Украденная дочь Санчес Клара

Я не стала отталкивать его, потому что в подобной ситуации лучше, когда что-то происходит, чем когда не происходит вообще ничего. Жердь и какие-то другие люди, которых я не знала, смотрели, как мы направляемся к выходу на улицу.

— Подожди, — сказал Матео. — Я забыл плащ.

— Я не могу ждать. Или плащ, или я.

Матео, секунду-другую поколебавшись, подошел к стоявшему неподалеку мотоциклу, достал два мотоциклетных шлема, и мы, не говоря друг другу ни слова, уселись на мотоцикл. Мы ехали минут десять и остановились перед баром на довольно невзрачной площади. Когда я сняла шлем, Матео быстро — так быстро, что я не успела никак отреагировать, — прижал меня к себе и поцеловал. Я почувствовала его мягкие губы, его язык. А еще я почувствовала его тело. Пряжка на его ремне, выполненная в виде металлического черепа, уперлась мне в живот. Его ладони нырнули под мою куртку. Мы сидели так, пока площадь вокруг меня не начала очень медленно кружиться. Когда Матео наконец предложил зайти в бар и чего-нибудь выпить, все вокруг изменилось и мы сами изменились. Матео обнял меня за плечи, и я сказала, что боюсь, как бы он не простудился из-за того, что я не позволила ему захватить плащ. Он признался, что этот плащ — одно из немногих воспоминаний, которые остались у него от отца, и что он носит его почти как талисман, поэтому я могу себе представить, как много для него значу, раз он решил рискнуть своим плащом.

В баре было очень яркое освещение. Мы сели неподалеку от стеклянных дверей, через которые была видна погруженная в полумрак площадь. Наш полумрак, наша площадь, наш бар… Официант сказал, что через полчаса заведение закрывается. Мы, не переставая смотреть друг на друга, заказали два бокала пива.

— Когда-нибудь я смогу рассказать о том, что ты заставляешь меня чувствовать. Сейчас не могу, — сказал Матео, убирая у меня с лица прядь волос — так, как это обычно делала мама.

Его слова были мне вполне понятны: я тоже не смогла бы рассказать, как мне сейчас хорошо с ним рядом. Всего лишь час назад я об этом не знала, даже не догадывалась, потому что тогда еще не существовал мир, принадлежащий лишь нам двоим.

— Почему ты привез меня сюда?

— Не знаю. Мне хотелось на тебя посмотреть. Я не мог ждать.

Мы выпили еще по бокалу пива, и настало время уходить. Официант сказал нам на прощание: «Спасибо. Вы красивая пара».

Выйдя из бара, мы принялись осматриваться в поисках какого-нибудь все еще открытого заведения, но не увидели ни одного. Я подумала, что ехать домой мне не хочется. Нет, еще не хочется.

— Я рядом с тобой как пьяный. Мне любое море по колено.

Мне хотелось сказать ему что-нибудь о Принцесске, о плаще, о концерте и обо всем том, чего я о нем еще не знала.

— И я.

Мы снова уселись на мотоцикл и отправились на поиски местечка, где можно было бы и дальше смотреть друг на друга и целоваться. Наконец мы остановились возле каких-то зеленых фонарей. Это был клуб, предназначенный главным образом для мужчин. Мы зашли в него и выпили еще по бокалу пива, не обращая на окружающих ни малейшего внимания.

— Если бы ты сегодня ушла, жизнь, наверное, продолжала бы быть очень скучной.

— И если бы ты не подошел ко мне в метро, мы не сидели бы сейчас здесь, в этом довольно странном местечке.

С той минуты, как мы познакомились, почти все наши разговоры вращались вокруг нас двоих. Окружающий мир для нас значения не имел. Мы словно появились на белый свет в том вагоне метро, и вся прожитая нами жизнь продолжалась лишь с мгновения нашего знакомства и до этого момента.

— Когда мы снова сможем увидеться? — спросил меня Матео.

— Я тебе позвоню, — ответила я. — На этот раз уже точно позвоню.

Он настоял на том, чтобы отвезти меня домой на мотоцикле, хотя я и говорила, что живу очень далеко.

— Но ты же умрешь от холода, — сказала я, все больше и больше чувствуя себя дурой из-за того, что не позволила ему взять плащ.

— Пустяки, — ответил Матео, стягивая со спинки стоявшего за соседним столиком пустого стула пиджак цвета морской волны с пуговицами, на которых был изображен якорь. — Если он может заплатить здесь себе за выпивку, то сможет и купить еще один такой пиджак, — добавил он, когда мы уже вышли на улицу.

Пиджак был Матео явно велик, однако благодаря ему я смогла быстро приехать домой по вечерним улицам — улицам нашего с ним вечера — между темнеющими в полумраке деревьями и под бледной луной. Прижавшись к спине Матео, я чувствовала от пиджака запах какого-то другого, очень крупного мужчины, который, сам того не ведая, помогал нам побыть еще немного вместе.

Мы слезли с мотоцикла. Нам очень не хотелось расставаться. Мы опасались, что в следующий раз все будет уже другим, что волшебство закончится. Матео, одетый в слишком большой для него пиджак, робко посмотрел на меня.

— Теперь ты моя девушка. Я не позволю тебе от меня сбежать.

Я ничего ему не сказала, предпочла промолчать, потому что теперь я была рядом со своим домом. Отец уже точно вернулся из больницы, и та жизнь, которой я жила до встречи с Матео, вот-вот снова станет расплющивать меня, как будто я попала под гусеницу танка. Я не сказала ему, что у меня нет времени быть чьей-то девушкой, что я не смогу посещать его концерты, не смогу ждать, когда он мне позвонит. Я, конечно, попытаюсь все это делать, однако я заранее знала, что справиться с такой задачей не смогу.

Я все время думала о нем — и когда бодрствовала, и когда спала. Мне казалось, что он постоянно находится рядом со мной — как моя вторая кожа, как моя вторая тень, как моя вторая жизнь. Мне казалось, что, даже если я не буду думать о нем, он все равно будет возле меня — и когда я пью кофе, и когда обхожу маминых клиентов. Мне пришла в голову мысль, что неплохо бы иметь такой мотоцикл, как у Матео: все в моей жизни сразу бы упростилось, и я успевала бы делать так много дел, что у меня появилось бы время и на то, чтобы быть его девушкой. Однако я знала, что о мотоцикле не могу даже мечтать. Мама была категорически против того, чтобы я и брат ездили на мотоцикле, и отец очень болезненно отнесся бы к тому, что я своевольничаю за спиной родителей и выдумываю что-то, когда мама находится в таком тяжелом состоянии. Поэтому мне не оставалось ничего другого, кроме как таскаться с товарами пешком и на общественном транспорте, стараясь распределять свои визиты к клиентам так, чтобы ходить как можно меньше. Меня теперь раздражали фешенебельные районы, старинные виллы, злые собаки, тихие улочки. Дома за высокими каменными оградами, из-за которых виднелись верхушки сосен, казались мне похожими на монастыри. Я всегда оставляла напоследок «роковую женщину», потому что она обязательно что-то покупала: она стала для меня чем-то вроде сладенького десерта после обычной пищи.

«Роковая женщина» всегда была дома. Она спросила через домофон, кто пришел, и с помощью дистанционного управления открыла мне калитку. Когда я подошла к входной двери дома, та была приоткрыта. Я поставила в прихожей, на мраморные плитки пола, чемоданчик с товарами, которые были предназначены не для этой женщины, и пошла с вторым чемоданчиком дальше. Из прихожей в глубину дома вела лестница, тоже мраморная. Такие лестницы я видела только в кинофильмах, снятых в сороковые годы. Я посмотрела вверх: слева и справа от балюстрады, сделанной из такого же красного дерева, как и стол у нас в гостиной, виднелись двери комнат. Я робко пошла дальше, размышляя над тем, как бы определить, какая из этих комнат является гостиной. Мне ни за что на свете не хотелось бы открыть какую-то не ту дверь и увидеть то, чего мне лучше бы не видеть.

Наконец я услышала ее голос:

— Пожалуйста, проходи.

Впервые в жизни я увидела ее одетой в нормальную одежду, а не в постоянно норовящий соскользнуть с плеч просторный шелковый халат. Она говорила тихим голосом и курила.

— Что ты принесла сегодня? Я тебя не ждала.

— Если хотите, я приду в другой раз. Не хочу вас беспокоить.

— Какая ты любезная! Твоя мама, должно быть, тобой довольна.

Я достала крем с золотыми крупинками, который стоил кучу денег. Она взяла его рукой, маникюр на которой был сделан на французский манер. Этой женщине, наверное, было хорошо за пятьдесят, но выглядела она лет на сорок, не больше. Десятилетия массажа, кремов и мраморных полов.

— Когда я была твоего возраста, я не делала ничего полезного. Я не училась и не работала. Я с удовольствием стала бы парикмахершей или же занялась, как ты, косметикой. Мне так жаль. Я не умею ничего делать.

Я не решилась спросить, за счет чего она может позволить себе жить в такой роскоши.

— А еще я могла бы заняться модой, — продолжала она. — У меня выработался бы хороший вкус, хорошее чувство стиля. — Она с горькой улыбкой посмотрела на меня. — Я возьму этот крем.

— Его отличительным компонентом являются крупинки золота…

— Хорошо. Такой крем мне и нужен. Что еще у тебя есть?

В течение пяти минут я продала ей товара на пятьсот тысяч песет.

— Подожди. Я схожу за деньгами.

Она потушила сигарету в серебряной пепельнице — пепельнице настолько безупречно чистой и блестящей, что мне стало так же не по себе, как если бы она потушила сигарету о собственную руку. Я никогда не видела эту женщину без ее своеобразного халата. Теперь, когда она была одета в брюки и блузку, ее формы просматривались гораздо отчетливее. Она была худощавой, но с довольно выпуклыми формами. Бедра, грудь, ягодицы. Возможно, она занималась плаванием или гимнастикой.

Мне пришлось ждать довольно долго, прежде чем она вернулась. Я поначалу даже начала переживать, что у нее не окажется наличных денег: мама предупредила, чтобы я не принимала оплату чеками. Через полчаса мое внимание привлекли какие-то звуки, похожие на стоны мужчины. Это был все тот же мужчина, что и всегда? Затем раздался шум, как будто из шкафа вытягивали ящики и швыряли их на пол. Я принялась обеспокоенно расхаживать по персидским коврам, которые покрывали пол этой огромной гостиной и которые было как-то совестно топтать ногами. Здесь имелся встроенный в шкаф мини-бар со множеством бутылок и бокалов, а у стен стояли столы с живыми цветами в хрустальных вазах. На каминной полке виднелись фотографии в рамках. Почти на всех была запечатлена «роковая женщина» и какая-то девочка — возможно, она же, но только в детстве. На окнах висели шторы, в небольшие промежутки между которыми была видна зелень сада. Чтобы поддерживать порядок в подобном доме, требовался, наверное, целый отряд прислуги, однако, кроме самой «роковой женщины», я не увидела здесь ни души.

«Роковая женщина» вернулась слегка вспотевшая и закурила сигарету, держа ее дрожащими руками. На ней была кофточка без рукавов с небольшим вырезом. Никаких синяков на ее руках и плечах я не увидела. Она сделала затяжку и, отведя руку с сигаретой в сторону, выдохнула дым так, что получилось колечко. Потом, достав из кармана деньги, она присела на диван.

— Извини, я не сразу вспомнила, куда положила деньги.

Она расплатилась со мной купюрами по две тысячи песет. Я протянула ей соответствующую накладную.

— Теперь вам этого добра хватит надолго.

Она не услышала того, что я сказала, — видимо, думала о чем-то своем. Несколько секунд спустя она указала сигаретой на накладную.

— Зафиксируй время продажи. Так твои начальники будут знать, что ты не теряешь время попусту.

В том, что она мне посоветовала, не было никакого смысла, потому что в фирме, на которую я работала, имело значение лишь общее количество проданных товаров, но отнюдь не время, за которое эти товары были проданы — за десять минут или за десять часов. Поэтому я поначалу даже не пошевелилась, чтобы что-то там записывать. Но потом я увидела, что «роковая женщина» с напряженным выражением лица смотрит то на накладную, то на меня. Я написала на накладной: «Время продажи: 12.00». «Роковая женщина» с облегчением вздохнула. Я дала ей копию накладной, она сложила ее вдвое и сунула в карман. Я обратила внимание на то, что она положила ее именно в карман, а не в ящик какого-нибудь шкафа.

— Я сейчас поеду в центр города, — сказала она. — У тебя ведь нет машины, правда? Хочешь, я тебя подвезу? Могу отвезти тебя туда, куда скажешь. Мне нравится водить автомобиль.

Я невольно подумала, что «роковая женщина» ведет себя сегодня как-то странно. Очень странно. У меня возникло опасение, что я могу ввязаться во что-то нехорошее, однако я собиралась поехать в школу «Эсфера», добираться до которой на общественном транспорте с моими тяжелыми чемоданчиками пришлось бы не менее часа, а потому, если бы «роковая женщина» подвезла меня туда, это было бы очень даже кстати.

Я сказала ей адрес.

— Мне нужно в этой школе кое с кем встретиться.

Когда мы сели в автомобиль — «мерседес» с обивкой из бежевой кожи, — «роковая женщина» швырнула жакет, который перед этим достала из стоявшего в прихожей причудливого шкафа, на заднее сиденье и включила музыку. Я еще никогда не видела ее такой спокойной. Ее руки, небрежно лежащие на руле, уже не дрожали и, обнаженные до плеч, выглядели довольно крепкими. Кожа на них была блестящая: она наверняка намазалась кремом, содержащим жемчужный порошок. Этот крем был таким дорогим, что его обычно использовали только для брачной ночи.

— Ты не должна таскать такие тяжести, — сказала она, — а то надорвешь себе спину.

— Мне осталось таскать их не так уж и долго, — ответила я. — Через три месяца мне исполнится восемнадцать, и я смогу водить машину.

— Ты просто прелесть! А у меня никогда не было детей. Были только мужчины.

Мама говорила мне, что клиенты обычно любят о чем-нибудь поразглагольствовать и что их нужно стараться слушать по возможности молча, даже если и самой очень хочется что-нибудь сказать.

— У тебя есть жених? — спросила меня «роковая женщина».

— Да, есть парень. Не знаю, кто он для меня, потому что я встречалась с ним только один раз.

— Сейчас молодые люди знают, как надо жить. В мои времена любовь была обманом.

Я пристально посмотрела на собеседницу. На ее лице не было морщин: благодаря мазям, которые она покупала у мамы и у меня, ее кожа была мягкой и шелковистой.

— Вы никогда не влюблялись? — спросила я, нарушая правила, которых должна придерживаться хорошая продавщица.

— Я всегда была рабой любви. А вот теперь… — она увеличила громкость музыки, — теперь я чувствую себя свободной. Все закончилось.

Меня начали пугать ее манера говорить, ее спокойствие, ее благодушное настроение. Она уже была совсем не похожа на женщину, которую я привыкла видеть в шелковом халате.

— Вы замужем?

— Нет, красавица. Я всю жизнь была грешницей.

Я обрадовалась, увидев, что мы уже подъехали к нужной мне школе. Наш разговор, слава богу, закончился. Интересно, что могло произойти сегодня в комнатах на втором этаже ее дома?

Она сказала, что может меня подождать. У нее была назначена встреча на половину третьего, и до этого времени делать ей абсолютно нечего.

— Пока я тебя жду, мне не придется тратить деньги, — сказала она.

Мне подумалось, как это все-таки замечательно, что я сейчас не обременена чемоданами и могу осмотреть школу при дневном свете. Она показалась мне больше и новее. На баскетбольной площадке поблескивало выкрашенное в красный цвет бетонное покрытие. Я пересекла школьный двор, направляясь к главному зданию. Почти все школьники сидели по своим классам, лишь некоторые из них с отрешенным видом слонялись по двору. Мне вспомнилась моя школа. По-видимому, школьная жизнь Лауры не очень-то отличалась от моей. Независимо от того, в какой семье она бы жила, в нашей или какой-то другой, ее жизнь была бы одинаковой. Ходить в школу, есть, спать, разговаривать с родителями, обманывать их, когда это действительно необходимо, любить их, мечтать — вот такая у нее в любом случае была бы жизнь, которая иногда кажется скучной, а иногда — интересной. Однако для мамы тут все было далеко не одинаково. Да и для отца тоже, хотя ему и хотелось бы перевернуть эту страницу жизни и забыть о ней.

Я спросила в приемной, могу ли поговорить с кем-нибудь из административных работников. Когда один из них подошел ко мне, я объяснила, что уже разговаривала с секретарем директора школы, и рассказала ему то же самое, что и этому секретарю: серьезно заболевшая мать разыскивает свою дочь. Он посмотрел на меня, ничего не понимая и не желая ничего понимать. Я сказала ему, что дочь зовут Лаура, что она училась в этой школе до двенадцати лет и что ее перевели в другую школу семь лет назад.

— У нас в компьютере нет данных семилетней давности. А без фамилии вообще невозможно ничего найти.

Взгляд у него был абсолютно бесстрастным, а выражение лица — равнодушным. Он, видимо, решил, что не хочет усложнять себе жизнь проблемами других людей. Ему, наверное, хотелось разложить сегодня по порядку личные дела школьников, навести порядок в других документах, выполнить еще какую-то бумажную работу, а по окончании рабочего дня уйти отсюда и отправиться вечером с друзьями или подружкой туда, где течет по-настоящему интересная жизнь. Здесь же, в школе, для него была не жизнь, а так, скучное времяпрепровождение, и я казалась ему частью этой скукотищи.

— А может, кто-то из нынешних учителей работал здесь семь лет назад, и тогда не придется рыться в личных делах. Ее наверняка кто-нибудь помнит.

Он чуть насмешливо улыбнулся, чтобы подавить в себе даже проблески сочувствия.

— Я не знаю, кто работал здесь в то время.

— У вас есть, наверное, учителя, которые устроились в эту школу недавно, и учителя, которые работают здесь уже давно. Мне хотелось бы поговорить с кем-нибудь из тех, кто работает уже давно.

— Это не так-то просто. Я не могу предоставить подобную информацию.

Я, не желая настаивать и тем самым сердить его, поблагодарила за то, что он уделил мне внимание. Мне, однако, показалось, что легкость, с которой он от меня избавился, привела его в опасное для меня настороженное состояние. Я сделала вид, что ухожу, но, как только он опустил взгляд на свои бумаги, быстренько юркнула в коридор и отправилась на поиски учительской. Найдя ее, я открыла дверь, зашла и поздоровалась. Двое, мужчина и женщина, одновременно оторвали взгляд от бумаг, которые просматривали, и уставились на меня. Хотя я обращалась к ним обоим, больше смотрела на мужчину, потому что он был намного старше женщины. У него были кое-как расчесанные густые седые волосы, большие усы, старомодные очки и такая же старомодная одежда. Мне подумалось, что он вполне мог сидеть за этим же столом в учительской и семь лет назад.

— Извините, что отвлекаю вас от работы. Секретарь директора сказала, что я могу зайти сюда и спросить у вас, не были ли вы знакомы лет десять назад с девятилетней девочкой, которую звали Лаура. Она училась здесь до двенадцати лет.

— Хм! — сказала молодая учительница. — Десять лет назад я еще даже не закончила университет. А вообще у меня сейчас урок. Всего хорошего!

Она встала и, взяв бумаги, направилась к выходу в своих туфлях без каблуков и юбке со складками, которая доходила ей до середины икр. Ее худосочная фигура чем-то напомнила мне стоящие в витринах манекены.

— Лаура? — переспросил мужчина. — Вроде бы припоминаю. А что с ней произошло?

— Это мы и хотели бы узнать. После того как она ушла из этой школы в силу целого ряда внутрисемейных событий, о которых я говорить не буду, ее забрали у матери. Сейчас ее мать почти что при смерти и хочет разыскать дочь, чтобы с ней проститься.

Пока я все это рассказывала, мужчина, судя по выражению его лица, напрягал память — память учителя, в которой зачастую сохраняется просто невероятное количество различных мелких деталей.

— У нее была бабушка с напористой манерой поведения и волосами голубого оттенка?

Я не могла ответить ему, что не знаю этого, поэтому кивнула.

— Как же эту бабушку звали? — сказал мужчина, обращаясь к самому себе. — Когда она пришла со мной поговорить, я с трудом мог сдерживать ее натиск.

— Именно эта бабушка и забрала Лауру у матери. Возникли кое-какие юридические проблемы, связанные с внутрисемейными делами…

— Насколько я помню, эта девочка ушла из нашей школы в какую-то другую.

— А может, вы знаете, где она живет? Она уже взрослая и имеет право узнать кое-что о своей жизни.

Мужчина пристально посмотрел на меня. Точно так же, как я видела в течение своей жизни много таких же учителей, он видел в течение своей жизни много таких же учениц. Мы с ним в определенном смысле были старыми знакомыми. Я догадалась, что он сейчас спросит, кто я такая.

— Я ухаживаю за ее матерью. Она много страдала, когда потеряла дочь и затем безуспешно пыталась ее найти, поэтому заслуживает того, чтобы ей дали возможность ее поцеловать. Она очень хороший человек, поверьте.

— Чтобы предоставить такую информацию, нужно получить разрешение у директора. Как ты и сама понимаешь, у меня нет права разглашать данные об учениках.

— Мы оба знаем, что директор такого разрешения не даст — побоится, как бы чего не вышло. Все этого боятся, потому в мире так много несправедливости.

Я подумала, что теперь он, наверное, захочет спросить, как меня зовут.

— Меня зовут Вероника. А вы помните фамилии[2] Лауры?

В глазах под густыми бровями мелькнул огонек тревоги.

— Ты не знаешь, какие у нее фамилии?

— Они наверняка ненастоящие.

— О господи! С чем мне только не доводилось сталкиваться… С меня достаточно и того, что приходится терпеть этих олухов.

Мы подошли к рубежу, за которым давить на него было бы уже неразумно. Я поднялась со стула, на который, сама того не замечая, села в какой-то момент разговора, и протянула ему руку. Он не стал ее пожимать, ограничился лишь тем, что пристально посмотрел на меня и пожал плечами.

— Дай мне номер своего телефона. Я позвоню тебе, как только что-то узнаю.

В моем общем ощущении, что он хочет от меня избавиться, промелькнул лучик надежды. Я уже забыла, что меня ждет возле школы «роковая женщина», и, вспомнив об этом, поспешно прошла по коридору и пересекла внутренний дворик.

«Роковая женщина» стояла возле своего «мерседеса» и курила сигарету. Она надела солнцезащитные очки и теперь была похожа на второсортную актрису. Она мне ничего не сказала, но было видно, что она раздражена. Мне даже показалось, что она в мое отсутствие слегка всплакнула. Возможно, она все это время размышляла о своей жизни.

— Извините, — сказала я ей. — Здешняя администрация оказалась медлительнее, чем я предполагала.

— Что это вообще за место? Я ничего не понимаю.

Она говорила как бы самой себе и о себе самой, и потому я удивилась, что так хорошо ее понимаю.

— Все всегда имеет отношение к любви. Любовь — это наше проклятие. Она делает нас счастливыми, она нас порабощает, она нас портит, она нас учит ненавидеть. Все делается или же не делается из-за любви. Она кажется чем-то хорошим, но, откровенно говоря, я думаю, что если бы не было любви, то не было бы и войн.

Она смахнула слезу под солнцезащитными очками пальцем с идеально накрашенным ногтем.

На этот раз я решила твердо придерживаться советов мамы и не сказала ей ничего.

Она высадила меня в центре города вместе с моими двумя чемоданчиками и, посмотрев на меня в окошко автомобиля через свои солнцезащитные очки, сказала: «Пока!» У меня слегка защемило в груди — как будто я знала ее всю жизнь и сейчас вижу в последний раз.

— Мне жаль, что не могу подвезти тебя дальше, — сказала она, — но я записалась к парикмахеру на два часа.

Сначала она сказала, что договорилась с кем-то встретиться, а теперь заявила, что собирается поехать к парикмахеру. Так куда же она все-таки сейчас направится? Да никуда. Она, по-видимому, припаркует автомобиль возле какого-нибудь торгового центра и пойдет за покупками, чтобы забыть о том, о чем ей необходимо забыть.

Я застыла, как парализованная, перед раскрытым портфелем из крокодиловой кожи. Фотографии Лауры в нем больше не было. Я пошарила рукой по всем его отделениям, а потом подошла к шкафу и достала одеяло, в которое всегда был завернут портфель. Я встряхнула его над покрывалом, на котором были изображены цветы, а после провела рукой по этому покрывалу, как будто фотография могла затеряться между лепестками и листиками. Мне хотелось плакать, и у меня подступил к горлу такой ком, что я не могла сглотнуть. Что произошло с фотографией Лауры? Я пошла за алюминиевой лестницей, чтобы забраться на нее и осмотреть верхнюю полку шкафа. Я тешила себя надеждой, что фотография случайно завалилась между хранящимися там туфлями. Я достала все эти туфли и — раз уж достала — почистила бархоткой, а затем поставила их на место. Я почувствовала себя изможденной, потому что мне пришлось просидеть целый час на корточках, перебирая туфли без каблуков, туфли на низких каблуках, туфли на высоких каблуках, ботинки и сандалии отца, а также ботинки со шнурками, кроссовки и туфли мамы — белые, черные и красные. Мама не уделяла особого внимания своей одежде, а тем более обуви: ее новые туфли лежали практически нетронутыми, а она при этом ходила в старых, дожидаясь, по ее словам, когда эти туфли снова войдут в моду… Я, пошатываясь, поднялась на ноги. У меня больше не было сил продолжать поиски. Мне пришло в голову, что фотография, возможно, упала под кровать, однако я не могла просто взять и залезть под нее: для этого необходимо было сначала отодвинуть тяжелые ящики с книгами и одеждой, а затем поставить их на место. Поэтому я ограничилась лишь тем, что приподняла покрывало и бросила взгляд под кровать со стороны ее ножек. Ничего там не обнаружив, я легла отдыхать на лепестки и листья, изображенные так искусно, что им осталось разве что начать благоухать. На душе у меня вдруг стало удивительно спокойно. Из-под подушки до меня доносился приятный запах ночной сорочки мамы. Жизнь была хотя и прекрасной, но ужасно ко мне несправедливой. Я закрыла глаза. Как же мне было сейчас хорошо лежать, чувствуя подобное умиротворение в этот момент моей — одной-единственной у меня — жизни. Я открыла глаза, а затем снова медленно их закрыла, представляя себе, что постепенно погружаюсь в огромную кучу листьев. Хотя чувствовать, что ты погружаешься во что-то, не встречая сопротивления и не наталкиваясь ни на какие препятствия, было очень приятно, уже сам факт того, что я как бы опускаюсь вниз, показался мне плохим предзнаменованием. В моем сне было что-то такое, что вызвало у меня опасения, и я проснулась — проснулась, чтобы перестать падать вниз.

Я посмотрела на стоящие на прикроватном столике часы. Прошел почти час с того момента, как я заснула, и мне все это время, насколько я помнила, снилось только то, что подо мной нет ни матраса, ни ящиков с книгами, ни пола, а есть только космическая черная дыра, через которую я куда-то падала. Руки и ноги у меня были холодными, как у трупа. Мне нужно было навестить маму. Мне нужно было отправиться на другой конец света, нужно было пересечь вестибюль больницы, подойти к находящимся в его глубине лифтам, подняться на одном из них на четвертый этаж, выйти из лифта и затем направиться по коридору направо, к нужной мне больничной палате. Мне необходимо было пройти через запах антибиотиков и дезинфицирующих средств, пройти через взгляды людей, которые томились в очередях в коридоре, пройти через их раздражение и досаду. И в этот момент — как раз тогда, когда я опустила ноги на холодный пол и, словно в кино, увидела, как Анна ищет портфель из крокодиловой кожи в тот вечер, когда была у нас дома одна, и как она, привстав на цыпочки, протягивает руку к верхней полке шкафа и тянет к себе лежащее там одеяло, — в этот самый момент зазвонил телефон. Я пошла в гостиную и взяла трубку. Это звонил Матео.

— Я все время думаю о тебе и о том вечере. Не смог дождаться, когда ты мне позвонишь.

Я испытала огромную радость и огромные угрызения совести из-за того, что чувствую эту радость. Слегка растерявшись, я пробормотала в трубку какие-то слова, которые тут же вызвали разочарование и у Матео, и у меня самой.

— Что с тобой происходит? Ты жалеешь о том, что вела себя безрассудно?

Он не мог себе даже представить, насколько наивен и простодушен. Он думал, что если у него на ремне пряжка в виде черепа, а на пальце перстень с изображением кобры, если он очень близко общается с золотоволосой Принцесской на своих концертах, если он хорошо умеет целоваться, если он старше меня и если он заставил меня буквально броситься в его объятия, то, значит, ему можно вести себя со мной совершенно раскованно.

— Мне необходимо тебя увидеть, — сказал Матео.

Я очень много раз, проснувшись утром, лежала еще некоторое время в кровати, заложив руки за голову и глядя в потолок, и представляла, как какой-нибудь парень произнесет как раз те слова, который только что произнес Матео. Это было нечто такое, что случалось в жизни большинства девушек — а особенно в кинофильмах, — и что могло когда-нибудь случиться и в моей жизни. И вот это «когда-нибудь» наступило, но только почему-то в неподходящий момент.

— Мне очень понравилось то, что ты привез меня домой на мотоцикле, и… и все остальное тоже понравилось. Ты вернул тот пиджак его хозяину?

— Забудь о пиджаке. Я выбросил его в мусорный ящик. Я хотел было оставить его на память, но он занимал слишком много места в шкафу.

Я засмеялась каким-то глуповатым смехом.

— Чем ты собираешься сейчас заниматься? — поинтересовался Матео.

— Мне нужно идти работать. Я как раз собиралась выходить из дому.

— А завтра?

— Я тебе позвоню. Обещаю, что позвоню.

Я несколько секунд помолчала. Мне хотелось сказать ему, что мне все еще не верится, что между мной и ним все это было и что, будь на то моя воля, я ни на минуту не отрывалась бы от его черной футболки. Я ходила бы вместе с ним на его концерты, обнималась бы с ним посреди толпы его приятелей и почитателей — как это делала Принцесска — и думала бы только о том, как бы увидеть его еще раз, и еще раз, и еще… Мне хотелось сказать ему, что мне нравится в нем даже то, что мне вообще-то не нравится, — как, например, его дурацкая бородка.

— С тобой что-то произошло? — спросил Матео.

— Нет, ничего. Я просто спешу. Чем быстрее я закончу, тем быстрее смогу тебе позвонить. — Я слегка понизила голос. — Мне очень хочется, чтобы мы увиделись.

Я не сказала: «Мне очень хочется тебя увидеть». Я сказала: «Мне очень хочется, чтобы мы увиделись». Такая формулировка казалась мне более нейтральной.

Я положила телефонную трубку с ощущением, что была слишком холодна и все испортила. Однако мне ни в коем случае не хотелось рассказывать ему, что я сейчас поеду в больницу навестить свою маму и что ищу свою якобы существующую сестру. Матео у меня ассоциировался с музыкой, с его товарищами-музыкантами, с мотоциклом, с желанием целоваться с такой девушкой, как я, на погруженной в полумрак площади, и мне хотелось ассоциироваться у него с радужными представлениями, которые сложились у него обо мне. Я не хотела лишать его их так быстро. Я не хотела передавать ему, как передают друг другу джойнт, свои проблемы, потому что тогда он уже не стал бы относиться ко мне так, как раньше, а я не испытывала бы радости, какую испытывала сейчас, направляясь в больничную палату № 407. «Мне необходимо тебя увидеть», — сказал он мне. Он произнес эти слова одновременно и ласковым, и грубоватым голосом. Возможно, именно благодаря тому, что его голос может быть таким, у него и возникло желание петь.

Подойдя к двери больничной палаты, я услышала знакомые голоса, которые вызвали у меня и радость, и страх. Это были голоса моего отца и Анны — «той, у которой есть собака». У меня тут же возникли сомнения в том, что я смогу как ни в чем не бывало смотреть ей в глаза, подозревая при этом, что это она залезла в портфель из крокодиловой кожи и забрала из него фотографию.

Зайдя в палату, я тут же бросилась целовать маму, чтобы не пришлось здороваться с Анной. Я склонилась над мамой и провела в таком положении несколько бесконечно долгих минут, пока меня не окликнул отец:

— Здесь Анна.

Мне подумалось, что отец — идиот. Какое значение имеет Анна? Единственное, что было для меня важным, — это мама.

— А-а… — сказала я, будучи не в силах скрыть досаду и едва взглянув на Анну.

— Ну что, мне пора идти, — сказала Анна. — Я рада, Бетти, что тебе стало лучше.

Я заметила, что выражение ее лица стало слегка смущенным: она, возможно, мысленно спрашивала себя, не обнаружила ли я, что фотографии Лауры в портфеле из крокодиловой кожи уже нет. Отец сказал, что, раз уж пришла я, то и он тоже уходит, и вышел из палаты вслед за Анной. Вышел вслед за зеленым трикотажным платьем, идеально сидевшим на ее фигуре. Отец слегка прикоснулся к ее талии, словно помогая ей выйти. Мужчины иногда делают такие вроде бы рыцарские, но абсолютно бессмысленные жесты. На плечах у Анны был большой фиолетовый шейный платок, а в руках — сумка такого же цвета. Она будто сошла с обложки какого-то журнала. И тут мозг дал мне команду выскочить вслед за отцом и Анной в коридор.

— Анна! — крикнула я. Она обернулась. — Как поживает Гус? Где ты его оставила?

Анна с облегчением улыбнулась. А может, мне это просто показалось.

В этом мире наверняка нет ни одного сына и ни одной дочери, которые хотя бы раз в жизни не подумали, что их родители — не очень умные, что они могут ошибаться и неверно судить о людях и событиях. Именно такие мысли возникли у меня по отношению к отцу. Он начал вызывать у меня раздражение из-за того, что не верил утверждениям мамы относительно Лауры, а также разочарование из-за того, что не пытался ни в чем разобраться. Он только лишь хотел, чтобы все было нормально, чтобы его жена не болела, чтобы Лаура так и не была найдена, чтобы Анхель окреп в Аликанте и чтобы я постепенно повзрослела. А вот у меня не выходили из головы мысли о том, что Анна украла фотографию Лауры. Меня начинала мучить ревность. У меня не выходили из головы зеленое платье, хорошо облегающее стройную талию, и рука отца, которую он положил на эту талию, когда выходил вслед за Анной из больничной палаты. Поэтому вечером того же дня, вернувшись домой, я сказала отцу, что фотография Лауры исчезла и я подозреваю, что ее похитила Анна, потому что она довольно долго находилась в нашем доме одна и кроме нее украсть эту фотографию не мог никто.

Мы сидели с отцом перед включенным телевизором. Есть мне не хотелось, хотя я и купила несколько крокетов и бутербродов, чтобы не ложиться сразу спать, чтобы хотя бы формально соблюсти процедуру ужина и — самое главное — поговорить за ужином с отцом о том, что я обнаружила. Отец принес из супермаркета на углу упаковку баночного пива. Мне пива не хотелось, и отец пил его за двоих.

— Странно, что ты думаешь, будто Анна способна на подобный поступок. Она одна из немногих, кто нам помогает. Бетти всегда очень рада ее видеть. Она сегодня была очень довольна тем, что Анна пришла ее навестить…

У меня в голове вращался какой-то запутанный клубок из мыслей. Хорошее, плохое, подозрения, реалии, правда, ложь…

— Папа, кроме нее этого сделать не мог никто.

Отец начал нервничать: жизнь складывалась совсем не так, как ему хотелось бы.

— Эта фотография, наверное, куда-нибудь упала. Я не могу даже представить, чтобы Анна, которую мы знаем уже давно, стала обыскивать наш дом. — Он обвел вокруг рукой. — Зачем ей могла понадобиться эта фотография?

— Понятия не имею, но ее унесла она.

— Мне уже до смерти надоела эта фотография. Мне уже до смерти надоело то, что мы превратили свою жизнь в мучение только потому, что как-то раз произошло нечто такое, на что мы не могли повлиять и на что не можем повлиять и сейчас.

— Со всеми людьми происходят события, которым они совсем не рады. Так что мы в этом смысле не единственные, а потому нам следует воспринимать действительность такой, какая она есть, и тогда все иллюзии исчезнут. Я прошу тебя только о том, чтобы ты был осторожнее с Анной. Не рассказывай ей ничего, не доверяй ей.

— Не далее как сегодня Бетти попросила ее не забывать нас. Она попросила ее помогать тебе и время от времени ходить со мной в кино.

Голос отца задрожал, и, чтобы говорить нормально, ему пришлось приложиться к банке с пивом. Я сунула ему в руку бутерброд.

— Давай-ка поешь. Не ложись спать на голодный желудок.

— Анне эта фотография абсолютно не нужна. Она всегда знала: Бетти бредит тем, что Лаура жива. Она всегда знала эту историю.

— Однако она не знала об этой фотографии до того дня, как мама ее показала. Я видел, как мама открыла портфель перед Анной.

— Ты доведешь себя до сумасшествия. Что ты хочешь — продолжить всю эту возню или помочь матери?

— Я хочу ей помочь, — сказала я, чувствуя, как к горлу подступает ком.

— Ты помогаешь уже тем, что делаешь мамину работу, чтобы она ее не потеряла. Но ты отнюдь не поможешь маме тем, что настроишь против нас ее лучшую подругу.

Я посидела еще некоторое время перед телевизором, замечая лишь то, что на экране одни изображения сменяются другими. Через окно в комнату падал солнечный свет. Хотя отцу и не хотелось в это верить, фотографию стащила именно Анна. Ей нельзя было больше доверять, хотя все еще оставалось непонятным, зачем она это сделала. Как бы там ни было, я заново осмотрю спальню родителей. Возможно, я ошиблась, возможно, это я глупая. Если окажется именно так, то тогда я, наверное, снова стану верить в то, что отец — мудрый глава и защитник своей семьи.

Отец. Из миллионов и миллионов мужчин один был моим отцом. И поскольку он был моим отцом, я считала само собой разумеющимся, что он благородный, умный, смелый, великодушный, порядочный, сильный, добрый и красивый. Однако в действительности ему недоставало мужества и силы духа, и в критические моменты жизни у него начинали пошаливать нервы. Анна позвонила ему в полдень и попросила отвезти ее на такси в Сантандер. Она, конечно, могла поехать туда на любом другом такси, но ей захотелось, чтобы в такую интересную поездку отправился именно он. Подзаработать денег было для нас, безусловно, не лишним: мы ведь не знали, какие понадобятся еще средства на лечение мамы. Следовало признать, что Анна делала для нас очень много, что она никогда о нас не забывала. Она подыскала работу моей маме, а теперь, когда ей потребовалось поехать на такси в Сантандер, обратилась к моему отцу. Маме вообще казалось, что все, что делает Анна, — хорошо и правильно. И только лишь я одна не могла не замечать того, как она, сев рядом с отцом в такси в своем зеленом платье и со своими коленями идеальной формы, прикуривает сигарету и вставляет ее между губ моего отца. Только я заметила, какой у нее появляется блеск в глазах, когда она на него смотрит, — совсем не такой блеск, как обычно. Это был радостный и алчный блеск — как будто она вдруг увидела валяющийся прямо на улице миллион песет, — и этот блеск был гораздо более существенным, чем все то добро, которое она нам делала. Я старалась не думать о ней и о том, что она будет ночевать в Сантандере вместе с моим отцом — мужем ее подруги Бетти, которая лежала сейчас в больнице и у которой исчезла еще в младенчестве дочь. Я теперь полагала, что от Анны можно ожидать чего угодно, и при этом всей душой надеялась на то, что отец будет вести себя благоразумно.

На следующий день мне предстояло нанести четыре визита клиентам, для общения с которыми надлежало быть в хорошей форме. Трех или четырех часов сна мне было для этого вполне достаточно. Я приняла душ. Стрелки часов показывали восемь вечера. Я решила позвонить Матео. Я могла посмотреть, как он репетирует, а затем мы бы поехали на нашу площадь. Сегодня я никуда не спешила. Все мое время и весь родительский дом принадлежали мне. Я могла пригласить его ненадолго к себе домой. У меня сильно заколотилось сердце. Такое иногда случалось со мной и тогда, когда я подходила к больнице, однако сейчас оно колотилось от радости, от счастья, и мне даже было совестно оттого, что я испытываю подобные чувства в столь тяжелое для нашей семьи время. Матео был для меня чем-то таким, что находилось вне пространства и вне времени, и у меня попросту не получалось как-то увязывать его с мамой и с тайной Лауры. Когда я стала набирать номер телефона, у меня в мозгу раздался голос Матео, и от звучания этого голоса — одновременно и ласкового, и грубоватого — мне хотелось летать. Я ждала: один гудок, два, три, четыре, пять… Я положила трубку. Возможно, он сейчас в душе, поэтому я через некоторое время позвонила еще раз, и… И снова никто не взял трубку.

Я была с ним слишком уж холодна, он во мне разочаровался и решил обо мне забыть.

Мне показалось, что солнце сначала осветило меня и согрело, а затем вдруг погасло, и мне стало холодно. Черт бы меня побрал!

Я быстренько оделась, чтобы пройтись по парку, почувствовать, как в лицо дует прохладный ветерок и тем самым избавиться от грусти, меланхолии и гнева до того, как лягу спать. Однако когда я вышла на улицу, то вместо парка направилась в метро. Я спустилась на платформу и поехала в молодежный клуб, где обычно репетировал Матео. Он, вполне возможно, сейчас находился там и, вполне возможно, будет рад меня увидеть. В конце концов, я ведь хотела, чтобы мы были вместе и чтобы я ходила с ним на его концерты.

Я посмотрела на свое отражение в окнах вагона метро и невольно удивилась тому, что машинально оделась именно так, как была одета в тот день, когда познакомилась с Матео в метро. Отправляясь к клиентам, я обычно надевала более классическую одежду — такую, какую носят офисные работники: кофточки, рубашки, брючки, юбки. Матео меня в таком виде и не узнал бы. Сейчас я была в куртке, облегающих штанах и кроссовках, с распущенными волосами. Я поймала себя на мысли, что мне очень хочется снова увидеть Матео.

Жердь и еще один парень стояли, прислонившись к дверному косяку, и курили. Они с интересом посмотрели на меня — не потому, что во мне имелось что-то особенное, а потому, что я была в этом клубе человеком новым, значит, для них интересным.

Я сказала: «Привет!» — и вошла в дверь.

Раздавались какие-то аккорды, слышался чей-то голос. Незнакомый мне голос. Матео на сцене не было. Возможно, сейчас репетировала какая-то другая группа. Я не стала никуда садиться, осталась стоять. Некоторые присутствовавшие скользнули по мне взглядом и продолжили заниматься тем, чем занимались. Людей здесь было немного — видимо, в основном друзья и подружки музыкантов. Где же Матео? Я решила спросить об этом у Жерди и направилась было к выходу, но вдруг передо мной как из-под земли выросла девица с золотистыми волосами.

— Привет, — сказала она. — Ищешь Матео?

— Где он?

Это была Принцесска. Она стояла передо мной и, будучи выше ростом, смотрела на меня сверху вниз голубыми глазами — такими пронзительно-голубыми, что они казались ненастоящими.

— Он уже несколько дней здесь не появляется.

— А-а… — сказала я, чувствуя, что мне очень не хочется уходить отсюда ни с чем. — Не знаешь, что с ним?

— Думаю, ему больше не хочется тебя видеть.

Я почувствовала, как у меня вдруг закружилась голова. Пришлось засунуть руки в карманы, чтобы хоть как-то себя поддержать.

— Почему?

— Если он тебе этого сам еще не сказал, то знай: ты для него вообще-то не ахти какая подружка.

— Да я, строго говоря, вообще ему не подружка. А зачем ты мне это сказала?

В ее глазах появился особенный блеск, который я уже видела в глазах совсем другого человека. Я заметила этот блеск даже в окружавшем нас полумраке. Мне показалось, что в мозгу у этой девицы произошло короткое замыкание и меня осветило образовавшимися в результате него искрами.

Принцесска провела ладонью по животу.

— Кое-что изменилось. Матео станет отцом. Мы купим жилой автофургон и будем жить вместе. Он будет заниматься музыкой и выполнять работу на заказ для своего отца, а я стану ему помогать. Я очень хорошо разбираюсь в компьютерных программах. Я очень счастлива. — Она развела руки в стороны. — Возможно, мы поженимся. А с тобой, мне кажется, Матео общаться не хочет. Я пришла, чтобы найти плащ, который он здесь на днях забыл.

Я не отрываясь смотрела на нее. Она казалась мне все более и более высокой. Ее дети будут красивыми — красивыми, как ангелы.

Было, конечно же, бесполезно просить у нее адрес Матео: она мне его ни в коем случае не даст.

— Как бы там ни было, мне хотелось бы, чтобы ты сказала ему, что я приходила и хочу с ним поговорить.

— Хорошо.

Я шла по центру города с ощущением пустоты в душе. Сегодня днем я погрузилась в целый водоворот чувств, а сейчас не чувствовала вообще ничего. Единственное, что имело теперь значение, — это мама и работа, на которую мне предстояло отправиться завтра. Это долгое возвращение через весь город домой казалось мне абсолютно нелепым. А еще очень медленным. Не просто медленным, а бесконечно долгим. Когда я наконец-таки подошла к двери нашего дома и стала ее отпирать, у меня возникло ощущение, что я очень-очень устала. Я выкинула из головы роившиеся в ней несколько часов назад мысли о том, как я зайду к себе домой вместе с Матео и как мы выпьем с ним пива или даже немного виски, которое стояло у нас во встроенном в шкаф мини-баре. Рой этих мыслей улетел из моей головы, как разлетается рой мошек, и я стала готовить себе скромненький ужин.

Мне позвонил из Сантандера отец. Я не очень-то была рада слышать его голос и — отдаленно — голос Анны, что-то ему говорившей. Положив наконец трубку, я снова принялась без особого желания, но с силой, как будто мои коренные зубы были жерновами, пережевывать салат латук, оливки и вареное яйцо.

Мне было интересно, знает ли кто-нибудь, как погасить свое сознание так, чтобы для этого не обязательно было умирать? Я легла в постель с одной из книг, которые мне надлежало внимательно прочесть. Она была очень интересной. Мне подумалось, что у меня в жизни все еще впереди.

Мне не следовало больше думать ни о любви, ни о Матео. После того разочарования, которое я испытала предыдущим вечером, Матео был выкинут из моей жизни. У меня возникло ощущение, будто я всего лишь слегка намочила на берегу моря ступни самым краешком волны. Мне больше не хотелось о нем ничего узнавать: пусть живет себе счастливо своей новой жизнью в автофургоне. Когда же я, о чем-то задумавшись, вдруг вспоминала о нем, мне вспоминалась и золотоволосая Принцесска, и она сразу же полностью вытесняла его. Я нацепила мамины сережки с жемчугом и собрала волосы в хвост на затылке. Потом я надела белую кофточку и слегка намазалась кремом с малюсенькими частичками перламутра. Уже полученный опыт работы с клиентами подсказывал, что если я выгляжу опрятной и ухоженной, то у меня покупают намного больше товаров. Я всегда говорила очередной клиентке, что намазалась именно тем кремом, который ей сейчас предлагаю, и клиенты почти всегда клевали на это. Разложив товары по двум чемоданчикам, я заглянула в записную книжку и, держа перед собой план города, распланировала свои визиты так, чтобы последний сегодняшний клиент находился как можно ближе к больнице. Я старалась посещать клиентов во второй половине дня, чтобы, не дай бог, не раскрылась моя ложь о том, что до обеда я занимаюсь в университете, однако в этот приход к маме я собиралась сказать ей, что теперь буду обходить клиентов, начиная с двенадцати часов дня.

Я уже собиралась выходить из дома, когда вдруг зазвонил телефон. Это звонил тот, на чей звонок я надеялась даже меньше, чем на звонок Матео.

Мне звонил учитель из школы, в которой когда-то училась Лаура.

Для начала он заявил, что и сам не знает, почему решил мне помочь. Школа обязана хранить в секрете сведения о своих учениках и их родителях, а потому он в случае чего будет отрицать, что информация, которую он сейчас мне сообщит, была передана им и его школой, и ему поверят больше, чем мне.

Затем он рассказал мне, что ту девочку звали Лаура Валеро Ривера. Семь лет назад она жила в доме № 24 по улице Калье-де-лос-Риос, находящейся в Эль-Оливаре, в пригороде Мадрида. Он также дал мне ее номер телефона. Эль-Оливар представлял собой довольно фешенебельный жилой район, расположенный километрах в пятнадцати к северу от нашего дома. Его застраивали вокруг городка с населением в пятьсот человек, и с течением времени находившиеся в нем загородные виллы с бассейнами перестали использовать только как место отдыха в выходные дни и превратили в обычное жилье.