Астроном Шехтер Яков

Глава первая

ОБДИРКА

В девятом классе Миша решил стать астрономом. Его привлекал вид ночного неба, исколотого булавками звёзд. А луна, луна дурманила Мишину голову, сладко тянула спину, катила горячей волной по сухожилиям. Когда выскальзывала она, обнажённая, бесстыдно подставляясь пристальным взглядам биноклей, подзорных труб, телескопов и просто невооруженных глаз, Миша страдал от бессмысленной, но не менее горькой от бессмыслия ревности. Он хотел, чтобы луна всходила только для него, лишь ему даруя тихие услады спокойного любования, страстного осматривания, хозяйски спокойного огляда с атласом в руках.

О, эти минуты истомы с задранной верх головой, упоительные мгновения, когда, чудится, ещё чуть-чуть и воспаришь, взовьёшься кометой, и, расписавшись в холодном вечереющем небе, сольёшься с недоступным небесным телом в единый сияющий шар!

Сладкая штука – мечты. Словно сахарная вата, наполняют они душу до дна, до предела, до тягучих, розовых слюнок. Но сожми зубы, чуть придави эту хрусткую неуёмную массу – и нет ничего, только ветер свистит в проводах, да насмешливо мерцают многоопытные, всякого повидавшие звёзды.

До увлечения астрономией Миша хотел стать археологом. Несколько лет подряд он посещал школьный исторический кружок и один раз даже выехал на раскопки.

В его родном Кургане копать было нечего. За четырехсотлетнюю историю города в нем не произошло никаких сколь нибудь значительных происшествий. Самым большим культурным событием оказалась ссылка декабристов: Кюхельбекера и Розена. Архитектурных памятников в Кургане тоже не случилось: город, заложенный, как слобода, так и оставался скопищем деревянных домов. Единственное хоть как-то интересное сооружение – православный храм – разрушили в двадцатые годы.

Курган являл собой унылое зрелище стандартных пятиэтажек застройки семидесятых годов двадцатого века и нескольких аляповатых сооружений сталинского ампира, окруженных кварталами неистребимых деревянных домишек.

Копать выехали под Челябинск, на древнее городище. Кружковцы присоединились к группе московских археологов. Правда, всего на неделю, однако руководство школы предполагало, что даже столь непродолжительное знакомство заострит чувство истории в сердцах учеников и пробудит дополнительный интерес к изучаемым предметам. Но получилось наоборот.

Работали под открытым солнцем, мелко и нудно копаясь в плотно схваченной корнями земле. Кустарник на городище вырубили с самого начала, но корни, конечно же, остались, проросшие на глубину нескольких метров. Нужно было аккуратно, чтоб не повредить возможную находку, расчищать корешок и осторожно отпиливать обнажившуюся часть. Скучное и кропотливое занятие. За неделю, проведенную на раскопках, так ничего и не обнаружили. Просто ничего, абсолютно, ноль, только черную скользкую землю, кротовые ходы и розовых, извивающихся червей.

От археологов к школьникам был приставлен инструктор, он же смотритель. Опасаясь неумелого энтузиазма, инструктор целыми днями висел за спинами ребят, отпуская шуточки и забавляя старателей историями из жизни на прошлых раскопках. Знал он этих историй великое множество, был словоохотлив и добр, и его присутствие хоть как-то скрасило нестерпимо тянущиеся часы работы.

Звали инструктора Марком, он закончил четвертый курс истфака и на раскопках проходил практику. По вечерам Марк приходил к палатке школьников, приносил с собой гитару и пел возле костра всякие дурацко-смешные песенки, вроде «его по морде били чайником».

Вот это было здорово! Миша не сводил глаз с инструктора и подпевал, что было сил.

Непонятно почему Марк выделял Мишу из своих подопечных. В один из вечеров, когда они вместе отошли от костра пописать, он остановился на полдороге, задрал голову кверху и тяжело выдохнул в черную глубину ночи.

– Не там роем. Не на той земле. Ну, какая тут старина, пятьсот, семьсот лет. Тысяча уже седая древность! Именно это Мандельштам и называл арбузной пустотой России.

– Почему арбузной?

– Арбуз, он вроде большой и тяжелый. Важный такой, красивый, вскроешь его, – внутри красная мякоть, черные косточки, белая корка. Но на самом-то деле все эта красота, не более, чем вода. Пустое место, понимаешь?

Миша не понимал. Окружающая его страна, под названием Россия, вовсе не казалась ему пустой. Он не знал, не видел ничего другого, и поэтому любил землю, на которой родился и вырос, ее продутые ветром колки посреди бесконечных полей, желтую листву, плывущую по черной воде осеннего Тобола, пьяный воздух нагретого полуденным солнцем соснового бора. Наверное, можно было поспорить с Марком, но тот вдруг замолчал. Тишину нарушали только далекое уханье сов и негромкое журчание. Миша, подражая Марку, тоже задрал голову, да так и замер. Впервые в жизни он увидел Луну. Не луну, а Луну!

– А где же надо рыть? – спросил он, спустя несколько минут. – В Крыму? На Волге?

Марк не ответил. К прерванному разговору он вернулся только в последний день, когда палатка школьников была разобрана, вещи уложены и грузовик ожидался с минуты на минуту.

– Прогуляемся напоследок? – предложил Марк, и Миша с замирающим сердцем пошел с ним вдоль городища.

Чего уж он там ждал от Марка, каких таких откровений или открытий, Миша и сам не понимал, но сердце почему-то колотилось, словно предчувствуя перемену.

– Две тысячи девятьсот лет тому назад жил в далекой стране царь, и звали его Саул, – вдруг заговорил Марк. – И как заведено у царей был у него соперник, претендент на престол. Звали его Давид. Саул гонялся за Давидом по всей стране, но настичь никак не получалось. Однажды загнал он Давида в пустынную местность, обложил со всех сторон и стал ждать. Но Давид и оттуда вывернулся, непонятно как прожив в пустыне несколько недель без воды и пищи.

Саул продолжил преследование. Возле единственной в тех краях деревни он поймал на выгоне пастушка и приказал ему составить список всех жителей. Вернувшись, он подверг каждого допросу, кто мог снабжать врага пищей и водой, но так ничего и не обнаружил.

Марк замолчал. Спустя несколько минут Миша осторожно спросил.

– Ну и что? Чем закончилась эта история?

– Чем, чем! – с внезапным раздражением воскликнул Марк. – Ты понимаешь, три тысячи лет назад можно было отловить пастушка на краю захолустной деревни и приказать составить список. Значит – он умел писать! Вот где надо рыть! А тут, – он брезгливо ткнул пальцем в раскопки, – находим берестяную грамотку, и шуму на весь мир!

Он снова замолчал.

– История закончилась просто, – сказал он через несколько минут, когда городище закончилось и, завершив круг, они снова вышли к лагерю. – Саул погиб в бою с филистимлянами, а Давид взошел на царство и первые годы правил в Хевроне. Вот где бы я покопал, – Марк зажмурился. – Ух, как бы я там порылся. Что угодно отдам за это!

Так в Мишину жизнь впервые вошло слово «Хеврон». Незаметно, с черного хода, вроде бы случайно упомянутое и почти лишнее, оно было произнесено, запомнилось, чтобы потом, в свое время, восстать в грозном великолепии надвигающейся неизбежности.

Фортуна – весьма взбалмошная и капризная особа: никогда не угадаешь, каким боком она к тебе повернется. Через неделю после отъезда школьников, на том самом месте, где Миша, сопя и отирая пот, рыл никому не нужные ямы, обнаружили необычную скульптуру. Двухметровый каменный дракон держал в лапах огромное солнце. Даже обломанные, его каменные лучи доходили до самой земли. Головы у дракона не оказалось, и поначалу решили, что ее отбили вместе с лучами. Более тщательное исследование показало, что ее никогда и не было, дракона с самого начала изготовили безголовым.

Таинственная скульптура вызвало немалое брожение в научных кругах, до широкого зрителя отголоски ученых дискуссий докатились в виде серии популяризаторских статей. Эссе под броскими названиями: «Каменное солнце», «Свет из-под земли», довольно долго циркулировали по страницам популярных изданий. Но Миша их уже не читал.

Вернувшись с раскопок, он переложил повыше учебники истории, а на их место начал потихоньку собирать книги о Луне, ночном небе, великих звездочетах и знаменитых открытиях. Книг такого рода оказалось довольно много; в областной библиотеке им был отведен целый стеллаж, куда, судя по формулярам, многие годы никто не заглядывал.

Быстро пробежав популярные и общеобразовательные брошюры, Миша погрузился в загадочный мир шлифовки линз и самостоятельного изготовления телескопов. Тут все излучало трепет и тайну, тени великих астрономов прошлого: Алхазена, Бэкона, Джованни Батиста, Галилея, Аверроэса, Торричелли, Кеплера, Декарта – дрожали над страницами биографий. В библиотеке каким-то чудом оказались книги этих ученых, и Миша, перескакивая с пятого на десятое, словно зачарованный, листал и перелистывал страницы.

Он оказался единственным читателем всего этого богатства. Вернее, почти единственным, на некоторых формулярах стояла фамилия Радзинский. Судя по всему, в Кургане, кроме Миши, проживал еще один любитель астрономии. Миша навел справки, и немедленно узнал, о ком идет речь.

Кива Сергеевич (Акива Самуилович) Радзинский был ходячим анахронизмом, ошибкой исторического процесса, гигантской флуктуацией. По всем законам ему давно полагалось сгинуть, пропасть, лечь в вечную мерзлоту или развеяться дымом над туманными перелесками Польши, а он жил, проводив за черту небытия врагов и друзей.

«Ви, – шелестел Кива Сергеевич с невозможным для жителя Зауралья мягким акцентом, – ви понимаете? Нет, ви не понимаете, о чем я говорю!»

В Кургане Кива Сергеевич появился в сороковом году, когда главный конструктор танков, которые запускались в серию на новом заводе, попросил первого секретаря обкома пристроить своего родственника, молодого ученого, беженца из Польши. Поскольку весь город кормился из рук завода, а завод ходил по струнке перед главным конструктором, то просьба была выполнена незамедлительно. То есть, сначала беженца приняли, поставили на довольствие и выделили жилплощадь, а потом принялись думать, как же его применить.

После некоторого раздумья, узнав об экзотической профессии беженца, Киву Сергеевича назначили заведующим астрономическим кружком Дома Пионеров. Кружок срочно организовали, и даже приобрели кое-какой инвентарь.

Никаких документов, подтверждающих астрономическое образование, беженец не представил. По его словам, все удостоверения и дипломы пропали во время бегства из Польши. Запросили главного конструктора, и тот подтвердил, что его родственник действительно закончил перед самой войной Варшавский университет. Заведующий отделом образования срочно организовал проверку знаний товарища Радзинского. Экзаменаторы, два школьных учителя с рабфаковским образованием, выслушав часовую лекцию о небесной механике и тупо оглядев доску, которую «поляк» мелко покрыл формулами, единодушно пришли к одному и тому же выводу: астроном – настоящий.

Худо-бедно кружок заработал. Кива Сергеевич, тогда еще просто Кива, быстро смастерил телескоп и установил его в куполе бывшего монастыря, переделанного в краеведческий музей. Там он проводил все ночи, днем отсыпался, а к вечеру приходил в Дом пионеров на занятия кружка. Вид у него был странный: торчащие дыбом рыжеватые волосы, тонкая шея с нервным кадыком, глубоко запавшие глаза, и какая-то нагловатая усмешка, не сходящая с губ.

Он совершенно не вписывался в общий вид горожан и, конечно же, был первым кандидатом на устранение. Однако пока главный конструктор царил во вверенной ему отрасли, тронуть гражданина Радзинского было невозможно.

Но все проходит, закатилась и эта звезда. В сорок девятом, когда военная надобность стала не столь злободневной, Главного арестовали и замели, да так, что даже крошек не осталось. Куда он сгинул, в каком лагере нашел упокоение, знают только архивы. И гореть бы Киве Сергеевичу синим пламенем, если бы не его астрономическая удача.

Во время своих ночных бдений он ухитрился открыть новую звезду, незаметную пылинку в бесчисленном сонмище звездного мусора, и дать ей имя Курганка. Провинциальный городишко, подсчитывающий по пальцам именитых земляков, внезапно обзавелся настоящей знаменитостью. О Радзинском, скромном советском астрономе, открывшем на собственноручно изготовленном телескопе то, чего не смогли увидеть буржуи со всей своей современной техникой, написала «Правда». Статью немедленно перепечатали в местной газете «Советское Зауралье», а когда «Астрономический вестник» АН СССР, посвятил необычайному человеку несколько строк, его неприкосновенность стала абсолютной. Кива, теперь уже Кива Сергеевич, мог делать, что заблагорассудится: статус священной коровы пересмотру не подлежал.

Однако никакой пользы из своего выдающегося положения он так и не извлек; дела этого мира мало заботили товарища Радзинского. Возможно, окажись рядом с ним женщина, великий двигатель бытового прогресса, он получил бы более комфортабельное жилье, приоделся и стал бы лучше совпадать с социумом, но женщины Киву Сергеевича не интересовали. Да и когда ему было заниматься женщинами, ведь ночь, часы, предназначенные для любви, он посвящал иному усердию, а день, время работы и заработка, проводил в постели.

Педагог из него был никудышный, юных курганцев отталкивали заполошность и темперамент преподавателя.

– Ви! – распаляясь, начинал он, угрожающе тыча в воспитанника длинным пальцем с кустиком седых волос на фаланге, – ви знаете, что такое шлифовка линз? Нет, ви не знаете! Это не просто операция, это таинство, это искусство, это загадка. Да, загадка! Потому, что ни одна линза не похожа на другую. Все, что ви съели, с кем поругались, кого любили – все остается в линзе. Проше, дайте мне ее, и я опишу характер человека! Я скажу, он счастлив с женой или плачет по ночам. Дайте, дайте мне ее!

Но кружковцам нечего было предложить учителю, и дымчатые кольца риторики повисали в холодном воздухе Зауралья. Его энергия ночных переживаний, его опыт сладострастия с запрокинутой головой под черным куполом упраздненного монастыря, нервный, спотыкающийся бег крови сквозь уже начинающие сужаться сосуды, искали выхода. Так же, как река находит свое русло, протискиваясь между камней, Кива Сергеевич жаждал продолжиться, он искал будущего воспитанника, придирчиво и страстно высматривая его среди кружковцев, искал и не находил.

Они не могли не пересечься, астроном и ученик. Удивительно, что их встреча произошла так поздно, спустя год после зарождения Мишиной страсти.

– Да-да! – раздалось из-за двери с табличкой «Кружок астрономии». Миша толкнул высокую, выкрашенную жирной коричневой краской дверь, и вошел в комнату.

Боком к нему, у окна, сидел за столом мужчина. Вернее, не сидел а, чуть привстав, тянулся к огромному глобусу, стоящему перед ним. За его спиной распласталась по стене огромная карта звездного неба, украшенная декоративными картушами.

– Вы Кива Сергеевич? – робко спросил Миша.

Человек сел, обернулся к вошедшему, и спросил, недоуменно поднимая брови.

– А что, вы видите в этой комнате кого-нибудь еще?

– Я, – Миша замялся, – я хотел записаться в кружок, и мне сказали, что это у вас.

– А по цо тебе в кружок? – сурово поинтересовался мужчина.

– Я хочу стать астрономом, – с достоинством ответил Миша.

– Астрономом? – человек расхохотался. Можно было подумать, что Миша сказал что-то очень смешное или неожиданное. Нахохотавшись, человек спросил:

– А женщиной ты стать не хочешь?

– Как это, женщиной? – не понял Миша. Вопрос был задан с явной подковыркой, но какой, Миша не мог понять.

– Пан млоды, – назидательно произнес Кива Сергеевич, тыча в Мишу указательным пальцем. – Астрономом невозможно стать. Астроном это как пол, дается при рождении. Или ты астроном, или ты нет. Изменить сие невозможно.

– Я астроном, – уверенно ответил Миша и шагнул поближе к столу.

– Скуд веш, откуда ты знаешь? – спросил Кива Сергеевич, облокачиваясь на спинку стула.

– Вот, у вас на столе глобус Хондиуса. Слева Большая Медведица, в центре Геркулес, а справа созвездие Лиры.

– Ну! – Кива Сергеевич даже подскочил на стуле – Почти угадал. Только в середине не Геркулес, а Дракон.

– Геркулес, – не согласился Миша. – Вот четыре звезды Клина, – он указал пальцем в сторону глобуса, – невозможно спутать.

– Заявка подана, – Кива Сергеевич потряс головой, встал из-за стола и протянул Мише руку. – В кружок ты уже записан. Но кружок, это только начало, разминка. Чему бы ты хотел научиться?

– Я хотел бы научиться шлифовать линзы, – сказал Миша. – Только по настоящему, как Левенгук. Вы знаете, что такое теневой метод Фуко? В книжках написаны только общие объяснения. Я пробовал, но ничего не получается.

Кива Сергеевич побледнел и рухнул на стул.

– Млодзян, – прошептал он трясущимися губами. – Я жду тебя всю свою жизнь, мальчик!

Дорогие мои!

Даже не знаю, с чего начать, как описать вам невероятное положение, в котором я очутился. С моей головой что-то произошло, наверное, я сильно ударился или долго болел. Память вернулась, но странным образом: какие-то подробности всплывают до мелочей, до запахов, цветов, звуков, а многое полностью пропало, и восстановить его не в моих силах. Ваши милые лица стоят перед глазами, я слышу голоса, интонации, я помню, как выглядят чайные блюдечки на обеденном столе, фасон маминого платья, запах отцовских папирос, но полностью забыл ваши имена. Я забыл, в каком городе мы жили, чем занимались, забыл свое собственное имя, сколько мне лет, профессию, национальность. Пространство моей нынешней жизни ограничено комнаткой, теплой стеной, на которую опираюсь, окошком с холодным стеклом, глядящим в кромешную темноту, столом, табуреткой. Тут царит тишина. Лишь приложив ухо к стене за спиной, я улавливаю отдаленные крики. Кто кричит, почему – понятия не имею, и вряд ли смогу узнать.

Дни мои тянутся незаметно, большую часть времени я дремлю, погружаясь в чудные, удивительные сны. Они настолько явственны, что иногда кажется, будто они и есть моя настоящая жизнь. И не одна, много, много прожитых жизней. Просыпаясь, я думаю о них, пытаюсь понять, что со мной происходит.

Есть мне не хочется, и жажда не беспокоит, я стал словно бестелесным, в смысле привычных потребностей и отправлений. Дремота наваливается внезапно, нет сил противиться ее власти, она накрывает с головой, подминает под себя, будто тяжелая морская волна. В перерывах между приступами сна я тщательно ощупал и пересмотрел все члены моего тела: они целы и исправно работают. Я ощущаю боль, слышу звуки, обоняю, вижу, но чувство ирреальности происходящего не отпускает.

Поговорить тут не с кем, я полностью предоставлен самому себе и своим дремам. Как бы мне хотелось поговорить с мамой, выслушать совет отца, просто посидеть вместе, глядя друг на друга. Единственно доступный способ общения, пусть односторонний – это письма.

На моем столе лежат припасенная кем-то пачка бумаги, карандаши, точилка, есть даже ластик и несколько десятков плотных конвертов. В противоположной стене прорезана узкая щель и над ней нарисован такой же конверт, как те, что лежат на столе. Над ним изображена голова дракона. Зачем, почему – неизвестно. Куда ведет щель, как работает почта и почта ли это вообще – не знаю. Но я буду писать вам, родные мои, я расскажу вам все свои сны, и буду верить, что получу от вас весточку. Мне так нужна ваша помощь!

На конверте я напишу «Дорогим родителям». Это все, дальше память отказывает. Но тот, кто поместил меня в эту комнату, кто приготовил бумагу, карандаши и конверты, наверняка знает, кому адресованы мои послания, и сумеет их передать. На этом прощаюсь, подступающая дремота вяжет мои члены, закрывает глаза. Только бы успеть опустить конверт в щель. До свидания, до следующего письма.

Любящий вас сын.

Глава вторая

ОБРАБОТКА ЗАГОТОВКИ

Спустя месяц, когда восторги улеглись и вид звездного неба через окуляр телескопа перестал вызывать у Миши волну сладкого трепета, Кива Сергеевич затеял с учеником первый серьезный разговор.

– Каждый астроном обязан сделать свой телескоп. Ты розумешь?

– Разумею.

– Звезды должны войти в тебя не только через глаза, а через пальцы, через пот, через ноги. Через ноги, ты знаешь, как астрономия входит через ноги?

– Не знаю, – почтительно ответил Миша. Он уже понял, что на многие вопросы учителя нужно отвечать смиренным незнанием. Тогда он объяснит и перейдет к следующей теме. Если же зацепиться, то Кива Сергеевич может выдать получасовую нотацию о том, кто такой астроном и чем он отличается от прочих особей человеческого рода. Миша был усердным и понятливым учеником.

– Тебе, – Кива Сергеевич многозначительно хмыкнул, – а вернее нам, предстоит построить зеркальный телескоп, или телескоп-рефлектор системы Ньютона. В первую голову требуется изготовить вогнутое зеркало, которое играет роль объектива. Для этого нужно толстое стекло, заготовка. Можно витринное, но лучше всего от иллюминатора. Ты вешь, где достать стекло от иллюминатора?

Миша недоумевающе пожал плечами. Через Курган протекала небольшая речка Тобол. Дальше, спустя несколько сот километров она разливалась, превращаясь в солидную реку, но здесь ее с трудом хватало для купальных забав короткого зауральского лета. В пляжный сезон по Тоболу, не спеша, плавали лодочки, иногда показывался милицейский катер. Другими плавсредствами сухопутный Курган не располагал, и где достать иллюминатор, Миша не имел никакого понятия.

– Астроном, – поучающе поднял указательный палец Кива Сергеевич, – все вокруг себя видит сквозь призму призвания. Гды спиш ораз гды ядаш, – тьфу, – резким движением головы Кива Сергеевич остановил внезапно прорвавшийся польский, – когда ты спишь, и когда ты ешь, когда целуешь девушку и даже когда забегаешь в кустики по малой нужде – ты всегда должен оставаться астрономом. А что это значит? Это значит: глаз осматривает, ухо прислушивается, голова запоминает. Любая мелочь, которая может пригодиться, наматывается на ус. Накрепко наматывается. Зрозумел?

– Понял, – ответил Миша.

– А теперь, – продолжил Кива Сергеевич, – шуруй к мосту через Тобол, там возле лодочной станции лежит на песке старый катер. Уже три года лежит, весь проржавел. На него явно махнули рукой. Так я думаю. В катере есть по три иллюминатора с каждого борта. Выбери, какой на тебя смотрит, и развинти.

Миша кивнул головой, повернулся и пошел к двери.

– Эй, – окликнул его Кива Сергеевич. – Болты там хоть и были покрашены, но давно проржавели. Возьми гаечный ключ покрепче и трубку металлическую. Ключ вставишь в трубку, чтоб плечо увеличить, иначе не отвернуть. И терпением, терпением запасись. Терпение – главная добродетель астронома!

Есть неуловимое очарование в старых мостах. Замшелые деревянные сваи, скрипящие доски настила, зеленая вода, так близко бегущая за почерневшими перилами, ее холодный, свежий запах, перемешанный с пряной гнилью травы, осевший на ледоломах.

Их строили еще вручную, вбивая кувалдами каждую сваю, выбирая на звук доски, прислушиваясь, по-крестьянски основательно, нет ли трещины, строили на годы, на десятилетия. В центральной России они не сохранились, сгорели, одни в лихолетье гражданской, другие под гусеницами Отечественной, но за Уралом, куда не долетали немецкие самолеты, мосты стоят до сих пор, намного пережив и строителей, и эпоху.

Катер лежал, глубоко зарывшись в песок. Его борта проржавели до дыр, все полезное давно было свинчено и унесено. На иллюминаторы никто не позарился, какой от них толк в домашнем хозяйстве? Миша потрогал гайки; наросты краски превратили их в бесформенные нашлепки.

«Терпения тут, действительно, понадобится много, – подумал он. – Может, на другом борту положение не такое трудное».

Он пошел вдоль катера, стараясь ступать точно по краю его тени, просто так, ради игры. Тень кончилась, и с другой стороны он уткнулся в двух парней, привольно расположившихся под бортом. Парни грелись на солнце и выпивали: несколько уже опорожненных бутылок валялись неподалеку. Употребляли они дешевое вино, «Солнцедар», в Кургане его называли «гамыра».

Один из них лежал, привалившись к борту катера прямо под иллюминатором, а второй стоял в позе горниста, высоко задрав локоть. Вместо горна в руке он держал бутылку и, обхватив горлышко вытянутыми губами, крупными глотками переливал в себя ее содержимое. Увидев Мишу, он с чмоком вытащил бутылку изо рта, отер губы и осклабился.

– А вот и козлик пожаловал. Ходи посюдова, козлик.

Драк Миша не боялся, в школе ему приходилось стыкиваться то с одним, то с другим задирой, но тут перевес сил был слишком велик. Он молча подошел, сжимая в одной ладони гаечный ключ, а в другой трубку.

– Гляди-тка, – зареготал парень, – вооружен и очень опасен!

Солнце играло на его крупных блестящих зубах, переливалось в глазах, брызгало искрами с кончиков волос.

– Кинь на землю, – приказал он, не переставая скалить зубы. – Скидавай, кому говорят.

Трубка и ключ полетели в песок.

– Дай пару копеек, видишь, гамыра кончается.

– У меня нет.

– Нет, говоришь. А ну, попрыгай!

Кривясь от оскорбления, Миша несколько раз подпрыгнул. Ничего не зазвенело. Бумажный рубль, запрятанный во внутреннем кармане пиджака, лежал тихо.

– Да не так, – посерьезнел парень. – Козликом попрыгай.

– Как это козликом?

– С ног на руки, вверх-вниз.

– Эй, – подал голос второй, лежащий на песке парень. – Кончай мальца травить. Чо он тебе сделал?

– Да пока ничо, – отозвался первый, – но может. Давить его надо, пока не вырос.

– Так сразу и давить, – не согласился лежащий. – Ты лучше в круг мальца пригласи, выпить, закусить. Может, нашим станет.

– Это мысль, – согласился парень и протянул Мише бутылку «Солнцедара». – На, ломани глоток.

Миша взглянул на обслюнявленное горлышко.

– Спасибо, я не пью.

– Брезгуешь, значит. Дарами солнца брезгуешь. Ну, ничего, ты еще пожалеешь. На коленях умолять станешь, а не дадим.

Он вдруг с необычайным удивлением посмотрел Мише за спину.

– Ничего себе! Смотри, что творится.

Миша невольно обернулся, и парень закатил ему здоровенный пинок под зад. От неожиданности Миша упал, зарывшись лицом в песок.

– Ну, как, побыл козликом, покушал травку?

Миша молча поднялся на ноги, выплюнул песок и пошел на парня. Ему стало все равно, что с ним будет дальше, стерпеть такого оскорбления он не мог.

Парень, ухмыляясь, ждал его, помахивая бутылкой. Брызги вина вылетали из горлышка, вспыхивая на солнце, словно искры электросварки. Лежащий подскочил, одним прыжком преодолев расстояние до Миши и крепко схватил его, прижав руки к туловищу.

– Пусти, пусти! – закричал парень. – Пусти козлика!

– Правов таких не дадено, – с сожалением сказал второй парень. – Пока не дадено.

Он отшвырнул Мишу в сторону. Сила в его руках была нечеловеческая, точно экскаватор подхватил и кинул, не разбирая, кто попался в ковш.

– Вали отседа, парень. Еще раз увижу тебя на этом месте, заплакать не успеешь.

Миша молча поднял ключ и трубку, повернулся и пошел домой. Обидно было до смерти, в носу щекотало, а непрошеные слезы катились по щекам. В уличных схватках ему уже случалось быть битым, несколько раз противник оказывался сильнее или ловче, но поражение никогда не носило тотальный характер, всегда оставляя лазейку для будущей победы. Здесь же его словно размазали по стене, такого бессилия и беспомощности он никогда не ощущал.

Кива Сергеевич выслушал Мишин рассказ с необычным вниманием. Помолчал. Походил по комнате.

– Быстро они до тебя добрались, – наконец сказал он.

– Кто это они? – спросил Миша.

Кива Сергеевич внимательно посмотрел на него.

– Хулиганы. Негодяи. Збойцы. Разбойники и злодеи.

Миша принял ответ как должное; воспаленный случившимся, он не обратил внимания на проговорку Кивы Сергеевича. Потом, спустя несколько месяцев, просеивая прошлое сквозь сито понимания, он разгадал, о чем проговорился или на что хотел намекнуть ему Учитель.

– Пойди туда ночью, – предложил Кива Сергеевич. – Полнолуние через два дня, вот через два дня и сходи.

– Так ночью же опаснее, – удивился Миша. – Я лучше завтра днем схожу. Они же там не все время сидят.

– Ночь, – время астрономов, – не согласился Кива Сергеевич. – Разные времена благоприятствуют разным людям. Мы – люди темноты. Астроному лучше всего начинать новое дело при полной луне.

– Почему? – снова не понял Миша.

Кива Сергеевич опять внимательно посмотрел на него.

– А как ты гайки в темноте крутить будешь? Кшенжич поможет.

– Кто? – не понял Миша.

– Кшенжич – луна, месяц.

– Я фонарик возьму!

– Ночью свет фонарика издалека виден. И вообще, – внезапно разъярился Кива Сергеевич, – не умничай, делай, что велят.

В ночь полнолуния Миша провозился чуть не до рассвета. Он сбил краску, отчистил проволочной щеткой грязь и ржавчину, приладил ключ и давил, жал, что было сил, повисая на трубке всем телом. Бесполезно, гайки стояли, словно припаянные. Грязный, с ободранными пальцами, Миша вернулся домой под самое утро.

– Вот так встреча, – отец собирался на работу. – У телескопа сидел или заснул возле Кивы Сергеевича?

Увидев, как основательно Миша штудирует учебник физики, он стал благосклоннее относиться к увлечению сына.

– Нет, гайки откручивал.

– Какие гайки, небесные?

– Если бы! Обыкновенные ржавые гайки.

В полном отчаянии Миша пересказал отцу историю прошедшей ночи.

– Что ж ты сразу не спросил? Сначала нужно хорошенько смочить их керосином, а как высохнут, залить машинным маслом. Тогда, кудрявая, сама пойдет.

Масло и керосин отец принес с работы, и в следующую ночь Миша достаточно легко открутил гайки, снял с петель иллюминатор и с передышками притащил его домой.

Вечером, вместе с Кивой Сергеевичем, они разобрали рамку и с максимальными предосторожностями извлекли толстенное стекло.

– Добже! – ликовал Кива Сергеевич! Прекрасное стекло! Мне нравится его толщина! А тебе?

– Мне тоже нравится, – отвечал Миша. Сбитые пальцы саднили, но радость Кивы Сергеевича была такой искренней, что не присоединиться к ней было невозможно.

– Пошли, – Кива Сергеевич поднялся с места. – Я покажу тебе мастерскую алхимика. Только стекло не урони.

Они спустились в подвал. Толстая железная дверь, которую, казалось, никогда не открывали, раскрылась без малейшего усилия. Пошарив рукой по стенке, Кива Сергеевич зажег свет.

Подвал представлял собой большую комнату с четырьмя дверьми. Видимо, они вели в подсобные помещения. Кива Сергеевич уверенно подошел к одной из них, легко повернул ключ и распахнул ее настежь.

– Просимы сердечне!

Комната действительно походила на мастерскую алхимика. На огромном столе в четком порядке были разложены приборы, о назначении которых Миша мог только гадать. Кроме них на стенах и полочках располагались кюветы, циркули, напильники, полный набор слесарных инструментов, болты и гайки в картонных коробочках, куски дерева, гвоздики, трубки разных диаметров, тигель, колбы, реторты, микроскоп, – чего только не было в этой комнате!

– Начнем! – Кива Сергеевич оживленно потер руки. – Вот прямо сейчас и начнем.

Он взял из Мишиных рук стекло и осторожно положил его на ровную доску. Не глядя, протянул руку и, взяв со стола три деревянные планки, положил их на стекло. Затем сделал отметки карандашом, пробуравил планки и завинтил шурупы. Теперь на стекле лежал деревянный треугольник. Миша недоумевающе следил за действиями учителя.

– Последняя проверка, – Кива Сергеевич посмотрел на Мишу. – Сейчас мы установим, принимает тебя Луна или нет.

– Что нужно делать? – спросил Миша. Он уже понял, в чем заключается его роль. Ему полагалось молчать и работать. И позволить Учителю объяснить результаты действий.

– Иди на улицу. Смотри по сторонам. Первое, что привлечет твое внимание – принеси сюда.

– А если автобус? – не выдержал Миша.

– Автобус не бери. Что не сможешь взять – запомни. Вернешься – расскажешь. Будь внимателен – это твой последний вступительный экзамен.

– Экзамены, экзамены, – почти с раздражением шептал Миша, поднимаясь по лестнице. – Сколько можно проверять! Он что, в космонавты меня записывает! Всего-то делов – астрономический кружок.

Он говорил, но какая-то частица его сознания твердо знала, что речь идет не о кружке, а о куда большем, важном и, наверное, главном в его жизни деле. И он пройдет любые испытания и экзамены, лишь бы остаться, прилепиться к Киве Сергеевичу и пойти за ним. Куда пойти, он пока не понимал, но знал, что это правильная, а главное, единственно возможная для него, Миши, дорога.

Фигуры горнистов на фасаде Дома Пионеров пылали, не хуже костра в огне заходящего солнца. На улице все было обычно: прохожие, автобусы, колоны кинотеатра «Россия» наискосок, книжный магазин напротив, черная глыба памятника Ленину посреди площади, серые ступеньки главпочтамта.

Миша обогнул Дом Пионеров. Сразу за ним начинался парк, разбитый на месте старого кладбища. На нем были похоронены декабристы, но это его не спасло – кладбище разровняли, превратив в место отдыха трудящихся. В монастыре, где когда-то отпевали умерших, разместили краеведческий музей, там Кива Сергеевич и устроил свою обсерваторию.

Миша свернул на дорожку парка. Под ногами забренчало. Трудящиеся, выпивая и закусывая в кустах, захмелев, разбрасывали пустые консервные банки во все стороны света.

– Тьфу, – Миша наподдал носком, и банка со скрежетом врезалась в кусты. Он прошел еще несколько шагов и остановился.

«Первое, что привлечет твое внимание – принеси сюда».

Банка. Что за ерунда! Но ведь Кива Сергеевич четко сказал – первое. Придется нести.

Он вытащил банку из кустов, брезгливо вытряхнул остатки сайры и возвратился в подвал.

– Вот, – сказал он, протягивая жестянку Киве Сергеевичу.

– Отлично! Лучшего и придумать невозможно. Да, ты настоящий астроном. А теперь – за работу.

По правде говоря, Мишу слегка разбирал смех. Какое отношение имела пустая консервная банка к почитателям Луны и почему именно она доказала, что он настоящий астроном – было непонятно и странно. Да и вся высокопарность церемонии отталкивала. Миша всегда убегал от всякого рода общественных нагрузок. Красные галстуки, звездочки с кудрявым Ильичем, совместное пение «Интернационала» вызывали мурашки стыда. Все эти атрибуты причастности казались неловкими анахронизмами, принадлежали к другой эпохе и, кроме исторического любопытства, не вызывали никаких эмоций. Серьезное к ним отношение представлялось постыдным. А тут он оказался вовлеченным в чудаковатый ритуал, избежать которого уже не представлялось возможным, а прекратить – немыслимым.

Кива Сергеевич снял с гвоздика в стене большие ножницы для резки кровельного железа и ловко вырезал треугольные выступы по краю банки. Затем просверлил в донышке отверстия и пришурупил банку к палке с закругленными краями.

– Шурупы, только шурупы, – приговаривал он, вращая отвертку. – Можно и гвоздями, но шурупы честнее. Гвоздь, скользкий и гладкий, из любой ситуации вывернется. А шуруп, если уж зацепился, то будет держать, пока его вместе с зубами не вырвешь. У шурупов учись, не у гвоздей.

Он вставил банку зубцами вниз прямо в треугольник, лежащий на стекле. Банка вписалась в него с небольшим зазором.

«Э, – подумал Миша, – он, наверное, заранее знал размеры. Иначе бы так точно не подошло. Значит, и про банку знал? Откуда? Интересно получается….»

Кива Сергеевич взял со стола круглую коробку из-под растворимого кофе, открыл и высыпал на стекло бурый порошок.

– Поплюй, для начала, – приказал он Мише. – Чтоб лучше шло.

Миша послушно поплевал. Кива Сергеевич налил на стекло воды из темно-зеленой бутылки.

– А теперь сверли.

Миша взялся за ручку и стал крутить банку по стеклу. Раздался громкий хруст. Миша испуганно отпустил палку.

– Крути, крути, не бойся. И нажимай добже. Когда наждачный порошок перестанет хрустеть – еще подсыплем. Если постараешься, часа через два заготовка будет вырезана.

Миша крутил и крутил, нажимая изо всех сил. Постепенно хруст стих, тогда Кива Сергеевич подлил воды, смывая остатки порошка в канавку, уже образовавшуюся на стекле. Хруст возобновился.

– Как ты розумешь, – спросил он Мишу, усаживаясь перед ним на табуретке, – какая дорога правильная, та, что легче или та, что труднее?

Подвох был ясен, но Миша хотел получить объяснение и поэтому подыграл.

– Та, что легче, – ответил он, налегая на палку.

– Не всегда, – сказал Кива Сергеевич. – Мир ведет с человеком диалог. И один из признаков правильности пути состоит в том, что обстоятельства препятствуют. Правильная дорога – это улучшение мира, и силы, которые в этом не заинтересованы, начинают мешать. Розумешь?

– Нет, – честно признался Миша.