Тринадцатый пророк Гайворонская Елена

Рядом заверещала цикада.

Я стряхнул остатки оцепенения и подумал, что, наверное, это выглядит нелепо: чудом избежав смерти, я, вместо того, чтобы рыдать от счастья или, напротив, хохотать во всё горло, стою и разговариваю с едва не убившим меня деревом. Я подумал так, и кисло улыбнулся. Рыдать не хотелось, петь и орать тоже. Даже напиться не хотелось. Отмерли все шесть чувств. Страха не осталось. Одно иссушающее опустошение. Наверное, это и называют шоком. Огляделся и увидел, что стою на дороге, ведущей к нашему лежбищу, в каких-нибудь нескольких сотнях шагов. Ужасного прохожего нигде не было. И тут ко мне вернулись все чувства разом, и в первую очередь страх. Зубы выбили победную дробь. Я рванул во все лопатки…

Солнечный луч, пробившись сквозь матерчатый тент, щекотал нос. Я чихнул и пробудился. Рядом сладко похрапывал Петр. Дрыхли все, только одного Равви не было. Я зарылся в тряпьё и стал вспоминать. Я проводил Магдалин, вернулся, лёг, и мне приснился кошмар про чёрного человека в лесу… Несомненно, это был сон. Здесь и лесов-то нет, одни кусты поганые…

Я потолкал Фому, и, когда он разлепил заплывшие веки, спросил, не помнит ли, когда я вернулся. Он долго не врубался, о чём речь, а потом недовольно ответил, что он мне не сторож. И снова грохнулся заросшей башкой на своё замызганное покрывало, свёрнутое в подобие подушки. Я вылез из шатра. Солнце приподняло из-за гор свою плешивую оранжевую макушку, озарив подножье ровным чистым светом, и всё, что ночью казалось хмурым и зловещим, выглядело невинным и забавным. Но странный сон, реальный до невозможности, вызывал отчаянное желание с кем-нибудь им поделиться. Я прошёлся до реки, ополоснулся ледяной водой, но тревожное чувство не покидало меня. Я вернулся «на базу». Из шатра, почёсываясь и зевая, вылез Петр. Увидев меня, несказанно удивился, что я так рано поднялся: не полил ли в пустыне дождь?

– Петро, помнишь, ты сказал, что видел дерьмовый сон? Что ты видел?

– Я уж и не помню, – нахмурился Пётр, но по убежавшим глазам и по внезапно помрачневшему и посуровевшему лицу я понял: врёт.

– Мне тоже приснился поганый сон, – сказал я. – Самый гадкий из всех, какие мне доводилось видеть…

– Немудрено. Ты вчера здорово надрался…

– Не перебивай! – крикнул я, и он изумлённо смолк. – Я не был пьян! Я видел сон, будто я встретил странного человека, и он заговорил со мной. Я видел его так же явно, как тебя сейчас. Он предложил мне исполнить все мои самые тайные, самые заветные желания в обмен на…

– Предательство? – вскидывая на меня глаза, глухо выговорил Пётр.

– Верно. Он предложил мне написать донос на Равви и предать его в руки солдат. Тебе тоже?

– Да, – сказал Пётр, каменея лицом. – Как он выглядел, тот, кого видел ты?

Я описал, опустив детали костюма.

– Похож. И перстень… У моего тоже был такой перстень. Представляешь, он предложил мне собственный корабль. Огромный корабль под парусами и шёлковые сети… Новые шёлковые сети… Словно влез в мою голову, подслушал детские мечты… – Он подавил тягостный вздох и горько ухмыльнулся. – Но как такое может быть, что мы с тобой видели почти один и тот же сон? Или…

– Это был не сон, – закончил я его мысль.

– Нет, – заупрямился Пётр, – я в своём уме. – Я очень хорошо помню, как ответил, что не сделаю этого за все награды мира, что никогда не предам Равви и, если понадобится, умру за него… А он мерзко так ухмыльнулся, дыхнул жутким перегаром и сказал:

– Первый ученик… Хороший ученик… Один из лучших. Не слишком умный, но старательный… Если ты – лучший, можешь представить, каковы остальные существа, населяющие эту маленькую жалкую Землю? Запомни, жалкий червяк: не пропоёт петух, как ты трижды отречёшься от своего любимого Учителя.

Повернулся и… растаял. Только клубы дыма остались. Тут я проснулся.

– Ты говорил об этом Равви?

Пётр помотал головой.

– Зачем? Это всего лишь дурной сон…

Скривившись, поскрёб щёку и поплюхал к реке. А я остался стоять, как витязь на распутье. Из шатра один за другим выползали заспанные сотоварищи. Появился Фаддей. Сощурился на солнце, заговорщицки подмигнул:

– Доброе утро.

– Доброе… – отозвался я. – Как спалось?

– Нормально. А что?

– Да так просто…

Он побрёл в кусты, я следовал за ним по пятам.

– Что снилось?

– Не помню. – Огрызнулся он.

Я мялся, не зная, с чего начать.

– Ну, чего ещё? – Повторил он, раздражаясь.

Я спросил, не видел ли он сон про чёрного человека, и по мере того, как я осторожно продвигался вперёд в своих рассуждениях, лицо его мрачнело, глаза сужались, в них разгорались недобрые огоньки… И вдруг он неожиданно бросился на меня, сгрёб за грудки, заорал:

– Так вот, кто ты! Один из них, да?! Шпион!

– Ты что, – заорал я в ответ, – с катушек съехал?! Сам ты шпион, Иуда!

Мы схватились не на шутку, рухнули, покатились, подняв клубы дорожной пыли, попеременно одерживая верх. Бывший музыкант, несмотря на кажущуюся изнеженность, был не столько силён, сколько цепок и изворотлив, и после пары тумаков жажда исторической справедливости уступила во мне место обывательской ярости. Но долго выяснять отношения подобным образом не пришлось, нас быстренько растащили, для надёжности остудили горячие головы водой и принялись увещевать.

– Вы что, с ума посходили?!

Фаддей принялся возмущённо объяснять, что накануне вечером к нему подходил парень в чёрном, сулил некие блага за то, чтобы тот донёс на Равви…

– Я послал его подальше… Как вдруг подходит этот, – он вскинул подбородок в мою сторону, – и заявляет, будто всё мне приснилось! Представляете?! Я что, похож на идиота?! Ясно, оба они из одной шайки! Шпионы! Втёрся к нам в доверие, а завтра – всех за решётку!

Мне бы крикнуть что-нибудь в своё оправдание, но язык будто отсох. Сидел, глотал воздух, как дурак, и думал, как всё глупо: хотел как лучше, а получилось… Как это по-русски. Вычислял предателя, а стал главным подозреваемым…

– Это глупо, – вступился Петр. – если бы он хотел, давно мог выдать нас всех, ночью, тёпленькими, мы и сопротивляться бы не смогли. К тому же… Я тоже видел такого человека. Во сне… – Он растерянно смолк.

– Вы просто спелись. – Язвительно сказал Фаддей. – Во сне и наяву. Рыбак рыбака…

За брата заступился Андрей, оба принялись яростно перепираться, да так, что дело опять едва не дошло до драки.

– Я тоже видел этот сон, – потупившись, встрял Лука.

Все повернулись к нему, он густо покраснел.

– Да, – сказал он, – это было так реально, словно наяву… Ещё на той неделе.

– И я, – тихо признался Матвей.

Я заметил, что, и остальные старательно отводят глаза. Готов поклясться, что у каждого из присутствующих была порция собственных неприятных воспоминаний. Неприятных до такой степени, что все предпочли сохранить их в тайне друг от друга и Равви.

– И как, по-вашему, такое могло произойти, что мы все видели один и тот же сон? – ехидно спросил Иуда-Фаддей. – Что это, групповое помешательство?

– Вы ещё не поняли? – тихо проговорил Иоанн. И, может быть, оттого, что говорил он обыкновенно мало, все разом смолкли. – Неужели вы так и не поняли, кто это был? – продолжил он, запинаясь и горячась. – Кому выгодно, чтобы хоть один из нас совершил величайшую низость? И чтобы это был не любой человек с дороги, а именно один из нас, тех, кого выбрал Равви… Я не буду его называть, вы и сами знаете, кто это.

– Браво, – сказал я и в наступившей густой тишине громко зааплодировал. – А в моём скромном лице вы поймали дьявольского приспешника. Поздравляю. Вот оно, зарождение инквизиции. Валяйте, разжигайте костёр. – Раскланялся и сел, почувствовав резкую слабость в коленях, обхватил руками голову. Мне было не смешно. Страшно. Почему-то я сразу поверил Иоанну. Возможно потому, что уже и сам понял, кем был ночной прохожий, только отчаянно боялся признаться в том самому себе. Страх снова окутал меня холодной липкой паутиной.

Все снова загудели и загалдели, но я никого не слушал, вновь переживал ночное происшествие, ужасаясь тому, что было и что могло быть, если бы… Я не хотел думать об этом «если», но не мог не думать, насколько убедительно, многогранно и многолико бывает зло. Ведь я почти ему поверил. Почти…

– Но почему именно один из нас? – долетел до меня чей-то робкий вопрос.

– Потому… – проговорил я, отнимая ладони от заледеневших скул. – Потому что вы – лучшие. Избранные. Если лучший из представителей человечества вступит в сделку со злом, мир обречён. Равви как-то сказал, что есть некто, кто играет против нас по своим правилам. Он говорил именно о нём, любителе апокалипсисов… По Высшему закону мир, переполненный злом, будет уничтожен. Вот она, последняя капля зла – предательство. Кто из вас способен на такое? Судьба человечества в ваших руках.

Все снова заговорили хором, на повышенных тонах, горячась и перебивая друг друга, но общий смысл сказанного заключался в том, что ни один из них не способен на подобную пакость.

Я переводил взгляд с одного на другого, силясь представить себя на месте каждого. Лука – врач. Хороший врач и пытливый учёный, мечтавший создать новое жаропонижающее. Я слыхивал об одержимых учёных, готовых на всё ради своих открытий… Фома – бывший военный. Преданный цепной пёс, не доверяющий никому. И всё же… Каждый солдат в глубине души мечтает о генеральском звании. А маршальском? Иоанн – тихий литературный гений… Как горели его глаза, когда я плёл про печатные станки… Первая в мире книга первого писателя. Книга книг… Фаддей-Иуда, наконец… Красавчик, любимец женщин, в прошлом прекрасный музыкант и, как пить дать, плейбой. Богема. Возможно, в своих снах он по-прежнему грезит о славе, огромных подмостках, толпах восторженных поклонниц, швыряющих к его ногам цветы и самих себя… Петр…

Мне не хотелось продолжать думать об этом.

– И тем не менее, – сказал я упрямо. – Один из вас сделает это. И заварит кашу, которую не расхлебать и за две тысячи лет…

Я прикусил язык, осознав, что сказал слишком много, но было поздно. Слово, как известно, не воробей и даже не муха.

– Кто ты такой? – сдвинув брови, грозно спросил Фома. – Давай, отвечай.

Я обвёл взглядом обступивших меня людей, чьи лица являли собой палитру всевозможных чувств и оттенков, от любопытства до негодования.

– Человек, – сказал я, разведя руками. – Чего вам ещё?

– Но ты пытаешься обвинить одного из нас в страшном преступлении, которое он якобы совершит, – мрачно проговорил Фома. – Кого ты имеешь в виду?

– Не знаю. Я понял одно: человек слаб. У любого, самого лучшего, есть самые сокровенные желания, мечты, стремления, признаться в которых подчас он боится и самому себе. И уязвимые места, бить по которым невыносимо больно – настолько больно, что невозможно ни дышать, ни думать. А тот парень, похоже, видит всех насквозь. Он не знает ни жалости, ни снисхождения. Он как злой ребёнок, а мы для него – игрушки, которые он ломает, чтобы посмотреть, что внутри. Увидит, потеряет интерес – растопчет, чтобы никому другому не достались. А когда он переломает все, надеется получить новые… Новые игрушки, новых людей, новый мир…

– Мы не дети! – рявкнул Фома. – И вполне можем отличить добро от зла и не поддаться искушению!

Собрание одобрительно загудело.

– Ни один из нас не способен на то, о чём ты говоришь, – сказал Матвей. – Мы знаем друг друга давно, вместе мы многое пережили. Но мы не знаем, откуда ты пришёл и зачем. Держишься в стороне, почти ничего о себе не рассказываешь, а то, что говоришь, нам кажется странным. Ты сеешь смуту. Ты для нас чужой. Может быть, тебе лучше покинуть нас?

– Но… – растерянно молвил было Петр, и смолк под тяжёлыми цепкими взглядами.

Я молчал. Наверное, они имели право так поступать со мной. Что я мог сказать в своё оправдание? Рассказать всё сначала? Но с какого? С момента моего рождения? С поездки? Со взрыва? Слишком долго и нереально. Кто из них мне поверит? Я и сам бы не поверил. К тому же было слово, данное мною Равви. И я не мог его нарушить. Что ещё? Только то, что мне внезапно стало очень жаль, потому что, как-то незаметно для себя самого я стал думать о своих случайных попутчиках как о товарищах, друзьях… Именно друзьях, которых у меня так давно не было… Как-то незаметно я всех растерял по дороге в никуда. Наверное, поэтому сейчас мне было больно.

– Я н-не согласен, – заикаясь от волнения, снова встрял Иоанн. – Не судите, да не будете судимы! Какое право мы имеем осуждать человека лишь за то, что он сказал вслух то, каждый думал про себя? Как вообще смеем судить? Кем себя возомнили? Мы должны были быть откровенны друг с другом, но трусливо молчали, не потому ли, что каждый из нас хоть на миг был близок к подлой и ужасной сделке, и боялся признаться в том даже самому себе? А он – нет. И теперь мы стыдливо отворачиваемся и его гоним прочь. Чем же мы лучше тех, кто гонит нас? Чем мы лучше тех, кто мечтает заставить Равви замолчать навсегда?! Мы просто лицемеры, вот кто!

Он оборвал свою речь так же неожиданно, как начал, на высокой срывающейся ноте, вытащил смятый платок и суетливо отирал взмокший от напряжения лоб.

– Ишь, писака, разговорился… – шутливо-уважительно произнёс Фома, похлопав Иоанна по плечу.

– А я согласен. – Выскочил осмелевший Петр. – Равви привёл его, он один из нас. И имеет полное право высказать свои сомнения.

И Андрей закивал согласно с братом.

– Он – хороший человек, – подал голос малыш Симон, подошедший чуть позже: всегда дольше всех полоскался на речке. Но именно его доверчивая поддержка тронула меня особенно. Едва сдержался, чтобы не потрепать его по светлой вихрастой голове. Так же безоговорочно воспринимал и поддерживал меня во всём Сашка…

– Устами младенца… – обронил Иуда-Фаддей, но по его тону было ясно, что он смущён тем, что заварилась такая каша. Покашлял в кулак. – Извини, погорячился. Мы все погорячились.

– Ничего, бывает.

Я пожал протянутую ладонь. Затем другую, третью…

– Уже встали? Похвально.

Равви. Так просто и, вместе с тем, неожиданно, как в кино, умел появляться только он. Не знаю, слышал ли он всё, что происходило до того мига, или нет.

– Почему у вас такие лица? – спросил он и сразу посмотрел на меня в упор.

– Рождали истину, – ответил я.

– Успешно?

– А вот сейчас узнаем. У тебя есть родственник, дядюшка, любитель золотых перстней с вот такими чёрными камнями? – Я показал размер на кулаке и в двух словах описал портрет незнакомца, которого я про себя называл чёрным человеком из ночи.

Глаза Равви сузились и из прозрачно-синих сделались тёмными, непроницаемыми, губы сжались в злую нить. Он оттащил меня в сторону и потребовал:

– Рассказывай.

– Я повстречал его ночью. Он сулил мне золотые горы, чтобы я выдал тебя властям.

– Он назвался моим родственником?!

– Дядей.

– Вот гад ползучий! – возмущённо выдохнул Равви. – Совсем обнаглел!

– Соврал, значит.

– Разумеется! Он всегда врёт, чтобы достичь своей цели. Для него все средства хороши.

– К твоему сведению, он побеседовал со всеми присутствующими. Ты знал об этом?

Равви обвёл озадаченным взглядом топтавшихся в нерешительности спутников, и те, словно уловив, о чём велась речь, потупились, низко опустили головы.

– Я ожидал, – ответил, помолчав. – Только надеялся, что, если это случится, они расскажут мне… Значит, ошибся. – Он тяжко вздохнул.

– И что же теперь?

– Они сами должны сделать выбор. Свой собственный свободный выбор. Это их высшее право. Я не стану им мешать.

– Этот выбор может стать для тебя смертельным! – выпалил я.

Некоторое время мы смотрели друг на друга в упор, а потом черты его смягчились, глаза посветлели, на губах заиграла грустная улыбка.

– Однажды мы с тобой говорили о смерти. Разве ты забыл?

– Ну, да, смерти не существует, есть Вечность, и всё такое… Но ты нужен здесь и сейчас, в этом мире, а не в какой-то Вечности!

– Боюсь, это не мне решать. – Равви дружески хлопнул меня по плечу. – Идём.

Я замолчал. Что оставалось? Нереальная сила духа этого парня вводила меня в ступор. Мы снова вышли к остальным, всё ещё спорившим и притихшим при нашем появлении.

– Послушайте, – Равви поднял раскрытую ладонь. – Несколько дней назад я привёл к нам этого человека, но тогда я не знал, разойдутся ли наши пути. А сейчас я хочу предложить ему стать одним из нас. Ты согласен?

Он посмотрел мне в глаза, и у меня заколотилось сердце, и всё задрожало внутри. Я отчаянно закивал.

Он поднял голову, пристально, не щуря глаз, посмотрел на солнце, прятавшееся за макушками деревьев. И через пару мгновений солнечный луч, пробившись сквозь листву, упал на его лицо, окутал солнечным дымом с головы до ног, а затем соскользнул на раскрывшуюся навстречу ладонь и замер, как большой светлячок.

– Вот, – сказал он, протягивая его мне, – возьми.

С глупо выпученными глазами и распахнувшимся ртом я неловко сложил ладони в лодочку, будто готовился принять текучую жидкость. Равви коснулся моих дрожащих рук, и я ощутил, как живое тепло перетекает ко мне из его пальцев. Несколько секунд оно светилось в моих ладонях, а затем погасло, но ощущение неведомой теплоты осталось, словно отныне я нёс в себе молекулу солнца.

– И что мне теперь делать? – Спросил я отчего-то шёпотом.

– Придёт время – поймёшь.

– Теперь ты точно один из нас. Здорово! – Толкнул меня в бок Петруха. – Надо отметить.

– Верно. – Пробасил Фома и двинул меня по плечу так, что оно загудело, и мне пришлось окрикнуть: – Полегче!

Остальные тоже не остались в стороне. Моё сердце колотилось, грудь то распирало, то сдавливало от нахлынувших эмоций, и мне отчаянно не хотелось думать о плохом. Гнал дурные мысли прочь: наверняка я смог, успел достучаться, и таинственный некто не совершит роковой ошибки и сделает правильный выбор. Они же отличные ребята. И историю вершим мы сами. Как мне хотелось в это верить!

– Послушайте, – выговорил я, – послушайте… Я хочу сказать, что я здесь всего ничего, но у меня такое чувство, будто я знаю всех вас очень давно, целую жизнь…

Но тут моё горло предательски сжалось, и я почувствовал, что если выдавлю из себя ещё одно слово, могу разреветься, как девчонка, и это будет ужасно глупо, сентиментально… Потому я только махнул рукой и отошёл в сторону, украдкой шмыгнув носом.

Приближалась Пасха. Чем ближе она становилась, тем сильнее разливалось в воздухе, наряду с радостным возбуждением и нервозным предвкушением неизвестного чуда, тщательно маскируемая, но ощутимая напряжённость. Мы почти перестали говорить о предстоящем, но это было не спокойное молчание согласия, а то гнетущее молчание, за которым скрывалась недосказанность – молчание, кричавшее громче слов.

Когда то утро, наконец, настало, мы встретили его тем же вопросительным молчанием и выжидательными взглядами тринадцати пар глаз, устремлённых на Равви.

– Кстати, с Праздником. – Сказал он с безмятежной улыбкой. – Почему никто не поздравляет?

Мы проблеяли в ответ.

– Сейчас пойдём в город.

– В Иерусалим?!

Это был общий выдох, как по команде.

– Но… – начал было Пётр.

Равви мгновенно посерьёзнел, подобрался, сделал повелительный предупреждающий жест, и все смолкли.

– Я иду туда. Я должен. Я так хочу. Кто боится, может оставаться здесь.

Не знаю, почему, но он вдруг показался мне очень одиноким в тот момент. Несмотря на наше присутствие. Несмотря на толпы людей, осаждавших его с утра до ночи, ловивших каждый жест, каждое слово.

Одиночество высвобождает душу… Быть может, он сознательно поставил между собой и остальным миром невидимую, почти не осязаемую стену… Отсюда и его постоянные отлучки, приступы внезапной отстранённости в живой дружеской беседе. Чего он ждал от нас? Быть может, отчаянно хотел, чтобы кто-то из нас попытался пробиться к нему через эту стену, но никто не сумел. Или не особенно пытался. «Учитель– ученик» – слишком большая дистанция… Или мы сами хотим так думать? Быть ведомым гораздо проще и удобнее, нежели вести самому. Разве не жил я так все те годы?

Равви пошёл. Остальные брели позади. Как всегда, хоть на полшага, но позади. Я взял, и сократил эти полшага. Рядом, нога в ногу. Он внимательно посмотрел, но ничего не сказал.

– Зачем мы туда идём? – Спросил я. – Только не говори: молиться. Я не поверю.

– Я хочу, – проговорил он с расстановкой, – посмотреть в лицо тем, кто жаждет моей смерти. Хочу понять, что видят те, кто хочет отправить на казнь невиновного.

– Не надо… – попросил я.

– Надо, – возразил он.

– Ты нужен здесь. Я верю, что ты, в самом деле, можешь спасти этот безумный мир.

– Я вернусь. Я обязательно вернусь. Веришь?

Я заглянул в его прозрачные глаза и ответил:

– Да.

– Спасибо, – неожиданно тихо выговорил он и пожал мне руку.

Незримая стена рухнула. Или мне только показалось, но в тот момент я понял, что сделаю для этого человека всё, и даже больше.

Начищенные к Празднику ворота резали глаз тяжёлым золотым блеском. Толпа запрудила дорогу. По приветственному гулу я понял, что нас ожидали. По мере приближения крики становились всё громче, отчётливее. Как знамёна взмыли вверх неровные пальмовые листья на длинных ногах, заслоняя от раннего, но уже неумолимого солнца. Листья летели под ноги, колыхались на ветру. Какой-то человек подтащил к Равви осла и стал упрашивать, чтобы он доехал на нём. Тот отнекивался, но хозяин оказался упрямее своего животного, вцепился как клещ, убеждал, брызгал слюной, и Равви, подавив вздох, согласился доехать до площади. Вид у него при этом был смущённый и довольно забавный. Я снова пожалел, что у меня нет с собой мыльницы, о чём сообщил Равви, и тот, досадливо отмахнувшись, предложил поменяться местами, но я решительно отказался. Стыдно признаться: несмотря на деревенские корни, с детства побаиваюсь лошадей, козлов, ослов и прочих копытных.

На площади было семечку не упасть. Исполинский храм казался осаждённым. В дверях вновь появились священники, и в центре – осанистый старик. Он не казался столь уверенным, как прежде, но на лице его застыла та маска надменности, скрывающая бессильную злобу.

– Зачем ты снова здесь, безумец?

Толпа гневно забурлила. Равви взмахнул рукой, и всё стихло. Он поднялся на первую ступеньку, сказал, глядя на священников снизу вверх:

– Я пришёл с миром. Простите меня, если я вас обидел. Я человек, и тоже совершал ошибки. Я желаю всем только добра. Вера должна не разъединять, а объединять. Люди должны противостоять вселенскому злу, а не друг другу. Любовь, а не злоба и ненависть – вот основа мира.

– А ведь он прав. – Нерешительно произнёс священник, стоявший справа от Каифы.

Но другие служители культа испепелили его яростными взглядами, и он смиренно умолк.

– Мы не нуждаемся в проповедях лжепророка, – прогремел сверху старикан. – Ты задурманил головы этим несчастным неграмотным людям, но не пытайся сделать то же с нами. Уходи. Скоро тебе гореть в аду. И те, кто сейчас идёт за тобой, отрекутся от тебя, и твоё имя забудется.

– Неужели так скоро? – Равви помрачнел, глаза его загорелись нехорошим тёмным огнём. – Тогда чего ты ждёшь? Вот я. За что вы хотите арестовать меня? За что уже заочно приговорили к казни? Что плохого я делаю? Скажи это при всех, в свете дня!

Священник понял, что сболтнул лишнее. Закусил тонкие губы, отчего кожа натянулась, и его тусклое лицо сделалось похожим на гипсовую маску.

– Нам не о чем говорить. – Отрубил он и повернулся, чтобы уйти.

– Да, вы не сделаете это сейчас, – с нескрываемым презрением выговорил Равви. – Вы состряпаете лживый донос, подкупите свидетелей, придёте ночью, трусливо, пока все спят… Но я вас прощаю. Знаете, почему? Потому что кто-то должен научить людей прощать. Вот истина. Вам её не уничтожить.

– Веди нас, учитель! – Хрипло выкрикнул какой-то мужчина, стоявший впереди. – Мы пойдём за тобой, куда скажешь!

И толпа подхватила эти слова согласным шумом. Я видел, каким горели неистовым огнём тысячи глаз, слышал, как слетало его имя с тысяч губ, слившихся воедино.

Он стоял, смотрел в людское море, словно собирался нырнуть в эти волны. Затем взъерошил волосы, улыбнулся со своей неподражаемой грустинкой.

– Я поздравляю вас со светлым Праздником. Ступайте с миром по домам и поздравьте всех, кого встретите на пути. Простите друг другу все обиды и прегрешения, и постарайтесь быть добрыми со знакомыми и незнакомыми. И ещё – постарайтесь хоть немного полюбить не только самых близких, но и далёких, и незнакомых, и даже тех, кто причинил вам боль. Полюбить, как самих себя. Как я люблю вас всех. Хотя бы раз, на один день… Ради самих себя и всего мира.

Он спустился, шагнул в толпу, расступавшуюся перед ним. На лицах одних была радость, на лицах других – удивление, третьих – разочарование. Некоторые, тревожно озираясь, шептали:

– Уходите из города. Схоронитесь! Нельзя вам тут оставаться!

– Спасибо, – отвечал Равви, пожимая закорузлые ладони. – Мир вам.

Стражники с копьями наизготове переминались, недоумённо перешёптываясь, пожимая плечами. Волнений не последовало, и они оказались не у дел. В одном я опознал мордоворота, конфисковавшего мои сандалии. Ох, трудно мне было его полюбить…

– Куда мы теперь? – спросил Пётр.

– Праздновать! – отозвался Равви. – Зайдём в первый же дом, где будут нам рады, и устроим пир.

Словно в подтверждение его слов какой-то человек нагнал нас и принялся зазывать к себе на ужин. Что-то в нём мне не понравилось: то ли слишком елейный голос, то ли беспокойно снующие глазки, никак не желавшие встречаться с моими. Я услышал голос Равви, благодарившего за приглашение. Парень не отставал, пока Равви не пообещал быть.

Когда тот отвязался, я подскочил, потолкал его в бок и объявил, что этот тип мне не понравился. Равви возразил, что мне тяжело угодить, что мы должны быть благодарны всем, кто приглашает в свой дом. Я принялся что-то возражать, а подошедший Петр подколол, мол, теперь у меня началась мания преследования.

– Стойте! Подождите!

Запыхавшийся женский голос рассёк умиротворяющий ропот ветра, реки, и зарослей кустарника, полоскавшего в говорливой воде корявые ветки. Мой сердце заколотилось, сжалось и ухнуло: безошибочный рефлекс как у собаки Павлова. К нам бежала Магдалин. Её светлое платье хлопало на ветру, обнажая длинные упругие ноги, тёмные кудри плескали, словно грива норовистой лошадки, трепетно вздрагивали узкие ноздри. Затормозив, она прислонила ладонь к судорожно вздымавшейся груди и прерывисто дыша, проговорила:

– Бегите! Сейчас же! Вас ищут! Отдан приказ об аресте… – Запнулась, судорожно переводя дыхание.

– Не волнуйся, – сказал Равви, беря её руку в свои ладони, – всё будет хорошо. Верь мне, Магдалин. Возвращайся домой. – И, улыбнувшись, разжал пальцы.

Её рука, потеряв опору, скользнула, опала вниз и повисла беспомощной плетью.

– Позволь мне пойти с тобой, – умоляюще прошептала она, устремив на него взгляд, исполненный нежности и пронзительной тоски. Равви опустил глаза и произнёс негромко, но отчётливо, как отрезал:

– Нет.

Она отступила на шаг, тряхнула головой, бледное лицо исказилось страданием.

– Как ты можешь! – вскричала она. – Как ты можешь быть таким бесчувственным! Ты учишь добру и любви, но самому не ведомо ни то и ни другое!

В чёрных глазах блеснули слёзы. Развернувшись, она побежала прочь.

– Догони её, – перехватив мой взгляд, сказал Равви и, предупредив вопрос, добавил. – Ты ей нужен.

– Но где я потом вас найду?

– Захочешь – найдёшь. Иди же. – В нотках его голоса мне послышалась добродушная ирония. – Или ты ждёшь моего благословения?

Но я мог бы поклясться, что в его улыбке мелькнула горечь, а в глубине поспешно отведённых синих глаз – сожаление.

Кто-то словно окликнул, затормозив на ходу. Из сочной прибрежной травы робко и стеснительно выглядывали хрупкие белые головки полевых лилий. Сердце моё привычно тоскливо сжалось при виде невинных головок на тоненьких ножках. Но то были не розы, не гвоздики и не георгины, чья предсмертная красота вызывала во мне стойкое неприятие. То были совсем иные цветы, словно и не цветы вовсе, а крохотные дневные звёздочки, схоронившиеся от чужого глаза в густой изумрудной траве. Неожиданно их тонкий едва различимый аромат перебил все прочие запахи, наполнил знойный полуденный воздух нежным запахом первого снега, росистой травы, сладкого сна и первого робкого поцелуя – запахом чистоты и новизны.

Я нагнулся, сорвал одну, вторую, третью… Было неудобно, и я опустился на колени, а когда набрался букетик, поднялся и обнаружил, что запачкал одежду землёй. Попытался отчистить, но получилось только хуже, и я с досады плюнул. Староват я был для мальчишеской роли робкого воздыхателя, пытавшегося похитить сердце упрямой красавицы. Сердце, навеки разбитое другим… Подумав так, я сам на себя разозлился и дальше пошёл уже медленнее, размышляя на ходу, а не забросить ли эти цветы подальше, не нагнать ли ребят?..

– Тебе тоже нравятся лилии?

Я вздрогнул, обернулся и на миг утратил дар речи. Неподалёку, под длинными плетьми плакучих деревьев, сидела Магдалин, обхватив колени и вглядываясь в речную гладь. Я подошёл, опустился рядом. Её лицо было бледно, нижняя губа искусана до крови, глаза припухли и покраснели. Я проговорил, запинаясь:

– Я шёл за тобой.

– Зачем?

– Чтобы подарить тебе цветы… – Я не придумал ничего умнее.

– Ты ошибся. – Она печально усмехнулась. – Лилии – символ невинности. Это не мои цветы.

– Я не ошибся. Можно?

Я осторожно вплёл цветок в чёрные кудри, не встретив сопротивления, потом другой, третий. Отстранившись, полюбовался, и внутри всё перевернулось – до чего она была хороша. Сидел, не в силах ни пошевелиться, ни отвести взгляда.

– Пожалуйста, – сказала она, – не смотри на меня так…

– Как?

– Так… – Она замялась, затеребила тонкую ткань светлого платья.

Снежный запах лилий, речной свежести, полуденного зноя – всё смешалось, когда я коснулся губами её виска. Магдалин вздрогнула, замерла, выдохнула:

– Не надо…

Цветы выпали из моих ослабевших рук, рассыпались по её платью, укутали ноги белоснежным покрывалом.

– Я люблю тебя. – Прошептал я, – я люблю тебя… Мне кажется, я искал тебя всю свою жизнь. Может быть, когда-нибудь, пусть не так, как его, но меня ты тоже сможешь полюбить… Магдалин…

Никогда прежде не думал, сколько музыки может быть в простом сочетании звуков имени, как заставляет она трепетать и сжиматься сердце.

Она покачала головой.

– Почему вы, мужчины, всегда желаете большего, чем можете иметь? Не мучай себя и меня. То, о чём ты просишь, невозможно, разве что случится чудо.

Чудо?

Я поднял голову. Сверху беспощадно жгло пустынное солнце – слепящий огненно-рыжий шар. Я смотрел на него, не отрываясь, не отводя глаз, не пряча их за занавесом век или пеленой спасительных слёз – кто кого…

«Пожалуйста, – твердил я мысленно, – ну, пожалуйста! Я знаю: чудес не хватает на всех, но пусть сегодня я буду первым в списке!»

Иссиня-чёрная туча заволокла небосклон, скрыв побеждённое светило. Всего на минуту, но и её оказалось достаточно, потому что из толстого чёрного брюха полетели, кружась, танцуя в воздухе большие снежинки. Они застревали в пушистых волосах Магдалин, превращая её в Снегурочку. Падали на подставленную ладонь, отражались в распахнутых глазах и угасали медленно, как морские звёзды на берегу.

– Боже мой… – прошептала Магдалин, и её лицо озарилось лучистым светом. – Что это?