Фебус. Принц Вианы Старицкий Дмитрий

Повара с поварятами раздували большую дровяную печь, щипали и разделывали каких-то пестрых птиц, ставших первыми жертвами куртуазного гостеприимства. Причем что повара, что поварята — все были мужского полу. Ни одной женщины, кроме той пейзанки лет семнадцати, что нас сюда привела и встала около дверей, не отсвечивая, но любопытствуя. Длинные — ниже щиколоток, серые юбки, утягивающий фигуру черный шерстяной корсет со шнуровкой на небольшой груди, белая рубашка с широкими рукавами в присборку и красный чепец. Истоки цветовой гаммы коллекций кутюрье Валентино.

Помню, еще в школе, когда обсуждали музыку «Beatles», Маня Бернгольц, мечтающая после школы поступить в консерваторию, выдала неожиданное мнение:

— Хорошо им там, в Англии, — у них «Могучей кучки» не было.

Удивление всей компании было безмерным. При чем тут группа классических русских композиторов и современная музыка ливерпульской четверки? Маня пояснила:

— Музыка Битлов вся пронизана английскими и шотландскими народными мелодиями. А у русских все это богатство давно стибрили и стилизовали композиторы девятнадцатого века. Нам ничего не оставили.

Вот и я сейчас подумал, что кутюрье Валентино нашел свой Клондайк в народных костюмах Средневековья, пока все остальные дизайнеры шерстили в поисках идей сто раз перепаханные рококо с барокко.

Девушка с любопытством смотрела, как мне мочат голову, а потом отдирают повязки с моих золотистых волос, давно превратившихся в тусклую паклю.

Глаза у нее были светло-карие, ореховые. Нос пуговкой на треугольном лице и яркие красные губы, свои — без помады. Верхняя губа несколько пухлее нижней. Руки свои она держала под передником — той же материи, что и юбки, который подвязан был только на поясе.

Ну вот… Начали отдирать повязки, и мне стало совсем не до баб.

Перед этим вина налили, но толку с этого кислого сухаря как анестезии никакого: не водка даже и тем более не спирт.

Досмотрев до конца всю экзекуцию, которой тут называют смену повязки, и насладившись тем, как я все это стоически терпел, девушка ушла.

Ужин подавали во вполне современном — для конца пятнадцатого века, естественно, — банкетном зале, в котором не дуло, были в наличии остекленные окна и на полу (вместо соломы на камнях) лежал нормальный штучный паркет, натертый воском. Стены зала совсем не имели украшений в виде знамен и оружия, а были завешаны восхитительными гобеленами на тему охоты. И вот ведь какая штука — ни одного с религиозным сюжетом. Я так понял, что это потому, что апостолы рыбалкой увлекались, судя по Писанию, а не охотой.

Длинный стол под льняными скатертями, хозяин которого сидел на одном конце, хозяйка — а ею оказалась та самая девчонка, которая нас встречала, — на другом. Я около хозяина, так как мое инкогнито — а хотел я скромно представиться графом Бигоррским, спалили мои же присные с первых фраз разговора, раздувшись от собственной важности и близости к короне. Дона Саншо посадили около хозяйки как второго феодала нашей иерархии. Остальные — по чинам. Таким вот образом образовалось в середине этого длинного стола много пустого места. Со мной — рядом с бароном, — сидели Филипп и шевалье д'Айю, около хозяйки — сьер Вото.

Микал прислуживал мне, пажи — своим рыцарям. Остальных охватили сервисом местные слуги. Шевалье д'Айю, к примеру, пажа с собой в поход не взял — мал больно.

Сержант харчился где-то в другом месте с кнехтами.

Мне, как болезному, уступили темного дерева неудобный прямой стул с высокой спинкой и прямыми подлокотниками — скорее трон, украшенный затейливым гербом неаполитанских королей. Откидываться на спинку этого чуда мебельного искусства было очень неудобно. Но я это должен был почитать за честь. Хозяева старались угодить царственной особе, раненной в неравном бою. Даже сесть за стол мне пришлось первому, несмотря на старость хозяина и его увечье — этикет, его маман. Хорошо, что удалось отбрыкаться от места хозяина за столом. Хотя это и заняло больше десяти минут расшаркиваний и плетения словесных кружев.

Стол освещался ярко горевшими и распространявшими сладковатый запах воска свечами в массивных подсвечниках. Просто островок цивилизации посередине косматой Галлии. Еще бы — мне в куверт подали вместе с ложкой огромную серебряную двузубую вилку, которой можно было насмерть забодать целого барана. И на каждого едока поставили по серебряной тарелке размером с баклер[84]. Ну а нож, как исстари повелось, у каждого должен быть свой — пришлось доставать мой понтовый кортик.

Все было готово, но к еде не приступали. Оказалось, ждали только замкового капеллана, который по старости своей всегда опаздывал. Даже на этот раз, когда в замке такие высокопоставленные гости — я и Саншо.

Наконец и святой отец пришкандыбал, поддерживаемый под руки двумя подростками. Седой старик, которому из-за обширной лысины не было нужды выбривать себе тонзуру, но с гладко выбритым подбородком. В некрашеной холщовой рясе, подпоясанной веревкой. Показалось даже, что он босой, но пришаркивающий стук деревянных подошв информировал, что нет, обутый. На босохождение его святость не распространилась.

Сел падре к середине стола, где было много свободного места, и неожиданно громким, хорошо поставленным голосом прочел молитву, освящающую нашу трапезу.

Сам он ел очень мало и медленно, но вино пил.

Вслед за капелланом и остальные поспешили утолить первый голод.

— Это загородный охотничий домик дюка Анжуйского, — просветил меня хозяин, неловко пытаясь за мной ухаживать. — Я же тут только кастелян[85]. Так что считайте себя гостями самого господина дюка, который у нас еще и неаполитанский ре[86]. Вы под его защитой, хоть он и кузен Турского затворника.

Это фраза означала, что здесь нас будут защищать даже от целого войска французского короля. Только вот кем? Тем десятком инвалидов, которых мы видели в замковом дворе? Так что в ответ я только буркнул:

— Я тоже его племянник, что не мешало его людям напасть на меня прямо во дворе Плесси-ле-Тур.

Подали очень хорошее красное вино, почти черное, на вкус сорта каберне. Местное вино, как заверил хозяин, из замковых подвалов.

Общаясь как-то с археологами, я узнал, что самый древний сорт винограда в Европе — именно каберне-фран. Определили это по косточкам, прикипевшим к донышкам античных амфор. Но именно анжуйское каберне мне очень понравилось. В меру терпкое, в меру кислое, хорошо выдержанное. О чем не преминул сообщить хозяину — ему приятно, и я не кривлю душой.

— Мой принц, — польщенно улыбнулся барон щербатым ртом, — мне приятно слышать вашу похвалу, так как в давильный пресс и бочки я всю душу свою вложил за прошедшие тридцать лет. Видели бы вы, что тут творилось на виноградниках после Длинной войны… — махнул он рукой. — Мне пришлось новую лозу сюда возить из Бордо и Бургундии.

— Давайте за это и выпьем, — предложил я тост, — за гостеприимного хозяина этого славного местечка! И его прекрасную хозяйку!

Все подхватили здравицу, хотя вряд ли расслышали наш разговор.

— Я вам в дорогу дам бочонок этого вина, — пообещал польщенный кастелян, — раз оно вам так понравилось, ваше высочество. Ему шесть лет выдержки, и оно на пике зрелости. Ваше здоровье!

Ох, не напиться бы мне сегодня до неприличия: старое вино очень коварное. Это я еще по первой поездке в Болгарию помню.

— Здесь давно уже нет никакого привозного вина, — просвещал меня в местные реалии старый барон, хорошо так отпив из большого кубка. — С тех пор как тут закончилась всякая куртуазия с отъездом Рене Доброго в Прованс, где его в прошлом году и прибрал к себе Господь. Нынешний же дюк, Шарль Мэнский, сиднем сидит в Анжере за стенами крепости, и после смерти жены даже не помышляет о веселых праздниках с жонглерами[87] и музыкантами. Да и нет их тут — все укатили в Прованс вслед последнему царственному трубадуру Рене. Так что мы вряд ли сможем развлечь вас подобающе вашему сану, — поклонился мне барон, слегка привстав со стула.

— Мне сейчас не до развлечений, как видите, господин барон, — поспешил я его успокоить, указав пальцем в повязки на голове.

Иначе бы я точно остался без ужина, выслушивая бесконечные сожаления от старика. А слюна уже выделилась, как у собаки Павлова, при взгляде на многочисленные блюда, которые вереница слуг все ставила и ставила на стол. Хотелось жрать, а этикет требовал от меня отведать по маленькому кусочку от каждого блюда, и лишь потом выбирать, чем насыщаться. Микал меня заранее предупредил о такой засаде. Тяжела ж ты, шапка Мономаха!

Всего-то от каждого блюда по маленькому кусочку, а в итоге облопался, как паук мухами. Микал расстарался и все подтаскивал мне новые и новые блюда на пробу, походя отпихивая от моей особы местных слуг. А блюд этих на столе приготовили и расставили, как на роту голодных матросиков с острова Русский. Но не пропадет ничего — все доест многочисленная дворня в замке.

Каплуна я совсем не распробовал, чем он так особо от обычной курятины отличается, хотя и отъел от него приличный кусок; бройлер и бройлер, только зажаренный на вертеле. Я на каплуна специально налег потому, как с ним особые воспоминания связаны. В Перестройку это было. Заглянул я как-то в пафосный супермаркет из новых, который не для всех. Но и в них всегда можно было найти продукт, который был бы дешевле, чем в демократических магазинах. И вижу надпись «каплун» и — для особо одаренных, ниже расшифровка: «французский петух». Купил. Цена была средняя, а вот тушка — очень большая, с гуся так размером, только в груди пошире. Жена этого каплуна варила-варила, варила-варила, а он, стервь такой, — все жесткий и жесткий, не укусить даже. Не выбрасывать же… Заморозили и долго еще всей семьей питались куриным салатом, натирая каплуна в него на терке. Жена сказала, что это ни хрена никакой не французский петух, а самый настоящий «дикий кур».

Пулярка также ничем не отличалась на вкус от венгерских кур в целлофане. Разве что соусами. Те были разнообразными и выше всех похвал.

Лебедя я даже пробовать не стал, несмотря на все украшения этого блюда — жесткая очень птица.

Как-то в археологической экспедиции лебедушку поймали и схарчили — студентами еще. Начальник нас не кормил, а выдавал по рубль двадцать в день на питание. А ближайший магазин был за тридцать километров. И мясо в нем было в продаже не каждый день. И транспорт экспедиционный ходил в тот поселок как хотел, никого не предупреждая. Вот мы и подвиглись на охоту силками у ближайшего болота. Первой такой добычей стал лебедь. Потом мы их из силков выпускали — нехай летает, птиц железобетонный.

В Европе лебедь считается «царской птицей» — остальным даже жрать вроде как запрещено ее. В Англии до сих пор ежегодно лебедей поголовно отлавливают и кольцуют — собственность королевы, едрить ее налево. Сама не ест и другим не дает. Но тут, видать, сготовили анжуйцы лебедушку спецом для меня как члена королевской семьи. Я вот его не ел — так, на децил попробовал, а остальные собутыльники сточили диковинку целиком, едва не с костями. Понятно: когда еще выпадет такой случай, а тут и похвастаться на будущее всегда есть чем: «с принцем лебедя едал!» Типа нашего советского: «да мы с ним пили».

Вот паштет из дичи меня очень порадовал тонким насыщенным вкусом, и куриная печенка, приготовленная особым образом, по-анжуйски, хорошо пошла по пищеводу.

Ну и, конечно, фуа-гра, куда же без него. Пришлось показывать себя патриотом (выяснил по дороге, что по отцу изначально я из рода Фуа, из первых графов Шарлеманя), хотя эту циррозную и чрезмерно жирную гусиную печень я и в прошлой жизни не очень-то жаловал. И совсем не из-за ее дороговизны — просто на вкус не нравилась. Но тут меня удивили тем, что сделали это блюдо из утиной печенки. Пришлось попробовать из чистого любопытства — монопенисуально, как говорят врачи в двадцать первом веке.

Зато мальки угря в рассоле оказались просто божественными на вкус. Особенно под молодое белое вино сорта сира.

Сыров на десерт слуги приволокли более двадцати сортов, но сыр «морбье», удививший меня поначалу тонкой прослойкой натуральной золы, затмил их все. Удивительный, неожиданный для сыра сливочно-ореховый вкус. Я от него никак оторваться не мог, особенно под хорошее вино. Все отколупывал и отколупывал помаленьку перед каждым глотком.

В общем, оттянулся я за все свое полуголодное существование в этом времени, и в опочивальню меня опять пришлось под руки волохать. Ладно, я же раненый. Мне простительно и слабость показать.

Ночевал на огромной кровати под балдахином на витых позолоченных столбах, на которой человек десять в ряд можно было положить. Произведение явно не мебельщика, а архитектора.

На настоящем шелковом белье.

Весь грязный на всем чистом. Апофеоз роскоши.

Умыться на ночь мне даже не предложили — на столике только оловянный кубок и серебряный кувшин вина. Но у меня уже не было никаких сил что-то еще требовать.

Зато ночную вазу под кровать мне поставили серебряную, с чеканкой. Руку оттянула, какая была тяжелая. Я ее минут десять вертел — разглядывал, пока огарок свечи не оплыл совсем. Музейная вещь. Вряд ли этот пафосный ночной горшок дожил до наших времен; скорее всего перечеканили его на монеты в революцию или при Бонапарте. В лучшем случае пылится теперь в дальнем запаснике Лувра. Что в принципе одно и то же — никто его не видит. А классный ювелир над ним старался. Очень близко по стилю к школе Бенвенуто Челлини, но, возможно, это один из тех настоящих образцов, от которых великий маэстро отталкивался в своем творчестве. Сам же намекнул в мемуарах о том, что в молодости занимался фабрикацией так называемых «антиков», якобы оставшихся от Древнего Рима. Один из них я и держу в своих руках; возможно, что действительно древнеримский. А Челлини еще и не родился даже.

Свеча погасла.

Все — спать.

Ранним утром, осознавая себя варваром и культурным преступником, едва продрав глаза, я все же свершил акт дефекации в серебряную ночную вазу. Да простят меня потомки. Никогда не понимал японского кайфа: годами копить деньги, чтобы один раз намылиться в золотой ванне.

Кстати о ванне… Где этот самоназначенец Микал? Вот когда надо, то его нет.

Подавляя естественную брезгливость, напялил на себя грязное заскорузлое, пропахшее потом и костром белье и остальную одежду, из которой я не вылезал уже несколько дней, ибо других носильных вещей у меня не наблюдалось. Причем пришлось-таки повозиться, разобраться и понять, что к чему крепится, где завязывается и как все это одевается. Историку это оказалось проще, чем обывателю, а музейщику легче, чем историку. Но времени это заняло уйму.

Раздраженный, с яростным желанием найти Микала и оборвать ему уши, я попытался выйти из помещения. Быстро же вживаюсь в роль «государя», особенно с похмела. Голова болела, а вино у прикроватного столика за ночь выдохлось в открытом кувшине, и на роль алка-зельцера совсем не годилось. К тому же курить хотелось до одурения, что настроения также не поднимало.

Дверь с первого раза открыть не получилось. Заронился в душу подленький страх, что меня коварно провели, как маленького: напоили и заперли. И теперь к Пауку летит гонец с вестью о том, что я — вот такой весь из себя красивый, прямо Аполлону подобный Феб, — только и дожидаюсь в шато Боже его жандармов, которые с удовольствием свезут меня в сырые подвалы Плесси-ле-Тур.

Но серьезно испугаться не успел, так как дверь внезапно немного поддалась и даже стала ругаться чем-то похожим на знакомый мне русский мат.

Микал, полностью одетый и вооруженный — даже с взведенным арбалетом, — спал на полу, перекрыв собой доступ в мою опочивальню.

Тут же находился еще один деятель — бодрствующий арбалетчик в полном вооружении, который стоял около лестницы. Арбалетчик вновь красовался желтой коттой с моим гербом, как виконта Беарнского. Видать сержант уже отменил мое распоряжение о маскировке как устаревшее.

— Бдите? — строго спросил я их, сам внутренне ликуя.

— А то… — отозвался сонный Микал, вставая с пола. — Дюка Аласонского, когда он был ваших лет, пленили в битве при Вернейле. Выкуп потребовали чудовищный — двести тысяч золотых. Его роду пришлось продать практически все свои земли, включая даже фьефы[88], и влезть в неоплатные долги. Мы не можем так рисковать вами, сир. Наварра — бедное государство. Замок взят сержантом под плотную охрану.

— Молодцы, — похвалил я служак. — А теперь, Микал, организуй мне banyu. А до того — что-нибудь попить, только не вина. И человека местного: убраться в спальне. Я там нагадил в antiqariat.

— Banyi тут нет, сир, — Микал виновато пожал плечами, — можно организовать помывку в бочке.

— В бочке так в бочке, — не стал я привередничать; главное сейчас — помыться, а в чем — не важно.

И пошел на выход. Вслед за мной двинулся и арбалетчик.

В ожидании помывки коротал время в узорчатой каменной садовой беседке за кувшинчиком очень неплохого молодого сидра. Наверное, этот сорт бодяжат из зеленых еще яблок. Этакая приятная аскорбиновая кислинка не бывает в зрелом яблоке.

Сад действительно состоял из корявых плодовых деревьев в процессе еще дозревания плодов, а не был геометрически стриженным парком с дорожками и лабиринтом, как обычно ожидается увидеть в таких уголках куртуазии.

Было настолько тихо, что слышалось жужжание ос в ближайших кустах. Лишь с заднего двора за господским домом раздавались резкие, звонкие удары металла о металл. Тут же вспомнилось из молодости, сказ про революционную будущность: «…а на улице мужики ковали что-то железное. Ковали-ковали, а потом махнули рукой — хрен с ними, с графьями, завтра докуем», что реально улыбнуло и подняло настроение.

А может, это сидр постарался.

Или все вместе с прекрасным летним днем.

— Ваше высочество, вы пропустили завтрак, — услышал я за спиной упрек, высказанный высоким девичьим голосом.

Обернувшись, увидел все ту же девушку в наряде Красной Шапочки, которая нас вчера встречала и участвовала в ужине.

Тактичный Микал куда-то сразу исчез из поля зрения.

— Присаживайтесь, дамуазель[89], — сделал я приглашающий жест. — Разделите со мной эту скромную трапезу. Завтрак я пропустил потому, что дал себе возможность наконец-то выспаться, о чем нисколько не жалею.

— Я не пью с утра вина, — сказала девушка, усаживаясь напротив меня и расправляя пышные юбки по скамейке, — только воду. Но с удовольствием пообщаюсь с вами. — И на инстинкте включила наивняк: — Первый раз вижу так близко настоящего принца. А вы принц чего, ваше высочество?

Ее щеки тут же слегка покрылись румянцем. И ей это шло. Гляделось этаким импрессионистским рефлексом от головного убора. И смотрит так прямо, хлопая ресницами, как будто не выпытала еще вчера у дона Саншо и сьера Вото все про меня. Вот зуб дам…

— Я принц Вианы как инфант короны Наварры. Это небольшое княжество на границе с Кастилией. Луи де Фанс мне дядя, родной брат моей матери. Но я еще и суверенный монарх виконтства Беарн, где я ничей не вассал.

— Даже римского папы? — удивилась девушка. — Так не бывает, ваше высочество.

— Как видите, прекрасная дамуазель, бывает. Просто это государство слишком маленькое, а я слишком юн, чтобы рассматривать нас полноценными участниками европейского концерта.

— Концерта? Никогда не слышала такого названия, — и в улыбке показала прелестные ямочки на щеках.

— У этого термина два значения. Согласное выступление разом нескольких музыкантов, где каждый слушает музыку соседа и играет ей в тон, или большая политика монархов на континенте. Где участники концерта делают политику, а остальные — только зрители.

— Я ничего в политике не понимаю, в монастыре нас этому не учили. Но вот в музыке кое-что смыслю. И даже умею играть на свирели. А это правда — то, что мне сказали ваши башелье[90], — что вы хорошо играете на деревянной флейте?

Я же говорил, что она на информацию обо мне их вчера до донышка вытрясла… Странно, а чем ей Саншо-то не угодил? Тем, что он одноглазый? Или приняла его за рыцаря моей свиты? А девушкам, в каком бы они времени ни жили, принца подавай. На меньшее они не согласны. Все, кто ниже принца, будут за это истерзаны в замужестве. По большому счету, им и принц нужен не всякий, а с золотыми яйцами. И не дай бог, если они у него окажутся серебряными…

— Хорошо или нет я играю на флейте — это не мне судить. По крайней мере, мне это занятие нравится, — ответил я ей.

А сам подумал: смогу ли я играть на флейте в этом теле, если не умел этого раньше? И добавил поспешно:

— Но на гитаре я играю лучше.

— Гитаре? — удивилась она.

— Этот что-то вроде лютни у наших бродячих гитанос[91].

— А… житан[92], — обрадовалась девушка узнаванию, делая ударение на последний слог. — Они у нас тоже часто бродят толпами со своими возами. И женщины у них в пестрых юбках с оборками. Потом в округе кони пропадают… Видела я как-то у них этот инструмент, когда ехала из монастыря сюда, к дедушке, но не знала, что он называется так. У нас его называют «житэйр». Но он звучит намного грубее, чем лютня.

— Дамуазель, — сказал я несколько строго, меняя тему, пока мне не принесли флейту и не заставили на ней играть, — мы с вами уже долгое время общаемся, а я все еще не знаю вашего имени. И мне от этого неловко.

Она вскочила, торопливо сделала настоящий придворный реверанс и промолвила, потупив глаза:

— Иоланта, дочь барона де Меридора, ваше высочество. Простите мне этот промах. Я не нарочно нарушила этикет.

— Садись, дитя мое, — непроизвольно вырвалось у меня, так как я неожиданно для себя обнаружил, что смотрю на нее снисходительными глазами старика, а вот тело мое только по пояс деревянное, а ниже очень даже я ей ровесник. — Можете называть меня Франциск, Иоланта. Так о чем мы говорили?

— О музыке, — выпалила девушка. — Вы возите свою деревянную флейту с собой?

Я призадумался. Скорее всего флейта принца досталась с другими вещами трофеем Пауку. Но точно я об этом не знаю.

— Деревянную — нет. Только кожаную, — пошутил я озорно и двусмысленно, как не привык шутить даже в третьем тысячелетии.

Меня явно накрывают юношеские гормоны, подталкивая к мелкому хулиганству. Мне совсем не нужна интрижка с внучкой приютившего нас барона, особенно в нашей непростой ситуации. Разум-то хорошо понимал это, но тело рвалось в бой.

— Я умею играть на свирели, меня в монастыре научили, — продолжила девушка свой щебет. — А вы научите меня играть на кожаной флейте?

Прозвучала даже не просьба, а требование. О боги, она или наивна до безобразия, или слишком искушенная развратница, которая сама меня соблазняет. Поди вот так пойми с ходу.

Микал, появившийся на наши глаза с известием, что бочка готова и горячей воды запасено достаточно, оборвал этот странный флирт прямо на взлете. Ну и слава богу.

Отмокал в бочке я долго, все равно одежды мои унесли стирать.

Баня местная оказалась похожей на японскую, только совсем без эстетизации, принятой в Стране восходящего солнца. В помещении рядом с кухней в большую сорокаведерную бочку поставили скамеечку и все покрыли полотном, чтобы мое высочество попку себе не занозило. Туда набулькали горячей воды деревянными ведрами, разбавили холодной до приемлемой температуры, и — извольте принимать водные процедуры.

Первый кайф от процесса я ощутил, отмокая от лесной грязи, да и вообще от всего накопленного до меня этим телом, — в это время в этом месте католицизм отрицательно относился к телесной чистоте. Это вам не Русь с ее культом бани. И даже не Византия, бани которой сейчас называют турецкими. Сейчас — это в двадцать первом веке. Вот я уже и во временах путаться стал. Симптом, однако.

Потом заметил, что пропали Микал и моя одежда.

Появившийся раб сказал, что одежда моя в стирке, зато он нашел тут настоящую морскую губку и сейчас ей меня ототрет, если я, конечно, не боюсь, что через отмытые поры в меня проникнут все возможные болезни. И раздевшись до пояса, стал работать банщиком. Ошейник, как оказалось, на нем был. Замшевый. С наполовину стертым беарнским тавром — два быка, идущие влево, оглядывающиеся, один над другим.

Эх, сейчас бы гель для душа или хотя бы примитивное хозяйственное мыло… Но и так было неплохо. Особенно когда кухонные мужики стали приносить новые порции кипятка.

Вымыть мне волосы пришла толстая грудастая баба в неопределенном возрасте, принеся с собой большой глиняный горшок с настоем ромашки.

Сняла под присмотром Микала с меня повязки и сказала:

— Можно.

И мои волосы неторопливо умастили каким-то маслом. Судя по запаху — ореховым. Помассировали голову. Смыли водой с ромашкой. Потом еще раз — только ромашкой. И лишь затем, используя десяток деревянных гребней с разной толщиной зубьев, она осторожно и ласково расчесала мои длинные волосы. И ушла с поклоном, явно довольная своей работой.

— Догони ее, дай серебряную монету, — приказал я Микалу, когда за этой бабой закрылась дверь. — А то обо мне черт-те что подумают. Нам это надо?

— Не чертыхайтесь, сир! — с укоризной крикнул Микал уже из дверей. — Грех это.

Вернулся он с большими простынями, одной из которых вытер меня почти насухо, а вторую выдал укрыть наготу.

Тут же ввалились в помещение кухонные мужики барона с новой порцией горячей воды, трехногим столиком, креслом, сидром и сыром. Все расставили по-быстрому и убрались с глаз долой.

Микал, раздевшись и добавив горячей воды, с криком наслаждения залез в бочку. В ту же воду, в которой до того мылся я.

— Что, хорошо? — спросил я его.

— Не то слово, сир… как в раю. Эх, banyku бы сюда нормальную. Как в детстве, с паром, с venichkom.

Заедал я сидр сыром и смотрел, как Микал отдирает с себя грязь пучком рваного лыка. Тратить на себя губку он не посмел.

Потом принесли мне одежду. Не мою. Но моего размера. Цветов Неаполитанского королевства.

Белье — тонкого льна короткая рубаха, которую Микал обозвал камизой[93], и нечто вроде трусов-боксеров до середины икр примерно, с гашником на поясе и тесемочной подвязкой над коленом, под названием брэ[94].

Шоссы[95] — чулки тонкого сукна. Одна штанина сине-желтая, разделенная по вертикали, другая — красная. В таких только украинским национал-коммунистам ходить.

Пуфы вислые без наполнения, по цвету синие, в разрезах желтые, а гульфик красный, что меня отдельно развеселило.

Синего цвета, набитый паклей как ватник, с вертикальными швами приталенный жакет на крючках от горла до пупка — ниже короткая баска, но рукава еще привязные, и если их пришить, то назывался бы колет.

На голову — синий бархатный берет на красном околыше. Без перьев. Но крепления для пера есть.

Кое-где сукно побито молью, но если особо не приглядываться, то и не видно. Наверное, это остатки одеяний придворных Рене Доброго, сохраненные бережливым управляющим.

Оторвал от полотна простыни две полосы на портянки. Вбил ноги в сапоги — и одет. Остался только пояс со шпагой и кинжалом.

Тут и Микал из бочки вылез, вытерся простыней, затем облачился в такие же одежды, что и у меня. Разве что вместо берета снова у него длинный красный шаперон с оплечьем, понизу вырезанный треугольниками. И сразу он стал похож на карточного джокера, вызвав у меня этим улыбку.

Опоясался Микал своим ремнем с тесаком. Собрал свою старую одежду и вынес. Вернулся быстро. Глянул на столик и сказал:

— Вы, сир, особо на сыр не напирайте — скоро обедать будем.

— Ты куда свою одежду унес?

— В стирку. Вашу баронские прачки уже постирали — сохнет.

— Ладно, доедай сыр и пошли.

— Я есть не хочу, сир, но если вы приказываете… Вот сидра бы я выпил.

— Пей и рассказывай новости.

Вытерев капли сидра с уголков рта, Микал доложил:

— Вернулся сержант с баронским слугой. Они вроде как барку наняли до Нанта. Отсюда до пристани четверть дня пути пешком. Так что, если вы прикажете, сир, то завтра выдвигаемся.

— А почему я могу не приказать? — поднял я бровь.

— Ну мало ли… — подмигнул он мне. — Чувствуете себя не готовым к дороге. Здоровье не позволяет… Или пока чепчик красный еще не смятый.

И смеется одними глазами.

— А кроме нас никто мыться не будет? — удивился я пустоте помещения.

— Кому было крайне необходимо омыть ту или иную часть тела, те уже обошлись ведром у конской поилки, — совершенно серьезно Микал мне это выдает. — Но большинство, особенно франки из Фуа, слишком суеверны: боятся от мытья заболеть. А инфант омылся еще с утра, до завтрака.

— Попил? Пошли, — дал я команду.

Вместо обычной мессы патер Дени (Денис, если по-русски, хотя по-французски Дениз — это женское имя) служил сегодня благодарственный молебен об избавлении нас от напастей. В общем, «да воскреснет Бог, и расточатся врази Его».

И не прерываясь, «вторым отделением концерта» отбарабанил молебен о плавающих и путешествующих. О нас, сирых, значит.

Не пойти на такое мероприятие я не мог, хотя не очень-то и хотелось. Я ведь даже не атеист, скорее — агностик[96]. Но отрываться от коллектива в церковных мероприятиях Средневековья — это будет похлеще, чем манкировать партсобраниями в советское время, в период сталинизма.

Пошел — и не пожалел.

Боже, какой великий актер пропал в этом старом и плюгавом провинциальном священнике. Какой голос! Мощный, красивый, богатый обертонами баритон, заполняющий все пространство пристроенной к стене восьмиугольной капеллы с хорошей акустикой. Голос проникал во все углы и, отразившись там, возвращался и уязвлял, как казалось, самую душу.

Некоторые прихожанки обливались слезами умиления, и чувствовалось, что это им привычно.

С таким патером верилось, что Бог есть и что он нас любит. И что Бог есть сама Любовь. Душа стремилась вырваться из тлена своей оболочки и публично очиститься покаянием. Но это для меня было бы извращенным способом самоубийства. Внедрившись в тело юного принца, мне оставалось только всю оставшуюся жизнь лгать на исповеди. Для окружающих меня людей внедриться в человека может только бес. Даже Жанну д'Арк в этом веке сожгли, а у девушки всего лишь были слуховые галлюцинации.

А театр одного актера все продолжался, и хотелось неистово бисировать, кричать «браво!» и не отпускать со сцены маэстро без комплимента. Но всему приходит конец, особенно прекрасному.

Откровенно говоря, я до дрожи боялся исповеди именно у этого священника. Но патер всех нас причастил плоскими пресными облатками без нее. Попустил как плавающим и путешествующим.

После довольно скучного, но обильного обеда, все еще находясь под впечатлением мессы, прогуливаясь по двору замка, неожиданно столкнулся с Иолантой.

Я сделал учтивый поклон и спросил:

— Дамуазель, не удовлетворите ли вы мое любопытство?

В ответ она сделала реверанс и кивнула головой, поощрительно похлопав ресницами.

— Почему вы носите одежду вилланки, а не платье, приличествующее дочери барона?

— Ваше высочество, вы когда-нибудь носили железный корсет, который на ребрах так стягивают шнурами, что невозможно дышать?

И не дождавшись ответа, продолжила:

— А мне приходится хлопотать тут по хозяйству, потому что дедушка везде не успевает на своей деревяшке. Вот и представьте меня на хозяйственном дворе в корсете и юбках на обручах. Много ли я успею? Сразу скажу: гораздо меньше, чем дедушка на протезе. К тому же других благородных дам тут нет — некому меня за мое поведение осудить. Я полностью удовлетворила ваше любопытство, ваше высочество?

— Нет. У меня к вам будет еще просьба: не покажете ли вы мне укрепления замка?

— Охотно, ваше высочество, следуйте за мной.

— Иоланта, я же просил называть меня Франциском.

— Как прикажете, ваше высочество, — снова присела она в реверансе. — Для меня это честь.

— И еще один вопрос: как давно служит здесь патер Дени?

— Всю свою жизнь, ваше высочество. Был бы он моложе, не видать нам его — забрал бы его с собой в Прованс Рене Добрый, который очень любил его мессы.

Мы стояли на площадке угловой башни и любовались прекрасным пасторальным видом на виноградники, поля, ветряную мельницу и лес, закрывающий горизонт.

— Удивительный вид по совершенству линий и гармонии. Даже чем-то душу размягчает, — говоря это, я обнял девушку сзади, ласково положив ей руки на живот и осторожно поглаживая.

Вопреки ожиданию, это не вызвало острого отторжения или робкого протеста; наоборот, меня поощрили к дальнейшему действию, положив голову мне на плечо.

Микала я оставил внизу у лестницы в башню, так что помешать нам неожиданно никто не мог.

— Вы мне так и не договорили, ваше высочество, о музыкальной игре, утром, — голос у девушки подпустил низкую хрипотцу, которая так остро возбуждала естественное мужское желание.

Одна моя рука переместилась на ее грудь, очень удобного размера, полностью заполнявшую мою кисть, а другая осторожно двинулась исследовать низ живота, осторожно подбираясь к лобку. Представлял я себя при этом явно Волком из сказки. Однако соски Красной Шапочки затвердели и были готовы порвать батист рубашки. По ее телу пробежала легкая дрожь. Одновременно я вдувал в ушко прекрасной дамуазели какую-то куртуазную чушь, высвободив аккуратную розовую раковинку из-под чепчика собственным носом. Тут все равно, что говорить, лишь бы воздух сотрясать около уха. И не представлять себя неотесанной деревенщиной, которому только бы грубо лапать, никогда не слышавшему куртуазной пословицы: «взялся за грудь — скажи что-нибудь».

— Ох, принц, — прогресс, однако, девушка перестала меня титуловать «высочеством» в обращении, это уже прямое приглашение к интиму, — вы, наверное, всем девушкам такие слова говорите, зная, как наша сестра падка на лесть. Особенно такую тонкую.

А на меня она уже просто навалилась. Пришлось даже самому прислониться к каменному зубцу, ограждающему башню.

— Ну так где ваша кожаная флейта и как на ней играть? — Она положила свою ладонь на мою, под которой была ее грудь, и слегка надавила.

Ладно, девочка, сама напросилась. Я снял руку с ее груди, расслабил завязки на гульфике, потом взял ее руку и резко засунул к себе в святая святых.

— Что это? — растерялась девушка от неожиданности и слегка напряглась.

Рука Иоланты чуть дернулась назад, но я ее удержал, поясняя:

— Это и есть кожаная флейта. Сейчас я тебя буду учить, как на ней играть изумительные по красоте мелодии.

«По всем методикам двадцать первого века», — добавил я мысленно.

— О, Франсуа, что вы делаете? — выдохнула девушка осуждающим тоном, однако ничего не выпуская из руки…

Ничто не остается незамеченным и ничто не остается безнаказанным. Особенно в таких маленьких общностях, как замок. За ужином, изрядно приняв на грудь, старый барон, сверля меня глазом, как буравчиком, все же выдвинул мне претензию:

— Ваше высочество, при всем моем уважении к вашему сану, я бы все-таки попросил не кружить голову моей девочке, которая только-только вышла в мир из монастыря кармелиток, где проходила обучение. Никто в ее возрасте не сможет устоять перед принцем, особенно если он такой златовласый красавчик, как вы. Но вы-то должны сознавать свою ответственность…

Наверное, человек пятнадцатого века был бы уже надежно приперт к стенке несложными аргументами, которые на меня обрушил старый барон. И человеку пятнадцатого века ничего не оставалось бы иного, как сознаться и покаяться. Рубаху рвать, пуп царапать… И в итоге чем-то компенсировать свое прегрешение. Возможно даже свадьбой. Как там в шутку говорили в России миллениума: за руку брал, в глаза смотрел — женись! Нет, жениться бы никто не заставил, невелика птица — дочь провинциального барона. Но нарушение закона гостеприимства — это несмываемое пятно на репутации. Это серьезно. И чревато последствиями.

Но, слава богу, за годы советской власти, а особенно последующие десятилетия «дерьмократии» и господства пиара, демагогии русских людей обучили так, что я бы мог давать уроки Макиавелли. Это учитывая, что я был далеко не самый продвинутый в данной общественной дисциплине. Хотя, если взять мой многолетний опыт написания годовых отчетов, то…

— Барон, — поглядел я в его буравчики чистым и ничем не замутненным взором. — Могу дать вам честное слово кабальеро, и даже поклясться на Святом Писании, что после встречи со мной ваша внучка осталась такой же целой, как и до нее. Девственность ее никак не пострадала, если вы об этом печетесь. Просто она показала мне великолепные виды с ваших стен — они действительно очаровательны. И между нами не было ничего, кроме пары касаний губами друг друга. Можете смело выдавать ее замуж, претензий от будущего супруга не будет. Но и Иоланта может записать себе на щит куртуазную победу над настоящим принцем, что несколько поднимет ее самомнение. Если хотите, я завтра объявлю ее своей Дамой[97] и буду носить ленты ее цветов.

Уф. Вот это спич. Да еще на старофранцузском. Хотя он мне вроде как родной в этой тушке.

— Хорошо, если так… — протянул барон уже без уверенности в себе.

— Можете вызвать врача, чтобы он осмотрел Иоланту на этот предмет. Я не восприму такие ваши действия как урон моей чести, а лишь как ваш эксцесс чадолюбия.

Хорошо, что вовремя прикусил себе язык. Первоначально я хотел предложить пригласить повитуху.

— Нет, только не это. Я не хочу сплетен по округе, — замахал на меня руками барон. — Даже не уговаривайте, ваше высочество. Мне достаточно вашего слова.

И махнул залпом кубок вина граммов на триста.

Я тоже пригубил свой кубок — пить хотелось. Все же это тяжелый труд: сознаться в проступке, и ни в чем не соврать, просто отмести в сторону компрометирующую информацию как несущественную. Прав все же был Билли Оккам, францисканский монах из Южной Англии, когда полторы сотни лет назад, если отсчитывать от нашего застолья, заявил: «Не умножай сущностей без необходимости».

— Вы вложили свой меч в ножны, барон?

— Да, ваше высочество, — ответил он, пододвигая мне очередное блюдо. — И в знак смирения позвольте мне поухаживать за вами.

— Я очищен вами от недостойных подозрений, господин барон?

— Да, ваше высочество, и нижайше прошу вас простить меня за них.

Все же доверчивый народ живет в эту эпоху. Намного чище душой, чем мы — их потомки. Даже совестно стало.

Некоторое время мы жевали, поглядывая на другую сторону стола, откуда в нашу сторону стреляла глазками юная Иоланта, одновременно смеясь тому, что ей втирал сьер Вото.