Краткая история тьмы Веркин Эдуард

Пропавший без вести

Поход начался неожиданно, как всякая уважающая себя война.

Крысин зашел к Зимину рано, почти в шесть, и долго стучал в окно, пытаясь разбудить, но Зимин разоспался, разморенный зависшей над городком жарой, так что Крысину пришлось набрать в походную кружку воды и плеснуть ее в окно. Кровать Зимина стояла у подоконника, Зимин успел увидеть сон про то, что упал в реку с бон, и проснулся.

Крысин был краток. Сказал, что война началась сегодня, и если Зимин хочет поучаствовать, у него есть десять минут на сборы, потому что автобус ждать не будет.

Зимин управился за семь.

Он был давно готов – под кроватью лежала собранная из двух насосов воздушка, фляжка, выкрашенная камуфляжной зеленой краской, изюм в пластиковой банке – он слышал, что изюм улучшает зрение и реакцию.

Крысин окинул его критическим взглядом и побежал. Зимин за ним. Стараясь не отстать. Крысин бежал быстро, как должен бегать настоящий вождь.

Но Зимин удержался.

На вокзальной площади уже собрались бойцы, Крысин произвел перекличку и объявил посадку.

Через полчаса автобус остановился, и бойцы стали выгружаться.

Это было достаточно нелегко, салон был заполнен старушками, ехавшими на богомолье, довольно плотно забит, старушки стояли сцементированно, опасаясь уступить свое место, стояли, вцепившись в поручни, друг в друга, ощетинившись локтями, клюками и сумками с острыми углами.

– Выходим! – кричал Крысин. – Выходим все!

Зимин стоял в самом конце салона. Будучи человеком городским и малоопытным, он полагал, что садиться в автобус следует первым. Оказалось, что это не так. Да, он, изрядно потолкавшись с воинственными бабушками, проник в салон в авангарде, но тут выяснилось, что ничего хорошего в этом нет.

Посидеть не получилось, потому что основную массу желающих прокатиться на автобусе составляли барышни далеко преклонного возраста, и Зимин им всем уступал места.

Некоторое время ему удавалось держаться за поручень, однако неудержимая старушечья масса выдавила его в заднюю часть салона, прижала в самое неудобное место в левом дальнем углу, втрамбовала в теплую стену.

Крысин, Роликов и остальные местные были более дальновидны, и в автобус погрузились в числе последних.

Зимин повис на поручне.

Некоторое время автобус раскачивался на месте, утрясая человеческую начинку, затем скрежетнул передачами и отправился в путь.

Было жарко, в открытый потолочный люк влетала пыль, старушка справа то и дело вдавливала Зимину в ребра рукоять своей палки, старушка слева лечилась от астмы, пшикала в рот из ингалятора и иногда для усиления лечебного эффекта пшикала и окрест, по стеклам ползали слепни, вокруг разговаривали о пенсиях, могилках, медикаментах. Но Зимин не обращал на это особого внимания, Зимин был доволен. Почти счастлив. Крысин пригласил его поучаствовать в гороховой войне, это стоило путешествия, Зимин терпел. Прижимал к себе воздушку, старался защитить ее локтями, поскольку ствол оружия был сделан из подручной медной трубки, весьма склонной к сгибанию.

Автобус полз медленно, проваливаясь в ямы, взвывая старым мотором, скрипя салоном и стуча железными зубами пассажиров. Иногда автобус причаливал к синим остановкам, но народу только прибывало.

Дышалось хуже и хуже, кроме того, начинала болеть спина. Зимин уже чувствовал, как начинает потихоньку сползать в обморок…

Но тут они приехали.

Задняя дверь не работала и пробираться к выходу пришлось через старушек, так что на улицу Зимин вывалился в изрядно помятом состоянии, однако воздушку он уберег. Не сломал, даже не погнул.

Крысин выстроил бойцов вдоль дороги и произвел проверку.

– Очки? – спросил Крысин первым делом. – У всех есть? Давайте, показывайте.

Стали доставать очки. Они были разные. Токарные, мотоциклетные, самодельные, самые оригинальные были, конечно, у Крысина – светофильтры, снятые с авиационного шлема. Крысин закрепил их на целой системе резинок. Крысин надевал очки, и они закрывали ему почти все лицо, вплоть до подбородка, отчего Крысин походил на стрекозу. Или на пришельца. Он и самострел себе обделал особо – украсил разноцветной проволокой, отполировал и покрыл лаком, а приклад обмотал желтой изолентой.

– У меня нет, – ответил Роликов. – Я у отца хотел…

– Тебе и не надо, – оборвал Крысин. – Ты не воюешь.

– У меня самострел!

Роликов показал самострел. Доску-вагонку, выпиленную в виде ружья. С курком, с куском приклеенного наждака, с прицелом из медной проволоки.

– Я и патронов нарезал…

Роликов сунул руку в карман, достал горсть рубленой алюминиевой проволоки, загнутой галочками.

– А есть с изоляцией…

Он достал из другого кармана патроны, нарезанные из проволоки с красной изоляцией.

– И самострел хороший, на тридцать метров…

– Да видели мы твой самострел, не пойдет.

– Как не пойдет? – возмутился Роликов.

– Так не пойдет. Тебе сколько раз объяснять, что проволокой нельзя пуляться? Можно только горохом. Только горох!

– Но ведь вы… Обещали же…

– Обещали в следующем году, а ты сейчас поперся. Никто тебя не тянул.

– Да я…

– Раз приперся – сиди у реки. К тому же у тебя нет очков – это три. Все, Ролик, не зли меня, сиди на бугорке. А то в следующий раз вообще не поедешь.

– Ладно, – Роликов надулся. – Ладно, смотрите сами. Если сейчас меня не пустите, я расскажу дяде Мише…

Роликов приходился Крысину двоюродным братом, и просто дать ему в ухо Крысин не мог.

– Все равно очков для тебя нет, – сказал Крысин. – Вряд ли тебе кто свои уступит.

– У меня запасные есть, – сказал Зимин.

У него на самом деле были запасные, вырезанные лобзиком из оргстекла.

– Вот видишь, – Роликов тут же отобрал у него очки. – И очки когда надо нашлись.

– Проволокой опасно, – сказал Крысин. – И больно.

– Да из такой все равно никуда не попадешь, – сказал кто-то, – пусть воюет.

– Сам ты не попадешь! – возмутился Роликов. – Это если упреждение не делать, а если с упреждением…

– Ладно, – махнул Крысин. – Твое дело. Дай-ка патроны.

Роликов протянул Крысину горсть серебристых галок. Крысин отобрал, подкинул в ладони, выкинул в траву.

– Будешь стрелять с изоляцией, – велел он. – Если узнаю, что стрелял такими…

Крысин показал кулак.

Роликов кивнул.

– Напоминаю правила, – сказал Крысин. – Война всех против всех. Расходимся в разные стороны. Я грохаю из пугача – и начинаем сходиться. Напоминаю – палим только горохом! Если кто стрельнет подшипником – я сразу увижу, от подшипника синяк совсем другой. Тому, кто будет стрелять подшипником, я сам по шее наколочу. И вообще не советую обманывать.

Все кивнули, Зимин два раза. Все знали, что Крысин не любил обманщиков, на войну их больше не приглашал и вообще не дружил. А дружить с Крысиным было выгодно, дружить с ним хотели все. Потому что Крысин был боксер и его все боялись. Потому что папа Крысина был начальником, и сам Крысин уже в четырнадцать лет гонял на мотоцикле. Потому что у Крысина была сестра, самая красивая девушка в школе. Потому что Крысин не был жадиной, потому что Крысин все время что-то придумывал, потому что Крысина все уважали.

– Не советую обманывать, – повторил Крысин. – Обманщикам я пробью фанеру, потом не обижаться. В голову не стрелять, в руки-ноги не стрелять, только по корпусу. Если попали – все, готов, надевай майку и вали к реке. За пределы поля не выходить. Должен остаться только один. Все понятно?

– Понятно, – ответили все разом.

– Тогда вперед. Поле там, если кто не помнит.

Крысин положил на плечо воздушку и направился в сторону перелеска.

Зимин шагал последним.

Они вошли в перелесок, тенистый и мрачный молодой ельник, в котором оказалось полным-полно моховиков. Очень много, но их никто не собирал, все настраивались на предстоящее сражение, были серьезны и сосредоточенны, на лицах решимость и непреклонность.

Зимин тоже сделал решимость и непреклонность.

– Снимаем майки, – велел Крысин, когда они вышли из леса.

Все стали снимать майки и рубашки, некоторые обматывали футболки вокруг шеи, другие заправляли за ремни, кто-то привязывал к колену.

– Разбегаемся! – велел Крысин. – Пошли!

Все рванули в разные стороны. Зимин некоторое время растерянно стоял, затем тоже рванул. Он бежал, путаясь в горохе, высоко поднимая ноги и оглядываясь на остальных. Слева и справа мелькали противники, но постепенно, по мере того как он углублялся в зелень, они исчезали.

Гороховое поле выглядело совсем не так, как представлял себе Зимин. Во-первых, оно оказалось гораздо больше, наверное, километра два в ширину, а в длину и того начиналось у края лесополосы и спускалась к реке отлогим склоном. Во-вторых, оно было разноцветным, а не зелененьким. Оттого, что горох на поле рос разный. И совсем поспевший, и уже успевший почернеть, и только-только начавший желтеть, и совсем зеленый, свеженький. Кроме того, между горохом в изобилии вытянулись какие-то кормовые злаки, то ли ячмень, то ли овес, Зимин не очень хорошо различал. Злаки эти оказались скоро по пояс, а кое-где и выше, и Зимин скрылся от остальных быстро.

Он остановился, на всякий случай отполз в сторону и залег в овес, ну, и в горох, выбрав куст посочнее. Конечно, горох рос и у бабушки на огороде, но здешний был не в пример слаще. Зимин набил стручками карманы, для гороховых патронов приспособил небольшую коробочку, сплетенную из бересты. Ее он доверху набил уже давно созревшими желтыми горошинами, похожими на деревянные шарики.

Тактику сражения Зимин выработал заранее, и она была проста и, на его взгляд, эффективна. Он намеревался забраться подальше в поле, залечь в ложбинку и ждать. Восемь бойцов, времени много, а он, Зимин, человек терпеливый, дождется, когда кто-нибудь приблизится на расстояние выстрела, и всадит ему в пузо пулю.

Осталось зарядить оружие.

Зимин перевернулся на спину, натянул резину, поставил на курок. Достал горошину, достал кусочек пластилина, размял его в лепешку, завернул в нее горошину, после чего поместил снаряд в ствол. Проверил прицелы.

Вообще, к изготовлению винтовки Зимин подошел серьезно, делал крепко и на века, на насосах деньги не экономил и приобрел не дешевый велосипедный, а хороший мотоциклетный, с широким надежным поршнем. Результат получился выдающийся – духовая винтовка стреляла дальше заводской и легко разбивала трехлитровую банку. Впрочем, для гороховой войны Зимин снизил и мощь, и дальнобойность – в овсовых зарослях дальнобой ни к чему, а мощность он прибрал в гуманистических целях.

Хлопнул пугач. Далеко-далеко. Зимину показалось, что в нескольких километрах, Зимин насторожился и стал ждать.

Война.

Он лежал, прислушиваясь к полю, ел горох и поглядывал на часы. Время ползло медленно, но Зимин никуда не торопился, он пристроил воздушку на кочку и смотрел сквозь проволочный прицел, ощущая себя настоящим снайпером на настоящей войне.

Кто-то заорал, и тут же раздался крик Крысина: «Убит!» Далеко.

Было тихо еще очень долго, потом Зимин снова услышал крики «Убит», и тоже далеко, война проходила в стороне от него.

Совсем в стороне. Минуты тянулись медленно, но, аккуратно посмотрев на часы, Зимин с удивлением отметил, что на самом деле прошло уже два часа, и даже с лишним.

Солнце поднялось и пекло все сильнее. Зимин подумал, что очень зря он не захватил рубашки с длинными рукавами, потому что руки стали обгорать, и это было неприятно, приходилось то и дело демаскирующе пошевеливаться.

Так минул еще час, и Зимин, чувствуя, как кожа на руках начинает покрываться волдырями, решил уже подняться…

Но увидел спину.

Кажется, это был парень из-за линии, Зимин не был с ним хорошо знаком, пару раз встречал на реке. Парень полз прямо напротив Зимина, метрах в пятнадцати, то есть совсем рядом, подставляя Зимину бок под выстрел.

Зимин почувствовал палец на курке. Курок он еще с вечера обмотал тряпичным лейкопластырем, чтобы палец не скользил, и теперь он действительно не скользил. Зимин начал нажимать, проволока курка была эластичной и спускала поршень не сразу, а с оттягом. Зимин надавил на курок… и тут же отпустил. Он вдруг подумал, что не может выстрелить человеку в спину. Ну, пусть не в спину, пусть в бок, но это все равно, все равно что в спину. Без предупреждения то есть.

Зимин хотел его уже окликнуть, но пацан вдруг пополз быстрее, и Зимин растерялся. Он почему-то сильно вспотел и почувствовал, как у него трясутся руки. И страшно еще. Страшно пульнуть вот так, в человека.

Он так и не выстрелил. Парень скрылся в горохе, Зимин закрыл глаза. Он чувствовал себя редкостным идиотом, такой шанс представился, а он растерялся…

Зимин скрипнул зубами и сказал, что если перед ним еще кто-нибудь вот так поползет, то он его непременно пристрелит.

Засада продолжалась. Зимин просидел еще почти час и за этот час услышал, что убили еще троих. Солнце продолжало жарить, голову напекло, но кепку он взять не догадался, и теперь приходилось терпеть. Он думал о том, что такую же выжидательную тактику могли использовать и его противники, не он один такой умный, опытные бойцы наверняка тоже так поступают.

Шорох. Прямо перед ним. Метрах в десяти.

Зимин понял, что ждать он больше не может. Он вытер со лба пот и поднялся. В глазах немного потемнело, а затем он увидел его.

Он стоял боком, вглядываясь в зелень, вслушиваясь в ветер.

Это был… Он вдруг понял, что забыл, как зовут мальчишку, стоящего перед ним. Враг. Только враг, Зимин чувствовал это и хотел его убить.

Враг не замечал его, и у Зимина было несколько секунд на то, чтобы прицелиться. Парень попал в проволочное перекрестье, Зимин совместил его с красной мушкой, надавил на курок.

Выстрела не последовало – курок слишком долго пробыл во взведенном состоянии и успел пристыть. Зимин давил, но стальная проволока пружинила под пальцем. Зимин едва не закричал.

Потому что мальчишка заметил краем глаза движение и начал поворачиваться.

Зимин всхлипнул. Он оттянул поршень, плюнул на проволоку, вернул железку обратно. Нажал на курок уже не целясь. Воздушка выстрелила.

Горошина с визжащим звуком ушла в сторону неприятеля.

Он даже не дернулся.

Промах.

Зимин понял, что он промазал, и стал перезаряжаться дрожащими руками, поршень выскальзывал из пальцев, горох просыпался…

Враг приближался.

Уверенным шагом, подняв оружие.

Зимин не успевал.

Враг остановился в десяти метрах, прицелился, выстрелил.

Зимин услышал звук жужжащего шмеля. Горошина ударила его в лоб.

В голове взорвалась синева, Зимин закрыл глаза и опустился на землю. Он услышал радостный вопль «Убит!!!», услышал, как враг подошел к нему, потрепал по плечу и спросил «Живой?», услышал собственный голос «Да», увидел солнце, которое стало светить тусклее.

На лбу образовывалась небольшая шишка, Зимин потрогал ее пальцами и обнаружил на них кровь – видимо, горошина сорвала кожу. В ушах Зимин слышал собственное сердце, которое билось отчего-то медленно и ровно.

Холодно почему-то.

Зимин сидел.

Он не видел никого, война ушла к реке, победители и побежденные отправились купаться, обтрясать вдоль берега дикие японские яблоки, раскапывать на перекате чертовы пальцы, древние раковины и круглые чугунные пули, оставшиеся со времен пугачевского возмущения.

Зимин чувствовал странное. Он слышал голоса у реки, но почему-то не ощущал никакого желания к этой реке спуститься. Что-то постороннее было в этих голосах, чужое, он никак не мог понять что. Он несколько раз собирался отправиться в сторону воды, но, сделав несколько шагов, останавливался. К реке не хотелось.

Решительно что-то изменилось. Погода стала портиться. Нет, солнце продолжало светить, и даже припекать, и по вискам тек пот, однако во всем этом появилось нечто постороннее, июльский полдень обрел некоторое неуловимое дополнительное качество.

Кудрявые облака стали кусками ваты, пришпиленными к небосводу ржавыми булавками. Горох сгнил и пророс ржавыми пятнами, овес покрылся плесенью и спорыньей, деревья на противоположном конце поля уронили листья, и вместо июля явилась глубокая осень.

Это длилось недолго, несколько секунд, но в эти несколько секунд Зимин услышал, как замедлилась кровь и окончательно остыл день, и крики, доносившиеся с реки, окончательно затихли в воздухе, как в войлоке.

Зимин вдруг почувствовал себя глупо. Он увидел свои ноги, обутые в китайские кроссовки сорок первого размера, ноги здоровенного лба, отправившегося в поле играть в войну. Он увидел у себя в руках самодельное духовое ружье, на которое пошли два насоса, три мотка изоленты, стальная проволока, которую пришлось снять с велобагажника. И две велосипедные камеры, и медная трубка. Оружие, которое еще вчера казалось ему грозным и серьезным, внезапно утратило в глазах Зимина всякую ценность, он увидел, что это всего лишь детская игрушка, не более.

Зимин размахнулся и забросил воздушку в овес. А затем отправил туда еще и патроны.

Он сел в горох. Стал срывать и есть, чистить молодые стручки от шкурки и жевать, сладкие и вкусные. Он ел горох долго, пока не почувствовал, что больше не может, тогда он лег на бок и стал лежать.

Зимин старался понять – что произошло? Кажется, ничего необычного. Игра, горошина в лоб, поражение, шишка… Но Зимин отчего-то чувствовал, что в этом поражении есть еще кое-что. Лоб не переставал болеть, и это тоже беспокоило, Зимину казалось, что на лбу у него образовалась печать, и печать эту снять не получалось, хотя Зимин и тер лоб слюнями.

Его убили. Тот, прежний Зимин, умер. Был застрелен горошиной и остался лежать в желтеющем овсе, улыбаясь и глядя в небо, все просто, все понятно.

Зимин плюнул и направился к дороге.

Он шагал, запинаясь за горох, путаясь в овсе, пытаясь думать о медведях, которые приходят сюда по ночам, но медведи не удерживались в голове, была в ней одна только пустота.

Поле закончилось, и он вступил в лесополосу, и она тянулась и тянулась, хотя Зимин твердо помнил, что утром они преодолели ее за несколько минут. Он натыкался на паутину, запинался за гнилые пни, поскальзывался на грибах и никак не мог выйти, никак.

К вечеру он все же выбрался к дороге и успел на последний автобус. Он был почти пуст, Зимин сидел у окна и глядел на поля, тонущие в сумерках. Он думал о зимних ботинках. О том, что в апреле, по последнему льду, умудрился порвать левый, матери не сказал, так и проходил, хлюпая. Думал о том, что надо бы теперь этот ботинок починить как-нибудь. И обои в комнате подклеить, после весны отстали. И неплохо бы устроиться куда-нибудь на работу, а потом раз – и остеклить балкон, мать ведь давно мечтает.

Зимин думал о балконе и постепенно сползал в дрему. Он устал. Натер мозоли, расцарапал живот, и вообще… Лоб еще болел. И впереди был еще целый август, скучный и дождливый. И год, в который стоило подналечь на учебу, поскольку именно в этот год закладывались основы, ну и так далее. И жизнь, которую предстояло как-то прожить.

Зима

Зимин замолчал.

Ему не нравился собственный голос, он был, как всегда, пискляв и малозначителен. Но сегодня ему почему-то хотелось прочитать свой рассказ Ларе. Он написал его за ночь и не успел толком поправить, но все равно прочитал, с трудом разбирая почерк.

– Хорошо, – сказала Лара. – Очень хорошо. Это случилось с тобой?

– Со мной? Кажется. Я не очень помню.

– Идея мне нравится. Мальчика убили на игрушечной войне, и всю последующую жизнь он подозревал, что его убили по-настоящему. И что вся его жизнь не более чем мучительный кошмар, порожденный судорогами умирающего мозга. Мрачно. Но в духе. Прекрасный рассказ об окончании детства. Молодец.

– Ну да…

Почему-то ему вдруг стало стыдно этих листков, исписанных карандашным почерком, он сложил их и убрал в карман.

– Ты что, стесняешься? – удивилась Лара.

– Да не… Просто… Просто это совсем не то, к чему я привык. Это сложно… Мне кажется, что у меня от этого башка трескается…

– Ну и что? Зимин, башка дана тебе для того, чтобы она трескалась. А зачем она тебе еще?

– Не понял…

– Объясню в образах.

Лара устроилась поудобнее, объяснила:

– Меч, если его использовать по полной программе, тупится, на нем образуются зарубины, иногда он вообще ломается. Но если его не использовать, то это не меч вовсе, а просто острая железка. Так и с башкой. Ею надо работать.

– Недавно ты по-другому говорила, – напомнил Зимин.

– Правильно, – согласилась Лара. – И сейчас скажу. Меч куют для того, чтобы ходить в бой, для того, чтобы рубить дрова, нужен колун. Боевым клинком не шинкуют капусту, если ты начинаешь шинковать капусту катаной, то она у тебя, скорее всего, заржавеет.

– Понял, понял, – Зимин постучал себя пальцем по голове. – Ментальная гигиена. Вытравим призраков из нашего подсознания с помощью йоги и рыбьего жира. Так тебе честно понравилось?

– Да.

Лара поглядела на него.

– Рассказ про тех, кто навсегда пропал в гороховом поле, – сказала Лара.

Зимин достал коробку со свечами, стал выбирать.

Лара вязала рукавицу. Она раньше никогда не вязала, а тут вдруг увлеклась, как после обеда забралась на подоконник под перуанский плед с шерстью и спицами, так больше и не вылезала. Сидела, сверяясь с журналом, мотала клубки, позвякивала спицами и пила горячий шоколад. А Зимин его варил, каждый час по большой кружке. Сначала варил в кофемашине на кухне, а как раскочегарил печку, так и на ней. Шоколад то и дело сбегал, шипя на раскаленном чугуне, наполняя дом уютным запахом. А совсем рядом, в нескольких сантиметрах от Лары, отделенная от тепла толстым синеватым стеклом, бушевала зима.

– Говорят, тут парк будут строить, – Лара со скрипом ткнула спицей в стекло. – Аттракционы всякие детские, зоопарк, дельфинарий. Можно будет приходить и плавать с дельфинами. Здорово?

– Наверное, – ответил Зимин.

– Здорово, – заверила Лара. – Я всегда мечтала. Может быть, я туда работать устроюсь. Не зря же я ветинститут заканчивала?

– Конечно, не зря.

– И от дома близко, удобно. Или ты так не считаешь?

– Считаю, – рассеянно сказал Зимин. – Конечно, удобно.

– Я с детства хотела дрессировать дельфинов. Они умные. Правда, я их только по телевизору… Как ты думаешь, меня возьмут?

– Возьмут, куда им деваться. Ты будешь дрессировать дельфинов, а я буду мототрюки выполнять.

– Тебя-то точно не возьмут.

– Не возьмут, – согласился Зимин. – Ну, я куплю «Индиан», наряжусь команчем и буду всем предлагать сфотографироваться за полтинник. Тоже дело.

– А что, здорово. Мне нравится. Слушай, а если тут будет парк аттракционов, то, наверное, и колесо обозрения поставят?

– Наверное.

– Колесо будет ночью светиться? – спросила Лара.

– Должно.

– Ты представь – ночью колесо будет светиться. Это же чудесно!

– И квартиры подорожают. Знаешь, многие ценят в квартирах вид из окна.

– Зимин, ты скучен, как черепаший панцирь. Удивляюсь, что ты стал писателем, тебе надо было стать конторщиком. Или лучше мерчендайзером, тебе бы пошло, ходил бы по магазину, пузырьки расставлял бы по полкам.

– Завтра пойду – устроюсь, – пообещал Зимин. – В крайнем случае, послезавтра. Или тележки катать.

– Иди, катай, тебе физический труд на пользу пойдет.

Лара натянула недовязанную рукавицу на левую руку. Четыре спицы торчали в разные стороны. Выглядело это зловеще.

– Зима совсем, – Лара прижалась щекой к окну. – Времени-то сколько прошло… Сто лет, кажется. Как?

Она пошевелила пальцами в рукавице.

– У тебя талант, – сказал Зимин.

– Ага. А я и не знала.

Зимин стал расставлять свечи и сразу их зажигать длинной каминной спичкой, той, что горит долго.

– Зачем свечи? – спросила Лара.

– Свечи зимой красиво.

– Действительно, красиво, Зима, – Лара померила рукавицу. – Тебе нравится?

– Очень.

– Мне, знаешь, тоже. Странное дело. Я вдруг проснулась и поняла, что хочу связать рукавицы. Тебе. Как?

– Приветствую. Рукавицы, шарф, кофту. Давно хотел.

– Да… Никогда раньше про это не думала даже – и вот. Просыпаюсь – а в голове мысль: «Надо бы связать варежки». Так и висит, яркая и как будто не моя…

Лара потерла голову.

– Чужая мысль… А потом постепенно-постепенно она как будто обжилась у меня в голове и как-то стала моей, собственной, точно я ее всегда обдумывала. Вязать варежки и это…

Лара снова почесала голову.

– Пирог с брусникой захотелось испечь.

Она хохотнула.

– Пирог с брусникой и с апельсинами, – Лара вернулась к вязанию. – Это наверняка что-то буйное… Да, заставляет задуматься.

– О чем? – осторожно спросил Зимин.

– Ну не знаю… О разном. Вот я стала думать и поняла вдруг, что в жизни много таких мыслей. То есть вспомнила, что в жизни много таких мыслей. Вот, допустим, наше знакомство, ну, когда у меня ноготь врос. Я ведь совсем не в поликлинику шагала, а к матери – она у одной подруги взяла рецепт, как палец распаривать в отрубях – верное средство. Вот я шагала по Коммунистической, думала, как это, наверное, глупо – сидеть и распаривать палец в отрубях, и вдруг решила зайти в поликлинику. Вот просто так, безо всяких особых на то причин, вдруг поняла, что нужно зайти. И я в эту поликлинику и зашла. А там ты. Вот такие мысли. Их как будто кто-то подсказывает, – Лара звякнула спицами. – Шепчет вроде как, только не словами, а…

– Кто?

– Не знаю. Кто-то.

Лара неопределенно помотала головой.

– Он точно ведет тебя за руку, – Лара закуталась в одеяло плотнее, между плечом и окном проложила подушку. – Точно твоя жизнь кем-то записана… А ты не замечал?

– Нет, – Зимин улыбнулся. – Никогда.

– Ну, понятно, ты сам в себе, в мыслях плаваешь. А я иногда слышу… Такое пощелкивание, точно…

Лара поглядела в потолок.

– Точно по клавиатуре кто-то стучит, – сказала Лара негромко.

– Но это не страшно, а наоборот. Будто знаешь, что за тобой присмотрят. Вот ты же за своими героями присматриваешь, направляешь их, тебе это должно быть знакомо…

Лара замолчала. И Зимин молчал. Слушал, как поет зацепившаяся за мачты телеантенн метель, высоко, так, что можно было разобрать голос.

– Ты правильно сделал, что решил его оживить, – сказала она. – А то как-то некрасиво получается – взял и прикончил любимого героя. Ему, наверное, тоже было удивительно, что ты его бросил.