Тайна смерти Петра III Елисеева Ольга

О заминке упоминала и сама Екатерина: «Когда императрица отправилась из Петергофа, она потеряла более получаса времени, проходя садами, и вследствие этого не нашла кареты и была узнана на улице некоторыми прохожими. С нею была только горничная, которая ни за что не хотела ее оставить, и ее первый камердинер, искавший карету»⁴⁰³.

Что заставило Екатерину «потерять более получаса времени, проходя садами»? Вероятно, «две мужские фигуры», отмеченные Шумахером. Каким бы беспечным ни был Петр III, а все главы заговорщиков вспоминали о приставленных к ним соглядатаях. За Орловым следил Перфильев. Панин говорил Ассебергу, что при нем «постоянно находился один флигель-адъютант императора, без сомнения, для наблюдения». Дашкова боялась, что собственные слуги могут донести, и сказала Орлову, что на улице ей безопаснее беседовать, чем дома. Словом, два прогуливающихся в ранний час придворных должны были вызвать у нашей героини законные опасения, тем более что они последовали за императрицей и видели, как она села в карету.

Пытаясь отвязаться от любопытных глаз, Екатерина прошла «садами» из Нижнего парка в Верхний, что как раз заняло полчаса, и вышла из бокового входа. Так как карета, за которой пошел Алексей, подъехала к главному входу, то и пришлось посылать на ее поиски Шкурина. Пока государыня стояла на улице, поджидая экипаж, она «была узнана… некоторыми прохожими».

Сохранилась гравюра, изображавшая отъезд Екатерины из Петергофа. Ее автор, Иоганн Конрад Кестнер, создал по заказу императрицы цикл рисунков, иллюстрирующих славные события 28 июня. При столь важной «государственной» работе художник не мог полагаться на свою фантазию: ему говорили, что и как изображать. Поэтому гравюры Кестнера – ценный исторический источник.

На рисунке показаны боковые ворота Верхнего парка. Вдалеке виднеется Петропавловский собор загородной резиденции. На переднем плане небольшая двухместная карета с шестеркой лошадей – единственное подтверждение, что это действительно панинский экипаж. Екатерина выходит из ворот в сопровождении Шкурина. У ограды застыла верная камер-юнгфера Шаргородская. На коне возле экипажа гарцует Алексей Орлов. Практически все детали совпадают с рассказом Шумахера, за исключением числа лошадей. Но эту ошибку можно простить советнику датского посольства, ведь в столицу императрица действительно прибыла в карете, запряженной парой, а не цугом. В дороге случилось еще одно происшествие, заставившее нашу героиню пересесть.

Сама Екатерина писала об этом кратко: «В пяти верстах от города меня встретили старший Орлов и младший князь Барятинский, уступивший мне место в экипаже, ибо мои лошади выдохлись, и мы все вместе направились в Измайловский полк»⁴⁰⁴. Разные источники упоминали, что измученные быстрой скачкой кони пали, и некоторое время императрице пришлось пройти пешком, после чего Алексеем и Бибиковым была найдена крестьянская телега, а только потом появился Григорий с Барятинским. Если в истории с павшей лошадью есть доля истины, то придется предположить, что Орлов увез Екатерину все-таки не в панинской, а в своей карете, почему животные и не выдержали обратного пути.

То был опасный момент: остаться без средств передвижения на открытой дороге недалеко от Красного Кабака. Почти провал. Рюльер сообщал, что заговорщики предвидели возможность неудачи «и на сей случай приготовили все к побегу императрицы в Швецию. Орлов со своим другом зарядили по пистолету и поменялись ими с клятвою не употреблять их ни в какой опасности, но сохранить на случай неудачи, чтобы взаимно поразить друг друга»⁴⁰⁵. Но как бы то ни было, ни стреляться, ни бежать в Швецию не пришлось.

По пути нашей героине встречались различные лица, узнававшие и не узнававшие ее. Например, трактирщик Нейман, окликнувший Алексея: «Кем это ты навьючил экипаж?» Бравый капитан велел ему помалкивать. Или парикмахер императрицы, француз Мишель, которого она якобы позвала с собой. Поступок весьма предусмотрительный, если учесть, что Екатерина «не делала туалета». Весьма характерна реакция куафера: он решил, что хозяйку уже арестовали, и его повезут теперь вместе с ней в Сибирь.

Около 8 часов утра Екатерина прибыла в казармы Измайловского полка. Город уже был взбудоражен. Повсюду за каретой государыни следовали целые толпы. «Сбегаются солдаты, обнимают меня, целуют мне ноги, руки, платье, называют своей спасительницей, – писала императрица Понятовскому. – Двое привели под руки священника с крестом, и вот они начинают приносить мне присягу». Очень быстро к измайловцами присоединился Семеновский и Преображенский полки, затем уже к Казанскому собору явилась Конная гвардия. «Она была в бешенном восторге, плакала, кричала об освобождении Отечества»⁴⁰⁶.

Именно здесь, в плотном окружении гвардейских полков, Екатерина и была «выкрикнута» самодержавной государыней, ни о каком регентстве гвардейцы и слышать не хотели. Присягу принесли императрице, а не великому князю Павлу. По пути к Казанскому собору процессия пополнялась военными и чиновниками, спешившими принести присягу. Молебен вел архиепископ Новгородский Дмитрий Сеченов, давний сторонник Екатерины, не раз возмущавшийся действиями Петра III. Именно он возгласил во время ектеньи «самодержавную императрицу Екатерину Алексеевну и наследника, великого князя Павла Петровича»⁴⁰⁷. Наконец царевич обрел статус, в котором ему отказывал отец.

Вспомним еще раз злополучный дашковский мужской костюм, который якобы помешал княгине принять участие в начале «революции». Этот незначительный эпизод проводит четкую грань между реальными заговорщиками и теми, кто играл в заговор. Наверное, пыльный и усталый Алексей Орлов, полночи скакавший туда и обратно по Петергофской дороге, выглядел не слишком респектабельно. Да и сама Екатерина не сделала «туалета», то есть не умылась и не успела толком причесаться. Шаг, достойный удивления. Императрица, много внимания уделявшая театрализации своих жестов, в решающий момент умела отодвинуть второстепенное ради важного, бутафорское ради настоящего. Только в середине дня, оказавшись в Летнем дворце, наша героиня сумела умыться и переодеться.

Из Казанского собора путь лежал в Зимний. «Я отправилась в Новый Зимний дворец, где Синод и Сенат были в сборе, – писала Екатерина. – Тут на скорую руку составили манифест и присягу. Оттуда я спустилась и обошла войска пешком. Было более 14 000 человек гвардии и полевых полков… Мы держали совет, и было решено отправиться со мною во главе в Петергоф, где Петр III должен был обедать»⁴⁰⁸. В письме к Понятовскому Екатерина не стала углубляться в вопрос о том, зачем понадобилось составлять «на скорую руку» манифест и присягу. Ведь эти документы уже были тайно отпечатаны Тепловым. Трусоватый и медлительный Теплов не поспел с готовым манифестом в Измайловский полк. Его промедление стало удачей для Екатерины и роковым для тех заговорщиков, которые хотели видеть ее регентшей. После того как вся гвардия признала Екатерину самодержицей, стал необходим новый документ и новый текст присяги.

Манифест – несколько косноязычный на современный вкус – задевал в сердцах подданных самые чувствительные струны: еще немного – и от России осталась бы одна Голштиния. «Всем прямым сынам Отечества, – гласил он. – …Закон наш православный Греческий первее всего восчувствовал свое потрясение… Второе, слава Российская, возведенная на высокую степень своим победоносным оружием… отдана уже действительно в совершенное порабощение; а между тем внутренние порядки, составляющие целость всего Нашего Отечества, совсем испровержены». Нарисовав такую малоутешительную картину, составители манифеста от имени императрицы заявляли, что «видев к тому желание всех Наших верноподданных… вступили на Престол Наш Всероссийский самодержавный»⁴⁰⁹.

Сюда же наконец привезли из Летнего дворца маленького наследника, и Екатерина вышла с ним на балкон, показав собравшимся внизу гвардейцам. Считается, что впечатления 28 июня напугали Павла. «Сей ребенок, узнав о предстоящих опасностях своей жизни, проснулся, окруженный солдатами, и пришел в ужас, которого впечатление оставалось в нем на долгое время, – писал Рюльер. – Дядька его Панин, бывший с ним до сей минуты, успокаивал его, взял на руки во всем ночном платье и принес его таким образом матери. Она вынесла его на балкон и показала солдатам и народу. Стечение было бесчисленное, и все прочие полки присоединились к гвардии»⁴¹⁰.

Последние слова нуждаются в уточнении. Единодушие войск, расквартированных в Петербурге, не было полным. Наиболее преданным императрице считался Измайловский. Однако измайловцы, уступали старшинство двум первым созданным в России гвардейским полкам – Семеновскому и Преображенскому. Между ними неизбежно должно было начаться соперничество.

Сама Екатерина так описывает присягу Преображенского полка. «Мы направились к Казанской церкви, где я вышла из кареты. Туда прибыл Преображенский полк… Солдаты окружили меня со словами:

''Извините, что мы прибыли последними, наши офицеры арестовали нас, но мы прихватили четверых из них с собой, чтобы доказать вам наше усердие!.. Мы желаем того же, что и наши братья''»⁴¹¹.

Этими офицерами были – С.Р. Воронцов, брат Дашковой, П.И. Измайлов и П.П. Воейков. Семен Романович вспоминал, как прискакал в свой полк, едва услышав, что в Семеновском и Измайловском провозглашена Екатерина. Преображенцы уже выстроились перед казармами и готовились выступать. Среди них мелькали агитаторы Бредихин, Баскаков и князь Федор Барятинский. Воронцов обратился к солдатам, требуя верности присяге. Трое заговорщиков ничего не ответили ему, ухмыляясь и переглядываясь между собой. Зато к Воронцову присоединились капитан Петр Иванович Измайлов и майор Петр Петрович Воейков, вместе они склонили гренадер на сторону императора, и те даже закричали: «Умрем за него!» Воейков повел солдат к Казанскому собору, чтобы воспротивиться приносимой там присяге. Если бы преображенцы послушались офицеров, приверженцев Петра III, произошло бы кровавое столкновение. Но, на счастье заговорщиков, сзади к колонне гренадер присоединился князь А.А. Меншиков и крикнул им в спины: «Vivat императрица Екатерина Алексеевна, наша самодержица!» И вдруг вся колонна повторила этот призыв. Воейков бросил шпагу со словами: «Ступайте к черту, канальи, е. м., изменники! Я с вами не буду!» – повернул лошадь и ускакал. А Воронцов кинулся к реке искать лодку, чтобы плыть в Ораниенбаум, предупредить императора, но был схвачен. Его преображенцы привели к собору в числе других арестованных как доказательство своей преданности новой самодержице⁴¹².

Рядовой Преображенского полка Г.Р. Державин, в заговоре не участвовавший, но разделивший с товарищами «измену» 28 июня, не помнил уговоров Воронцова. По его словам, в полку было неспокойно с ночи. В 12 разнесся слух об аресте Пассека. «Собралась было рота во всем вооружении сама собою, без всякого начальничья приказания, на ротный плац; но, постояв несколько во фрунте, разошлась». Около 8ми утра преображенцы увидели скакавшего мимо рейтара конной гвардии, который что есть мочи кричал, чтобы все «шли к Матушке в Зимний каменный дворец… Рота тотчас вышла на плац. В Измайловском полку был слышен барабанный бой, тревога, и в городе все суматошилось». Державин заметил, что в роте были люди «некоторые равнодушные, будто знали о причине тревоги». Однако они молчали, и без всякого понуждения с них стороны, рота, заряжая на ходу ружья, помчалась к полковому двору. Солдат попытался остановить штабс-капитан Нилов, но его не послушались. По двору в задумчивости расхаживал майор Текутьев, «его спрашивали, куда прикажет идти, но он ничего не отвечал».

Тут служивые увидели марширующую по Литейной улице гренадерскую роту своего полка – ту самую, которую подбил на сохранение присяги Петру III Семен Воронцов. Однако к моменту встречи с державинской 3й ротой гренадеры уже сделали выбор. «Не взирая на воспрещения майора Воейкова, – писал Гавриил Романович, – который, будучи верхом и вынув шпагу, бранил и рубил гренадер по ружьям и по шапкам, вдруг, рыкнув, [рота] бросилась на него с устремленными штыками». Воейков поскакал прочь, преследуемый собственными гренадерами, и, боясь, как бы те не захватили его на Семионовском мосту, «въехал в Фонтанку по груди лошади». Тут гренадеры от него отстали.

«Третья рота, как и прочие Преображенского полка, по другим мостам бежали одна за одной, к Зимнему дворцу. Там нашли Семеновский и Измайловский уже пришедшими, которые окружили дворец и выходы все заставили своими караулами. Преображенский полк… поставлен был внутри дворца… Тут тотчас увидел митрополита новгородского Гавриила с святым крестом в руках, который он всякому рядовому подносил для целования, и сие была присяга»⁴¹³.

В одном из автобиографических отрывков Екатерина добавляла по поводу преображенцев: «Когда гренадерская рота первого гвардейского полка подошла близ Казанской церкви на встречу императрице, они хотели занять свой пост у экипажа императрицы, но гренадеры Измайловского полка возразили им с горькими упреками, что они явились последними и что никоем образом им не уступят; это был очень опасный момент, потому что, если бы первые стали упорствовать, пошли бы в ход штыки; но ничуть не бывало, они сказали, что это была вина их офицеров, которые их задержали, и самым кротким образом пошли маршировать перед лошадьми экипажа императрицы»⁴¹⁴.

Екатерине положительно везло в этот день. Но такие опасные сцены возникали на каждом шагу. Может быть, именно для того, чтобы сгладить у преображенцев неприятное впечатление от «первенства» измайловцев, а заодно показать, как им доверяют, императрица распорядилась поставить старейший полк на караулы внутри дворца.

В городе еще оставались войска, верные Петру III. Особенное беспокойство вызывал кирасиры. «Дело дошло почти до драки между созданным императором лейб-кирасирским полком, очень ему преданным, и конной гвардией, – сообщал Шумахер. – Командующий этим полком подполковник Фермойлен и другие немецкие офицеры хотели захватить Калинкин мост, через который шла дорога на Петергоф и Ораниенбаум, но их быстро отделили и взяли в плен… На Васильевском острове располагалось два пехотных полка – Ингерманландский и Астраханский. Вторым командовал генерал-майор Мельгунов, фаворит императора, так что этим войскам не очень доверяли. На случай, если они проявят враждебность, был выделен один отряд с пушкой, которому следовало отстаивать от них мост через Неву. Но и там полковника, заявившего о своей верности государю, взяли под арест собственные же солдаты»⁴¹⁵.

По другой версии, кирасиры не пытались захватить мост, а просто были обмануты вестью о гибели императора. «Явился кирасирский полк, – рассказывал придворный ювелир Иеремия Позье, – состоявший из трех тысяч самых лучших солдат, какие только имелись в войске, которому император послал приказание отправиться к нему в Ораниенбаум; но императрица послала одного из своих придорных вельмож воротить полк… Офицер, командовавший полком, по всей вероятности, не знал, в чем дело, и я сам видел, как он чуть не подрался с караулом из конногвардейцев, которые стерегли мост… Они, как бешеные, бросились с ружьями и штыками наперевес… Несколько гвардейских офицеров подошли, чтобы остановить этих сумасбродов, и что-то сказали на ухо кирасирскому офицеру, который тотчас же усмирился… Если бы этот полк остался верен императору, то он мог бы перебить всех солдат, сколько их ни было в городе»⁴¹⁶. Но судьба распорядилась иначе. Кирасир привели к присяге без сопротивления. Хотя никакого энтузиазма они не выражали. «Один полк явился печальным, – описывал их Рюльер. – …Офицеры отказались идти и были все арестованы, а солдаты, коих недоброхотство было очевидно, были ведены другими из разных полков»⁴¹⁷.

Тем временем в Зимний дворец набилась уйма народу. Именно здесь, с трудом пробившись через толпу, нашла императрицу Дашкова: «Перо мое бессильно описать, как я до нее добралась. Все войска, находившиеся в Петербурге, присоединились к гвардии, окружили дворец, запрудив площадь и все прилегающие улицы. Я вышла из кареты и хотела пешком пойти через площадь; но я была узнана несколькими солдатами и офицерами, и народ меня понес через площадь высоко над головами. Меня называли самыми лестными именами, обращались ко мне с умилением, трогательными словами и провожали меня благословениями… вплоть до приемной императрицы, где и оставили меня, как потерянную манжету. Платье мое было помято, прическа растрепалась, но своим кипучим воображением я видела в беспорядке моей одежды только лишнее доказательство моего триумфа»⁴¹⁸.

Княгиня сумела напомнить о себе государыне ярким театральным жестом с возложением на Екатерину ленты ордена Cв. Андрея Первозванного. «Заметив, что императрица была украшена лентой св. Екатерины и еще не надела Андреевской – высшего государственного отличия —…я подбежала к Панину, сняла с его плеч голубую ленту и надела ее на императрицу, а ее Екатерининскую, согласно с желанием ее, положила в свой карман… Государыня предложила двинуться во главе войск на Петергоф и пригласила меня сопутствовать ей… Желая переодеться в гвардейский мундир, она взяла его у капитана Талызина, а я, следуя ее примеру, у лейтенанта Пушкина»⁴¹⁹.

Между тем следовало подумать о Кронштадте, куда мог податься свергнутый государь, о флоте и об армии, находившейся за границей. Заговорщики – люди сухопутные – о морской твердыне вспомнили только около полудня и пришли в ужас. «Не представлялось понятным, чтобы император не подумал об этом порте и крепости, – писала Екатерина. – Надо было сделать водою только одну милю от Ораниенбаума, тогда как от города было четыре»⁴²⁰. В Кронштадт отправился вице-адмирал Иван Лукьянович Талызин, которого за глаза «считали погибшим». Однако ему удалось арестовать присланного от Петра III генерал-аншефа П.А. Девиера и привести гарнизон к присяге.

Одновременно вице-адмиралу А.И. Полянскому был послан приказ объявить всем флотским и адмиралтейским чинам о вступлении Екатерины II на престол и организовать присягу. Другой рескрипт получил генерал-поручик П.И. Панин, находившийся в Кенигсберге. Ему надлежало сменить П.А. Румянцева в качестве командующего Померанским корпусом, поскольку последний был обласкан Петром Федоровичем и мог выступить на его стороне⁴²¹.

Толчея во дворце не стихала. Ювелир Позье, за которым государыня специально посылала офицера, прибыл одновременно с канцлером Воронцовым, присланным от императора разузнать, как обстоят дела в столице. «Мы вошли в залу, которая до такой степени была наполнена народом, что пришлось подождать добрых полчаса, прежде чем удалось пробраться до императрицы… Я еще стоял за стулом императрицы, когда явился великий канцлер Воронцов… Она спросила его, затем ли он пришел, чтобы присягнуть ей». Но, услышав отрицательный ответ, сказала: «В таком случае вы не прогневаетесь, если я вас посажу под домашний арест»⁴²².

У Шумахера эта сцена полна драматических подробностей: «До Красного Кабака дорога была совершенно пустынна… Но в этом местечке оказался сильный сторожевой отряд. Когда Воронцов спросил у солдат, что они здесь делают… ему ответили очень кратко: “Император сбежал, а императрица взошла на трон”. …В Петербурге… он вынужден был, как все, не исключая даже дам, вылезти из экипажа и пешком идти во дворец, где застал [Н. Ю.] Трубецкого и [А. И.] Шувалова. Они прибыли за несколько минут до него и теперь с язвительными усмешками рассказывали императрице о задании, данном им императором».

Из всех троих эмиссаров Петра III только канцлер обратился к мятежнице с увещевательной речью. «Он сказал, что послан императором, чтобы дружески, но со всей серьезностью призвать ее величество пресечь восстание немедленно, пока оно еще в самом начале, и воздержаться впредь, как подобает верной супруге, от любых опасных предприятий. В этом случае не будет препятствий для полного примирения… Императрица и граф Воронцов стояли как раз у окна, и вместо ответа она предложила ему бросить взгляд в это окно и убедиться собственными глазами, что все уже решено и произошедшее есть выражение единодушной воли всей нации. “Разве не поздно, – спросила она, – теперь поворачивать обратно?”»⁴²³.

Рюльер привел другой ответ Екатерины: «Причиной тому не я, но целая нация»⁴²⁴. В тот же день канцлер написал прошение об отставке⁴²⁵, которое, впрочем, не было принято сразу.

Столица признала Екатерину. Но оставалось еще захватить свергнутого императора и принудить его к отречению. «Около 10 часов вечера я облеклась в гвардейский мундир, села верхом; мы оставили лишь немного человек от каждого гвардейского полка для охраны моего сына. Я выступила во главе войск, и мы всю ночь шли на Петергоф»⁴²⁶.

Низложенный государь далеко не сразу узнал о происходящем. Заговорщики позаботились об этом. «Утром, как только собрались гвардейцы, – доносил в Лондон Кейт, – несколько отрядов были посланы на Петергофскую дорогу, дабы никакое известие не могло достигнуть императора»⁴²⁷.

Штелин записал в своем дневник под 28 июня: «В час по полудни его величество со свитой… отправился в Петргоф, чтобы присутствовать там при всенощной праздника святых Петра и Павла. В два часа… мы прибыли туда и с изумлением узнали, что императрица отбыла в 5 часов утра одна… оставя нас в неведении обо всем, равно как и всех своих придворных дам и кавалеров. Тогда начались совещания о мерах, которые нужно было принять. Начались замешательства, от часу увеличивавшиеся, пока наконец в 9 вечера его императорское величество и весь двор сели на галеру и яхту, чтобы отплыть в Кронштадт»⁴²⁸.

Действительно, путешествие из Ораниенбаума в Петергоф было и приятным, и веселым. Гофмаршал двора Михаил Михайлович Измайлов, на которого император возложил почетную обязанность приглядывать за Екатериной, до середины дня не знал об ее исчезновении. Служанки уверяли, что государыня еще почивает, когда же гофмаршал заподозрил неладное и все-таки заглянул в комнату, было уже поздно. «Измайлов, как был – при полном параде, в башмаках и белых шелковых чулках… влез на скверную крестьянскую лошадь… и сломя голову помчался навстречу императору», – сообщал Шумахер. Бедняга застал государя в пяти верстах от резиденции в открытом фаэтоне в общества «прусского посланника фон Гольца и некоторых дам». Отдувающийся и вспотевший гофмаршал выглядел жалко и был встречен насмешками.

Правда, желание Петра Федоровича шутить сразу пропало, когда Измайлов сообщил ему на ухо неприятную новость. По словам датчанина, «он был совершенно ошеломлен». Фаворит государя генерал-адъютант Андрей Гудович, фон Гольц и присоединившийся к ним вскоре фельдмаршал Миних советовали «повернуть назад и обеспечить за собой кронштадтскую гавань». Но император не мог ни на что решиться, он продолжал бесполезный уже путь в Петергоф, теряя драгоценное время. Ему словно нужно было своими глазами удостовериться в отсутствии супруги.

На пороге дворца он встретил канцлера и спросил «испуганным голосом»: «Где Екатерина?» А получив ответ, что, по всем сведениям, уже в городе, «на мгновение глубоко задумался и тихо сказал с сильным чувством: “Теперь я хорошо вижу, что она хочет свергнуть меня с трона. Все, чего я желаю – это либо свернуть ей шею, либо умереть прямо на этом месте”. В гневе он стукнул тростью по полу». Потом приказал слугам принести ему русскую гвардейскую форму «вместо прусской с орденом Черного Орла, которую он до тех пор носил постоянно».

Слишком поздно! Если бы император показал гвардии свое уважение раньше, все могло бы сложиться иначе.

Переодевшись в комнате сбежавшей императрицы, Петр потребовал, чтобы фельдмаршал князь Трубецкой и граф Александр Шувалов, которых он назначил полковниками Семеновского и Преображенского полков, отбыли в столицу: «Вам нужно быть в городе, чтобы успокоить свои полки и удержать их в повиновении мне. Отправляйтесь немедленно и действуйте так, чтобы вы могли когда-нибудь ответить перед Богом». Оба заверили государя в преданности, но «не успел Петергоф скрыться из виду, как они приказали кучерам ехать тихим шагом, полагая, что особых причин торопиться нет»⁴²⁹.

Поведение вельмож показательно: их, списочных генералов, носивших почетные военные чины, император превратил в действительных командиров полков, да еще и приходил поразвлечься, наблюдая, как немолодые, обремененные брюшком или слабыми подагрическими ногами придворные тянут носок и учат этому рядовых. Никаким авторитетом в полках эти люди не обладали и даже рисковали разделить участь избитого конногвардейцами принца Георга, сунься в город и начни призывать солдат к порядку. Для них безопаснее было пустить лошадей шагом и подождать, как развернутся события. Фортуна явно не улыбалась Петру.

Рюльер добавил к рассказу несколько ярких штрихов. Узнав о бегстве императрицы, Петр воскликнул: «Что за глупость!» Потом потребовал выпустить его из коляски вон, некоторое время оставался на дороге, с горячностью расспрашивая «адъютанта». Наконец велел всем дамам выйти из экипажей и добираться в Петергоф по аллеям парка, а сам вскочил в карету с несколькими приближенными и погнал лошадей.

Оба мемуариста – и Рюльер, и Шумахер – независимо друг от друга зафиксировали один и тот же порыв государя: своими глазами убедиться в исчезновении супруги. «Приехав, он бросился в комнату императрицы, заглянул под кровать, открыл шкафы, пробовал своею тростью потолок и панели и, видя свою любезную (Елизавету Воронцову – О. Е.), бежавшую к нему… кричал: “Не говорил ли я, что она способна на все! ”»⁴³⁰. Рюльеру можно было бы не поверить, но Екатерина, со слов своих слуг – свидетелей сцены – подтверждала, что муж «искал ее всюду, даже под кроватью»⁴³¹. Курьезное поведение для человека, который должен думать о спасении своей власти.

В довершение ко всему посреди комнаты стояло парадное платье императрицы, приготовленное для торжественного обеда. Странно, что Петр не выместил на нем злость и не поколотил его тростью, изорвав в клочья.

Тем временем Екатерина принимала уже не присягу, а поздравления с «благополучным восшествием на престол». «Полки потянулись из города навстречу императору, – писал о начале похода на Петергоф французский дипломат. – Императрица опять взошла во дворец и обедала у окна, открытого на площадь. Держа стакан в руке, она приветствовала войска, которые отвечали продолжительным криком; потом села опять на лошадь и поехала перед своею армиею»⁴³².

В этом шествии было много карнавального: ликующие толпы по сторонам улиц, полки, переодетые из новых «прусских» в старые елизаветинские кафтаны, молодая императрица верхом на белом скакуне, рядом с ней Дашкова, обе в преображенских мундирах.

Утомленные дорогой, наши амазонки оказались в местечке под названием Красный Кабак и переночевали на одном, брошенном на кровать плаще. «Нам необходим был покой, особенно мне, – писала Дашкова, – ибо последние пятнадцать ночей я едва смыкала глаза. Когда мы вошли в тесную и дурную комнату, государыня предложила не раздеваясь лечь на одну постель, которая при всей окружающей грязи была роскошью для моих измученных членов… Мы не могли уснуть, и ее величество начала читать мне целый ряд манифестов, которые подлежали опубликованию по нашем возвращении в город»⁴³³. Сама Екатерина, тоже описавшая ночлег в Красном Кабаке, ни словом не упомянула обсуждение с подругой государственных бумаг. Да и было бы странно везти с собой в кратковременный поход черновики будущих законодательных актов.

«Здесь все имело вид настоящего военного предприятия, – вспоминала наша героиня, – солдаты разлеглись на большой дороге, офицеры и множество горожан, следовавших из любопытства, и все, что могло поместиться в этом доме, – вошло туда. Никогда еще день не был более богат приключениями; у каждого было свое, и все хотели рассказывать; были необычайно веселы, и ни у кого не было ни малейшего сомнения. Можно было подумать, что все уже порешено, хотя в действительности никто не мог предвидеть конца… Не знали даже, где находится Петр III. Следовало предполагать, что он бросился в Кронштадт, но никто и не думал об этом. Екатерина, однако, была совсем не так спокойна, как это казалось; она смеялась и шутила с другими, переговаривалась… через всю комнату, и когда подмечали у нее минуты рассеянности, она сваливала вину на утомление этого дня; захотели уложить ее спать – она бросилась на минуту в кровать, но, не будучи в состоянии закрыть глаза, лежала неподвижно, чтобы не разбудить княгиню Дашкову, спавшую возле нее, но, повернув нечаянно голову, она увидела, что ее большие голубые глаза открыты и обращены на нее, что заставило их громко расхохотаться, потому что они считали одна другую заснувшею и взаимно одна другой оберегали сон. Они отправились присоединиться к остальной компании и немного погодя пустились снова в путь»⁴³⁴.

Общим местом для русских источников является настойчивое утверждение, будто переворот прошел на редкость спокойно и бескровно. «Наше вступление в Петербург не поддается описанию, – рассказывала в мемуарах княгиня Е.Р. Дашкова. – Улицы были заполнены народом, который благословлял нас и бурно выражал радость. Звон колоколов, священник у врат каждой церкви, звуки полковой музыки – все производило впечатление, которое невозможно передать. Счастье, что революция совершилась без единой капли крови»⁴³⁵. Ту же картину подтверждал и Рюльер: «Армия взбунтовалась без малейшего беспорядка, после выхода (войск в Петергоф. – О. Е.) было все совершенно спокойно»⁴³⁶. Такова же оказалась и официальная версия, изложенная в записках Екатерины: «Весь день крики радости не прекращали раздаваться среди народа, и не было никаких беспорядков»⁴³⁷.

Однако в реальности жизнь Петербурга дней переворота оказалась куда драматичнее. Сразу, еще в момент восстания, гвардейцы показали себя как опасная и плохо контролируемая стихия. «Конная гвардия была в полном составе с офицерами во главе, – сообщала Екатерина Понятовскому. – Так как я знала, что дядю моего, которому Петр III дал этот полк, они страшно ненавидели, я послала пеших гвардейцев к дяде, чтоб просить его оставаться дома из боязни несчастья с ним. Не тут-то было: его полк отрядил караул, чтоб его арестовать; дом его разграбили, а с ним обошлись грубо»⁴³⁸.

Принцу Георгу крепко досталось от подчиненных. Надо отметить, он был излишне строгим командиром и насаждал в полку столь любимую императором прусскую дисциплину. Палочные удары сыпались направо-налево, но наступил день, когда, по народной поговорке, отлились кошке мышкины слезки. «Я видел, как мимо проехал в плохой карете дядя императора, принц Голштинский, – сообщал Позье. – Его арестовал один гвардейский офицер с двадцатью гренадерами, которые исколотили его ружейными прикладами… Жена его, к несчастью, была в этот день в городе; солдаты тоже весьма дурно обошлись с ней, растащив все, что они нашли в доме; они хотели сорвать с рук ее кольцо, если бы командующий ими офицер вовремя не вошел в комнату, они отрезали бы у нее палец»⁴³⁹.

Принц и принцесса провели под арестом трое суток и «насилу могли добиться чего-нибудь поесть». Женщина так и не оправилась от пережитого испуга и, уже вернувшись на родину в Германию, скончалась черед шесть месяцев после переворота.

Вот как описывает арест дяди императора Шумахер: «Прискакало целое сонмище разъяренных конногвардейцев, и они напали на герцога Голштинского. Отдать шпагу добровольно он не захотел, и они вынудили его к тому силой, нанесли много ударов и пинков, порвали на нем не только красный мундир, но и голубую нательную рубаху. Ему нанесли раны, а затем хотели проткнуть байонетом его адъютанта Шиллинга… Рейтары и солдаты начисто разграбили дворец, забрали все бывшие там деньги и драгоценности, нарочно покрушили много красивой мебели и разбили зеркала, взломали винный погреб и ограбили даже маленького сына герцога… Озлобленные, неистовствующие солдаты не слушали уже никаких приказов»⁴⁴⁰.

Еще утром 28го Позье, предусмотрительно спрятавший под половицей доверенные ему заказчиками драгоценности, вышел из дома. «Я увидел двух молодых англичан, которых преследовали солдаты с обнаженными саблями. Они не говорили по-русски. Я сказал этим солдатам: “Что вы делаете? …Я знаком с вашим офицером, который уж верно не приказывал вам этого делать”. Они мне ответили: “Да они нас ругают на своем языке”. …Я дам им пол-экю – единственное средство усмирить их»⁴⁴¹, а затем спрятал англичан у себя на квартире. Положение придворного «бриллиантщика» и знакомство с половиной города помогло ювелиру. Однако он видел, как еще вчера дружелюбные люди сегодня готовы были кидаться на иностранцев с кулаками, а то и с «обнаженными саблями».

Екатерина подтверждала, что служивые были крайне озлоблены на все, что отдавало «немецким». «Ярость солдат против Петра III была чрезвычайна… После присяги… войскам… было позволено снова надеть их прежние мундиры; один из офицеров вздумал сорвать свой золотой знак и бросил его своему полку, думая, что они обратят его в деньги; они его с жадностью подхватили и, поймав собаку, повесили его ей на шею; эту собаку, наряженную таким образом, прогнали с великим гиканьем; они топтали ногами все, что для них исходило от этого государя»⁴⁴².

Рюльер не дал бы нашей героине соврать: «Солдатам раздавали пиво и вино, они переоделись в прежний свой наряд, кидая со смехом прусские мундиры, в которые одел их император, оставлявшие солдат почти полуоткрытыми в холодном климате, и встречали с громким смехом тех, которые по скорости прибегали в сем платье, и их новые шапки летели из рук в руки, как мячи, делаясь игрою черни»⁴⁴³.

К счастью, то были шапки, а не головы. Остается только удивляться, как при подобном настроении не было пролито ни капли крови. Своим неумеренным пруссачеством Петр III разжег ксенофобию в городе, населенном множеством иностранцев. Слова Екатерины в письме к Понятовскому: «Знайте, что все решилось на основе ненависти к иноземцам – ведь Петр III слыл за одного из них»⁴⁴⁴ на фоне приведенных рассказов не кажутся преувеличением.

Дело дошло до того, что прусскому посланнику Гольцу пришлось дать караул из 12 гусар, впрочем, охрана была поставлена и к другим полномочным министрам. А на представление дипломатического корпуса Екатерина попросила пруссака надеть простой сюртук, вместо ненавистной синей формы, чтобы не дразнить караульных при дворе⁴⁴⁵.

Это произошло 2 июля, всего через четыре дня после роковых событий, а в момент взрыва город оказался игрушкой в руках вооруженных людей – уже нарушивших присягу, слабо слушавшихся командиров, хмельных от вина и полной безнаказанности. Вот как рисует поведение гвардии Шумахер: «В подобные минуты чернь забывает о законах и вообще обо всем на свете… Один заслуживающий доверия иностранец рассказывал мне, как какой-то русский простолюдин плюнул ему в лицо со словами: “Эй, немецкая собака, ну где теперь твой бог? ” Точно так же и солдаты уже 28го вели себя очень распущенно… Они тотчас же обирали всех, кого им велено было задерживать… захватывали себе прямо посреди улицы встретившиеся кареты, коляски и телеги… отнимали и пожирали хлеб, булочки и другие продукты у тех, кто вез их на продажу.

30го июня беспорядков было еще больше… Так как императрица разрешила солдатам и простонародью выпить за ее счет пива в казенных кабаках, то они взяли штурмом и разгромили… все кабаки… и винные погреба; те бутылки, что не смогли опустошить – разбили, забрали себе все, что понравилось, и только подошедшие сильные патрули с трудом смогли их разогнать. Многие отправлялись по домам иностранцев… и требовали себе денег. Их приходилось отдавать безо всякого сопротивления. У других отнимали шапки, так что тот, кто не был хотя бы изруган, мог считать себя счастливцем»⁴⁴⁶.

Слова Шумахера подтверждал Позье: «Все войска, оставшиеся в городе, стали шпалерами вдоль улиц и так простояли всю ночь. Я не мог сомкнуть глаз и просидел у окна, следя за всем, что происходило. Я видел, как солдаты выбивали двери в подвальные кабаки, где продавалась водка, и выносили огромные штофы своим товарищам, что меня страшно испугало… Ни один иностранец не смел показаться на улице, и, если б я не был знаком с большею частью офицеров, я бы не рискнул выйти»⁴⁴⁷.

Ту же картину, только с нескрываемой для служилого радостью, описывал и Г.Р. Державин, в тот момент рядовой Преображенского полка: «День был самый красный, жаркий. Кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены: пошел пир на весь мир; солдаты и солдатки в неистовом восторге и радости носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие другие дорогие вина и лили все вместе без всякого разбору в кадки и бочонки, что у кого случалось»⁴⁴⁸.

Уже после переворота кабатчики выставили императрице и Сенату счет за убытки на сумму 105 563 рубля 13,05 копейки, что в переводе на вино и водку составляло по тогдашним ценам 422 252 литра с половиной. Город гулял трое суток. Следовательно, в среднем за день выпивалось, проливалось, разбивалось или тратилось как-то иначе 140 751 литр⁴⁴⁹. Якоб Штелин указывал, что в это время в столице проживало около 160 тыс. человек⁴⁵⁰. Если исключить младенцев, стариков и больных, то получится менее чем по литру в день на человека. Предоставляем читателю судить, много это или мало. Однако очевидно, что пили в основном служивые, а обыватели сидели по домам и дрожали.

Любопытно, что «праздник непослушания» охватил только центр города. Кейт, живший на окраине, свидетельствовал о полной тишине. «Поразительный сей переворот произошел менее чем за два часа и без пролития единой капли крови или какого-либо иного акта насилия, – доносил он 2 июля. – Все городские кварталы, несколько удаленные от дворца, а особливо улица, где находился и мой дом, и где живут по большей части российские подданные, оставались в полнейшем спокойствии… Единственным новшеством явились пикеты у мостов и перекрестков, а также кавалергардские патрули на улицах»⁴⁵¹.

Тем временем Петр III все еще был на свободе и мог предпринять ответные действия. Например, послать гонца в армию П.А. Руменцева, уже вышедшую в поход против Дании. Никто не гарантировал, что обласканный милостями государя командующий примкнул бы к заговорщикам. Скорее наоборот. Можно было предположить, что и союзник Петра – Фридрих II присоединит часть своих войск к армии Румянцева.

Для всей России, исключая Петербург, Петр III был законным государем, не вызвавшим пока никакого ропота. Только очень близкая ко двору гвардия и горожане успели узнать привычки нового императора и разозлиться на них. А, например, в Москве ни войска, ни чиновничество, ни простой люд не были довольны переворотом. Сенатор Я.П. Шаховской писал о состоянии «ужаса и удивления», которые охватили дворянство Первопрестольной при известии о смене власти⁴⁵². Он лично несколько дней не решался выходить из дому и не принимал записок от друзей уведомлением о перевороте, пока точно не стало известно, кто победил.

Шаховской был краток, а вот Рюльер расписал обстановку в Москве: «Пять полков составляли гарнизон. Губернатор приказал раздать каждому солдату по 20 патронов (вероятно, для торжественного залпа. – О. Е.). Собрал их на большой площади перед старинным царским дворцом… Он пригласил туда и народ». После прочтения манифеста губернатор закричал: ''Да здравствует императрица Екатерина II!'' ''Но вся сия толпа и пять полков хранили глубокое молчание. Он возобновил тот же крик, ему ответили тем же молчанием, которое прерывалось только глухим шумом солдат, роптавших между собою за то, что гвардейские полки располагают престолом по своей воле. Губернатор с жаром возбуждал офицеров, его окружавших, соединиться с ним; они закричали в третий раз: “Да здравствует императрица!” – опасаясь быть жертвою раздраженных солдат и народа, и тотчас приказали их распустить»⁴⁵³.

Итак, народ безмолвствовал…

Учитывая разницу настроений в столице и провинции, заговорщики должны были действовать быстро. Их мизерные шансы окупались скоростью смены декораций. «Одни слабоумные нерешительны», – скажет позднее Екатерина. Ее слова в полной мере относились и к ней самой, и к ее несчастному супругу, который в роковой час проявил колебания и слабость. Пока несколько гвардейских полков дружными рядами выступали из столицы в поход на Петергоф, сам Петр расхаживал по берегу канала, не зная, что предпринять.

Штелин по часам вел дневник всего, что происходило в Петергофе. «4 часа. …Один из предстоящих предлагает государю ехать с небольшою свитою из нескольких знатнейших особ прямо в Петербург, явиться там перед народом и гвардией… Можно быть уверенным, говорит этот советник, что личное присутствие государя сильно подействует на народ и даст делу благоприятный оборот, подобно тому, как внезапное появление Петра Великого неоднократно предотвращало точно такие же опасности…

7 часов. …Государь посылает ораниенбаумским своим войскам приказание прибыть в Петергоф и окопаться там в зверинце, чтоб выдержать первый натиск.

Штелин изображает фельдмаршалу Миниху и принцу Гольштейн-Бекскому ужасные последствия, которые могут произойти из такого… сопротивления, если бы… была выпущена против ожидаемой гвардии хотя бы даже одна пуля. Оба соглашаются с его мнением, и все вместе представляют о том государю; но он не хочет их слушать…

8 часов. Мы повторяем наше представление, но столь же безуспешно»⁴⁵⁴.

Обратим внимание на описание Штелиным поведения фельдмаршала Б.Х. Миниха. В исторических исследованиях часто повторяется мнение, будто Миних предлагал Петру III действовать решительно и самому отправиться навстречу мятежным войскам – де один вид государя приведет их в повиновение. Невольно вспоминаются гоголевские строки о картузе капитана-исправника, который достаточно показать взбунтовавшимся крестьянам, чтоб их разогнать. Штелин, постоянно находившийся возле императора и прекрасно знавший Миниха, подобные предложения вкладывает в уста неизвестного «предстоящего советника». Фельдмаршал же дважды уговаривал императора отказаться от сопротивления в Петергофе и двигаться в Кронштадт.

Вся несостоятельность предложения неизвестного Штелину «советника» становится ясна, если привести характерный эпизод. После ареста Петр III отбыл из Петергофа в местечко Ропша. «По пути, – рассказывал Шумахер, – император едва избежал опасности быть… разнесенным в куски выстрелом из одной из шуваловских гаубиц. Канонир уже совсем собрался выпалить, но в то же мгновение начальник поста артиллерийский старший лейтенант Милессино так резко ударил его шпагой по руке, что тот выронил горящий фитиль»⁴⁵⁵.

Не остается сомнений, как гвардия встретила бы выехавшего к ней императора в сопровождении небольшого эскорта знатных лиц. Что касается петербургских горожан, то их поведение выглядело более чем красноречиво. В то время когда Екатерина двигалась в Петргоф, народ вообразил, что Петр III может вернуться в столицу по воде. Несколько тысяч человек, вооруженных камнями и палками, собралось на Васильевском острове при входе в Неву, намереваясь воспрепятствовать его высадке.

Явление бывшего императора перед мятежными войсками, скорее всего, не успокоило бы их, а привело к гибели Петра. Возможно, именно такого исхода добивался неизвестный Штелину советник. Вероятно, он действовал в пользу заговорщиков, провоцируя отъезд государя без голштинской охраны. Такая провокация кажется тем более вероятной, что в столице многие из принявших участие в перевороте солдат считали Петра мертвым.

«Повсюду уже распускали слух, будто император накануне вечером упал с лошади и ударился грудью об острый камень, после чего в ту же секунду скончался»⁴⁵⁶, – сообщал Шумахер. Его сведения подтверждает Рюльер: «Вдруг раздался слух, что привезли императора. Понуждаемая без шума толпа раздвигалась, теснилась и в глубоком молчании давала место процессии, которая медленно посреди ее пробиралась. Это были великолепные похороны, во время которых гроб пронесли по главным улицам, и никто не знал, кого хоронят. Солдаты, одетые по-казацки, в трауре несли факелы… Часто после спрашивали об этом княгиню Дашкову, и она всегда отвечала так: “Мы хорошо приняли свои меры”. Вероятно, эти похороны были предприняты, чтобы между чернию и рабами распространить весть о смерти императора, удалить на ту минуту всякую мысль о сопротивлении»⁴⁵⁷. Штелин приводил слова гусарских офицеров, обращенные 29 июня к арестованным голштинским солдатам: «Не бойтесь: мы вам ничего худого не сделаем; нас обманули и сказали, что император умер»⁴⁵⁸.

Когда вечером 28 июня Екатерина покинула Петербург, с ней была значительная сила: три пехотных гвардейских полка, конногвардейцы, полк гусар и два полка инфантерии. Всего около 12 тыс. человек. Опасаться серьезного сопротивления со стороны голштинцев не приходилось по причине их крайней малочисленности. Понятовскому она писала, что Петр III мог противопоставить ее корпусу 1500 голштинцев⁴⁵⁹. В записках голштинского офицера Д.Р. Сиверса названа цифра в 800 человек. При этом голштинцы были совершенно деморализованы слухами о скором свержении императора, а наступающая гвардия уже чувствовала себя победительницей.

Сиверс показывает переворот «с другой стороны», из рядов голштинских войск: «Когда государь отъехал (из Ораниенбаума. – О. Е.), я пошел к себе на квартиру… Вдруг… послышался барабанный бой и тревога. Мне подумалось, что государь захотел узнать, во сколько минут солдаты могут вооружиться; но скоро сделалось известно, что в Петербурге восстание… С некоторого времени мы уже не переставали ожидать такого несчастья… От Ораниенбаума до Петергофа добрая миля расстояния. В 4 часа мы пришли туда, императору доложили о прибытии этой уже бесполезной защиты… Он меня спросил, охотно ли мы пошли и готовы ли ко всему. Я ответил утвердительно…

Вскоре стали говорить, что поблизости от нас 50 человек русской кавалерии… Каждый начал улыбаясь, прощаться с товарищами… Так кончилось императорство для нас, голштинцев»⁴⁶⁰. Страшен, конечно, был не сам передовой отряд, а целая армия, шедшая за ним. Однако и кавалеристы справились со «злосчастной толпой» на плацу перед дворцом. Штелин описал этот игрушечный бой: «В Петергоф приходит первый авангардный отряд гусар под начальством поручика Алексея Орлова. На плацу ему случайно попадается несколько сот… голштинских рекрут, собранных тут с деревянными мушкетами для учения. Гусары в одну минуту опрокидывают и перехватывают их, ломают их деревянное оружие и сажают всех под сильным караулом в тамошние сараи и конюшни»⁴⁶¹.

Пока Екатерина двигалась к Петергофу, ее супруг все-таки отплыл в Кронштадт. Поначалу он намеревался обороняться в загородной резиденции и упрекал малодушных придворных: нельзя бежать, даже не увидев неприятеля. Еще никто не знал, увенчалась ли затея Екатерины успехом и сколько с ней войск. Петр даже прикинул, как можно использовать холмы для отражения врага.

Однако когда стало известно от пойманных гусар – сторонников императрицы, посланных на разведку, – что Петербург восстал, а Екатерина ведет с собой чуть не 20 тыс. войска, Петр понял, что голштинцы не отобьются. Тем временем возвратился адъютант Девиера с радостным известием: в Кронштадте еще ничего неизвестно о переменах в столице. Рюльер даже поставил крепость под знамена Петра: «Гарнизон пребывает верным своему долгу и решился умереть за императора; его там ожидают и трудятся с величайшей ревностью, дабы приготовиться к обороне».

Фельдмаршал Миних советовал захватить с собой в качестве заложниц придворных дам, мужья которых находились в данный момент с императрицей в столице. Так и было сделано. Обратим внимание на красноречивую деталь: покидая Петергоф, император не отдал голштинцам распоряжения не обороняться, он попросту бросил их, а возможно, забыл. У него был такой трудный день! А ведь эти войска Петр особенно любил и баловал, считал родными…

Галера и яхта отплыли от пристани в Петергофе, но стоило им приблизиться к Кронштадту, как «целый гарнизон», который взбунтовал Талызин, «с заряженными ружьями вылетел на крепостные валы, и 200 фитилей засверкали над таким же числом пушек»⁴⁶². Было около полуночи. Петр намеревался высадиться на берег, но был окликнут: «Кто идет?»

На слова: «Император!» – прозвучал убийственный ответ: «У нас нет императора. В России благополучно царствует императрица Екатерина Алексеевна». Поскольку с бастионов пригрозили, что откроют огонь, кораблям пришлось отвалить от берега, в спешке обрубив канаты. Предприимчивый Миних советовал немедленно плыть в Ревель, пересесть на военный корабль и достичь Пруссии, где находилась выступившая в поход армия. А потом, имея 80 тыс. войска, привести столицу к покорности. Но набившиеся в каюту дамы подняли стон и, в конце концов, убедили Петра Федоровича вернуться в резиденцию.

Штелин записал, что «галера воротилась в Ораниенбаум, а яхта – в Петергоф в 4 часа утра»⁴⁶³. Путь от Петергофа до Кронштадта занял два с половиной часа. Обратный – четыре. Значит, отплыв, император провел значительное время на воде, размышляя, куда двигаться. Он снова ни на что не мог решиться, застыв между восставшим городом и восставшей крепостью. Снова терял драгоценные минуты и после долгих колебаний склонился к самому простому решению: не делать ничего.

Родись Петр смелым человеком, он бы последовал совету Миниха и на одной яхте добрался до Ревеля. Но то был бы поступок Петра Великого или Екатерины. Несчастному внуку северного исполина хватило приключения с Кронштадтом. Он видел, что его предали все, что те, кто рядом, сопровождают его лишь поневоле. В любимую резиденцию император вернулся готовым пойти на мировую с женой. Измученный и подавленный, он направился в одну из своих «игрушечных» крепостей, там упал на кушетку и около часа пролежал без движения. Потом его удалось привезти во дворец. Слугами Петр бросил: «Дети мои, мы теперь ничего не значим».

Следующий день стал для него еще труднее предыдущего.

Дорогой на Петергоф к Екатерине один за другим присоединялись перебежчики, которых Петр направлял сначала для того, чтобы упрекнуть жену, затем, чтобы увещевать ее и просить мира и, наконец, чтоб предложить отречение. Императрица приняла лишь последнее. «Забыла сказать, – писала она Понятовскому, – что при выезде из города ко мне подошли три гвардейца, посланные из Петергофа, чтобы распространять в народе манифест. Они заявили:

''Вот, что поручил нам Петр III. Мы вручаем это тебе, и мы очень рады, что у нас есть возможность присоединиться к нашим братьям''»⁴⁶⁴. О сути манифеста поведал Шумахер: «Нерешительный император… приказал кабинет-секретарю Волкову составить письмо в Петербург Сенату, в котором он строго взывал к его верности, оправдывал свое поведение в отношении супруги и объявлял юного великого князя Павла Петровича внебрачным ребенком. Но офицер, которому повелели доставить это послание, вручил его императрице»⁴⁶⁵.

Таким образом, не смотря на жалобные письма, приходившие из Ораниенбаума, императрица прекрасно понимала, каким тоном заговорил бы муж, склонись удача на его сторону. Все источники упоминают два послания. В первом Петр предлагал начать переговоры. Ответа не последовало. Во втором обещал отречение, если его отпустят в Голштинию. И тут Екатерина промолчала. Ее устроила бы только безоговорочная капитуляция.

«Тогда этот несчастный государь, – сообщал Шумахер, – отправил с вице-канцлером князем Голицыным письмо к императрице, в котором он просил ее лишь позволить ему уехать в Голштинию. Но вскоре затем он сочинил и второе письмо, еще более унизительное. Он отказывался полностью от своих прав на российский престол и на власть. Он раболепно молил сохранить ему жизнь и единственное, что выговаривал себе – это позволение взять с собой в Голштинию любовницу Елизавету Воронцову и фаворита Гудовича. Это послание он переслал с генерал-майором Михаилом Измайловым»⁴⁶⁶.

Слова Шумахера подтверждал Беранже: «Император… написал письмо императрице, в коем признавал свои вины, предлагал примирение и совместное правление. На сие императрица ничего ему не ответствовала. Через недолгое время послал он ей второе письмо, где умолял о прощении и просил для себя пенсию и дозволение удалиться в Голштинию. Императрица отправила ему акт об отречении, который повез генерал Измайлов»⁴⁶⁷.

Тот самый гофмаршал, который утром 28го в испуге сообщил императору об исчезновении жены, теперь предлагал ей понудить Петра к отречению.

«После первого письма последовало второе, – сообщала Екатерина, привезенное генералом Михаилом Измайловым, который бросился к моим ногам…

– Император готов отречься. Я привезу его вам после добровольного отречения и тем помогу моей родине избежать гражданской войны…

Петр III отрекся в Ораниенбауме безо всякого принуждения, окруженный 1590 голштинцами, и прибыл с Елизаветой Воронцовой в Петергоф, где для охраны его особы я дала ему шесть офицеров и несколько солдат»⁴⁶⁸.

Текст отречения говорит о том, что императрица старалась предусмотреть все лазейки и лишить свергнутого супруга возможности вернуть престол, ссылаясь на какой-либо плохо продуманный пункт. «Во время кратковременного и самовластного моего царствования, – говорилось в документе, – я узнал на опыте, что не имею достаточных сил для такового бремени, и управление таковым государством, не только самовластное, но какою бы ни было формою, превышает мои понятия, и потому и приметил я колебание, за которым могло бы последовать и совершенное оного разрушение к вечному моему бесславию… Я добровольно и торжественно объявляю всей России и целому свету, что на всю жизнь свою отрекаюсь от правления»⁴⁶⁹. Он обещал «даже не домогаться того никогда посредством какой-либо посторонней помощи», имелась в виду Пруссия.

Панин сообщил Ассебургу, что, требуя от мужа формального отречения, Екатерина «указала ему самые выражения, которые следовало употребить. Петр написал акт своею рукой и был препровожден из Ораниенбаума в Петергоф в одной карете с… Воронцовой»⁴⁷⁰. Рюльер добавлял, что когда экипаж тронулся, слуги кричали: «Батюшка наш! Она прикажет умертвить тебя!» Однако усилия понадобились как раз для того, чтобы защитить свергнутого государя.

По свидетельству Панина, солдаты были так «возбуждены» против Петра, что Никите Ивановичу пришлось самому отбирать наименее озлобленных и составлять «батальон в триста человек, который и был расположен… вокруг павильона, где поместили Петра… чтобы отвратить пьяных и усталых солдат от возможности покушения». Несчастный монарх «просил как милости, чтоб ему оставили графиню Воронцову». Сцена произвела на Никиту Ивановича тяжелое впечатление. «Я считаю несчастьем всей моей жизни, что принужден был видеть его тогда, – сказал он Ассебургу, – я нашел его утопающим в слезах»⁴⁷¹. Петр старался «поймать руку Панина, чтобы поцеловать ее», а Воронцова «бросилась на колени, испрашивая позволения остаться при нем». Вельможа постарался поскорее уйти и передал ответ императрцы через другое лицо: разрешение дано не было.

В то время, когда низложенный государь «даже не просил о свидании с императрицей», вымаливая себе подругу жизни, солдаты вообразили, что сановники пытаются помирить супругов, и подняли крик. «Они стали приставать ко всем проходившим мимо, – писала Екатерина, – …заявляя, что помирают со страху… как бы этот старый плут Трубецкой не обманул меня – “…чтобы ты погибла и мы с тобой, но мы его разорвем на куски”.

Я пошла к Трубецкому… и рассказала ему, что происходит… Он в ужасе умчался в город. После этого я отправила свергнутого императора в сопровождении Алексея Орловы, еще четверых офицеров и отряда солдат… в место, именуемое Ропша… на то время, пока будут готовить соответствующие его положению комнаты в Шлиссельбурге»⁴⁷².

Тем временем в лагере сторонников Екатерины вовсе не было так благополучно, как хотелось бы показать государыне. Будь у Петра преданные союзники, они могли бы попытаться сыграть на противоречиях. Но государь не завоевал себе друзей, и с момента отречения люди из его круга больше не появлялись на сцене. Отныне речь шла только о соперничестве двух влиятельных группировок, приведших императрицу к власти. Они вытеснили остальные силы с придворных подмостков и приковали к себе внимание публики. Их скрытая, но ожесточенная борьба ознаменовала собой почти два десятилетия екатерининского царствования.

Начало ей было положено действиями Орловых, привезших Екатерину в столицу «раньше срока» и спровоцировавших гвардию «выкрикнуть» ее самодержицей. Не стихала она и в следующие дни переворота. Обратим внимание на характерную форму отречения Петра. Свергнутый монарх отказывался от престола не в чью-либо пользу, а как бы в пространство. К кому после него должна перейти власть, документ не оговаривал. Как мы помним, Панин писал, что Екатерина сама указала мужу, какие выражения использовать. Действительно, словосочетания: «узнал на опыте», «превышает мои понятия», «приметил я», «всей России и целому свету» – характерны для императрицы. Вероятно, существовал черновик отречения, составленный государыней и посланный в Ораниенбаум вместе с гофмейстером Измайловым.

Судя по тому, что сообщил Никита Иванович Ассебургу, его в момент написания этой бумаги рядом с Екатериной не было. «Так как об экспедиции Талызина не было еще никаких известий, то и боялись, как бы Петр, найдя доступ в Кронштадт прегражденным, не вздумал направиться водою же в Петербург… Было решено, чтобы Панин верхом, в сопровождении двадцати четырех кавалергардов, вернулся в столицу, следуя при том вдоль левого берега Невы… Панин беспрепятственно вступил в город. Там все было спокойно. Между тем Екатерина пребыла в Петергофе, откуда и отправила Петру ответ на его письмо… Екатерина потребовала от Петра формального акта отречения от престола»⁴⁷³.

Рейд Никиты Ивановича – человека по всем повадкам штатского – во главе отряда кавалергардов весьма примечателен. Екатерине удалось на короткое время избавиться от Панина, и как раз в этот момент было составлено и подписано отречение. Нельзя не признать, что, пока инициатива оставалась в руках императрицы, она опережала своего медлительного союзника на один шаг.

Вероятно, государыня хотела, чтобы воспитатель остался в столице рядом с великим князем, но Панин поспешил назад. Текст отречения представляет собой компромисс между сторонниками самодержавной власти Екатерины и теми, кто хотел видеть на троне ее сына. Ни одна из группировок не получили перевеса. Никита Иванович не сумел включить имя своего воспитанника в документ. Но и супруга свергнутого монарха не упомянута в нем. Поле для игры оставалось свободным. Кроме того, свое слово могли еще сказать Сенат и Совет: ведь отречение не оговаривало форму правления, которая установится после Петра III.

Екатерине было выгодно показать, что, принимая власть, она идет навстречу желаниям народа. Подданные подняли восстание против нерадивого самодержца, и чтобы сохранить целостность государства, не дать возобладать хаосу и безначалию, его покинутая благоверная жена согласилась вступить на трон. «Когда императрица сошла с лошади у Летнего дворца, – писала о себе в 3м лице наша героиня, – давка была так велика, что ее вели под руки, что представляло прекрасное зрелище; это имело вид, как будто бы она была вынуждена сделать все то, что только что произошло; что было в действительности справедливо, потому что, если бы она отказалась, она подверглась бы опасности разделить участь Петра III; таким образом, не было выбора»⁴⁷⁴.

Похожую роль Екатерина старалась играть и перед Дашковой. Под пером княгини императрица выглядит весьма пассивно, точно предоставила другим право спасать себя. Выход государыни из амплуа покорной жертвы оказался для подруги настоящей драмой. Открылось, что Дашкова знала лишь часть заговора и не занимала того места, на которое рассчитывала. Ведь она претендовала и на сердце императрицы, и на первую политическую скрипку в ее оркестре. Поэтому правда об Орлове стала для нее таким ударом.

Именно в Петергофе появились первые трения между подругами. Дашковой казалось, что именно она распоряжается всем и вся. «Мне постоянно приходилось бегать с одного конца дворца в другой и спускаться к гвардейцам, охранявшим все входы и выход», – рассказывала княгиня. В реальности управлять разбушевавшейся, уже отчасти хмельной гвардейской массой было нелегко даже офицерам. Письма императрицы к Понятовскому хорошо передают ощущение человека, ставшей в какой-то момент игрушкой – пусть и любимой – в руках у огромной вооруженной толпы: «Пока я повинуюсь, меня будут обожать; перестану повиноваться – как знать, что может произойти»⁴⁷⁵.

Молоденькая княгиня была далека от подобных рассуждений. Ей представлялось, будто гвардейцы относятся к ней с детским доверием и готовы выполнять ее приказы: «Я была принуждена выйти к солдатам, которые, изнемогая от жажды и усталости, взломали один погреб и своими киверами черпали венгерское вино… Мне удалось уговорить солдат вылить вино… и послать за водой; я была поражена этим доказательством их привязанности… ко мне, тем более что их офицеры до меня безуспешно останавливали их. Я раздала им остаток сохранившихся у меня денег и вывернула карманы, чтобы показать, что у меня нет больше… Я обещала, что по возвращении их в город им дадут водки на счет казны и что все кабаки будут открыты»⁴⁷⁶.

После такого подвига вид развалившегося на диване Орлова выглядел особенно оскорбительно: ведь это его мужское дело было – утихомиривать распоясавшихся гвардейцев. «Я возвращалась к государыне, – писала княгиня. – Каково было мое удивление, когда в одной из комнат я увидела Григория Орлова, лежавшего на канапе (он ушиб себе ногу) и вскрывавшего толстые пакеты, присланные, очевидно, из Совета; я их узнала, так как видела много подобных пакетов у моего дяди… Я спросила его, что он делает.

– Императрица повелела мне открыть их, – ответил он.

– Сомневаюсь, – заметила я, – эти пакеты могли бы оставаться нераспечатанными еще несколько дней, пока императрица не назначила бы соответствующих чиновников; ни вы, ни я не годимся для этого»⁴⁷⁷. Дашкова лукавила. Себя-то она как раз предназначала для роли советника, иначе Орлов не получил бы от нее столь резкий выговор.

«Затем я принуждена была выйти к солдатам… Возвратившись во дворец, я увидела, что в той же комнате, где Григорий Орлов лежал на канапе, был накрыт стол на три куверта… Вскоре ее величеству доложили, что обед подан; она пригласила и меня, и я, к своему огорчению, увидела, что стол был накрыт у того самого канапе»⁴⁷⁸.

Собирая Дашкову и Орлова за одним столом, Екатерина предприняла столь характерную для нее попытку внешне сохранить согласие между представителями разных группировок и даже обратилась к подруге за помощью. «Она меня попросила поддержать ее против Орлова, который, как она говорила, настаивал на увольнении его от службы… Мой ответ был вовсе не таков, какого она желала бы. Я сказала, что теперь она имеет возможность вознагадить его всевозможными способами, не принуждая его оставаться на службе»⁴⁷⁹.

Екатерина перенесла ту же сцену в Петербург. «Когда императрица с триумфом вернулась в город, – писала она, – …капитан Орлов пал к ее ногам и сказал ей: “Я вас вижу самодержавной императрицей, а мое отечество освобожденным от оков… Позвольте мне удалиться в свои имения; я родился честным человеком, двор мог бы меня испортить, я молод – милость могла бы вызвать ненависть ко мне; у меня есть состояние, я буду счастлив на покое, покрытый славой”. …Императрица ему ответила, что заставить ее прослыть неблагодарной… значило бы испортить ее дело; что простой народ не может поверить такому большому великодушию, но подумает, что она дала ему какой-нибудь повод к неудовольствию или даже, что она недостаточно его вознаградила… Он был огорчен до слез красной александровской лентой и камергерским ключом, которыми она его пожаловала»⁴⁸⁰.

Обратим внимание, отставки после переворота просил Орлов. А «неблагодарной», подавшей «повод к неудовольствию» императрица прослыла под пером подруги. Княгиня считала себя «недостаточно вознагражденной», хотя ее имя в списке пожалований значится вторым, куда выше гвардейских заговорщиков. Но речь шла не о материальных благах, а о реальной власти.

Слишком резкая и несдержанная на язык Дашкова с самого начала отказалась делить доверие императрицы с кем бы то ни было. «Если бы она удовольствовалась скромной долей авторитета, то могла бы оставаться до сего времени первой фавориткой императрицы, – позднее доносил своему двору английский посол граф Бекингэмшир. – Высокомерное поведение этой леди… привело ее к потере уважения императрицы»⁴⁸¹. В том положении, которое княгиня заняла возле Екатерины, ее шаг был политической негибкостью и грозил конфронтацией среди сторонников Екатерины. Рюльер сообщал, что Дашкова, приняв «строгий нравоучительный тон», выговаривала подруге за «излишнюю милость» к Орлову⁴⁸².

Императрица, в свою очередь, была вынуждена упрекнуть Екатерину Романовну «за раздражительность». Характерна реакция княгини: «Я ответила сухо, и мое лицо, как мне потом передавали, выражало глубокое презрение:

– Вы слишком рано принимаетесь за упреки, ваше величество. Вряд ли всего через несколько часов после вашего восшествия на престол, ваши войска, оказавшие мне столь неограниченное доверие, усомнятся во мне»⁴⁸³. Это звучало как угроза. Редко задумываются, что поведение Дашковой было продиктовало не только личной обидой, но и отражало настроение панинской группировки, которая через княгиню старалась повлиять на государыню. Но Екатерина остро чувствовала, кто ее истинная опора. Она могла пожертвовать княгиней, но не Орловыми.

Отношения подруг становились все более напряженными. Тем не менее после отъезда из Петергофа в обратный путь Екатерина и Дашкова, согласно запискам княгини, провели еще одну ночь вместе: «Мы… остановились на несколько часов на даче князя Куракина. Мы легли с императрицей вдвоем на единственную постель, которая нашлась в доме»⁴⁸⁴. Совсем иначе путешествие описано Екатериной в послании к Понятовскому: «Я отправилась вместе с войсками, но на полпути свернула на дачу Куракина, где бросилась одетой на кровать. Один из офицеров снял с меня сапоги. Я проспала два часа с половиной»⁴⁸⁵. Характерно, что Дашкова в качестве спутницы не упомянута.

Путь гвардии на Петергоф обычно называют «походом», а ее дорогу обратно в столицу – «возвращением». Хотя, по сути, походом было именно возвратное движение войск к Петербургу. Все время, пока совершался арест Петра III, столица напоминала раскачивающийся в шторм корабль. Взять Петербург под контроль, навести элементарный порядок на улицах и водворить товарищей, оставшихся «охранять» наследника Павла, по казармам могли только свежие войска, не участвовавшие в погроме и пьянстве.

Именно для этого столь большой контингент и был почти сразу после переворота выведен из города. Полки включились в выполнение обычных для них экзерциций – двигались почти тренировочным походом до царской резиденции, там, смертельно усталые, переночевали и поспешили обратно. Винные запасы Петергофа не шли ни в какое сравнение со столичными погребами.

Державин, участвовавший в походе, сообщал: «Часу по полудни в седьмом полки из Петергофа тронулись в обратный путь в Петербург; шли всю ночь и часу по полуночи в 12м прибыли благополучно вслед императрице в Летний деревянный дворец, который был на том самом месте, где ныне Михайловский»⁴⁸⁶.

Вернувшиеся из похода усталые и трезвые войска, из которых за день марша выветрился весь петергофский хмель, легко навели порядок в столице. «Новые и еще большие неистовства были наконец предотвращены, – вспоминал Шумахер, – многочисленными усиленными патрулями, расставленными повсюду, чтобы отвести нараставшую угрозу и строгим приказом, зачитывавшимся вслух прилюдно на улицах под барабанную дробь». Город был взят под контроль. Теперь императрица могла с полным основанием сказать, что переворот удался.