отчаяния. Я обнял Магду, прижал к груди, прошептал, целуя в тёплый пробор:

– Не надо, не вспоминай, если тебе больно. Всё это не имеет значения. Всё в прошлом. Я люблю тебя… Только это важно. Ты меня любишь?

– Нет, ты должен знать… Когда я надоела хозяину, он меня отпустил, но ко мне стали подкатывать его дружки. Мне дали понять, что, если хочу остаться на рынке, должна быть сговорчивой. Я не осталась. Но и идти мне было некуда… Пристроилась официанткой в третьесортный кабак, там началось то же самое… Я была совсем одна, без жилья, без родственников, без друзей, без связей, без денег, понимаешь? В общем, я стала работать по вызову. У меня появились богатые клиенты. Они хорошо платили, я говорила себе: это работа. Пусть не самая лучшая, но зато я не умираю с голоду, и у меня есть крыша над головой, регистрация. Ведь многие люди не довольны своей работой… Но я знала, что вру себе самой: это была не просто работа, а определённый образ жизни. Порой мне ужасно хотелось об этом забыть. Стать нормальной, как все. И я придумала себе другую жизнь, другое имя, папу-бизнесмена и маму-домохозяйку, институт, подруг, которых не было… Иногда я сама верила в это… Я собирала деньги на квартиру и собиралась потом завязать. Когда познакомилась с тобой, я думала всего лишь приятно провести время. Ничего серьёзного. А когда я поняла, что влюбилась в тебя, было уже поздно: ты лежал там, в больнице, под капельницами с какими-то ужасными трубками в носу… Я поняла, что не могу так больше… Честное слово.

Я гладил её по волосам, обычно жёстким, непослушным, сейчас они были мягче пуха, и постепенно рыдания затихли, перешли в тихие жалобные всхлипы. Сейчас она, без макияжа, хрупкая, растерянная, нежная, как никогда, была похожа на женщину из моих грёз.

– Как тебя зовут на самом деле?

– Мария. Машка… Не люблю это имя.

– Напрасно. Оно красивое. Но мне не важно, как тебя зовут. Хочешь – оставайся Магдой… Или назовись Акулиной, или Эсмеральдой – мне всё равно.

Она рассмеялась сквозь слёзы.

– Послушай, давай представим, что мы оба родились заново. Как будто вчера ничего не было. Начнём всё сначала. Ты и я. Вместе. Согласна?

Магда неуверенно кивнула, и я поцеловал её тёплые солёные губы.

Я видел охваченный пламенем глобус, стремительно летящий куда-то по чёрному, подмигивающему холодными звёздами пространству. Некоторое время я вглядывался в этот непонятный полёт, и, когда огненный шар взорвался изнутри, распался на рваные куски, вдруг понял, что был то и не глобус вовсе…

Я очнулся в поту. Магда трясла меня за плечо, приговаривая:

– Миленький, успокойся, это всего лишь сон…

От этих слов меня подбросило. Я пошёл на кухню, налил стакан ледяной воды, стал пить, но зубы лязгнули по краю, я облился и выругался.

– Что случилось? – встревожилась Магда. – Что тебе приснилось?

– Очередная дрянь. – Процедил сквозь зубы. – Меня достали эти дурацкие сны. Причём этот уже когда-то видел…

– Может быть, тебе стоит обратиться к врачу, обследоваться?

– А что я, по-твоему, делал последние две недели?! Меня только и делали, что обследовали, разве что наизнанку не вывернули!

– Что ты кричишь? – обиженно вскинулась Магда.

Мне стало стыдно. Уж кто меньше всего виноват в моих злоключениях, так это она, которая была со мной все дни, которые я пропутешествовал между жизнью и смертью, единственная молившаяся о моём выздоровлении. И после всего я ору на неё, как законченный психопат. Хорошенькое начало…

– Прости. – Я присел рядом на кровать, – Я не хотел тебя обидеть, честное слово. Только, умоляю, не спрашивай меня ни о чём. Я устал. Хочу, чтобы всё было, как раньше. Забыть, словно не было ничего, и эту поездку, и взрыв, и…

Я запнулся. Что-то жарко всколыхнулось внутри. Мне вдруг стало отчаянно тесно в маленькой тёмной комнате, захотелось на воздух, на волю…

Я напялил треники, вышел на балкон. Вгляделся в каменный частокол многоэтажек. Лишь в немногих окнах вздрагивали огни, да внизу изредка рычали ночные автомобили. Город спал беспокойным недолгим сном переполненного заботами и проблемами гиганта. Я поднял голову. Но звёзд не было. Ни одной. Только Луна хмуро и неприветливо взирала из-за коричневого облака, как недоверчивая старушка из-за приоткрытой двери. Налетел ветер, взъерошив остатки волос. Но это был совсем другой ветер, и нёс он не облегчение, а кислый удушающий запах гари. Я закашлялся, защипало в глазах. Вышла Магда с джемпером в руках:

– Надень, – робко проговорила она, – простудишься.

– Пойдём спать, – сказал я, обнял её тёплые вздрагивающие плечики. – Будет день, будет свет.

Магда переехала ко мне. Полупустой шкаф расцвёл изнутри, как июльская клумба, и обрёл новый запах: резковатый, даже раздражающий, но будоражащий, пробуждающий самые низменные фантазии и инстинкты – Магдиных духов. Полочка в ванной заполнилась разнокалиберными баночками с кремами, какими-то муссами и прочей дамской дребеденью. Крохотный коридор был оккупирован десятком туфель с хищными острыми носами и неимоверной высоты каблуками-«шпильками», между которыми отныне приходилось лавировать, чтобы случайно на них не наступить. Раз я всё же по старой привычке припечатал ногу куда попало. Что-то жалобно хряснуло. Остаток вечера был безнадёжно испорчен стенаниями Магды по поводу сломанной колодки, поганой тесноты, моей неуклюжести и крайней необходимости в покупке шкафчика для обуви. Я молча жевал пригоревший жестковатый бифштекс, а мои мысли постепенно выползали из кухонных стен и уносились далеко-далеко…

На другой день шкафчик для обуви был забыт, а Магда затеяла генеральную уборку. Самоотверженно ползала с тряпкой по потаённым уголкам моего жилища, вдохновенно двигала мебель, подключив и меня к этому увлекательнейшему занятию. Очень полезному к тому же, поскольку оно дало возможность обнаружить то, что искренне считал потерянным безвозвратно. Я, к огромной радости, обнаружил массу забытых вещей – своё любимое кожаное портмоне со старыми «тысячными» купюрами внутри (ранее был уверен, что его где-то свистнули), десяток ручек и карандашей, закатившихся за мебель (вечно нечем даже номер телефона записать), одну ракетку для игры в настольный теннис (вторая не найдена не была), пользованную губную помаду коричневатого оттенка (подзатыльник от Магды), а также кучу всякого хлама (раз десять сбегал к мусоропроводу). Дошла очередь и до книг, увязанных в стопки ещё при переезде, да так и не освобождённых. Старые учебники, захваченные непонятно зачем, «программная» литература: «Преступление и наказание», «Война и мир» и т. п. Ещё разные приключения, на которых выросло не одно поколение пацанов. Я вяло перебирал их, избавляя от многолетнего слоя пыли, и что-то жарко подрагивало внутри. Попалась особо любимая Сашкой, до дыр зачитанная «Кондуит и Швамбрания». Её я вытер особо бережно, со всех сторон и отложил в сторонку.

– Книжные полки надо купить, – Бурчала Магда. – А то живёшь как дикарь… Гляди-ка, антиквариат!

Она протянула старенькое бабушкино Евангелие. Дореволюционного издания, с ятями…

Я открыл наугад:

«Моё время ещё не настало, а для вас всегда время.» [6]

Магда что-то говорила мне, я поднял глаза, переспросил.

– Наверное, кучу бабок сейчас такая книжка стоит. Видишь, как полезно делать уборку! – Она прямо-таки светилась гордостью.

– Я ничего не собираюсь продавать, – сказал я.

– Ну и очень зря. Ты ж неверующий. Зачем тебе Евангелие? Оно не меньше сотни баксов стоит, точно говорю. А может, и больше.

– Я ни-че-го не продаю, – отрезал я почти по слогам, чтобы до неё скорее дошло.

Магда посмотрела на меня пристально и задумчиво. Покачала головой и принялась тереть дальше. Остаток дня мы провели в молчании, но мне оно не было в тягость. Длинные холостяцкие вечера приучили меня к одиночеству. Иногда оно казалось мне невыносимым, выталкивало из дома, заставляло прятаться в дешёвых кабаках или, когда в карманах свистел ветер, гоняло по центральным улицам, создавая иллюзию единения с усталой толпой…

Но сейчас всё было иначе. Я перебирал страницы давно забытых книг, и они, как старые верные друзья, вернувшиеся из дальнего путешествия, напоминали мне о временах, проведённых вместе. Я ведь когда-то любил читать. Очень любил. Мог просиживать с книжкой дни и ночи напролёт. Мне казалось, что книги могут дать ответы на все вопросы, подсказать выход абсолютно из любой ситуации. Мама ругалась, говорила, что испорчу зрение. Но я не успел. Однажды я не смог найти книгу, которая рассказала бы мне, как жить, когда не хочется… Или просто не там искал.

«И во время вечера, когда диавол уже вложил в сердце Иуде Симонову Искариоту предать его…» [7]

«Симонову» Он просто называл себя другим именем. Именем отца… Наверное, решил, что простой подмены имён достаточно для внутреннего перерождения…Словно вся человеческая сущность определяется жалким подбором звуков… Мальчишка, глупец… Откуда я мог это знать?

Висок отозвался тупой ноющей болью.

Я знал это. Я всегда это знал. Только забыл. Заставил себя забыть, как многое из прошлого, потому что было больно. Забыть, чтобы всё начать сначала здесь, в убогой митинской конуре, переписать набело жизнь. Только вместо чистого белого листа мне достался кусок смятой отхожей бумаги…

Как я мог забыть? Как мог забыть самое главное?!

Что было силы, я треснул кулаком по книжной стопке. Она накренилась и обрушилась – медленно, с неотвратимым грохотом.

Магда испуганно обернулась, спросила, как это произошло.

– Случайно, – пробормотал я, почувствовав себя довольно глупо: сидеть и размышлять над фантасмагоричными видениями. Дурдом на колёсиках, как говорит Толик.

Магда внимательно посмотрела на меня, неодобрительно нахмурила тонко очерченные каштановые брови, но ничего не сказала.

Как часто бывает, июнь выдался холоднее и капризнее пригожего мая. С утра жарило солнце, а с обеда, откуда ни возьмись, приползла громадная сизая туча, загородила полнеба. Добро бы, разразись она добрым, пахнущим молодой листвой ливнем, смывающим грязь с затоптанных улиц, несущим облегчение свежестью, так нет – рассыпалась противной мелкой изморосью, от которой и зонт-то открывать лень, и в лицо – гадкие пыльные брызги. Прогулка была испорчена. Зато жрачкой затарились капитально. Ёжась на ветру и бубня под нос ругательства в адрес небесной канцелярии, Магда вприпрыжку мчалась к дому. Я едва за ней поспевал, таща пакеты с продовольствием. И, пока добрались, вдруг выглянуло солнце, залило двор, моментально вновь заполнившийся ребятнёй, дамами с собачками и бдительными бабушками, смахивающими газетами со скамеек остатки дождя. Как раз, когда дошли до подъезда, засияло с новой ослепляющей силой.

Магда хмуро выругалась, взялась за дверную ручку, как вдруг дверь сама расхлобыстнулась, и из подъёзда выпрыгнул соседский ротвейлер Пилат. Недобро сверкнул красными глазами, щёлкнул оскаленными зубами. Магда с полузадушенным визгом тотчас ретировалась за мою спину. Следом, дыхнув смачным перегаром, выкатился непроспавшийся злобный хозяин. Казалось, он ещё сильнее пса источал необоримое желание вцепиться в кого-нибудь. Бабушки на лавке испуганно поджались, детвора прибилась к матерям, кто постарше, зависли на лестницах и турникетах. Но на этот раз раздражителем для собаки и хозяина явился именно я. Пилат мотнул чёрной башкой, взревел и, недолго думая, вскочил мне на грудь, всей своей массой придавив к дверному косяку. Хрипящая морда с выкаченными красными белками и двумя рядами замечательно-острых желтоватых клыков оказалась прямо передо мной.

Миг мы смотрели друг на друга. Человек и зверь. Не знаю, какие мысли роились в поросшей жёсткой шерстью голове, и вообще, умеют ли собаки думать, либо только подчиняются приказам вожака – хозяина.

Я поднял свободную руку и потрепал пса по ощетинившейся холке.

– Ну, Пилат, – сказал я, – что ж ты на людей бросаешься. Ты же хороший пёс. Стыдно.

Пёс глянул на меня виновато, спрыгнул и издал жалобное: «У-у-у…», что по-собачьи, вероятно, звучало как «Извините, больше не буду». Затем подошёл к остолбеневшему хозяину и покорно замер около его ног.

Облегчёно вздохнули бабушки. Двор снова наполнился детскими криками.

– Э-э-э… М-м-м… – произнёс хозяин, что в переводе, наверное, означало крайнюю степень озадаченности. А может, и что-то ещё, но я не стал заморачиваться столь сложными материями. Поздоровался и вошёл в подъезд.

– А-а-а… – проговорил мне вслед хозяин и пощёлкал в воздухе пальцами.

Я не стал расшифровывать и это сообщение.

В лифте Магда, прислонившись к расписанной стене, с трудом перевела дыхание.

– Два урода, пёс и хозяин. Как ты не испугался?

Я пожал плечами.

– А я ужасно боюсь больших собак… Не знала, что у тебя талант дрессировщика.

– Я сам не знал, – признался я.

Мы зашли домой, рассовали продукты по холодильнику, Магда поставила воду под традиционные пельмени, как вдруг – раздался звонок в дверь. На пороге стоял обретший человеческую речь хозяин Пилата.

– Э-э, друг… – протянул он, поскребя за ухом, – спичек не будет?

– Магда, – крикнул я, – дай, пожалуйста, коробок спичек!

Появившаяся из кухни Магда так и замерла, руки в бока, явив всем своим видом олицетворение оскорблённого достоинства.

– Что ж это вы, гражданин, собаку не держите?! Такого злобного пса водите без намордника!

– Да я это… – шмыгнул носом сосед и поскрёб за другим ухом, – вообще-то он смирный… Только чужих не любит.

– Мы уж это поняли! Чуть не сожрал, и фамилии не спросил! – разошлась Магда, и мне с трудом удалось забрать у неё спички, чтобы передать поспешно ретировавшемуся в межквартирный холл собаководу.

– Собаки хороших людей чувствуют, – конфиденциально поведал сосед. – Ты это… Хороший парень.

– Ты тоже, – сказал не я, а кто-то, спрятанный у меня внутри. – И пёс замечательный. Только одиноко вам. А одиночество не всем на пользу. Оттого и к выпивке тянет. Сходил бы ты на площадку, разговорился с какой-нибудь симпатичной женщиной с абрикосовым пуделем…

Честно говоря, я ожидал, что собаковод пошлёт меня подальше, чем собачья площадка. Но он слушал зачарованно меня, изредка моргая короткими ресницами и трезвея на глазах. А в конце моего неожиданного напутствия коротко кивнул:

– Спасибо за спички.

Молодцевато развернулся и пошагал через лестничную площадку в свой отсек.

Я повернулся. Магда стояла на прежнем месте, смотрела с удивлением, даже с некоторым восхищением. Потом довольно рассмеялась.

– Здорово ты его уболтал! Прям как психоаналитик! А что за женщина с абрикосовым пуделем?

– Понятия не имею. К слову пришлось.

– Ты говорил с ним так, будто… – она замялась, подбирая слова, – давал ему установку… Словно ты всё знаешь наперёд про него… Может, он уже бежит на какую-то площадку в надежде повстречать даму с собачкой!

Она снова радостно рассмеялась, и её шаловливое настроение передалось мне. Я поведал, что уже нашёл свою даму, правда, без собачки, и легонько шлёпнул Магду по тугой попке.

Поужинали мы несколько позже. Когда солнце в дымной короне склонилось к закату, взбрызнуло вдруг развороченную постель последними золотистыми каплями.

– Вау! – издала вдруг победный клич Магда. По пояс высунувшись из окна, рискуя вывалиться вниз, она тыкала пальцем в пространство. – Гляди! Вон туда, на дорогу!

Я подошёл. Посмотрел в направлении, указанном её длиннющим, хищно отточенным красным ногтем. По дорожке мимо детской площадки, вдоль вереницы ракушек неторопливо, вразвалочку брёл сосед, разводил в воздухе руками, размахивал поводком, увлечённо о чём-то повествуя. Рядом семенила маленькая женщина в соломенной шляпке и платье в горошек, вдохновенно кивала. Справа, выпятив грудь, степенно вышагивал Пилат, а вокруг носился, подпрыгивая и звонко облаивая птиц, абрикосовый пудель.

Утром в понедельник, несмотря на уговоры Магды взять больничный, собрался на работу. Одна мысль о районной поликлинике с унылой чередой пенсионеров в коридорах, обменивающихся впечатлениями о болячках, и раздражённых докторшах в мятых халатах вызывала во мне синдром, сродни похмельному. Додик сказал, что всё в порядке, и у меня не было оснований доверять ему меньше, чем участковой Марьиванне. Потому на все доводы я лишь чмокнул сонную Магду в щёчку и, затянув ремень на лишнюю дырку (малость похудел за время путешествия), подхватил через плечо рабочую сумку стиля «вольный студент», отправился к лифту. На лестничном пятачке столкнулся с соседом и его псом. Те оба поспешно посторонились, будто я был бог весть какой важной персоной, или, по меньшей мере, участковым милиционером. Пилат умильно вильнул обрубком хвоста. (Прежде сосед пёр в лифт, не замечая никого вокруг, оставляя за собой стойкий чесночно-табачно-перегарный шлейф, а я, по хмурому выражению собачьей морды, понимал, что лучше подождать.) Сейчас же широко улыбнулся, пожелал доброго утра, поинтересовался: «На службу?» У меня дар речи куда-то подевался. Сумел лишь обалдело кивнуть. Пришёл лифт. Дверцы разъехались, сосед не полез первым, а продолжал стоять и лыбиться, давая понять, что пропускает меня вперёд. Я вошёл, они следом. От свежевыстиранного соседского спортивного костюма потянуло цветочным одеколоном. Я вдохнул и, поперхнувшись, закаляшлся. Он предложил постучать по спине. Я вежливо отказался. Лифт приехал на первый. Все вышли. Сосед пожелал мне удачного дня. Я ему тоже. Пёс снова дёрнул остатком хвоста и поднял ногу на куст. Сосед раскланялся с бабульками у подъезда. Те приросли к скамейке.

Мой железный конь изрядно пропылился под «ракушкой», и, когда я его заводил, укоризненно чихал и тарахтел, выражая недовольство долгим простоем.

– Ладно ворчать, – сказал я. – Поехали.

Мы всегда так общались. С детства слышал, как мама разговаривала со старенькой швейной машинкой, то поругивая, то подхваливая, и во мне вызрело языческое убеждение, что у всего, созданного руками человека, как у растений или животных, есть своя особая энергия. Нечто, вроде души. Подумал, и самому смешно стало: какая может быть душа у неодушевлённых предметов? Впрочем, многое, над чем я когда-то самонадеянно потешался, мне же боком и вышло. В точности по народной мудрости: хорошо смеётся тот, кто смеётся последним.

Я немного поразмышлял над соседским перевоплощением и решил, что, возможно, он и был неплохим мужиком, но непомерные возлияния подпортили его характер, а теперь, наверное, завязал. Бывает. У нас в посёлке был похожий случай с трактористом. Отвратный был мужик, пьяница и дебошир. А потом закодировался и в город подался на заработки. Через пару лет вернулся на иномарке, матери невесту знакомиться привёз. Фактурную такую деваху…

Не могу сказать, чтобы на работу я ехал как на праздник. Но и отвращения к данному процессу не испытывал. Существуют некоторые вещи, которые делать необходимо, как спать, принимать пищу или испражняться. Ведь не задумываешься, доставляет ли удовольствие сидеть в клозете: нужно, и точка. Рулил по шоссе, магнитола исправно выдавала свежие хиты, и я неожиданно понял, что мне тяжеловато вести машину после вынужденного перерыва. Не то, чтобы я что-то забыл или появилась неуверенность, страх – нет, дело было в другом. Просто там, где раньше я подрезал бы или вклинился, сейчас отчего– то не делал ни того, ни другого. Разумеется, это делали другие, а мне оставалось тупо пропускать более шустрых водил, слушая за спиной возмущённые гудки, ловя через стекло недовольные или презрительные взгляды, каковыми награждают на дороге чайников или раззяв. Неожиданно дорога до работы, прежде занимавшая не более получаса, растянулась в полтора и превратилась в изощрённую пытку. Конечно, я опоздал. Прибыл не к девяти, как требовал Василий, а почти в десять.

Наш офис находился в высотке и занимал скромный отсек на седьмом этаже. На разболтанной двери табличка, мало что говорящая человеку постороннему: «Фрика». Признаться, я и сам, не знал точного значения этого слова. Не то чьи-то слитые инициалы, не то кликуха – ностальгия по славному прошлому. А, может, и что-то третье. Честно говоря, мне по барабану. Фрика, так фрика. Напустив на себя болезненно-сокрушённый вид, я потянул дверь и попал в знакомый изрядно прокопчённый табачный дымом коридор.

Здесь всё было по-прежнему, как и до моего отъезда. Странно, почему-то, когда что-то меняется в жизни, кажется, будто должно измениться и всё вокруг. Но этого, естественно, не происходит. Но старом месте звонко колотила наманикюренными пальчиками по клавиатуре секретарша, миловидная блондинка Марина. Завидев меня, улыбнулась приветливо, но с кислинкой. Мы перекинулись парой фраз, и я поймал себя на том, что пристально разглядываю её страдальчески сомкнутые губки, но не потому, что они вызывали во мне вожделение. Хотя губки были что надо, и макияж в полном порядке: твёрдая карандашная линия, тщательно заретушированная влажным блеском. Но взгляд мой был направлен не на их пленительный изгиб, а подобно рентгеновскому лучу старался проникнуть внутрь, к твёрдым беленьким камешкам зубов…

– Что-то не так? – встревожилась она, достала из сумочки пудреницу и принялась придирчиво разглядывать себя в зеркальце.