Украденная дочь Санчес Клара
Нам троим — мне, отцу и Анхелю — было как-то совестно сидеть за столом и предаваться чревоугодию, а я так вообще с нетерпением ждала, когда этот обед закончится, чтобы можно было пообщаться с Маритой с глазу на глаз. Наконец дедушка пошел отдыхать. Он чувствовал себя уставшим. Вообще-то это он и покупал продукты, и готовил угощение, и накрывал на стол, и застилал наши кровати, потому что Марита, будучи маленького роста, производила впечатление очень хрупкой женщины, здоровью которой даже мало-мальское усилие может причинить большой вред. Во все те немногие разы, когда я приезжала в Аликанте, у них все происходило именно так. Марита не делала абсолютно ничего. Однако она, по крайней мере, когда-то решила обзавестись ребенком, и рожать его пришлось ей самой. Мой дедушка, похоже, жил на белом свете только ради того, чтобы выполнять ее прихоти. Он всегда был очень серьезен и говорил мало. Со стороны казалось, будто его внутренний мир огромен и когда-то он пережил такое, что нынешняя жизнь представлялась ему просто праздником.
Я сказала Марите, что сама вымою посуду, а ей лучше отдохнуть.
— Спасибо, малышка, — ответила она.
Таким обращением она ничуть меня не растрогала. Мне почему-то припомнилось, что дедушка с бабушкой никогда ничем не могли растрогать мою маму.
Марита собрала тарелки и сложила их в раковину, а затем, убрав со стола скатерть, расположилась рядом со мной и стала наблюдать, как я мою посуду.
— Твой отец пошел прогуляться с собакой по пляжу, а Анхель отправился разыскивать своих друзей.
Марита сходила перед нашим приездом в парикмахерскую, и там ей немножко подстригли и покрасили волосы, в результате чего она стала казаться еще более миниатюрной. Она заметила, что я то и дело поглядываю на ее голову.
— Это очень модный цвет для женщин моего возраста.
Я ничего не сказала в ответ — как поступила бы на моем месте мама.
— Я очень рада тому, что вы приехали. Возможно…
— Почему вы с мамой так и не помирились?
— Пойдем со мной, — сказала она. — Посуду домоет позже твой дедушка.
Я вытерла руки и пошла вслед за ней. Она усадила меня за круглый стол в одно из двух кресел со спинкой выше головы, в которых они — бабушка и дедушка — сидели, наверное, по вечерам и смотрели на закат. Марита вышла из комнаты и некоторое время спустя вернулась со шкатулкой.
Она открыла шкатулку и показала мне, что в ней лежат кольца, серьги, браслеты, жемчужное ожерелье, другие ожерелья в бархатных футлярах. Она протерла свои очки краем скатерти.
— Я берегла все это для твоей матери, хотела подарить ей что-нибудь дорогое, но жизнь не позволила мне этого сделать. Все эти ценности станут твоими.
Я не знала, что и сказать. Мама не взяла бы у нее эту шкатулку, чем-то похожую на сундучок с сокровищами, но мне подумалось, что раз уж теперь все самое плохое позади, нам эти ценности придутся очень кстати. Когда я наконец-таки и вправду поступлю в университет, то уже не смогу так много работать, а ведь нужно кормить и одевать Анхеля. А в скором времени, возможно, еще и Лауру. Мне следовало подумать о том, что, если отец вдруг попадет в аварию, мы останемся без средств к существованию. Поэтому я решила принять этот дар и уже даже протянула руки, чтобы взять шкатулку, однако Марита, предвидя этот мой жест, проворно закрыла шкатулку и унесла ее.
— Когда я умру, все это, как ты уже знаешь, станет твоим, — сказала Марита, возвратившись и сев в кресло.
Этот мелкий эпизод — в числе множества других подобных эпизодов — ненадолго отвлек меня от главной задачи, которую я перед собой поставила.
— Извини за прямолинейность, — сказала я, — но давай не будем отвлекаться от темы нашего разговора. Что произошло, когда мама родила в первый раз?
— Не знаю. Меня тогда рядом с ней не было, и я себе этого никогда не прощу.
Я, ничего не говоря, продолжала смотреть на нее.
— Мы рассердились на нее за то, что она забеременела, еще не выйдя замуж. Она была нашей дочерью, и мы возлагали на нее большие надежды. Сейчас мы отреагировали бы на это совсем по-другому, но тогда ее поступок нас разозлил.
— И что дальше? Она ушла и всё?
— В ту ночь, когда начались роды, она мне позвонила. Она была в Мадриде, а я здесь, за четыреста километров от нее. Даже если бы я срочно выехала к ней, то все равно бы не успела.
— Так ты поехала в Мадрид или нет?
— У меня не было возможности приехать вовремя. Я сказала ей, что мы выедем утром и будем к полудню. Еще я сказала, что мы ее простили. Твой дедушка был со мной согласен. Мы могли бы погибнуть, если бы поехали на машине ночью.
Я с восторгом уставилась на узенькие, почти как у китаянки, глаза Мариты сквозь стекла ее очков, оправа которых была почти телесного цвета. Меня обрадовало осознание того, что мама была права.
— Отец тоже не смог быть рядом с ней, — сказала я. — Она осталась абсолютно одна.
После этих слов Марита оживилась.
— Нет, она, слава Богу, была не одна.
— Как это?
— Рядом с ней все время находилась ее подруга Анна — от самого начала и до самого конца. Поэтому Бетти так сильно ее и любила. Анна помогала ей и пережила вместе с ней те тяжкие события.
— А ты, когда приехала, разговаривала с Анной?
— Когда мы приехали, ее с Бетти уже не было. Мы не смогли приехать на следующий день, потому что у нас сломалась машина, и приехали на второй день, когда Бетти уже была дома. Твой отец тоже уже был там. Он обо всем и позаботился.
— Значит, Анна… — задумчиво сказала я.
— Да, она и привезла ее в родильный дом, и занималась оформлением документов, связанных со смертью младенца. Бедняжка.
— Отец об этом знал?
— Думаю, что знал. Мы никогда не разговаривали с ним об этом. Тема эта не из приятных. В жизни случается всякое, однако твоя мама не смогла оправиться от такого удара судьбы и обвинила во всем нас.
— Мама всегда считала, что ее дочь осталась жива и кто-то после родов забрал ее себе.
Марита потянулась к моей руке, но я тут же потянулась этой рукой к стоявшему на столе стакану.
— Вполне естественно, ей не верилось в то, что ее ребенок умер. Иногда нелегко смириться с трагическими событиями, которые с нами происходят. А для меня жизнь разделилась на «до» и «после». Она уже никогда больше не была той дочерью, какой я знала ее раньше. Я думаю об этом снова и снова и прихожу к выводу, что даже если бы мы тогда выехали в Мадрид немедленно, ничего бы не изменилось.
— А если бы вы не отнеслись негативно к тому, что она забеременела?
Марита вытерла под очками слезинки.
— Я никогда себе этого не прощу. Не знаю, простила ли она меня.
Мне хотелось сказать ей, что нет, не простила. Впрочем, кто знает, может, и простила. У мамы было доброе сердце.
— Она всю жизнь искала эту свою дочь, а теперь ее ищу я.
Марита сняла очки, чтобы получше вытереть слезы.
— А что говорит Даниэль?
— Ему нет необходимости ничего говорить. Он делает то, что хочет.
— Послушай меня, — сказала Марита. — С тех пор прошло очень много времени…
Я почувствовала, что мои глаза превращаются в твердые камни — камни, которым по сто миллионов лет и которые ей своими слезинками не пробить.
Я побежала на пляж, чтобы разыскать там отца. Пляж представлял собой прибрежную полосу длиной в один километр, вдоль которой рядами стояли одноэтажные домики и многоквартирные дома — стояли как отдельно, так и вплотную друг к другу. Был здесь и какой-то отель. Домик моих бабушки и дедушки, построенный еще в сороковые годы, был желтоватого цвета, а жалюзи на его окнах — зеленого. Сад возле домика по сравнению с садами соседей казался крохотным, но в нем имелось все необходимое: две пальмы, лимонное дерево, два апельсинных дерева, бугенвиллея возле фасада, олеандр на парапете. В глубине сада находилась утрамбованная земляная площадка с решеткой для поджаривания мяса и плитой. Какой бы ни была Марита, мама просто не могла не чувствовать себя здесь счастливой. Тут пахло морем, и к моему лицу и волосам липли малюсенькие капли влаги, приносимые оттуда ветром. Мои легкие работали с полной отдачей, и я смогла бежать, не останавливаясь, по утоптанному песку к виднеющимся вдалеке фигурам отца и Дона. Дон как будто сошел с ума: он то бросался к воде, то отскакивал от нее, то бегал и прыгал вокруг своего хозяина. Жизнь в нем буквально бурлила, и он не знал усталости. Мне навстречу попались несколько рыбаков в высоких резиновых сапогах, с удочками и пластиковыми ведрами. Раньше я очень сожалела, что так редко бывала в детстве в этом раю, однако, поговорив сегодня с Маритой, я стала понимать мотивы поведения своей мамы: она не могла делать вид, словно ничего не произошло. Самое ужасное заключалось в том, что она абсолютно безрезультатно отказывала себе и нам в удовольствии бывать здесь: на свете есть люди, которые не меняются с пятилетнего возраста и до самой смерти. Одни люди меняются очень сильно, а другие — вообще нет. Иногда, впрочем, трудно уловить изменения в самом человеке, потому что зачастую единственное, что явно меняется — это обстоятельства, сама жизнь, как это произошло у моего отца, который, как мне кажется, после моего рождения был таким же, как и до него.
Я хотела напугать отца, но Дон не позволил мне этого сделать: он залаял и бросился ко мне. Отец обернулся.
— Тебе что, там уже надоело? — Он снова уставился на море, глубоко вдыхая морской воздух. — Бетти не выносила этого места. Оно казалось ей тюрьмой.
— Папа, тебе нужно быть осторожным с Анной. Марита сказала мне, что Анна присутствовала при рождении Лауры и что именно она отвезла маму в тот родильный дом.
— Поэтому твоя мама так хорошо к ней относилась. Анна была единственной, кто ее не подвел. А мы, все остальные, оказались ничтожествами!
— Папа, послушай, хватит уже терзать себя. Анна дружит с семьей, в которой живет Лаура.
Отец посмотрел на меня грустным взглядом. Он всегда так смотрел, когда речь заходила о Лауре.
— Я знаю, ты не веришь, что Лаура жива, однако существует некая Лаура, и — возможно, случайно — Анна является близким другом семьи, в которой эта Лаура живет. Тебе это не кажется странным?
— Так мы ради этого сюда приехали, да? Мы, получается, приехали не для того, чтобы прийти в себя после смерти Бетти и наладить отношения с Маритой, и не для того, чтобы насладиться своим пребыванием здесь, а для того, чтобы ты могла выудить у Мариты нужную информацию?
Я с умоляющим видом сложила руки.
— Мы можем приезжать сюда, когда захотим, море никуда не денется. Налаживать отношения с Маритой — дело бесполезное, поскольку ее манера любить других людей не сулит этим людям ничего хорошего. Мама это знала, потому и не поддерживала с ней никаких отношений.
— Так что нужно делать мне?
— Будь осторожен с Анной и хорошенько думай, прежде чем ей что-то рассказывать… Что же еще? Даже не знаю. А тебе не хотелось бы увидеть Лауру?
— Мы что, не можем оставить все так, как есть? Кто мы такие, чтобы пытаться все исправить? Тебе не кажется, что мы, вместо того чтобы сделать этим людям что-то хорошее, причиним им зло?
Он снял очки и принялся их протирать. Его глаза сильно напоминали глаза Лауры.
— Наша жизнь была исковерканной в течение очень долгого времени, и я сомневаюсь, что это было необходимо. Ты уверена в том, что мы должны коверкать жизнь других людей?
Чего отец не знал, так это того, что она и так уже была наполовину исковерканной и что сохранять сложившуюся ситуацию — намного хуже, чем пытаться добиться ее окончательного разрешения. Он не знал, что Лауру, возможно, ее ближайшие родственники держат взаперти и что, наверное, настал момент, когда ему не остается ничего другого, кроме как начать действовать. Мама не осмелилась исковеркать жизнь своей дочери Лауры и тем самым, даже не подозревая об этом, исковеркала жизнь мне.
— Я собираюсь вернуться в Мадрид. Мне очень многое нужно сделать. Тебе со мной ехать не нужно. Я вызову такси, чтобы доехать до вокзала.
Отец взял меня за руку.
— Подожди. Я предпочитаю проснуться завтра утром дома. Мы можем выехать через три-четыре часа, когда Дону надоест бегать повсюду.
Я тоже решила пробежаться и вернулась раньше отца. Дедушка уже успел отдохнуть и теперь готовил Марите полдник. Он сказал, что приготовит на ужин необыкновенно вкусную рыбу.
— Мы уже собираемся уезжать. Мне нужно сдавать экзамен, а я к нему толком не подготовилась. Кроме того, собака и кошка могут поцапаться друг с другом. Не сердись, мы скоро снова приедем.
Мне показалось, что на лице дедушки появилось выражение искреннего сожаления. Было забавно, что он носит жилет, — как все настоящие дедушки. Его жилет был сшит из очень тонкого вельвета. Дедушка одевался с бльшим вкусом, чем Марита, и хотя ему было уже много лет, у него были очень густые волосы, которые он подстригал до минимума. Он отличался дородностью, а нос у него был довольно крупным — как у мамы и у меня. Я была больше похожа на дедушку, чем на отца.
Дедушка поднялся со стула и срывающимся голосом сказал:
— Я положу эту рыбу в морозильник.
Мы выехали в восемь — после того, как, по настоянию дедушки, немного перекусили. Еще до того, как мы сели за стол, Марита позвала меня в свою комнату. Там она открыла ящик стола и достала из него две банкноты по тысяче песет.
— Одна — для тебя, а вторая — Анхелю, — сказала она.
— Подожди. Если шкатулка с драгоценностями предназначена для меня, отдай мне ее сейчас.
Марита, не сумев скрыть неудовольствия, слегка нахмурила брови.
— Получать наследство раньше времени — это нехорошо. В будущем все это понадобится тебе больше, чем сейчас.
— Сейчас или никогда, — сказала я.
Она вышла из комнаты и закрыла дверь. Она решила, что никогда. Я оставила обе банкноты, которые она мне дала, на полочке у входа. Я не стала смотреть дедушке в глаза. Мне почему-то даже не хотелось знать, насколько хорошим он был бы дедушкой, если бы не был трусом.
Анхель не встретил ни одного друга, и ему тоже показалось, что неплохо бы уже и вернуться домой.
Мне подумалось, что я, наверное, никогда в полной мере не нарадуюсь тому, что совершила эту поездку. После нее я стала намного лучше понимать маму. Если вроде бы любишь близкого человека, но при этом абсолютно ничего для него не делаешь, то кому нужна такая любовь?
39
Прости, Лаура
Мне хотелось спать, а потому я не испытывала ни малейшего желания вставать с постели. Когда я ходила, у меня кружилась голова. Все — и Лили, и мама, и врач — утверждали, что я нуждаюсь в отдыхе, и я выходила из комнаты только в туалет. Здесь, в этой комнате, стены которой были похожи на голубое небо, было очень красиво. Мама время от времени приносила мне что-нибудь поесть. Она говорила, что мне нужно набраться сил. Мне больше всего подходил суп, а твердую пищу я ела с трудом, потому что у меня не было аппетита. Мне казалось, что наступит момент, когда я вообще перестану выходить из голубой комнаты. Впрочем, мне не очень-то и хотелось из нее выходить, потому что мне было все труднее ориентироваться в окружающем мире. Для меня теперь подняться или спуститься по лестнице, чтобы выйти на улицу, было примерно тем же самым, что взобраться на Эверест. По утрам бабушка оставалась дома. Она расчесывала меня и заставляла менять пижаму. «От тебя очень дурно пахнет», — говорила она и была права, потому что принять душ я была уже не в состоянии. Как-то раз сквозь сон мне показалось, что Лили поднялась со своего инвалидного кресла, подошла к кровати и долго разглядывала меня спящую. «Столько усилий — и все понапрасну», — сказала она и вышла из комнаты, толкая инвалидное кресло перед собой.
Каждый раз, когда открывалась дверь, я чувствовала одновременно и радость, и тревогу, поэтому иногда предпочитала притворяться спящей до тех пор, пока тот, кто вошел, не выйдет. Маму я узнавала, даже не открывая глаз, потому что от нее при каждом движении волнами расходился аромат духов — как будто эти духи текли у нее в венах вместо крови. Лили я узнавала по скрипу инвалидного кресла. А еще при ее появлении у меня возникало ощущение, что воздух стал плотнее — как будто гравитация в голубой комнате становилась выше, чем на остальной планете. Еще ко мне в комнату как-то раз зашел Петре. Я поняла это по его дыханию — глубокому дыханию, от которого воздух в комнате очень быстро становился теплым. Даже слишком теплым. Почти горячим.
Однако в этот раз я лежала с широко раскрытыми глазами. Меня очень обрадовало, когда я увидела, что дверь открылась и в комнату зашла Кэрол со своим маленьким Лео, которого она прижимала к груди и который как-то неприятно тявкал. Если бы он умел говорить, то голос у него был бы очень противным.
После той свадьбы я ее ни разу не видела, причем даже в телесериале: когда я начинала смотреть телевизор, то очень быстро засыпала.
— А ну-ка поднимайся, — сказала Кэрол, протягивая мне халат. — Давай посидим.
Мы уселись в кресла возле круглого стола, а Лео развалился на кровати и принялся обнюхивать простыни и подушку. Мама принесла поднос с чайником и чашками и погладила нас по голове сразу обеих.
— Если вам что-то понадобится, я у себя в комнате.
После этого она, наверное, улеглась на свои подушки, чтобы почитать журналы, пока не придет Лили: тогда мама сможет пойти куда-нибудь с Ларри.
Кэрол налила чай в чашки. Она была очень красива, тем не менее с мужчинами ей не везло. У меня, по крайней мере, был Паскуаль, пусть даже он и жил в Париже и мы могли видеться разве что летом, на Рождество и в Страстную неделю. В этот день Кэрол не надела линзы, и глаза у нее были своего, естественного цвета. Она также не накрасила ресницы и не нанесла макияж, а потому казалась моложе. Сняв пальто и туфли, Кэрол облегченно вздохнула. Она не стала класть сахар себе в чай, я же положила в свою чашку несколько кусочков. Пить чай мне нравилось.
— Не знаю, что со мной происходит, Кэрол. Горло у меня не болит — да и вообще ничего не болит, — температуры нет. Но на душе у меня тревожно.
— Ты нуждаешься в отдыхе.
— Я боюсь, что со мной что-то серьезное.
— Вряд ли. Я уверена, что ничего серьезного. Единственное, где у тебя что-то не так, — это в голове.— А у тебя что, сейчас нет съемок?
— Съемку сериала приостановили, и я воспользовалась этим, чтобы встретиться с тобой. Я пришла, чтобы сказать тебе кое-что очень важное, и хочу, чтобы ты меня поняла и прислушалась к моим словам.
Я налила себе еще одну чашку принесенного мамой зеленого чая и положила еще сахара. Я постепенно выходила из полусонного состояния.
— Не расспрашивай насчет своего отца, был ли кто с ним знаком или не был. Не морочь себе этим голову. На свадьбе Альберто ты у всех о нем спрашивала. Сама понимаешь, твоим маме и бабушке это не очень-то понравилось.
— Кэрол, это еще не все. Я знаю девушку, которая говорит, что она — моя сестра.
Кэрол откинулась назад и немного отодвинула свое кресло от стола.
— Не болтай глупостей!
— Я тоже думала, что это глупости, однако это может оказаться правдой. Никто не знает моего отца, я внешне не похожа ни на маму с бабушкой, ни на тебя, и мне кажется, что тут что-то не так и что от меня что-то скрывают. Лили очень не понравилось, что я взяла из альбома несколько фотографий своей беременной мамы и себя в младенчестве и стала носить их с собой. Она рылась в моей сумке. По-твоему, это нормально?
Кэрол, снова откинувшись на спинку кресла, тяжело сглотнула, с испуганным видом посмотрела на меня и ограничилась тем, что, не произнося ни слова, покачала из стороны в сторону головой. Ее шелковистые волосы заколыхались.
— Мне необходимо развеять свои сомнения, не вызывая тревоги у мамы и бабушки, — сказала я. — И нужно, чтобы ты мне в этом помогла.
— А что ты собираешься делать?
— Узнать побольше. Надо попытаться найти какие-то подтверждения.
Ее глаза без контактных линз расширились от испуга.
— Даже не вздумай впутывать меня в это! Я — личность известная. Когда я появляюсь в сериале, зрительская аудитория увеличивается. Я сейчас нахожусь на пике карьеры и не хочу, чтобы мое имя фигурировало в телепрограммах о скандалах, связанных с покупкой детей.
Ее заявление меня ошеломило, но не настолько, чтобы я не вспомнила, что даже не упоминала о покупке детей.
— Значит, могло быть так, что меня в детстве… купили?
Кэрол жестом велела мне говорить тише и сама перешла на шепот:
— Забудь обо всем этом ради своего же блага! Ты — единственная дочь, и все, что есть у вашей семьи, станет твоим. Да и относятся к тебе, насколько я вижу, отнюдь не плохо. Идеальных отцов не бывает, все они никудышные, а твоя бабушка способна ради тебя даже убить! Не затевай разговоров об отцах, которых не существует, живи в свое удовольствие, веди себя так, как раньше, и забудь о своих подозрениях. Прошу тебя, сделай так, как я говорю!
— Когда мне пришлось тебе помогать, я не думала о последствиях, — сказала я.
— Неужели ты не понимаешь? Какие у меня были родители, если в такой момент, как тот, мне пришлось обращаться за помощью к девочке-подростку? Тебе не стоит пытаться до чего-то докопаться. Никто из родителей этого не заслуживает.
— Тебе все известно, — сказала я, глядя на Кэрол таким пристальным взглядом, на какой только была способна.
Кэрол, ничего не говоря в ответ, взяла поднос и вышла. Во входную дверь позвонили. Лео выскочил из комнаты, словно волосатый мячик, и залаял в своей визгливой манере. Входную дверь, по-видимому, открыла Кэрол, потому что я услышала, что она с кем-то разговаривает. Когда Кэрол вернулась в комнату, она, похоже, уже успела подумать над тем, что мне скажет.
— Я говорила тебе на свадьбе, чтобы ты прикрыла свой клюв, а теперь еще говорю, что тебе необходимо попытаться убедить маму и бабушку в том, что ты снова стала благоразумной. Мне тоже не хочется, чтобы ты продолжала до чего-то доискиваться. Я не на твоей стороне. Прости, Лаура.
Кэрол надела пальто и туфли и обхватила Лео так, будто он был маленькой сумочкой. Затем она надела солнцезащитные очки и повесила на правое плечо свою настоящую сумку. Кэрол была независимой, свободной, зарабатывала немало денег, а когда она появлялась на телеэкране, зрительская аудитория увеличивалась. Если бы я добилась успехов в балете, мне не пришлось бы все время думать о Лили, о маме и о том, как у нас в магазине идут дела. Мне жилось хорошо, и впереди меня ждало обеспеченное будущее, однако в своей жизни я не сделала ничего сама. У меня возникало ощущение, что я — полный ноль. Я легла в постель в большом смятении. Чай меня взбодрил, и от этого мне стало едва ли не хуже, потому что до прихода Кэрол я пребывала в безмятежном полусонном состоянии — я словно бы лежала в лодке, покачивающейся на волнах. Кэрол меня не любила, она была меньше привязана ко мне, чем я к ней. Ее абсолютно не волновало то, что могло произойти со мной, и она вела себя так, как будто мои проблемы — это не ее дело. Я лишь теперь осознала, что только она, Кэрол, была всегда самой «настоящей», самой важной, самой любимой в кругу всех наших родственников — даже для Лили. Я не могла не почувствовать огромную печаль, и печаль эта уже заслуживала того, чтобы пойти на прием к доктору Монтальво. Я с удовольствием приняла бы одну из таблеток, которые приводили меня в расслабленное состояние, — лишь бы только не расплакаться.
40
Вероника продолжает действовать
Поездка в Аликанте еще больше укрепила во мне желание наладить отношения с Лаурой и оживила воспоминания о маме. Я однозначно поняла, что делаю сейчас именно то, что и должна делать. Маме было намного тяжелее, потому что она должна была думать не только и не столько о Лауре и о самой себе, сколько о том, как бы Лауре не навредить. Мама смотрела со стороны, как ее дочь растет и превращается во взрослую девушку, и у нее даже не было возможности хотя бы разок ее обнять.
Я решила, что буду вести наблюдение за домом, в котором живет Лаура, и целый день бродила неподалеку, выжидая удобного момента, чтобы зайти в подъезд, подняться на второй этаж и позвонить в дверь в надежде, что мне откроет Лаура. Конечно же, можно было разработать какой-нибудь иной, более эффективный план действий, но мне в голову ничего другого так и не пришло. Я не видела ничего дальше своего носа, этого подъезда и этого обувного магазина. С одной стороны от него находился антикварный магазин, в котором продавалась мебель, подобная той, какая была дома у доньи Лили, а с другой — маленький, похожий на игрушечный, ресторанчик. За ресторанчиком следовал ювелирный магазин, фасад и витрины которого напоминали по своему стилю шкатулку, что мне показывала Марита. Напротив него — напротив и немного в стороне — находился кафетерий, куда Грета приходила пообниматься со своим любовником. Я перекусывала в этом кафетерии, а потом шла в туалет в бар, который находился в двух кварталах отсюда и где никого знакомого я точно бы не встретила. Первой с утра пораньше в обувной магазин приходила наемная продавщица. Она подражала манере поведения Лауры, то есть смотрела, слушала и помалкивала. Ей, возможно, тоже сказали, что Лаура поломала ногу. Иногда она находилась в магазине четверть часа или полчаса одна, однако я не решалась зайти, опасаясь, что Грета или Лили могут застать меня там.
Мой план заключался в том, чтобы попытаться проникнуть домой к Лауре, пока Лили будет в обувном магазине, по которому она бодро расхаживала, даже не пытаясь скрыть то, что никакой она не инвалид. Справиться с Гретой мне было бы намного проще, поскольку я могла отвлечь ее внимание кремами и массажем, если только рядом с ней не окажется Ларри или Петре — здоровяк, который иногда возил Лили в инвалидном кресле. Я, конечно, могла бы попытаться проникнуть в квартиру вместе с Доном, и тогда никто не осмелился бы сделать мне ничего плохого, однако я брала с собой не Дона, а всего лишь чемоданчик с товарами, поэтому намеревалась еще раз попытаться подобраться к Лауре через Грету.
Я заметила, что они работали в обувном магазине по очереди. В первой половине дня в магазине находилась Грета. Впрочем, всю работу там выполняла продавщица, а Грета занималась лишь тем, что прохаживалась в какой-нибудь из своих длинных юбок между чемоданами и обувью, отражаясь в стеклянных стеллажах и зеркалах. Она с удовольствием болтала с клиентами, особенно с мужчинами, и иногда забывала, что за покупаемый ими товар нужно брать деньги. В конце концов она делала вид, что переутомилась, и при малейшей возможности шла выпить чаю в свой любимый кафетерий — своего рода храм любви, в котором она и Ларри подолгу сиживали, глядя друг на друга томным взглядом. Во второй половине дня, когда покупателей приходило больше, Грету сменяла в магазине донья Лили. Ее привозил в инвалидном кресле на колесах парень-здоровяк, однако вскоре после этого она поднималась с кресла и начинала ходить сама, а кресло откатывала в подсобное помещение. Вот в это время у меня и появлялись шансы проникнуть в квартиру доньи Лили и увидеться там с Лаурой.
В шесть часов вечера в магазин зашли какие-то японские предприниматели, которые принялись покупать сумки «Прадо» в таких количествах, как будто это были леденцы. Все внимание Лили отвлеклось на них. Здоровяк ушел в направлении станции метро, а Ларри в этот день еще не появлялся. Это был самый подходящий момент для того, чтобы попытаться проникнуть в квартиру.
Консьерж меня узнал. Я жестом показала ему, что хочу подняться по лестнице, и он кивнул. Считалось уже само собой разумеющимся, что я иду к стоматологу. Я надавила кнопку звонка возле двери квартиры, в которой жила Лаура, и меня охватило такое же волнение, какое я испытывала на экзаменах конкурсного отбора в выпускном классе школы. Я услышала лай и застыла от удивления. Это был визгливый лай, резавший уши. Он доносился через щель под дверью, и мне даже показалось, что какая-то собака дышит через эту щель на мои сапожки. Придя в себя, я поднялась по лестнице на следующую лестничную площадку. Я совсем забыла, что сапожки из кожи питона при ходьбе громко топают, потому что у них очень хорошая кожаная подошва, изготовленная вручную. Сама не знаю почему, но я, с тех пор как купила эти сапоги, снимала их лишь тогда, когда приходила домой. Возможно, потому, что они придавали мне сил и связывали меня с Лаурой и с ее жизнью.
Дверь открылась, на порог выскочила малюсенькая собачонка с бантом на шее. Она, повернув мордочку вверх, туда, где находилась я, зарычала так громко, как только позволяли ее маленькие голосовые связки. Ее подняла своими холеными — как у какой-нибудь принцессы — руками появившаяся из квартиры девушка. Девушка эта поднесла собачонку к лицу и позволила ей лизнуть маленьким розовым язычком свои губы.
— Что с тобой случилось, крошка? — сказала девушка, окидывая взглядом лестничную клетку. — Разве ты не видишь, что кто-то ошибся дверью?
Лицо этой девушки показалось мне знакомым. Ей, по-видимому, было столько же лет, сколько Лауре, однако она, как и сама Лаура, выглядела моей ровесницей. У нее были красивые каштановые волосы с удивительным отливом, которые тоже показались мне знакомыми. Брюки сидели на ней идеально — ни морщинки, ни складочки. Фигура у нее была изящная и стройная, а манера держать себя — горделивая. Она слегка наклонилась вперед и приласкала свою собачонку. Я села на нижнюю ступеньку следующего пролета лестницы, подумав, что, если вдруг кто-нибудь из соседей выйдет из квартиры и спросит, что я здесь делаю, я отвечу, что жду лифт. А пока мне нужно было сконцентрировать внимание на девушке, которую я только что видела. Я потерла лоб, словно пытаясь прогнать перед своим мысленным взором сохранившиеся у меня в памяти человеческие образы. Я ломала себе голову над тем, где же видела эту девушку. В моей жизни частенько бывало так, что я напрочь забывала о многих происходивших со мной событиях и о людях, с которыми когда-то встречалась. Невозможно вспомнить то, о чем ты напрочь забыл. Нельзя заставить мозг делать то, чего он делать не хочет. Но я все-таки вспомнила: девушка, которую я только что видела, была актрисой, снимавшейся в телевизионном сериале. Я также видела ее в телерекламе какого-то шампуня. Ее шевелюру в форме прямоугольника, ниспадающую на спину, было трудно с чем-то спутать. Почему я ее сейчас не сразу узнала, так это потому, что я всегда думала, будто глаза у нее зеленые, а они оказались карими. Она, наверное, была подругой Лауры или же Греты. Мне вспомнилось, что я вроде бы уже когда-то видела, как она заходит в этот подъезд, но тогда я не проявила к этому интерес, потому что никак не увязала ее приход сюда с Лаурой.
Я уже собиралась спуститься вниз по лестнице, когда вдруг снова послышался визгливый лай собачонки и раздался стук каблучков. Дверь открылась, и появилась актриса. В туфлях на высоких каблуках она стала выше сантиметров на десять. Собачонку она несла в руках. Та навострила уши и уставилась своими блестящими глазами-бусинками в ту сторону, где находилась я. Ее хозяйка вызвала лифт, но потом передумала и осторожно пошла вниз по лестнице, стараясь не подвернуть ногу. Известность вынуждала ее постоянно быть начеку и все время следить за тем, как она выглядит и что делает, поскольку ее в любой момент могли узнать и распустить о ней какие-нибудь слухи.
Вот теперь, похоже, мне можно еще раз позвонить в дверь.
Мне открыла Грета, на лице которой было такое выражение, словно ей уже все осточертело. Я быстренько расплылась в широкой улыбке.
— Привет, — сказала я. — Вы меня помните? Я на днях делала вам массаж…
— Привет, — сказала в ответ Грета. — Мне сейчас не до тебя.
— Я только на минуточку. Я проходила мимо и подумала, что вы наверняка захотите попробовать алмазный крем.
Грета повернула голову и посмотрела вглубь квартиры. Оттуда слышался плач, заглушенный несколькими дверьми. Возможно, это плакала Лаура, и, возможно, она была не в своей комнате, поскольку та находилась сразу за гостиной — вторая дверь направо.
— Если ты придешь через четверть часа, мы, наверное, сможем…
Я не собиралась позволить себя прогнать.
— Дело в том, что мне нужно посетить еще несколько человек…
Плач утих, и наступила тишина — гораздо более оглушительная, чем любой крик. Грета не знала, что делать. Я стояла и улыбалась.
В этот момент зазвонил телефон, и Грета, оставив входную дверь открытой, пошла отвечать на звонок.
— Доктор Монтальво, надо подумать, что можно будет сделать… Вряд ли кто-то ее выдержит… Да, если она проведет несколько дней вне дома, это пойдет ей на пользу.
Грета вернулась к двери, явно намереваясь закрыть ее перед моим носом.
— Сейчас не получится, дорогая.
«Дорогая». Какое старомодное слово. Интересно, а она называет Ларри «дорогой»?
Хотя у меня было очень сильное ощущение, что Лаура пытается расслышать все, о чем мы сейчас говорим, мне не оставалось ничего другого, кроме как отправиться восвояси. Отправиться восвояси или же врезать кулаком этой старой женщине так, чтобы она рухнула на пол, и попытаться найти в квартире Лауру. Впрочем, второй вариант был уж слишком хлопотным и нецелесообразным, потому что я не знала, способна ли Лаура уйти отсюда вместе со мной. Кроме того, нас увидит консьерж, и прежде, чем мы успеем остановить такси, нас уже догонят.
Тогда Лауру упрячут куда-нибудь подальше — в такое место, вытащить из которого ее будет уже по-настоящему трудно. Мне вспомнилось, какой я видела Лауру несколько дней назад: в пижаме и в незастегнутом халате, с распущенными волосами, медлительную, блуждающую среди темной мебели в домашних тапочках.
Пути назад для меня уже не было. Я была виновата в том, что Лаура оказалась в такой ситуации, и теперь мне стало понятно, что именно этого и хотела избежать мама, потому не стала врываться в этот дом и предъявлять на Лауру свои права. О чем она не догадывалась — так это о том, что Анна ее предает. Ее борьба была еще более слепой, чем моя.
41
Лаура: любовь — это страх, а страх — это любовь
Мне показалось, что я услышала голос Вероники. На днях, когда я, выйдя из голубой комнаты и отправившись в туалет мимо «владений» мамы, увидела Веронику, она показалась мне призраком — таким, какие являются сумасшедшим, — и я, испугавшись, закрылась в своей комнате, потому что там чувствовала себя в безопасности. Я казалась себе птицей — я то летала, то отдыхала, то летала, то отдыхала. И вот сейчас мне снова почудился ее голос. Точнее, не почудился — я его и в самом деле услышала. Вероника разговаривала возле входной двери с моей мамой. Я перестала плакать. Голос Вероники звучал так, как будто она хотела сказать мне: «Не мучайся так сильно. Будь сильной и помоги себе сама, я не могу делать больше того, что делаю». Я поднялась с постели и прижалась ухом к двери. Это был не сон. Я подумала, что смогу еще больше убедиться в этом, если усну и затем проснусь, поэтому легла в постель. Теперь мне уже не хотелось больше плакать, что-то придавало мне сил — возможно, голос Вероники.
Послышались быстрые шаги мамы, топающей своими ковбойскими сапогами, украшенными серебром. Она с сердитым видом зашла в комнату. Нельзя сказать, что она сердилась очень часто, но все же сердилась каждый раз, когда я делала что-то такое, что ей не нравилось. Но в данном случае я ничего не могла с собой поделать.
— Что с тобой происходит? Ты не можешь перестать скулить, как собачонка?
— Мама…
Произнеся это слово, я почувствовала, что оно прозвучало как-то фальшиво. Интересно, все ли матери относятся к дочерям так, как моя относится ко мне? Я в последнее время взвалила на себя почти всю работу, связанную с магазином, поэтому мама могла проводить много времени со своим Ларри, однако в детстве я всегда была для нее обузой, и у нее с бабушкой не раз возникал в моем присутствии спор, который приводил меня в уныние, потому что спорили они обо мне: бабушка упрекала маму за то, что она как-то не так ко мне относится.
— Мама, прости меня. Я устала.
— Я тоже устала оттого, что занята всевозможными хлопотами с утра и до вечера. Я полдня торчу в магазине, полдня — здесь. А жить-то мне когда?
— Я в этом не виновата.
— Нет, виновата. Ты создала все эти трудности. Это отвратительно, что ты ходишь и расспрашиваешь, кто был твоим отцом, и вырываешь фотографии из альбома. Кому ты их показывала? Если у тебя возникли какие-то вопросы, задай их мне. (Она, присев на край кровати, двигала руками так, как будто хотела схватить меня за шею и задушить.) Знаешь, кто был твоим отцом? Да никто! Так, пыль летней ночи. Я могла бы избавиться от тебя, но я этого не сделала — и точка. А ради чего? Ради того, чтобы меня потом ждала бесконечная череда неприятностей.
Я снова заплакала, и она меня обняла, а потом провела два раза — не больше — ладонью по моим волосам, как всегда это делала.
— Я не хочу, чтобы бабушка, когда придет, увидела тебя такой. Я ведь, в конце концов, твоя мама.
Мне было непонятно, что она хотела сказать этой фразой. Я удерживала ее рядом с собой, хотя прекрасно знала, что она горит желанием побыстрее уйти отсюда и снова заняться чтением своих журналов.
— Я хочу вернуться в магазин, — сказала я, зная, что роняю слезы на ее любимый фиолетовый свитер. — Я хочу снова чувствовать себя хорошо и чтобы все опять было так, как раньше.
Маме наконец-то удалось отстраниться от меня.
— Это не так-то просто, ты ведь знаешь бабушку. Когда она перестает кому-то доверять…
— Это было глупостью. Я не хочу, чтобы ты была как рабыня в нашем магазине.
Мама посмотрела на меня очень серьезным взглядом. Она, видимо, не верила тому, что я сейчас говорила.
— Мы жили так спокойно, а теперь… Даже не знаю… Ты все усложнила.
— Помоги мне стать такой, как раньше.
— Теперь, дорогая, последнее слово — за доктором Монтальво. Ему придется обследовать тебя, чтобы выяснить, можешь ли ты выходить на улицу.
Я легла на правый бок, повернувшись спиной к двери. Если бы Паскуаль был здесь, он смог бы мне помочь. Я рассказала бы ему о Веронике, и он, будучи ученым, сумел бы отличить правду от вымысла. Однако у нас с Паскуалем становилось все меньше и меньше общих тем для разговора. Как я расскажу ему о том, что мои мама и бабушка — это не мои мама и бабушка, что, когда я родилась, меня забрали у моей настоящей матери и что вот теперь мои настоящие ближайшие родственники меня нашли? Что сможет сделать Паскуаль, сидя в белом халате в своей лаборатории в Париже?
Вечером в мою комнату наведалась Лили. Она сидела в инвалидном кресле, которое толкала мама. На коленях у Лили стоял поднос с супом, хлебом, водой, молоком, грушей и таблеткой, которую она положила в чайную ложечку.
— Грета сказала, что тебе уже лучше.
Я приподнялась на постели, и мама сложила подушку вдвое, чтобы я могла опереться получше.
— Расчеши ее, — сказала Лили маме. — Посмотри, какие у нее растрепанные волосы. Только не говори, — добавила она, обращаясь уже ко мне, — что ты общалась с Кэрол в таком виде.
— Не знаю, — сказала я. — Она мне ничего не сказала.
— Ты всегда только о Кэрол и думаешь, — сердито пробурчала мама. — Кэрол то, Кэрол сё… А она только тем и примечательна, что появляется иногда на экране телевизора. Она ничем не лучше ни меня, ни… Лауры.
Лили ничего не ответила. Не сочла нужным. Для нее Кэрол была намного выше всего того, чего когда-либо могли достичь ее дочь и ее внучка. Мама вышла из комнаты, подняв своей длинной и широкой юбкой едва ли не ураган, и затем вернулась, держа в руках щетку для волос. Она принялась яростно меня расчесывать, не обращая внимания на то, что волосы могли попасть в суп. Ей, конечно же, было далеко до Кэрол, которая даже обычный чай — и то пила с изяществом японки.
Когда я съела половину супа, Лили сунула мне в рот таблетку. Она всегда запихивала мне в рот таблетки своими короткими, толстыми пальцами, неказистость которых скрасила тем, что отрастила длинные ногти. Если бы она могла, то засовывала бы мне в рот и голову, чтобы убедиться в том, что я действительно проглатываю эти таблетки, однако, поскольку сделать этого она не могла, поскольку язык, зубы, нёбо и все извилины по бокам языка были моими и никто не мог распоряжаться на этой «территории», кроме меня, я осмелилась не подчиниться и спрятать таблетку в укромном местечке рта. Хотя было невозможно избежать того, чтобы эта таблетка немного растворилась, она уже не могла возыметь тот эффект, какой произвела бы, если бы я проглотила ее целиком.
— Доедай суп, — сказала мне Лили.
Мне не хотелось много разговаривать, потому что таблетка начала бы перемещаться внутри рта и растворяться быстрее.
— Я больше не хочу. Я очень устала.
— Ты целый день лежишь в постели. Ты не можешь устать.
Лили уставилась на меня взглядом, каким обычно смотрела, когда что-то казалось ей подозрительным или неприятным и когда мозг подсказывал ей, что ее пытаются обмануть. Поэтому я всегда боялась врать ей или злить ее — я боялась ее сердитого взгляда, в котором было мало человеческого. Когда я ходила в школу, я завидовала своим школьным товарищам, которые могли врать своим родителям, не опасаясь за последствия, не рискуя быть сурово наказанными. Они рассказывали о том, как их наказывали, не испытывая при этом никакого страха, потому что наказания эти были пустячными. Меня же вообще никогда не наказывали, однако если я что-то скрывала от Лили или не выполняла ее требования, она лишала меня той невероятно приятной атмосферы, которую умела создавать. Она лишала меня своего мелодичного голоса, своих объятий, своих черных глаз, полных маленьких звездочек, которыми она осыпала тех, кто ей нравился. Те, кто не нравился моей бабушке, оказывались как бы в тени и в полном одиночестве, и поэтому я чувствовала себя не такой, как все остальные дети, у которых не было такой бабушки. У большинства детей было по две бабушки, и они могли их сравнивать. У них также был дедушка — один или два — и отец. Я же ни в отце, ни в дедушках не нуждалась и не могла себе даже представить, какой может быть жизнь, если среди твоих ближайших родственников так много мужчин. Мне казалось вполне достаточным, что в моей жизни существуют Альберто I и Альберто II, и я была даже благодарна Лили за то, что она не позволила маме взять к нам в дом какого-нибудь Ларри. Максимум, что ей позволялось, — это принимать этих ее «Ларри» в своих «владениях», а оттуда они выпроваживались прямиком на улицу.
Я закрыла глаза и положила голову на подушку. У меня не было возможности пошевелиться, пока не уберут поднос.
— Тебе нужно съесть грушу, — сказала бабушка.
Она произнесла эти слова так, как будто говорила: «Я знаю, что таблетка все еще у тебя во рту, и когда ты откроешь рот, чтобы откусить кусочек груши и прожевать его, ты поневоле проглотишь таблетку. Меня ты обмануть не сможешь, потому что я — Лили. Я не какая-нибудь из этих глупых старух с хитрыми внуками, которые делают со своими бабушками все, что хотят. Ты не хочешь больше есть суп, потому что до сих пор не проглотила таблетку».
— Да ладно, она уже чувствует себя хорошо, дай ей поспать, — сказала мама. — Не бойся, ничего с ней не случится.
— А теперь ею займешься ты, — сказала Лили голосом, каким она говорила, когда сердилась. Она посмотрела на маму пристальным взглядом, в котором чувствовался упрек.
Мама, скрестив руки на груди, уставилась на свисающую с потолка лампочку. Лили уже не производила на нее былого впечатления.
— Где ты была, когда у нее температура подскакивала до сорока градусов? — разгневанно спросила Лили, опершись руками в подлокотники своего инвалидного кресла с таким видом, как будто собиралась встать. — Где ты была, когда нужно было разговаривать с учителями, когда она падала и больно ударялась, когда нужно было менять пеленки, когда у нее болели зубы? Где ты была, когда происходило все то, что происходило? Ты была со своими друзьями, ты занималась своими собственными делами, ты ездила в Таиланд, ты рисовала эти дурацкие картины…
Лили имела в виду картины, которые висели у нас дома почти на всех стенах и которые мама рисовала каждый раз, когда приезжала из Таиланда с головой, забитой очередными новыми идеями.
Я чуточку сползла вниз — так, чтобы на подносе ничего не опрокинулось, — и теперь то закрывала, то приоткрывала глаза.
— Эта великая идея была твоей, а не моей! Мне вообще ничего этого не было нужно.
— Я сделала это ради тебя, чтобы ты не осталась одна. Ты всегда была человеком не от мира сего и сейчас пытаешься убежать от старости, но когда-нибудь она тебя догонит, и вот тогда-то ты вспомнишь свою мать и то, что она для тебя сделала.
Читать бесплатно другие книги:
