Украденная дочь Санчес Клара
— В доме, который нам дарят мои родители и который находится в пятидесяти километрах отсюда. У нас там будут собаки и лошадь.
— Твоим родителям известно, что у тебя будет ребенок?
— Они этому очень рады, но я не уверена, что хочу, чтобы у меня был ребенок.
— Почему? В этом своем доме, да еще и с ребенком, ты будешь очень счастлива.
— Посмотрим.
Я устроилась поудобнее на сиденье мотоцикла.
— Матео в конце концов доставит тебе неприятности, поверь мне, — сказала Принцесска, ставя ногу в ботинке на грязезащитный щиток мотоцикла. — Он может вести себя очень эгоистично.
Я хотела уже сказать ей, что сегодня начала подыскивать себе дом, но потом решила не играть в эту ее игру.
— Что-то мне в это не верится, — сказала я.
— Тебе в это не верится? — Она улыбнулась. — Тебе в это не верится. Ты еще младенец, хотя и выглядишь как взрослая женщина.
Я всегда выглядела старше своих лет, и, когда училась в старших классах школы, люди, глядя на меня, думали, что я, наверное, учусь в университете. Сейчас я, вероятно, выглядела, как женщина, у которой уже есть дети и которой уже под тридцать. Принцесска же наверняка выглядела намного моложе своего возраста благодаря голубым глазам и удивительно белой коже. Она отнюдь не была юной и наивной, как ягненок.
— Мне кажется, что он ведет себя эгоистично по отношению к тебе, но отнюдь не ко мне. Я думаю, он тебя не любит.
Я раньше не могла себе даже представить, что способна произнести подобные слова.
— И тебя тоже, — раздосадованно пробормотала Принцесска, убирая ногу с мотоцикла.
«Чем она, интересно, занимается кроме того, что бегает за Матео? — задумалась я. — Может, где-то учится?»
— Ты тоже занимаешься музыкой? — с искренним интересом спросила я.
Она отрицательно покачала головой. Мягкие волосы ее «ирокеза» зашевелились, как травка на ветру.
— Ты где-то учишься?
Она пошла прочь от меня. Когда я открыла рот, чтобы спросить, работает ли она где-нибудь, ее рядом со мной уже не было. Она удалялась от меня широким шагом, сводившим на нет свойственную ей элегантность. У меня возникло подозрение, что ее слова — не более чем выдумка, что она просто влюблена в Матео и поэтому прилагает столько усилий для того, чтобы удержать его возле себя, что тягаться с ней мне будет не под силу. Чем дольше я сидела на мотоцикле в ожидании Матео, тем более смешной казалась самой себе. И вдруг я почувствовала, что меня одолевает усталость. Единственное, что меня приободряло, — это то, что он сам приезжал увидеться со мной и что я очень хотела его видеть.
Когда я уже начала слезать с мотоцикла, чтобы уйти оттуда, то заметила, что ко мне быстрыми шагами идет Матео. В темноте он казался еще более привлекательным. В темноте он был именно таким, каким мне очень нравился.
Он не дал мне ничего сказать.
— Поехали! — выпалил он, заводя мотоцикл.
Я прильнула к его спине. Я поступила правильно, что пришла сюда. Если бы я на это не решилась, то не сидела бы сейчас, прижавшись к нему.
Я ни о чем не думала. Мы не поехали ко мне домой, и мне не о чем было переживать. Мы остановились перед подъездом дома, входная дверь в котором была укреплена алюминиевыми пластинами. Лифта в этом доме не было, и мы молча поднялись по лестнице на третий этаж, дыша все тяжелее и тяжелее. Матео покашливал — он выкурил слишком много «травки».
— Это квартира моего друга. Того длинного, который все время торчит у входа.
Я старалась не думать ни о «том длинном», который лично для меня был Жердью, ни о том, зачем он дал Матео ключи от своей квартиры. Я также старалась не смотреть на кровать и на простыни. Я сконцентрировала все свое внимание на Матео. Мне хотелось увидеть первый раз Матео голым именно в темноте. Мне хотелось, чтобы мы занимались любовью ночью, в незнакомом мне доме и на кровати, которая останется в моей памяти такой, какой я видела ее в своем воображении. Все происходило так, как будто этого в действительности не происходило, как будто мне просто снилось то, чего хотелось бы. Хотя в комнате и горел свет, я его не замечала. Я чувствовала, что мое желание сбывается.
Когда все закончилось, я предпочла поехать домой на такси, да и Матео не стал настаивать на том, чтобы меня проводить.
По дороге домой, я, окутанная ласкающей меня ночной темнотой, все время поглядывала на перстень, который Матео, прощаясь со мной, достал из кармана плаща и протянул мне. По всей видимости, он тогда приезжал к нам домой с намерением подарить мне его, но после нашего спора передумал. Это был точно такой же перстень с изображением кобры, какой носил и он сам. Я взяла у Матео перстень и надела его себе на безымянный палец.
Я скучала по Матео, причем особенно сильно тогда, когда ездила навестить маму. В то время, когда я находилась у нее в палате, я о нем забывала, но, как только выходила из больницы, снова начинала о нем думать. Он был для меня олицетворением удивительной жизни. Я уже неделю его не видела и ничего о нем не слышала, и когда у меня возникало желание взять да и приехать в молодежный клуб, в котором он репетировал, я тут же осознавала, что не должна этого делать, потому что наше взаимное желание уже было выполнено и мне не следовало ни на чем настаивать. Если судьбе будет угодно, чтобы мы встретились, — мы встретимся. Мне хотелось, чтобы хотя бы раз в жизни моя судьба занялась мною, а не чтобы все время я сама занималась своей судьбой. Точно так же, как я впустила в свою жизнь призрачную сестру, я могла впустить в нее и Матео, хотя я и осознавала — не знаю благодаря чему, но осознавала, — что Матео не выживет в моей настоящей, не выдуманной жизни, какой бы эта моя настоящая жизнь ни была.
18
Лаура, тебя ждет Париж
Я тосковала по той зиме, в которую я — как будто это было самым обычным делом — купила себе билет на самолет до Парижа. Я купила его на деньги, которые мне давала бабушка Лили за то, что я работаю в нашем обувном магазине. Денег она мне давала немного, однако я ведь не была наемным работником — я была будущей владелицей этого магазина, и было бы странно, если бы я стала тянуть деньги у себя самой. Тратила на свою текущую жизнь я тоже немного: иногда ходила в кино, иногда — на дискотеку. Одежду мне покупала Лили, причем она на это не скупилась, потому что хотела, чтобы ее внучка была хорошо одета — и когда она работает в семейном магазине, и когда находится где-то еще. Туфли и различные принадлежности к ним мы брали в нашем магазине, а одежду выбирали вместе, когда ходили с бабушкой за покупками. Маму привлекала одежда в стиле хиппи, в восточном стиле, в этническом стиле — в общем, лишь бы не как у большинства людей, — поэтому она с нами по магазинам не ходила.
В аэропорту меня ждал Паскуаль. Он попросил в лаборатории разрешение поехать меня встретить, и нам понадобилось два часа на то, чтобы добраться до его квартиры, потому что он жил возле Парижа в пригородном районе, который назывался Монтрёй. Район этот, конечно, находился далековато от центра, однако поезда метро двигались быстро, да и наземным транспортом ехать по этому удивительному городу было отнюдь не скучно. Мне очень нравилось слушать, как Паскуаль разговаривает по-французски с различными людьми. А еще мне нравилось сидеть с ним в каком-нибудь из очаровательных уличных кафе в квартале Маре. Я мысленно представляла себе, что гляжу на нас как на парочку со стороны, глазами другого человека: «Он был старше ее, лет двадцати восьми, в пальто из ткани цвета морской волны и в длиннющем шарфе, обернутом вокруг шеи раза четыре и спускающемся при этом почти до земли. У него были очень черные волосы и такая борода, словно он пытается выглядеть как маститый ученый. Закуривая сигарету, он восторженно рассказывал о своей жизни и работе. Она пребывала в прекрасном настроении: прильнув к нему и наполовину утопив лицо в его шарфе, она вдыхала запах лавандового одеколона, которым он постоянно пользовался. Он, уже пуская облачка сигаретного дыма, левой рукой обхватил ее за плечи, а правой время от времени подносил сигарету к губам и делал длинную затяжку…»
Я познакомилась с ним на праздновании дня рождения одной из своих школьных подруг. Он был братом ее кавалера, и подруга сказала мне, что как только она увидела нас вместе, то сразу поняла, что мы прекрасно друг друга поймем. Она при этом имела в виду вот что: я почти не встречаюсь с парнями, а он — с девушками. Я не ходила на свидания с парнями потому, что меня всегда опекала Лили, а он не ходил на свидания с девушками потому, что был очень робким, а также потому, что больше всего его волновало собственное будущее. Мы сразу начали встречаться. Он приходил ко мне в наш семейный магазин, а я заглядывала к нему в университет. Так продолжалось до тех пор, пока ему не выделили стипендию для стажировки в Институте Пастера. Я очень гордилась тем, что делал Паскуаль, а также тем, что мой парень — ученый, а не какой-нибудь оболтус. Ни Лили, ни мама ничего мне по этому поводу не говорили, однако, когда он уехал во Францию, мне показалось, что Лили обрадовалась. Она сказала, что я тоже должна заботиться о своем будущем.
В Париже все оказалось каким-то другим. Я чувствовала себя абсолютно свободной. Я не вспоминала ни о нашем магазине, ни о нашей семье, и когда все-таки о них вспомнила, то мне стало даже совестно, что я так быстро о них забыла. Я показалась себе бесчувственным чудовищем — бесчувственным, но счастливым. Меня не раздражали ни долгие поездки на общественном транспорте, ни то, что квартира Паскуаля была маленькой и темной. Я воспринимала происходящее как приключения — мои приключения. Я даже не обращала внимания на то, что мы довольствуемся малым. Друзья Паскуаля вызвались найти мне учеников, да я и сама начала ходить по культурным центрам района и предлагать свои услуги в качестве преподавателя танцев. Меня удивило, как легко можно распрощаться с прошлой жизнью и начать жить совсем по-другому, не оглядываясь назад. Я уже начала раздумывать о том, как сказать Лили и маме, что я поживу здесь некоторое время, чтобы выучить французский язык, когда вдруг раздался телефонный звонок, который прервал самый фантастический проект всей моей жизни.
Звонила мама. Она сказала, что я должна немедленно возвратиться, потому что у Лили отказали ноги: она буквально рухнула наземь, не может больше ходить и находится в больнице. Мама не могла одновременно и заниматься магазином, и ухаживать за Лили, а потому она потребовала от меня срочно вернуться домой. Именно потребовала, а не попросила — у нее не было другого выхода.
Когда Паскуаль пришел в тот вечер домой, то увидел, что я собираю чемодан. Он сказал мне, что один из его друзей договорился с кем-то, что я буду проводить занятия по балету три дня в неделю по два часа в день в центре города. Он также сказал, что это только начало. Больше я его слушать не стала: мне уже не хотелось даже говорить о своей чудесной жизни в Париже, потому что несчастье, происшедшее с Лили, поставило на этих моих приключениях крест.
Уже через два дня я возвратилась в Мадрид. Бабушка уже выписалась из больницы и ждала меня, сидя в инвалидном кресле на колесах. Увидев меня, она заплакала. Слезы текли по ее белой коже, по круглому лицу. Мне плакать не хотелось. Я чувствовала себя солдатом, которому надлежит выполнить свой долг. Двадцать дней, проведенных в Париже, были, пожалуй, единственным периодом в моей жизни, когда я жила так, как сама хотела.
Я снова занялась нашим обувным магазином, а мама несколько дней спустя отправилась в путешествие. Она сказала, что больше не может, что ей нужно отойти от дел. Еще она сказала, что я молодая, что у меня больше сил, что я ее пойму, что мне нельзя заниматься чем-то другим, что я не могу быть такой же безответственной, как она…
19
Вероника об этом узнаёт
Я поднялась с постели, чувствуя себя разбитой. Начав с кофе, я принялась машинально делать все то, что обычно делала по утрам. Отец еще в семь часов ушел работать на своем такси. Я тоже проснулась в семь, но тут же — даже не став потягиваться — закрыла глаза и позволила своей голове думать так, будто она никак не связана с моим телом и с моей душой. С тех пор как Мария, помощница детектива Мартуниса, сказала, что в один прекрасный день кусочки пазла начнут занимать свои места как бы сами собой и мне нужно будет всего лишь потрудиться окончательно собрать их в единое целое, я, просыпаясь, мысленным взором отчетливо видела девятнадцатилетнюю Лауру, дом, в котором она живет, ее семью. Жаль, что еще далеко не все кусочки пазла заняли свои места. А может, я вовсе не такая умная, какой меня считает Мария? Может, кусочки пазла не смогут встать на свои места в моем скудном умишке? И что это за кусочки пазла? Чего мне уже удалось добиться в своих поисках? Я познакомилась с людьми, которые лично видели Лауру, когда та была маленькой девочкой. Я выяснила, что у нее есть бабушка, которую зовут донья Лили, и мама, у которой такое же имя, как у какой-то знаменитой актрисы. Еще я видела ее фотографию. Ту фотографию. Фотографию, которая являлась ключевым кусочком этого пазла, хотя по ней и невозможно узнать Лауру, уже ставшую взрослой. Она ведь может быть сейчас очень высокой и очень толстой или же, наоборот, низенькой и худой, а волосы у нее вполне могли потемнеть. В ее лице не было никаких отличительных черт, по которым ее можно было бы узнать. Однако она, если бы ее все-таки удалось разыскать, без труда узнала бы себя на той фотографии. Кроме того, данная фотография была для меня как бы частичкой Лауры, подтверждением того, что она действительно существует, что она — не призрак.
Хорошенько проветрив дом, я закрыла окна, глядя на целое полчище низких темных туч, возвещающих о приближении осенних холодов. Сначала я закрыла окна в гостиной, затем в кухне, потом в наших с Анхелем комнатах и в последнюю очередь — в спальне родителей. Отец, решив принимать ситуацию такой, какая она есть, и снова начав спать на супружеской кровати, теперь сам заправлял эту кровать. Заправлял он ее не очень хорошо, однако эта кровать и вообще родительская спальня были для меня маленьким мирком, принадлежащим исключительно моим родителям, а потому что-то изменять в этом мирке могли только они сами. Дверь шкафа была приоткрыта, и я подошла, чтобы ее закрыть. Я пошарила по наружным и внутренним карманам синего — а точнее, цвета морской волны — пиджака своего отца. Пиджака, который он надевал лишь по датам, отмеченным на висящем у нас в кухне календаре. Это был большой календарь, который нам подарил на Рождество банк и в котором мы отмечали даты визитов к стоматологу и другим врачам, сроки платежей по счетам, дни снятия показаний со счетчика газа, а также дни мероприятий, на которые отец надевал пиджак цвета морской волны: ужины в компании друзей, посещения театра, походы на концерты, участие в свадьбах.
Я, сама того не осознавая, искала фотографию Лауры, в один прекрасный день исчезнувшую из портфеля из крокодиловой кожи. Сначала я подозревала Анну, а затем мои подозрения переместились на отца, потому что он знал об этой фотографии и потому что он, как я была уверена, считал, что то, что произошло с его женой, — следствие этой истории с якобы оставшейся в живых Лаурой. Он наверняка не решился порвать эту фотографию, потому что мама ему этого никогда бы не простила, но он вполне мог ее, так сказать, символически перепрятать и тем самым символически удалить из жизни моей мамы. Я никогда не отваживалась спросить себя, действительно ли отец не испытывает никаких чувств к Лауре, которая, в общем-то, была для него такой же дочерью, как и я. Его, безусловно, оправдывало то, что он никогда ее не видел и искренне считал, что она умерла. А еще то, что он опасался, что вся эта возня по поводу Лауры может очень плохо закончиться. Как бы там ни было, его негативное отношение к поискам Лауры вызвало у меня определенные подозрения, и я стала искать в карманах его пиджаков (сначала — цвета морской волны, потом — обычного коричневого, затем — серого демисезонного) фотографию девочки, которая, возможно, была моей сестрой. Обстоятельства не позволили нам быть нормальной семьей, а ведь чего мы хотели — так это именно быть нормальными, то есть самыми обыкновенными людьми. Я, к примеру, хотела иметь самую обыкновенную внешность, а не такую, как у разодетой в стиле «панк» золотоволосой Принцесски, мама вполне довольствовалась работой продавщицы диетических продуктов и косметических средств, отец был рад работе в качестве таксиста (хотя он вполне мог бы быть хозяином целого таксопарка), а Анхель… Одни люди не стремятся быть нормальными, а другие — такие, как, например, мы, — наоборот, только об этом и мечтают. Даже если я найду Лауру и она окажется моей сестрой, и мама наконец-то обнимет ее, мы уже все равно не сможем снова стать абсолютно нормальными…
Вот черт, я все никак не могла найти ту фотографию. Я открыла ящик комода и достала папки с документами, относящимися к работе отца. Я принялась рыться в них с превеликой осторожностью: мне отнюдь не хотелось, чтобы какой-нибудь из документов упал на пол. Я просмотрела содержимое этих папок на скорую руку, но этого было вполне достаточно, чтобы убедиться, что фотографии здесь нет. Я порылась в стопках платков и носков отца — и там фотографии не было. Нужно было бы осмотреть и другие места, однако шарить везде и всюду я не могла. Если он эту фотографию действительно спрятал, найти ее будет трудно. Поэтому я решила остановиться и еще раз заглянуть в портфель из крокодиловой кожи. Он лежал, завернутый в одеяло, как и в тот день, когда я впервые увидела его много лет назад и начала понимать, почему наша семья живет какой-то не совсем нормальной жизнью.
Я подошла с портфелем к столу в гостиной. С тех пор как мама легла в больницу, я иногда, сама того не замечая, ставила на него чашку с кофе, а отец — банку пива, и теперь я ломала голову над тем, как удалить круги, образовавшиеся на красном дереве. Маме хотелось, чтобы этот стол и прилагающиеся к нему стулья стали в нашей семье той высококачественной и красивой мебелью, которая передается из поколения в поколение, от родителей детям.
Я открыла портфель и, перевернув, хорошенько потрясла, чтобы из него вывалилось абсолютно все. Никакой фотографии не выпало. Тогда я тщательно осмотрела его внутренности. Тайна фотографии Лауры была уж тайной так тайной. Я чувствовала себя слепой, которая не сможет заметить эту фотографию, даже если та откуда-нибудь и выпадет. Образ девочки по имени Лаура мало-помалу стирался у меня из памяти, пока я даже не начала сомневаться в том, что когда-то видела ее лицо. Я едва ли не тысячу раз заглянула под стол, под диван, под шкаф. Может, ветер унес фотографию на веранду? Я заглянула под стулья на веранде. А может, она вылетела через окно? Я пошла в кухню, чтобы приготовить себе еще кофе, и медленно вымыла одну из белых чашек в форме трубы, из которых мне нравилось его пить. Я не знала, почему мне нравились чашки именно такой формы: это была одна из моих странностей, которых с годами становилось все больше и больше. Впрочем, какие-то странности имелись у всех взрослых людей, с которыми я была знакома. Держа чашку в руке, я подошла к столу в гостиной и, сама того не замечая, поставила чашку на него. Еще один круг. Я, резко подняв чашку, поспешно вытерла его краем футболки и пошла за тряпкой. На этот раз круг получился еле заметный. Я испытывала сильную тоску, думая о том, что мы с отцом творим с любимым столом мамы. Я поставила чашку на тряпку. Хорошо, что эта моя чашка — маленькая. Мой взгляд упал на портфель из крокодиловой кожи. Возможно, я могла бы рассказать обо всем этом Матео, и он бы мне чем-нибудь помог. Четыре глаза видят больше, чем два. Он никому ни о чем не расскажет. Он ведь даже не знаком с моей мамой. Но в этом случае я лишила бы себя отдушины, лишила бы себя своей второй, другой жизни.
Ваза для цветов была большой, из толстого стекла. Кроме ветки с двумя десятками роз, которую отец всегда дарил маме на день рождения, в ней всегда стоял огромный разноцветный букет из матерчатых цветов, который очень радовал глаз. Я провела пальцами по позолоченным буквам на шелковой обивке в уголке внутренней части портфеля. Я всегда думала, что этот портфель моему отцу подарили: ни он, ни мама не стали бы тратить деньги на такую дорогую и, в общем-то, ненужную вещь. «Обувной магазин Валеро». Я много раз видела эту надпись, но ни разу не удосужилась ее прочесть. В ней фигурировал и адрес этого магазина: улица Гойи, Мадрид. Для меня не было важно, где куплен этот портфель, — для меня было важна лежавшая в нем фотография. Эта фотография, по-видимому, не позволила мне заметить кое-какие другие детали. Если прислушаться к совету Марии, помощницы Мартуниса, то мне следовало разыскивать кусочки пазла, но не ломать над ними голову, то есть не думать над имеющимися у меня сведениями слишком много, а иначе я постепенно начну воспринимать их в искаженном виде. Если бы я не вспомнила, раскрыв портфель, о Марии, то, возможно, не провела бы ладонью по этой надписи на портфеле.
Из-за того, что я врала маме, будто бы учусь в университете, я до второй половины дня — то есть до времени, когда, как она полагала, у меня заканчивались занятия, — не могла прийти в больницу и была вынуждена стараться не противоречить самой себе в своих разговорах с мамой. Это стоило мне немалых усилий, потому что врать легко, но отнюдь не так легко помнить свою ложь во всех деталях. Те, кто и сам начинает верить собственной лжи, ошибаются гораздо меньше. Я зачастую не помнила, говорила ли, что уже сдала экзамен по тому или иному предмету, или же говорила, что еще его не сдала. Само собой подразумевалось, что я отвожу товары клиентам, когда у меня нет занятий — то есть после них или в перерывах между ними — и когда я не сижу у мамы в больнице. При этом мама, видимо, не задумывалась о том, как я умудряюсь все успевать: и учиться, и приезжать к ней, и заниматься работой по дому, и развозить товары живущим довольно далеко друг от друга клиентам, да еще и на общественном транспорте.
Я чувствовала себя уставшей, и мне захотелось совершить в этот день какую-нибудь объемную продажу, а потому я решила отправиться к «роковой женщине». Мне предстояло потратить на поездку к ней на общественном транспорте добрую половину утра, но в этом имелся смысл. Если я продам ей алмазную и золотую серии, то смогу вернуться в центр города на такси. Однако что-то подсказывало мне, что ситуация изменилась. В тот день, когда она сняла с себя шелковый халат, надела обычную одежду и вышла вместе со мной на улицу, мне показалось, что она только что порвала с привычным ей миром.
Я нажала на звонок. Рядом с дверью на ограде находилась хорошо знакомая мне табличка с номером «14». С верхней части ограды свисали побеги плюща, которые не мешало бы подрезать. Царящая вокруг тишина усиливалась ощущением легкой запущенности. Я несколько раз нажала на звонок и попыталась разглядеть что-нибудь между железными прутьями двери. Ответом мне была тишина, которая, казалось, окутала бассейн, веранду, окна.
— Извините, вы кого-то ищете?
Я обернулась с таким ошеломленным видом, как будто за кем-то шпионила и меня в этом уличили.
— Я договорилась о встрече с хозяйкой этого дома, но мне почему-то не открывают дверь…
Передо мной стояли мужчина и женщина, обоим — лет по шестьдесят. Мужчина был одет в рабочий комбинезон, а женщина — в джинсы и серый свитер. Она держала в руке ключ, который неторопливо вставила в замочную скважину. Эти люди работали у «роковой женщины»: мужчина ухаживал за ее садом, а женщина — за домом.
— Я принесла биологические продукты, которые она заказала.
— А-а, ну да! — закивала женщина. — У нее такого добра полный дом.
— Ну и хорошо, — сказала я, думая, что не стоит ввязываться в разговор на данную тему. — Если вас не затруднит, скажите ей, что я приходила и приду еще раз, когда смогу. Мне сюда очень далеко ехать.
— Ты приехала не на автомобиле? — спросил мужчина, озираясь по сторонам.
Я отрицательно покачала головой и взяла свой чемоданчик, который до этого поставила на тротуар.
— У меня на дорогу туда и обратно уходит все утро, — сказала я, интуитивно чувствуя, что нужно попытаться вызвать у этой парочки чувство сострадания.
— По правде говоря, она была без ума от этих штучек, но пользовалась ими мало.
— Была? — удивленно переспросила я.
— Да, была, — кивнул мужчина. — Не переживай, она не умерла. Просто… просто мы не знаем, когда она вернется. И неизвестно, сможешь ли ты ей еще хоть что-нибудь продать.
— В прошлый раз она возила меня на «мерседесе» на встречу. Она для меня больше, чем просто клиент. Она заболела? Где я могу ее найти?
Женщина повернула ключ и открыла дверь. Потом жестом показала, чтобы я проходила во двор. Обстановка во дворе была невеселой — такой, как будто жизнь здесь подошла к концу. На стульях валялись сухие и зеленые листья, такие же листья плавали на поверхности воды в бассейне. Светло-красные плитки были забросаны кое-где комочками земли. Казалось, что с того момента, когда «роковая женщина» помахала мне на прощание в окошко своего автомобиля, в этом саду прошло несколько лет со всеми их сезонами.
— Не знаем, получим ли мы когда-нибудь за это плату, однако считаем своим долгом чуть-чуть здесь прибрать.
Мы все еще стояли перед входом. Фасад дома и все вокруг него было похоже на заброшенную декорацию для какого-то фильма.
— Соседи неодобрительно относятся к тому, что произошло. Если она возвратится, они от нее отвернутся, — сказала женщина, делая несколько шагов по дорожке, усыпанной опавшей листвой.
Я пошла вслед за ней и остановилась тогда, когда остановилась она. Мужчина начал осматривать растения и отламывать сухие веточки своими узловатыми пальцами.
Было очевидно, что женщина горит желанием рассказать о том, что же все-таки произошло, но я не стала ее расспрашивать, чтобы не показаться чрезмерно любопытной.
— Она в тюрьме «Алькала-Меко». Как-то раз, когда она приехала домой на своем автомобиле, ее уже ждали полицейские.
Я моментально всем своим существом почувствовала, что речь идет как раз о том дне, когда она ездила со мной в школу и вела себя очень странно. Моя собеседница, по-видимому, заметила, что я побледнела. Чувствуя, как слабеют ноги, я присела на скамеечку, покрытую мозаикой.
— Да, именно так, — сказала женщина, становясь передо мной. — Мы от этого очень пострадали, но все к тому и шло. У этой женщины не было тормозов, ей всегда всего казалось мало. — Она посмотрела на окна второго этажа. — По всей видимости, она попыталась его убить, однако всего лишь оставила лежать без сознания с впечатляющей дыркой в голове, а когда она вернулась, чтобы избавиться от тела, ее уже ждала полиция. Он сейчас в больнице в довольно тяжелом состоянии. Мы не знаем, женаты ли они, но, как нам кажется, хозяин дома — он. Через несколько дней мы поедем его навестить, потому что сюда к нему не приезжали ни друзья, ни родственники — в общем, не приезжал никто.
Я на прощание хотела было подарить ей образцы кремов жемчужной серии, но, подумав, что мне не понравилось то, что она сказала о «роковой женщине», я их ей не дала. Просто поблагодарила — и все.
Я не стала вызывать такси, причем не только из-за того, что ничего не продала. Новость, которую я узнала, так сильно меня взволновала, что я почувствовала потребность пройтись пешком, чтобы поубавить адреналина в крови. «Роковая женщина» оказалась способной убить человека, после чего подвезти меня на автомобиле, подождать в течение довольно долгого времени, немножко всплакнуть, наврать мне что попало и затем вернуться в свой дом, где, как она думала, лежит уже холодный труп мужчины, ставившего ей синяки, — который, может, был ее мужем, а может, и нет, — чтобы тем или иным способом избавиться от этого трупа. Возможно, она размышляла о том, как от него избавиться, когда ждала меня у входа в школу. Она стояла в то ясное утро под лучами солнца, курила и перебирала в голове различные варианты своих дальнейших действий. Ей даже могло прийти в голову закопать покойника в саду. Судя по словам прислуги, у него, похоже, практически не было ни друзей, ни родственников. «Роковая женщина» в течение нескольких часов наслаждалась удивительным ощущением свободы.
Мне ужасно захотелось поехать в больницу к маме и рассказать ей обо всем, и я мысленно поблагодарила «роковую женщину» за то, что она своим поступком дала мне возможность отвлечь маму от ее забот и переживаний, — точно так же, как она отвлекла и меня от моих забот и переживаний, потому что проблемы «роковой женщины» в чем-то показались мне еще более жуткими, чем проблемы нашей семьи.
Мама объяснила мне, что необходимо купить, чтобы пришить к чемоданчику длинный ремень, позволяющий носить его через плечо. Так мне будет легче. Еще мама, прищурив глаза, добавила, что ей ужасно хочется выйти из больницы и снова начать работать. «Начиная с сегодняшнего дня очень многое изменится, потому что мы не можем быть заложниками своего прошлого всю оставшуюся жизнь», — сказала она. Я поцеловала ее и открыла чемоданчик, в котором у меня лежали золотая и алмазная серии продуктов, два пакета водорослей «Нори» и несколько баночек с различными мазями. Я рассказала маме, что не смогла отдать этот заказ «роковой женщине» и что я ездила к ней утром, потому что занятия в университете у меня теперь проходят во второй половине дня. Мама слегка испуганным взглядом поискала среди моих вещей учебники. Она ни за что на свете не хотела осознавать, что я ее обманываю. Она не хотела, чтобы я разрушила ее представления обо мне как об идеальной дочери.
— Уже началась практика. Мне нет необходимости носить с собой учебники и даже конспекты. Это самая интересная часть учебы.
Ее взгляд снова стал обычным. Она всегда была готова закрыть глаза на что угодно, если ей предъявляли соответствующее алиби.
— Так ты не оставила заказ у нее дома?
Я, отрицательно покачав головой, присела на край ее кровати.
— Понимаешь, когда я приехала к ней домой, то оказалось, что…
— Невероятно! — воскликнула мама и даже слегка приподнялась на постели. — В тюрьме «Алькала-Меко», наверное, еще хуже, чем в этой больнице. Убить кого-то — это самое худшее, что может сделать человек в своей жизни… Если сможешь, съезди ее навестить. Я готова поклясться, что она хороший человек и у нее имелись серьезные основания для такого поступка.
Я придерживалась такого же мнения. Эта женщина импонировала мне гораздо больше многих других людей, которым никогда даже в голову не приходило кого-то убивать. Тот факт, что она попыталась прикончить своего мужа, не мог вытеснить из моей памяти чудесные воспоминания о том, что она покупала кремов на полмиллиона песет и была со мной очень любезна.
Вечером я рассказала обо всем этом отцу, однако он слушал меня невнимательно, вел себя рассеянно и немного нервничал. За ужином он ел очень много, даже слишком много, и пришлось сказать, чтобы он остановился, если хочет, чтобы у нас в доме осталась какая-то еда на ближайшие дни.
Я спросила отца об Анне. В последнее время именно он чаще всего виделся с ней, потому что они частенько сталкивались в больнице, потому что они встречались ради того, чтобы отец немного отвлекся от своих проблем, потому что Анна была лучшей подругой моей мамы или потому что… Я задавалась вопросом, а не влюбился ли он в Анну в попытке избежать психического напряжения, вызванного сложившейся в нашей семье ситуацией? Почему же он тогда так много ест? Разве не принято считать, что любовь приводит к потере аппетита? Возможно, его нервозность и неумеренный аппетит были вызваны неприятностями на работе и вообще всеми теми проблемами, с которыми он сейчас сталкивался. Меня ведь тоже заставляли понервничать затеянные мною поиски призрачной сестры.
— Анна? Она сюда еще придет, — сказал папа, залпом выпивая бокал вина, которое нам принесла Анна.
Мы с ним уже перестали ломаться. Мы вели себя так, как нам хотелось, и пользовались тем, что имелось под рукой, чтобы чрезмерно не драматизировать ситуацию и как-то поддерживать свое душевное состояние.
— Послушай, папа, а кто подарил тебе портфель из крокодиловой кожи? — спросила я. — Он, наверное, стоит кучу денег.
— Бетти. Она как-то раз пришла домой взволнованная и с этим портфелем в руке. Она подарила его мне просто так — у меня не было ни дня рождения, ни какого-нибудь другого праздника. Я ее поблагодарил, но брать с собой в такси такую красивую и дорогую вещь не стал. Если хочешь, можешь им пользоваться.
Я узнала у отца, что мама подарила ему этот портфель около семи лет назад. Зимой, в конце января. Она наверняка приобрела эту вещь на какой-нибудь распродаже. Все вроде бы было понятно.
Я в это утро даже не собиралась пытаться что-то продавать. Два клиента надиктовали на мой автоответчик очень объемные заказы, от которых мама деловито потерла бы руки. Еще маме звонили из фирмы, на которую она работала. Я решила, что посоветуюсь с ней по этому поводу ближе к вечеру, потому что сейчас собиралась отправиться за покупками. Нет ничего более замечательного, чем подняться утром с постели с определенной целью — какой бы незначительной она ни была — и устремиться на улицу с намерением эту цель достичь. Нет ничего более замечательного, чем почувствовать, что сложившиеся обстоятельства тебе в этом помогут. Дети идут в школу, родители отправляются на работу, люди едут, гуляют, делают покупки, разговаривают, о чем-то мечтают или же, как «роковая женщина», кого-то убивают — в общем, постоянно совершают какие-то действия. На моем автоответчике были также записаны три сообщения от моих лучших подруг. Они хотели встретиться со мной и рассказать, как у них дела в университете. Марга, Кармен и Росана. Их жизнь была прекрасна, и это чувствовалось по голосу. Им всем хотелось поболтать, они заявили, что скучают по мне. Две из них поступили на юридический, а третья — на факультет журналистики. Одна из них уже порвала с парнем, с которым встречалась, учась в школе, и две другие собирались последовать ее примеру. Они с удовольствием выслушали бы рассказ о моей авантюре с Матео — о нашей встрече в метро, о молодежном клубе, где у него проходили репетиции, о его мотоцикле, о том вечере, о поцелуе, о квартире Жерди, о том, как мы легли вместе в постель… Однако мне не хотелось пытаться создавать фальшивую видимость счастья. Моя жизнь отнюдь не была романтической. Мне также не хотелось, чтобы они узнали о болезни моей мамы и о том, что у меня вроде бы есть сестра, потому что пользы от этого не было бы никакой: помочь они мне не смогли бы, я просто впустую потратила бы время. Мы жили сейчас в параллельных мирах: они — в одном, а я — в другом, — и оказаться в одном мире с ними у меня пока возможности не было.
Я доехала на автобусе от своего дома до района Монклоа, а затем на метро — до улицы Гойи. Вся эта поездка заняла почти час. Кому на моем месте не было бы очень интересно узнать, почему мама, едва ли не самая бережливая женщина в мире, вдруг решила раскошелиться на портфель из настоящей крокодиловой кожи? Если бы ей захотелось приобрести шикарную вещь, которую она могла бы передать по наследству, она, скорее всего, купила бы сумку, с которой могла щеголять в тех случаях, когда отец надевал свой пиджак цвета морской волны. А еще на те же деньги она могла бы купить в подарок папе несколько фирменных костюмов и галстуков. В общем, в магазинах имелись в продаже по той же цене тысячи вещей, которые были намного красивее и полезнее, чем этот портфель из крокодиловой кожи.
Когда в этом портфеле лежала фотография Лауры, сам по себе он вообще не имел никакого значения. Сейчас же он, наоборот, превратился в нечто загадочное и интригующее. С тех пор как я очутилась в мире тайны, связанной с Лаурой, все стало таинственным, все приобрело какой-то другой смысл. И хотя я старалась, как посоветовала Мария, не думать слишком много, в моем мозгу то и дело стали раздаваться сигналы тревоги. Эти сигналы исходили от портфеля из крокодиловой кожи.
Обувной магазин «Валеро» имел довольно фешенебельный вид. Его витрина находилась в угловом доме, и самая дешевая пара туфель стоила более пятидесяти тысяч песет. Судя по витрине, здесь продавались высококачественные и модные изделия. Анна — «та, у которой есть собака» — наверняка покупала себе обувь именно в таких магазинах. Мама довольствовалась товарами попроще — и раза в два дешевле, — потому что никогда не придавала большого значения своей внешности. Я была более легкомысленной, и мое внимание сразу же привлекли стоявшие на витрине сапожки из змеиной кожи. Это были самые красивые из всех женских сапог, которые я когда-либо видела. Их, казалось, изготовили специально для меня. Цена на них указана не была — видимо, чтобы заставить потенциального покупателя зайти в магазин и вступить в разговор с продавцом. Я, однако, знала, что, какой бы ни была их цена, они мне наверняка не по карману.
Я толкнула тяжелую стеклянную дверь с наклейками «MasterCard» и «American Express», надеясь выяснить, почему когда-то мама зашла в этот магазин, как сейчас захожу в него я. На полках лежали всевозможные изделия из кожи — в основном обувь, но также чемоданы, портфели и дорожные сумки. Худая женщина в длинной юбке с широким коричневым поясом, изящно смотревшимся на бедрах, с усталым выражением лица слушала какую-то покупательницу. Потом она медленными жестами показала покупательнице, чтобы та сама поискала что-нибудь такое, что ей понравится, и не приставала с расспросами. Кожа этой женщины была очень смуглой — как будто она жила на пляже. Ее длинные рыжеватые волосы были причесаны в модном молодежном стиле, хотя женщине явно было уже не двадцать, не тридцать, не сорок и даже не пятьдесят лет.
За прилавком стояла и просматривала какие-то бумаги девушка со светло-каштановыми волосами, в которых проглядывали русые пряди. Она была примерно моего возраста — а может, на пару лет старше, потому что я всегда выглядела года на три старше своего реального возраста. Я подошла к ней и, поздоровавшись, сказала, что несколько лет назад моему отцу подарили портфель из крокодиловой кожи, что он пришел в негодность и что мне хотелось бы найти точно такой же портфель. Потом я рассказала, как этот портфель выглядел. У этой девушки были светлые — серо-голубые — глаза, пухлые губы и прямой нос. Лицо ее было полноватым и округлым, а вот фигура отличалась стройностью и даже худощавостью.
Она вышла из-за прилавка. Одежда ее была самой обычной, горчичных оттенков: юбка до колен, просторная курточка, сапожки на высоких каблуках, доходящие до икр, и шелковый шейный платок. Со стороны казалось, что она специально оделась так, чтобы выглядеть старше.
— Мама! — сказала она женщине, одетой так, как будто она хотела выглядеть моложе. — Ты помнишь портфели из крокодиловой кожи, которые продавались у нас несколько лет тому назад?
— Я пойду выпью кофе, — вот и все, что сказала ее мама в ответ.
— К сожалению, несколько лет назад я еще училась в школе и приходила сюда, в магазин, очень редко. Можно было бы спросить у моей бабушки. Она… — Девушка улыбнулась. — Она никогда ничего не забывает. Помнит буквально обо всем.
Неужели кусочки пазла начали занимать свои места? Я настолько задумалась, что девушка вскоре потеряла ко мне интерес и, оставляя после себя очень приятный аромат духов, направилась к другим покупателям. Бабушка, ее дочь и ее внучка, тесно связанные друг с другом… В том, что у этой девушки есть бабушка, нет ничего странного, — у меня ведь тоже есть бабушка. Однако мои бабушка и мама не жили вместе.
Я стала украдкой наблюдать за девушкой, делая вид, что разглядываю полки, на которых лежали вычурные туфли и сумки с позолоченными заклепками, покрытые блестками. Может, это и есть она? Я почувствовала, что спине стало жарко от попадающих на нее лучей солнца. А еще я почувствовала слабость в коленках. В моей голове роем закружились мысли. Боже мой! Если эта девушка и есть Лаура, мама, наверное, знала об этом уже давным-давно. Я ведь вообще-то, так сказать, шла по ее следам, обнаруживая то, что она, возможно, уже обнаружила раньше меня. Я вышла из магазина и пошла, не думая, куда иду, по улице. Проходя мимо кафетерия, я увидела ту женщину, которая была одета так, как будто хотела выглядеть моложе. Она медленно подносила к губам чашку кофе. Рядом стоял и что-то ей говорил официант.
Я не знала, что теперь делать со своим «открытием». Эта девушка, возможно, и есть Лаура, а если так, то у меня не было необходимости искать свидетельства о смерти и рыскать по кладбищам. Если это и в самом деле она, то я в своих поисках истины сделала астрономически большой прыжок вперед. Это было все равно, как если бы я перелетела из нашего дома в тот обувной магазин, как если бы меня отнесли туда на крыльях несколько ангелов или орлов. Если бы я обратила внимание на этот портфель как таковой намного раньше и задумалась над тем, какое значение имеет эта вещь сама по себе, без привязки к нашему дому, это избавило бы меня от хождения по разным местам. Однако эту вещь, привнесенную в мою жизнь из мира страданий мамы, я периодически рассматривала с десятилетнего возраста. Знать о том, что она лежит, спрятанная в одеяле, казалось мне таким же нормальным, как знать о том, что на комоде стоит шкатулка для драгоценностей, а в ванной висят матерчатые цветы; таким же нормальным, как прийти на пляж и увидеть море; таким же нормальным, как то, что по улице ездят автомобили, а утром восходит солнце. Тем не менее моей маме пришлось пройти свой крестный путь, прежде чем она нашла этот магазин — верную веху на пути к ее утраченной дочери. Она, наверное, так сильно там разволновалась, что купила этот портфель, чтобы хоть что-то купить и таким образом получить возможность побыть в магазине подольше. В тот момент все остальное — в том числе и деньги — потеряли для нее всякое значение. Мне теперь нужно было иметь в виду, что путь, по которому я сейчас шла, уже был пройден раньше моей мамой, что я иду по ее следам и что если она ошиблась, то и я тоже ошибаюсь.
Главный вопрос для меня заключался в том, ставить ли все именно на эту карту. Данный магазин был в затеянной мною игре самой верной картой, и поскольку я не могла дожидаться вечера, чтобы поговорить об этом с отцом, то, так и не дойдя до метро, повернула обратно и направилась в ресторанчик, в который он частенько захаживал пообедать, потому что днем там подавали удивительно вкусные блюда. И хотя у меня от волнения совершенно пропал аппетит и я не заставила бы себя проглотить даже ложку супа, я решила, что напрошусь пообедать с отцом.
Возле входа стояло такси моего отца. Автомобиль марки «ауди». Если отец не возил клиентов, он оставлял его с открытыми дверцами в нашем гараже, чтобы просушились обивка и коврики, так как терпеть не мог ни мокрых пятен, ни неприятного запаха. Он вообще следил за внешним видом своего автомобиля. Для него это была не просто машина — это была рабочая лошадка, позволяющая ему зарабатывать на жизнь себе и своей семье. Увидев этот чистенький и блестящий автомобиль, я обрадовалась тому, что пришла сюда не зря.
Это был один из тех ресторанчиков, которые стоит посетить: ресторанчик с маленькой деревянной дверью и с огромным меню в нише, выкрашенной в зеленый цвет. Мне было приятно осознавать, что папа питается хорошо и что он не изменяет своим привычкам: чем меньше мы выбьемся из привычной колеи, тем меньше времени нам потребуется на то, чтобы восстановить прежний образ жизни.
Пройдя мимо перегородки, за которой виднелись белые колпаки поварих, я оказалась в очень уютном обеденном зале, где стояло всего лишь несколько столиков. Ни за одним из них не было моего отца. Я так внимательно выискивала взглядом именно его, что прошло несколько секунд, прежде чем я заметила у стены Анну. Она с очень серьезным видом изучала меню, которое держала в руках. На мизинцах и на безымянных пальцах обеих рук у нее было по золотому кольцу. На чьих-то других руках этих колец показалось бы слишком много, а вот ее руки отнюдь не выглядели «перегруженными» и не теряли своего изящества.
У меня было два варианта дальнейших действий — или подойти к ней, или побыстрее отсюда удалиться. Я почувствовала себя неловко из-за того, что отец и Анна пришли поесть в такой уютный ресторанчик, когда мама — жена моего отца и подруга Анны — находится в больнице. И им тоже, наверное, будет неловко, если вдруг совершенно неожиданно появлюсь я. Они ни за что не поверят, что идея прийти сюда возникла у меня спонтанно и что я приперлась не для того, чтобы их «застукать». Я тоже не поверю, что они договорились встретиться здесь исключительно с благими и безобидными намерениями. Однако если бы я сейчас отсюда ушла, уже имеющиеся у меня подозрения дополнились бы новыми, и тогда всех этих подозрений стало бы уж слишком много.
Мимо меня поспешно прошел официант, держа в руках поднос, на котором стояло множество бокалов. Моему отцу, должно быть, захотелось поговорить с кем-нибудь о тяжелом состоянии моей мамы — с кем-нибудь, но не со своими детьми, чтобы не огорчать их еще больше. Однако даже эта мысль не сподвигла меня подойти к Анне. Я потихонечку, маленькими шажками, переместилась в укромный уголок. Вскоре к столику, за которым сидела Анна, вернулся отец. Он провел ладонями по своим волосам: он всегда делал это после того, как вымоет руки. Серьезное выражение на лице Анны сменила улыбка. Она встала и направилась в сторону туалета, оставив меню на столе. Едва она ушла, как я машинально направилась к столику, за которым остался сидеть в одиночестве отец.
Когда он увидел, как я сажусь на место Анны, то от удивления едва рот не открыл.
— Папа, давай поговорим прямо сейчас, — сказала я, у него на глазах открывая сумку Анны.
Отец, судя по озадаченному выражению его лица, напряженно пытался понять, что я делаю. А я искала фотографию Лауры. Если Анна и в самом деле ее украла, то вполне могла хранить у себя в сумке.
— Немедленно прекрати, — велел отец.
Я, роясь в сумке Анны, то и дело бросала взгляды в сторону туалета. Было, конечно же, понятно, что если она застанет меня за подобным занятием, то последствия могут быть весьма серьезными. Я рисковала очень сильно. Осмотрев содержимое сумки настолько тщательно, насколько это было в данных условиях возможно, я закрыла ее и поднялась со стула.
— Сегодня вечером у нас с тобой будет разговор. Не говори ничего Анне.
С этими словами я снова укрылась в укромном уголке зала. Оттуда я увидела, как Анна вышла из туалета, приблизилась к столу и погладила отца по плечу. Отец посмотрел на ее руку, не зная, как реагировать. Он вообще всегда был медлительным. Потом Анна села на свое место, убрав с сиденья сумку и повесив ее на спинку стула, — именно так, как эта сумка висела до моего прихода. Заметив свою оплошность, я засомневалась, а не заметила ли меня Анна, когда я зашла в ресторанчик, и не наблюдала ли она тайком за мной.
Вечером, как того и следовало ожидать, отец открыл входную дверь и снял свой пиджак с довольно сердитым видом. Я разогрела каннеллони, которые оставались от того дня, когда я активно занималась стряпней, лишь бы только не думать о Матео. Пока я накрывала на стол, отец открыл себе банку пива. Мы оба выжидали, кто же нарушит это ледяное молчание первым.
— Никогда бы не подумала, что встречу там Анну.
Отец, ничего не отвечая, сделал глоток пива.
— Мне нужно было срочно рассказать тебе о том, что удалось выяснить, и я вспомнила о ресторанчике, в котором тебе нравится обедать.
Он слушал меня невнимательно, как слушают невнятно бубнящее радио.
— Я почувствовала облегчение, когда не нашла в ее сумке фотографию Лауры, пропавшую из портфеля из крокодиловой кожи.
Отец наконец-таки посмотрел на меня. Он был не только сердитым, но еще и печальным.
— Маму скоро отпустят домой. Мне сегодня сообщили об этом врачи, — сказал он.
Я уронила вилку и нож на стол, и они зловеще звякнули.
— Они не считают возможным ее оперировать. Они боятся делать операцию. Но она, по крайней мере, теперь будет здесь, с нами.
Я в ответ кивнула, чувствуя, как к горлу подступает комок. А еще я почувствовала, что если сейчас не позволю себе расплакаться, то мои глаза лопнут от напряжения. Я отвернулась к микроволновке и позволила выкатиться из глаз нескольким слезинкам из того озера, которое только что собралось в моих глазах и которое выльется из них, когда я останусь одна.
— Анна говорит, что у нее есть возможность проконсультироваться по этому поводу с другими врачами. У нее очень широкий круг знакомых. Она наведет справки и затем мне позвонит. — Отец стал накладывать в тарелки каннеллони. — Ты, конечно же, ничего не ела, — сказал он, перекладывая бльшую часть еды в мою тарелку.
Я не могла ни возразить, ни вообще хоть что-нибудь сказать. Пожевав каннеллони, я проглотила несколько кусочков, которым при этом пришлось пробиваться через подступивший к горлу ком.
— Мы выкарабкаемся, — сказал отец. — Бетти очень сильная.
Это раньше она и в самом деле была сильной. Теперь — уже нет. Теперь она превратилась в развалину, и я не была уверена в том, что сумею обеспечить ей должный уход.
— Как только она окажется на собственной кровати, то сразу воспрянет духом.
Я сходила в туалет, сделала несколько глубоких вдохов и выдохов и лишь после этого, вернувшись к столу, нашла в себе силы очень медленно спросить:
— А мама знает, что ее не захотели оперировать?
— Врачи при мне сказали ей, что попробуют лечить ее по-другому, в домашних условиях.
— А мама?
— Она сказала, что мне нужно работать, что ты не можешь забросить свои занятия и что нужно придумать что-нибудь другое.
Отец опустил голову — опустил так низко, как будто шее было тяжело ее держать.
— Я сказал ей, что изменил продолжительность рабочей смены и что коллеги будут мне помогать.
— Замечательно, — пробормотала я.
Я едва ли не вылизала комнату сверху донизу. Я навела порядок в шкафах, протерла обои, вымыла окна и светильники и застелила кровать простынями, которые нравились маме больше всего. А еще я приготовила ее любимую ночную рубашку и купила цветы. Маме разрешалось есть все, но с определенными количественными ограничениями, поэтому я составила меню на каждый день, хотя и подозревала, что заставить маму есть будет нелегко.
Маму привезли из больницы на машине «скорой помощи» и донесли на носилках прямо до кровати. Ей поставили капельницу с каким-то лекарством и научили меня ее менять. Медсестры, как могли, изображали оптимизм:
— Ох и дочь у тебя, Бетти! Просто приятно иметь с ней дело.
— Таким девушкам не надо ничего долго объяснять. Они схватывают все на лету.
— Рядом с дочерью ты, Бетти, будешь в чудесной компании. Это не то что ведьмы вроде нас.
И так далее в том же духе.
Я была готова на коленях просить их никогда отсюда не уезжать и подбадривать нас днем и ночью.
Я также купила превеликое множество журналов — журналы, посвященные моде, украшениям, взаимоотношениям мужчин и женщин, садоводству. Мы с отцом поставили перед маминой кроватью телевизор, и, после того как поедим, я ложилась рядом с ней на кровать, чтобы вместе посмотреть новости, а затем отправлялась работать (хотя мама думала, что я иду на занятия в унивеситете). Отец стал работать по полдня, и мы с ним по очереди заботились о маме. Пару раз он выходил на работу в ночную смену, чтобы заработать побольше и — меня-то он обмануть не мог! — чтобы как-то отвлечься, и примерно по той же причине я ходила работать каждый день после обеда и отправлялась на рынок каждые два дня из трех. Любые развлечения мамы были для нас желанными, и я очень обрадовалась, что Анна, похоже, не стала обижаться на то, что я обшарила ее сумку, и приходила навестить мою маму. Что-то подсказывало мне, что Анна заметила меня тогда, в ресторанчике: она пробыла в туалете уж слишком долго — даже с учетом того, что могла подкрашивать там губы, — и вернулась к столику, как только я из-за него ушла. Моему отцу она, конечно же, ничего не сказала, чтобы не ставить его в неловкое положение и не ассоциироваться у него с чем-то неприятным: Анна, по всей видимости, хотела ему нравиться, причем не только в качестве подруги Бетти. Однако отец сейчас ничего не замечал: он чувствовал себя подавленным, раздавленным жизнью. Единственное, чего он желал от Анны, — это чтобы она пришла с хорошими новостями от своих знакомых врачей. Он все еще тешил себя надеждой, что найдется врач, который сможет сотворить чудо и спасти его жену.
На пятый день пребывания мамы дома, когда я уже собиралась прилечь рядом с ней, чтобы вместе посмотреть по телевизору новости, она приподнялась так высоко, как смогла, и обратилась ко мне с просьбой, которую я предвидела и которой со страхом ожидала.
— Вероника, — сказала мама, указывая на шкаф. — На последней полке еще со времен твоего детства лежит свернутое светло-зеленое одеяло. Достань его, но очень осторожно, потому что в одеяло завернут портфель из крокодиловой кожи. Принеси мне его.
У меня мелькнула мысль, что если я когда-нибудь стану матерью, то постараюсь не быть такой слепой по отношению к своим детям. Я постараюсь помнить об этом моменте и обо всех тех годах, на протяжении которых я знала о существовании фотографии Лауры. Я не могла допустить, чтобы она узнала об исчезновении этой фотографии, потому сказала, что у меня сейчас нет на это времени.
— Я достану его, когда вернусь, — сказала я. — А ты пока полистай журналы или почитай книгу.
Проблема теперь заключалась в отце: если мама попросит его принести портфель из крокодиловой кожи, он даже не вспомнит, что фотографии там уже нет. Ему ведь вся эта история была не важна, она его даже раздражала.
— Знаешь, что я тебе скажу… — вдруг взволнованно произнесла мама. — Вообще-то я не хочу, чтобы ты его оттуда доставала — ни сейчас, ни потом. Я не хочу, чтобы мы были заложниками прошлого. Мне кажется, что иногда я жила лишь своим прошлым.
Мама улыбнулась, надела очки, взяла роман «Анна Каренина» и поудобнее устроилась на подушке.
— Ты подождешь папу без меня? Он придет не позже, чем через десять минут.
Она, махнув рукой, чтобы я могла идти, вздохнула.
— Даже не вздумай пропустить хотя бы одно занятие, — сказала она. — Я сейчас чувствую себя очень счастливой.
Мама сказала мне правду: она и в самом деле чувствовала себя счастливой. Да, сейчас она была счастлива. Ей пришлось вырваться из себя самой, из своего чувства вины, из своего бессилия, чтобы жизнь стала такой, какой она должна быть, и болезнь ей в этом помогла.
Я, выходя на улицу, тоже почувствовала себя счастливой. Настоящая Бетти была именно такой, какой мама стала сейчас. Если бы с Лаурой ничего не произошло, мама всегда была бы такой — ласковой, бодрой и, я бы сказала, более рассеянной и мечтательной. А чем сейчас занималась я? Зачем я явилась в тот мир, в котором живет Лаура, если сама мама захотела, как она выразилась, перестать быть заложницей своего прошлого? Я что, об этом забыла?
В тот день, когда я увидела отца в ресторанчике в компании Анны и когда отец, вернувшись домой, сообщил мне, что врачи не знают, что делать с мамой, вся моя возня по поводу Лауры — поиски ее фотографии в сумке Анны, поездки в разные места в погоне за призраком — показалась мне глупостью, безумием, бессмысленной тратой времени.
Впрочем, времени у меня было предостаточно. В прошлом году я училась в школе, а свободное от уроков время проводила либо дома, либо с подругами. Теперь же стены моего мирка начали рушиться, и я была рада тому, что мама отныне находится дома, и таким образом хотя бы одна стена устоит. Когда я укладывала товары в чемоданчик, зазвонил телефон. Я не бросилась бежать к нему сломя голову, потому что никто не мог сообщить мне по телефону никаких ужасных новостей: мама была уже не в больнице, а дома. Подняв трубку, я произнесла «Алло!» совершенно спокойным голосом, потому что все мои страхи находились сейчас в стенах этого дома, а не за его пределами. Никакое из происходящих вне нашего дома событий не могло ни напугать, ни уязвить меня.
Мне пришлось сделать небольшое усилие, чтобы суметь как-то «вписать» в свою новую жизненную ситуацию Матео.
— Я звоню из бара напротив твоего дома. Я могу к тебе зайти? Нам нужно поговорить.
— Нет, — резко ответила я. — Я сейчас сама выйду.
Я закончила раскладывать товары в чемоданчике и вышла с ним на улицу.
Матео был таким же, как и прежде, если не считать появившуюся у него на шее татуировку. Я сказала, что предпочла бы уехать из своего района, и мы сели на мотоцикл. Я сидела, обхватив Матео руками, но не могла передать ему всех своих мыслей, своих желаний, всего своего романтического настроения. Полностью предаться романтическому настроению я не могла — как мама до сегодняшнего дня не могла быть абсолютно счастливой.
К чемоданчику уже был пришит крепкий ремень, и я, перекинув этот ремень наискось через плечо, завела чемоданчик за спину, чтобы, когда мы остановимся и Матео начнет меня целовать, чемоданчик не помешал нашим телам прильнуть друг к другу. Матео припарковал мотоцикл на маленькой площади, куда мы приезжали в наш первый вечер. В этом его поступке, наверное, был какой-то смысл. Воздух был прохладным, и мы поискали местечко, освещенное солнцем.
— Хочешь выпить кофе?
Я отрицательно покачала головой. Мне хотелось, чтобы при разговоре с ним у меня в руках ничего не было — ни чашки, ни бумажных салфеток, — потому что, если бы я вдруг начала волноваться, то принялась бы вертеть их в руках или теребить и тем самым выдала бы свое волнение.
— Я собираюсь жениться.
— Ну и ладно, — сказала я, давая Матео понять, что об этом мне было известно и раньше.
— Патрисия, оказывается, беременна.
— Значит, это было правдой…
— Нет, тогда это не было правдой, а вот сейчас это и в самом деле правда.
Если в этом мире и есть человек, точно знающий, к чему стремится, то это Патрисия.
— Ну, она, похоже, тебя очень сильно любит. Поздравляю. Где вы поставите автофургон?
— Никакого автофургона не будет. Ее родители отдают нам дом в сельской местности — с собаками и лошадью. Мы будем репетировать хоть круглые сутки. А ты сможешь приезжать к нам, если захочешь.
Он снял перчатку и провел ладонью по моему лицу. Я, слегка помедлив, отстранила его руку. Потом с благодарным видом улыбнулась: Матео дал мне мою собственную жизнь, мои собственные ощущения. Это был подарок, сделанный мне в тот вечер, когда я совершила путешествие в прошлое своей мамы.
— Я буду иметь это в виду. А теперь мне хотелось бы, чтобы ты отвез меня в одно местечко.
Окончательный разрыв с Матео оказался для меня таким безболезненным, таким приятным и даже красивым, что я не стала на него дуться, — тем более, что он пообещал подождать меня и отвезти обратно.
Добиться в тюрьме «Алькала-Меко» разрешения на свидание с «роковой женщиной» было очень трудно, однако мне в конце концов это удалось, поскольку я приехала туда во время, отведенное для посещений.
Я узнала ее с трудом. Она вышла ко мне в простеньких джинсах, кроссовках и неглаженой рубашке. Ее волосы были заплетены в косу, перетянутую старой розовой резиночкой. Увидев меня, она остановилась на несколько секунд как вкопанная: видимо, никак не ожидала увидеть меня в таком месте. Потом, стыдливо опустив голову, присела на стул. Чтобы как-то нарушить молчание, я сказала ей, перейдя на «ты», что меня бросил парень, который нравился мне так, как не нравился ни один другой парень за всю мою жизнь, и что он собирается жениться на другой. Еще я сказала, что, поскольку его мучили угрызения совести из-за того, что он меня бросил, я, решив воспользоваться этим, попросила его подвезти меня на мотоцикле сюда, к тюрьме. После моего рассказа напряжение, охватившее «роковую женщину», спало, и она даже захихикала.
— Тем хуже для той, второй. Ты еще слишком юна для того, чтобы привязывать себя к кому-либо, поверь мне.
Я не стала говорить ей — чтобы не вызвать ненароком каких-нибудь негативных эмоций, — что без шелкового халата, сложной прически, французского маникюра и туфель на высоких каблуках она выглядит гораздо красивее и моложе. Краснота ее рук наводила на мысль о том, что ей приходится что-то мыть холодной водой.
— Мне жаль, что ты обо всем этом узнала, но я рада, что ты приехала.
— Садовник и его жена ухаживают за домом. Я приехала к тебе домой, чтобы показать новую серию средств, и жена садовника сказала мне, что ты находишься здесь.
Она посмотрела на свои ладони и положила одну на другую. Чего я никак не ожидала увидеть — так это «роковую женщину» с покрасневшими от работы в холодной воде руками.
— Он… тот, мужчина, которого ты… сейчас в больнице. Садовник и его жена собираются поехать его навестить.
Она никак не отреагировала на мои слова: выражение ее лица не изменилось, зрачки так и остались размером с булавочную головку. Без косметики ее глаза были намного меньше, чем мне казалось раньше, и блестели так, как будто она в последние дни все время плакала.
— Есть вещи, о которых тебе не следует знать и с которыми в жизни лучше не сталкиваться. Забудь обо всем, это не твое дело.
— Мама сказала, чтобы я приехала тебя навестить и спросила, не нужно ли тебе чего-нибудь.
— Об этом знает и твоя мать? — Она сильно расстроилась, но тут же взяла себя в руки. — А эта твоя новая серия… Она мне интересна. Ты ее принесла? Мне не позволяют брать даже кремы… — Она с досадой покачала головой. — Мне хотелось бы подарить что-нибудь девочкам. Оставь сотруднице, которую зовут Беа, все, что есть в чемоданчике, который ты всегда таскаешь, и дай мне номер своего счета. Я распоряжусь, чтобы тебе перевели на него деньги.
Я решила поверить «роковой женщине» и разыскала Беа — маленькую женщину, которая в тот момент была явно не в духе. Она не удивилась просьбе, с которой я к ней обратилась. Я оставила ей три комплекта товаров новой серии стоимостью триста тысяч песет. Я считала само собой разумеющимся, что «роковая женщина» сможет со мной расплатиться, но… А вдруг не сможет? Мне подумалось, что вот сейчас я пройду через все эти металлические двери и окажусь снаружи, а та, кто должна мне кучу денег, останется внутри, и мне в случае чего придется прорываться к этим людям обратно в тюрьму, куда меня вообще-то могут и не пустить… Но я была вынуждена поверить «роковой женщине» и Беа.
Матео ждал меня возле входа в тюрьму и курил. Ему явно не нравилось находиться рядом с подобным заведением.
Он раздавил окурок каблуком ботинка. Мы сели на мотоцикл и поехали. Это была, возможно, моя последняя поездка с ним, и, наверное, последний раз, когда я сидела, обхватив его сзади руками и прижавшись к его спине, но я не могла сейчас думать ни о чем, кроме трехсот тысяч песет. С моей стороны было абсолютно нелепо поехать продавать кремы «роковой женщине» в тюрьму. И еще более нелепым было то, что она согласилась их купить.
Я не стала ничего рассказывать маме, потому что она, наверное, спросила бы насчет занятий в университете, а мне не хотелось вызывать у нее еще больше подозрений. Я решила перенести этот разговор на следующий день, на субботу. Мы будем с ней о чем-нибудь разговаривать, и я как бы невзначай заговорю о судьбе «роковой женщины». Я заснула, думая о Матео и о его доме за городом с лошадьми и собаками, без которых теперь уже, наверное, не обойтись ни ему, ни Принцесске.
Суббота с воскресеньем всегда начинались в нашем доме довольно весело, и меня всегда злили мысли о том, какими безгранично счастливыми мы могли бы быть, если бы в нашей жизни не маячил призрак Лауры. Отец был человеком простым и довольствовался немногим — тем, что дышит свежим воздухом, тем, что готовит по субботам умопомрачительный завтрак, тем, что пытается привести в порядок старую кухонную плиту и портит ее в результате этого еще больше, тем, что берет щетки и крем для чистки обуви и чистит всю обувь подряд — даже ту, которую мы уже не носим, — причем чистит так, что она начинает блестеть, как лакированная.