Память золотой рыбки (сборник) Швиттер Моник

ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ

^{(Перевод О. Виноградовой)} 

У меня есть подруга, чье имя мне нельзя называть (жаль, ведь это примечательная женщина) и чью историю мне нельзя рассказывать (а жаль, насколько я знаю, это примечательная история). Но она не хочет: ни того не хочет, ни другого. А я, напротив, хочу. Или лучше сказать «хотела бы»? Если бы было можно. И если бы я могла. Потому что она (подруга, впрочем, все-таки скорее знакомая, с которой я не прочь подружиться) рассказала мне ее (историю, которую я с удовольствием пересказала бы) не полностью и не во всех подробностях. Там зияют пробелы, пропуски, пустоты. В них я и забираюсь, чтобы не провалиться. И начинаю придумывать.

Сегодня был хороший день, не плохой, во всяком случае; день маленьких, но уверенных шагов. Как и каждое утро, я выполнила упражнение на равновесие на поваленном дубе, пять раз туда, пять обратно, не повторяя ошибку последних недель: не пытаясь добраться до противоположного конца быстрыми широкими шагами. Стопа за стопой, медленно, осторожно, но решительно я приблизилась к пропасти у конца ствола. Лишь один вопрос и один ответ занимали меня: куда теперь шагнуть — наступлю-ка я сюда, пожалуй.

Самый неотступный вопрос, от которого я освободилась лишь после нелегкой борьбы, был таким: что имела в виду знакомая, сказав вчера по телефону, что бывали деньки и получше, не правда ли, чьи деньки она имела в виду, мои?

Нет, жизнь не идет под откос, она идет ровно, по стволу дуба, туда-сюда, потом опять туда, каждое утро, в одно и то же время в одном и том же месте в лесу.

Осень наступила быстро, быстро и по-настоящему. Не за одну ночь, нет. Вчера уже была осень. А я и глазом моргнуть не успела.

Моргнуть.

Увидела я его лишь после того, как услышала, как он дышит: толчками, будто какой-то механизм, судорожно выдыхает; шагах в трех от меня, у дуплистого дерева, которое почти повалили весенние грозы, так, что оно стоит, словно пугало. Он присел у голого ствола, чуть согнув ноги, зад прислонив к трухлявой коре, громко выдыхая, руками упершись в бедра, зажмурив глаза. Голова опущена, рот широко открыт. Еще не стар, уже не молод. До смерти испугался человеческого голоса, сказал он, голоса, обращенного к нему. Так же убить можно, сказал он.

Прохладное ясное утро, солнце пробивается сквозь туман, который, как паутина, висит на сучьях и ветках, вместе с ярким светом, пятна света танцуют на земле, на хвое и листве, ветках и стволах. Только дуплистое дерево остается тусклым, солнце его не касается.

Память подводит. Или все же нет. Дни расплываются, я снова думаю о нем — о том, кого я якобы до смерти испугала вчера; я вижу, как он, промокший под дождем, стоит на скользкой листве, дышит влажным, тяжелым воздухом и вы-, вы-, выдыхает. Воспоминания кружатся, сливаются, прыгают одно через другое, танцуют, словно блики света, касаются стволов деревьев, шустро взбегают наверх и спускаются вниз, качаются то здесь, то там, расплываются. Всплески в озерах памяти, вязкий ил, нет погоды, нет времени года, времени суток. Моей памяти тоже нужны упражнения на равновесие, да только где быстро найти для нее подходящее дерево... Я гоняюсь за ним по лесу, ищу.

Мухоморы! Мой блуждающий взгляд всякий раз шарахается, там и сям в мшистой тьме вспыхивает что-то невероятно красное, это как азбука Морзе, я кручу и кручу головой, жмурюсь: три коротких, три длинных, три коротких, ти-ти-ти-таа-таа-таа-ти-ти-ти.

Если память мне не изменяет, здесь нет никаких мухоморов, и уж точно нет таких больших, с такими ослепительно красными шляпками. Я заговорила с ним. Кажется, я спросила: все в порядке? И повторила, потому что он не переставал громко выдыхать. Так что во второй раз я спросила громче. Внезапно он открыл глаза и закричал, как будто увидел что-то ужасное. Меня. Потом он снова выдохнул, чтобы еще раз и еще громче закричать. Непонятно, откуда он взял столько воздуха, не вдыхая.

Головокружение проскользнуло в мою жизнь через черный ход, как всякое несчастье. Я заметила его, лишь когда оно полностью завладело мной, и тут же поняла, что безоружна. При других обстоятельствах я бы посмеялась, в крайнем случае меня кто-нибудь предупредил бы и посоветовал бы занять оборону. Но никто этого не сделал. Никто. Кому какое дело до моего головокружения? Кто должен напоминать мне об осторожности каждый раз? Мои дети разъехались. Я живу одна, уединенно. Я частное лицо, до мозга костей частное, такое и сейчас бывает, и это легко. Человек поставлен на учет и зарегистрирован. Платит налоги. И сразу исчезает в этой легальности. У меня нет необходимости давать ни устные, ни письменные справки о моей жизни, деятельности и мыслях. И уж точно я не желаю говорить о себе в социальных сетях и на форумах. Себя я храню для себя.

Да вы же меня, чего доброго, убьете, сказал он, когда перестал кричать. На это нечего было ответить. Никогда не видела этого человека, нигде. За сорок семь лет ни разу. Никогда наши жизни не соприкасались. С его смертью я ничего общего иметь не хочу. Пожалуйста, уйдите, говорит он, но я остаюсь.

Сегодня я подхватила нить там, где она оборвалась вчера. У дуплистого дерева. Недалеко от ствола дуба, что служит мне мостом, на котором я каждый день делаю упражнения на равновесие. Пять раз туда, пять раз обратно, по утрам в восемь, уже семьдесят три дня. Дерево лежит наискось все время, что я его помню. Выглядит все так, словно оно просто улеглось, спокойно и решительно, в полном согласии с окружающим его миром.

Без равновесия, я боюсь, головокружение сожрет мою жизнь, а значит, и меня, да так и не выблюет обратно. Головокружение накатывало на меня уже раз тридцать — в общей сложности получается целый месяц. Ни одна мысль, ни один поступок тогда невозможны, даже лежа, невозможно даже пить и сморкаться. Итак, маленькие, осторожные шаги. Шаг за шагом, стопа за стопой по лежащему стволу.

Не делайте этого, сказала я. А что тогда, спросил он. Я помню, что задумалась. Блестели мухоморы. Сколько ему надо их съесть, чтобы достичь своей цели? Насколько я знаю, поедание людьми мухоморов никогда не исследовалось систематически и до самого момента смерти. Да и кто бы согласился быть испытуемым? Этот человек подошел бы для опытов. Думала я. Если бы я знала его дольше, то предложила бы ему эту идею. Может, он бы тогда рассмеялся. И потому забыл бы свою веревку. Подумала я и промолчала. Уходите, пожалуйста. Я лишь помотала головой.

Я вспомнила о своем сыне, не знаю почему. Мой сын — учитель, учитель математики в гимназии. Он преподает в младших классах и не рад этому. Для этого не стоило учиться в университете, говорит он. Я вспомнила эту фразу. У этого человека, уже не молодого, еще не старого, был красный нос. Он прикрыл его ладонью. Снова сел на корточки. Другой рукой теребил веревку. Узел он уже завязал, закрепил петлю. Он все сделал. Он был готов. Он выбрал дерево. Какое именно, он ничем не выдал. Заговорил громче. Да уходите же. После долгого молчания я произнесла: для этого не стоило учиться в университете. Такого ошеломленного лица я никогда раньше не видела. Я опустила взгляд.

Приглядевшись, я увидела, что на земле у дуплистого дерева что-то шевелится, сотни желтых божьих коровок собирались для зимней спячки, спешили мимо, карабкались, копошились и катались, как попало, одна через другую. Осторожно, не наступите, сказала я. Он проследил за моим взглядом. И что, не делать неверных шагов, а лучше вообще не двигаться? Он посмотрел на меня. Так мы и стояли, два странных огромных гриба, вытянувшись, словно аршин проглотили. Он там, я тут. Осознав ситуацию, я заговорила. Мы были в лесу с дочкой, начала я, она тогда только-только научилась ходить, это было здесь, в дубовом лесу, я показала ей божью коровку. Первую в ее жизни. Некоторое время дочь за ней наблюдала, потом ткнула в нее пальцем — лицо ее засияло — и каким-то решительным, очень медленным движением раздавила ее. Это очень странное ощущение: смотреть на кого-то, когда говоришь, не отрывая взгляд, и чувствовать такой же пристальный взгляд на себе. Вообще-то для божьих коровок уже поздно, продолжала я, уже месяц, как поздно. Они давно должны уснуть. Спокойной ночи! Козявочки!

Он отвернулся и вздохнул, я не поняла почему. Я говорила дальше. Тот жучок, конечно, притворился бы мертвым, если бы знал, какая опасность может исходить от детского пальчика. Но он пополз по вытянутой руке и, не сопротивляясь, дал себя раздавить. Моя дочь совершеннолетняя, она изучает медицину. И тогда он вдруг повернулся ко мне и рассмеялся: медицина! Его забавляло само слово, и, к моему удивлению, он повторил его много раз и все смеялся, коротко и быстро.

Я не убила его, я сбила его с мысли. С мысли о самоубийстве. Я позабыла про упражнения на равновесие и отправилась домой. Но сначала дала ему свой номер телефона. После обеда мне позвонили из полиции. Они нашли его в лесу, он повесился. Единственное, что нашли у него в карманах, был мой номер. Я знаю теперь, как его зовут. Звали. Полицейский упомянул его имя. Вчера я его не знала, сегодня мне его не хватает. Фридрих Пробст. Совсем ему не подходит. Мне нужно на улицу, на свежий воздух, пока головокружение не раздавило меня.

КАЧЕЛИ

^{(Перевод Ю. Самуленок)} 

Мама была вне себя от возбуждения — первое, что бросилось Мелани в глаза, когда она прошла через стеклянные двери зала прибытия. Было видно, что ей трудно устоять на месте, она ходила из стороны в сторону, нервно подергивала головой, встряхивала кисти рук.

Мелани заметила ее лишь на секунду раньше. Только она решила потихоньку ускользнуть, как мама посмотрела в ее сторону. Мама лихорадочно взмахнула рукой. Что же случилось? Мелани почувствовала, как волнение мамы перекинулось на нее, словно пожар в австралийском буше, почувствовала, как она сама моментально вспыхнула ярким пламенем, не в силах бороться с огненной стихией. Она поспешила маме навстречу. Когда это кончится, спросила она себя, как далеко мне надо уехать, как долго пробыть вдали от дома? Один раз, один-единственный раз посмотреть бы на маму спокойно! Хоть раз, не заражаясь ее волнением, сказать бы себе рассудительно: мама вне себя от возбуждения. Они не виделись год. Момент был упущен. Для сердечного объятия просто от радости встречи опять было слишком поздно. Их взгляды переплелись, безмолвно и испуганно они стояли с открытыми ртами друг напротив друга, пока мама не воскликнула:

— Лидия! Лидия здесь!

Дочь непонимающе повторила:

— Лидия?

— Да, твоя тетя Лидия!

— Где?

— Мелани, что это значит?

Так и пошло. Мелани ответила: «Я не знаю», — так была произнесена первая ложь. Ложь? Мелани, ничего не говоря матери, уже несколько месяцев общалась с тетей. Они переписывались. И Мелани помнила, что в последнем письме сообщала о своем возвращении домой: «Мой день рождения (как-никак круглая дата) я проведу в воздухе. До свидания, Сидней! Двадцать семь часов (с пересадкой в Сингапуре) я буду в пути. Слышишь мой громкий стон? Он несется в твою сторону, вокруг света, к дому». Мелани написала это месяц назад, да, но она не ожидала, что тетя потрудится узнать время прибытия, чтобы устроить ей сюрприз в аэропорту. Она огляделась.

— Я ее не вижу. Ты уверена, что это была Лидия?

— Конечно.

Всю дорогу до дома они молчали. Мелани напрасно ждала расспросов.

— Вчера где-то над Индийским океаном стюардесса неожиданно принесла мне в честь дня рождения крошечное пирожное и пожелала незабываемого дня.

Втайне она надеялась, что мама ее сейчас тоже поздравит. Однако та упрямо смотрела в окно и молчала.

— Наверное, ты помнишь, что вчера мне исполнилось тридцать. Алис? Ты меня слушаешь?

Мама вздрогнула.

— Что? Почему ты называешь меня Алис?

— Раньше ты сама так хотела.

— Я привыкла к маме.

— А я к Алис.

— Мелани, Лидия была в аэропорту из-за тебя?

— Конечно, нет.

Вторая ложь. А ведь Мелани хотела рассказать маме о переписке с тетей. Теперь это было уже невозможно. Она даже воображала, что сможет помирить сестер. Хотя это было еще менее вероятно.

— Ты знаешь, какой удар нанесла нам Лидия.

— Это был несчастный случай!

— Если я обману слепого и скажу, что горит зеленый, и его собьет машина, это тоже будет несчастный случай?

— Алис, то есть мама, как ты можешь сравнивать?!

— О нет! Пруд безопасен, абсолютно безопасен, окружен забором, не волнуйся — так она говорила.

— Сколько лет прошло? Двадцать пять?

— Двадцать шесть. И все двадцать шесть лет ситуация неизменна: Филиппа нет в живых.

Мелани отсыпалась почти неделю. Еще до отъезда в Австралию она могла спать целыми днями. Уважительная причина находилась всегда, ведь она уставала то из-за учебы, то из-за экзаменов и ей нужно было восстановить силы, как она объясняла матери, когда та удивлялась, как человек может так много спать и при этом настолько успешно учиться. В действительности же Мелани училась урывками, однако получила одно за другим два образования и оба с высшими баллами. Она спала всегда, когда не училась. Сон был другом и в то же время врагом. Она бросалась в его теплые объятия и позволяла ему успокоить, утешить и убаюкать себя. Но прежде всего сон помогал ей забыться. Забыть, что она все еще не представляла, какой ей покажется жизнь отдельно от матери, в собственной квартире, с собственными мыслями и заботами. В то же время она проклинала могущество сна, который считала виновником своего бездействия. Когда вечером она просыпалась с тяжелой головой, сон был виноват в том, что она опять ничего не сделала, опять не уехала из квартиры матери на поиски цели в жизни, будь то призвание, жених, ребенок или профессия. Во время ужина за общим столом Мелани всегда молчала, в то время как мать подробно описывала свой рабочий день в учительской и в классе, смеялась над неумелостью коллег, разоблачала глупых политиков с их новыми планами сокращения расходов, рассказывала об отстающих учениках и их неспособности к учебе и концентрации внимания, о том, что с ней произошло в течение дня, о чем она думала, что ее разозлило, чему она научилась. Это был очень важный пункт. Ни один ужин не обходился без заявления Алис: «Это послужит мне уроком».

Мелани кивала, улыбалась, задавала вопросы. Где было нужно, она изображала любопытство, сочувствие или одобрение. К месту вставляла подходящие словечки вроде «надо же», «ну да» и «неужели».

После возвращения из Сиднея Мелани не задерживалась надолго на этих ужинах и два раза вовсе их проспала.

— Смена часовых поясов, ничего удивительного, — сказала Алис. — Реакция организма, это нормально. Выспись хорошенько!

— Да, — отвечала Мелани, — спасибо. — И никак не могла решить, отвечать ли ей «спасибо, Алис» или «спасибо, мама».

Она перевернулась на бок и снова бросилась в объятия сна, погрузилась в сновидения.

Кто-то тронул ее за плечо, она повернулась. «Где Филипп?» — спросил мужчина, и Мелани побежала, преследуемая им, искать своего маленького брата, через Редферн — район, в котором она жила. Она задыхалась и звала Филиппа по имени, но никто не обращал на нее внимания, кроме мужчины сзади, она слышала, ощущала его ритмичное дыхание в затылок и бежала дальше: «Филипп!» Она оказалась в здании паркинга, побежала наверх по спирали выезда, встречные машины сигналили, прямо на нее ехал грузовик, она прижалась к бетонной стене, и преследователь схватил ее, его рот искал ее губы, а руки уже расстегнули ремень и пытались стянуть с нее джинсы. Через его плечо Мелани бросала умоляющие взгляды на удивленных водителей, но никто не останавливался. Затем она закрыла глаза.

Во сне она снова и снова занималась сексом с незнакомыми мужчинами прямо на улице, и иногда это доставляло ей удовольствие. Действие в основном происходило в той части Сиднея, где она жила. Сны не имели отношения к реальности. За целый год ее пригласили на ужин один-единственный раз, и она без ума влюбилась в этого Джейка с зелеными глазами, который после первого свидания ни разу ей не позвонил. Ее влюбленность через три недели превратилась в лютую ненависть, и Джейк правильно делал, что держался от нее подальше, потому что Мелани каждый день строила новые планы, как бы побольнее отомстить ему.

Филипп впервые появился в ее снах несколько месяцев назад. По пути домой она купила шесть бутылок пива и выпила их за час на диване перед телевизором, одновременно царапая ручкой на листе блокнота в клетку портрет Джейка, затем разрезала его маникюрными ножницами на узкие полоски, скатала из них шарики и бросала снова и снова, целясь в экран телевизора, в лоб актеру послеобеденного сериала, который кого-то ей напоминал. Задача была не из простых, так как кадры сменялись часто, актер редко появлялся в центре экрана один и еще реже был неподвижен настолько, чтобы служить хорошей мишенью. В какой-то момент она отключилась. Маленький мальчик взял ее за руку и потянул за собой. Когда Мелани спросила, что ему нужно, кто он такой и как его зовут, он посмотрел на нее с улыбкой. «Там!» — все время повторял он, как будто только это и умел говорить. Мелани послушно пошла за ним в сад, где цвели яблони и на ветру болтались качели. «Филипп, пойдем, садись ко мне на колени». Она наклонилась, чтобы поднять его на руки, и схватила пустоту, он исчез.

После этого сна Мелани начала переписываться с Лидией. Первой мыслью после пробуждения было позвонить Алис. Она уже держала трубку в руке, когда пришла вторая мысль — написать тете Лидии. «Я видела Филиппа во сне. Хотя я тогда была сама очень маленькой, я хорошо его помню, но воспоминания всегда одни и те же», — писала она. Как напряженно она об этом ни думала, на ум приходили те же три эпизода: она порывисто обнимала его и сжимала до тех пор, пока он не начинал вырываться или кашлять, смеяться или кричать. Она везла его на прогулку в плетеной кукольной коляске, пока та не ломалась. Она кормила его маргаритками, он сопротивлялся, но она была непреклонна: «Глотай!»

«Дорогая Лидия, зачем вообще я тебе пишу? После стольких лет? С юга, с другого края света. Я сама задаю себе этот вопрос. Тебя не было в моем сне. Но был сад с качелями и яблонями. В вашем саду тогда, были ли там качели? Наверное, нет, у вас ведь не было детей. Конечно, был пруд, для меня существовал только пруд». Она надолго задумалась. И внезапно поняла, кого ей напоминал актер сериала, чье лицо она выбрала в качестве мишени: ее неизвестного отца, от которого осталась одна-единственная фотография, сделанная до ее рождения. «Клод, 7.7.1979» — было написано на обороте. Мелани захотелось написать и ему тоже. Но только по словам «Клод» и «Лион» вряд ли можно было узнать адрес. Она снова взяла в руки письмо к Лидии. «Если хочешь, напиши мне о себе. Мне было бы приятно.

P.S. Расскажи мне о Фрице».

Фриц был особенным. Так считала Лидия. Она доверяла ему больше, чем Вальтеру, своему мужу. Она больше заботилась о нем. Она была к нему нежнее. И он отвечал ей взаимностью. При этом Фриц был собакой, кокер-спаниелем. Настоящего чало-голубого окраса, Лидия это очень ценила. Он был не пятнистым черно-белым или вообще грязно-черным, как думали некоторые невежды, он был чистокровным спаниелем чало-голубого окраса с родословной. Его особенность заключалась в том, что он вел себя независимо. Лидия только открывала дверь на террасу, остальное Фриц делал самостоятельно. Он сам гулял, сколько хотел, и возвращался назад, когда ему надоедало. Он ложился в свою корзинку и ждал. Как только Лидия его замечала, он вилял хвостом и получал лакомство. Лидию не волновало, чем он часами занимался в саду. По вечерам она садилась с ним перед телевизором и полировала ногти или выщипывала брови. Ежеминутно она повторяла: «Красавец мой». Фриц прижимался к ней и довольно причмокивал.

Особенным был Фриц, и когда речь шла о выражении чувств. К сожалению, его радостные приветствия часто понимали неправильно. Что бы он делал без своей переводчицы Лидии? Когда он с лаем бросался к гостю и прыгал на него, Лидия переводила:

— А теперь поздоровайся со мной! Я Фриц! Я люблю гостей!

Когда он хватал гостя за штанину, это называлось:

— Наконец-то мы снова встретились, я по тебе скучал.

А когда покусывал кого-то:

— Ты такой сладкий! Так бы и съел тебя, — говорила Лидия.

Действительно, никто не мог утверждать, что Фриц был плохо воспитан, потому что по одному слову Лидии он делал то, что от него требовали: отпускал штанину, замолкал и шел на место. Только вот многие гости напрасно ждали ее слова.

Вальтер, муж Лидии, ненавидел Фрица. Собака появилась в жизни Лидии за два года до него. Чувство, что он — помеха для них обоих, не покидало его с самого начала. Он пытался закрывать на это глаза. Едва только притупилось первое страстное влечение, он заявил Лидии, что хочет спать отдельно, потому что Фриц забирался по ночам на супружескую постель, ложился поперек и громко храпел. Лидия сразу же согласилась.

— Конечно, тебе же нужно личное пространство, — сказала она.

Вальтер почувствовал, что его предали, однако кивнул и купил себе кровать. Лидия истолковала это как доказательство равнодушия Вальтера. Его мотивы она сочла отговоркой, так как не могла поверить, что Фриц, что бы он ни делал, мог кому-то помешать. Лидия потом говорила, что их развод произошел уже тогда, и это возмущало Вальтера, который, по его собственным словам, все двенадцать лет брака стремился к улучшению их супружеских отношений, до самого конца. Вальтер ждал долгие годы, чтобы Фриц сдох, он был глубоко убежден, что после этого их брак вздохнет свободно и после глотка свежего воздуха пробудится к новой жизни. После несчастного случая Вальтер недолгое время надеялся, что Фрица усыпят и семейные проблемы разрешатся быстрее, чем ожидалось, но он мог бы догадаться, что Лидия никогда не согласится на это. Потому как несчастный случай ничего не изменил в отношении Лидии к Фрицу. Совсем ничего. Алис могла приводить какие угодно аргументы. Конечно, Лидия была потрясена смертью маленького Филиппа. Конечно, она могла ощутить, каково было Алис, хотя бы с того момента, как та потребовала усыпить Фрица, что вызвало у Лидии ком в горле и неудержимые рыдания. Образ усыпленного Фрица она оплакивала больше, чем утонувшего Филиппа. И как можно было ставить ей это в вину, ведь смерть Филиппа казалась слишком непостижимой, а образ казни Фрица был, напротив, непереносимо осязаем.

Лидия всегда принимала ямы в саду за ходы в лисьи норы. О злополучном пристрастии Фрица к рытью она не имела представления, пока не узнала, что ее маленький племянник утонул в пруду. Фриц вырыл яму под забором, чтобы добраться до воды, и Филипп полез за ним. Лидия в это время проводила с Вальтером отпуск на испанском Коста-дель-Азар и восхищалась цветущими апельсиновыми деревьями. Алис присматривала за Фрицем и за домом, она переехала сюда с детьми на десять дней. Лидия звонила ежедневно, чтобы узнать, как дела у Фрица. В тот день Алис отвечала односложно. Но Лидия, как всегда, хотела знать все подробности.

— Фриц хорошо выглядит? Он спокоен? Хорошо спит? У него есть аппетит? Он скулит? Ты его как следует расчесываешь? И не забывай чистить ему уши, это самое важное. На всякий случай даю тебе телефон отеля.

— У меня есть телефон.

— Звони если что, хорошо?

— Мне надо смотреть за детьми, Лидия.

Когда Лидия снова набрала номер на следующий день, она не могла дозвониться до Алис в течение нескольких часов. Обе женщины были вне себя, когда им наконец удалось поговорить. Разговор был короткий, Алис едва могла говорить, она выдавила несколько слов и повесила трубку. Лидия поняла только, что Филипп погиб и что Алис требует усыпить Фрица. Они с Вальтером немедленно вернулись домой.

Двадцать шесть лет спустя она написала своей племяннице в Австралию ответное письмо. «Дорогая Мелани. Я получила твое письмо, несмотря на неверный адрес. Я надеюсь, ты здорова (кстати, надеюсь, что и твоя мама тоже)». Затем она ненадолго вышла в сад, в котором когда-то действительно росла засыхающая яблоня — благодаря письму Мелани она снова о ней вспомнила, — дерево хоть и цвело каждый год, но никогда не плодоносило, и однажды его срубили. А вот качелей, как и думала Мелани, никогда не было. Больше всего Лидия обрадовалась просьбе рассказать о Фрице. Однако она промолчала, ей было больно, потому что с его смертью она потеряла единственное существо, которое никогда не обманывало и не предавало ее. «Ты спрашиваешь о Фрице. К сожалению, он умер семнадцать лет назад. Он дожил до четырнадцати лет, это очень почтенный возраст для кокер-спаниеля. Сколько лет прошло! И все же сейчас я плачу, когда пишу тебе. Конец Фрица стал и концом моего брака с Вальтером, их с твоей матерью Алис — не знаю, в курсе ли ты (и не знаю, правильно ли говорить тебе об этом), — связывала долгая любовная история.

В жизни Алис было только двое мужчин, и обоих она не любила. «Оба были в этом не виноваты», — утверждала Алис (как, впрочем, и в этой истории). С Клодом, студентом-биологом из Лиона, от которого она родила Мелани, она потеряла связь, когда была беременна Филиппом. Хотя она сообщила ему о рождении ребенка, упомянула в коротком письме его имя, дату, время, рост и вес, но не более того. Нет, вообще-то ниже она приписала еще одну фразу: «Je suis trs heureuse»[10], о чем часто забывала.

Несколько лет Алис и Клод «общались», как это называла Алис, не ведя общего хозяйства и не строя планов на будущее. Она познакомилась с ним, когда училась по обмену в университете Лиона. Вскоре после этого она не дождалась месячных и, напившись ромом до бесчувствия, приняла решение не делать аборт. Тогда же она обещала Клоду никогда больше его не беспокоить, и слово свое сдержала. Когда ему хотелось ее видеть, он приезжал на арендованной машине и гостил несколько дней, а после рождения Мелани даже был период, когда Клод, по мнению Алис, приезжал слишком часто, смотрел на дочь слишком гордо и слишком подчеркнуто говорил «ma fille»[11]. Вторая беременность Алис застала обоих врасплох. Клод осторожно поинтересовался, нет ли других мужчин, которые могли бы претендовать на отцовство, на что Алис ответила: «Pas un seul»[12]. Это стало их последним разговором. Единственный раз Клод дал о себе знать семь лет назад письмом, в котором поздравлял своего сына Филиппа с двадцатилетием. За все эти годы Алис так и не решилась сообщить Клоду о смерти их общего сына. Она выбросила письмо, не читая, но перед тем как завязать мусорный пакет и поставить его за дверь, выудила письмо и положила в ящик ночного столика. В одну из бессонных ночей она вскрыла конверт. Прочитав письмо, она окончательно убедилась: решение порвать с Клодом было верным.

Безнадежная авантюра с ее зятем Вальтером причиняла Алис боль долгие годы. Все закончилось также внезапно, как и началось тем вечером, после похорон Филиппа.

Сестры ссорились, осыпая друг друга взаимными обвинениями, один упрек следовал за другим, одна пощечина за другой, потом начались крики, толчки, пинки.

— Я не дам усыпить Фрица, — визжала Лидия. — Ты одна в ответе за своих детей!

Алис бросилась на сестру, повалила на пол и уселась на нее, как двадцать лет назад, когда младшая сестра постоянно колотила старшую. Она сломала ей нос, била по лицу, пока Лидия не пеестала защищаться, но ее вопли заставили Алис остановиться и заткнуть уши. Влетел Вальтер. Он бросился к Алис, рывком поднял ее и обхватил обеими руками.

— Образумь ее! — крикнула Лидия, прыгнула в свой «мини-купер» и умчалась с кровоточащим носом. Взгляды Вальтера и Алис на секунду встретились, и они впились друг в друга губами, со стороны могло бы показаться, что они вгрызаются друг в друга, а не целуются. Именно ненависть к Фрицу, кокер-спаниелю, соединила Алис и Вальтера. Они оба это знали, хотя никогда не говорили об этом.

Между их тайными встречами часто проходили недели, иногда месяцы. И звонил всегда Вальтер, предлагая хороший повод для свидания. После каждого раза Алис клялась, что это не повторится. Однажды Вальтер встретил ее словами:

— Я все рассказал Лидии.

— Хорошо, — ответила Алис, и на этом все было кончено. На тот момент.

Вальтер позвонил опять многие годы спустя. Сообщил, что он свободен, что Фриц сдох и это стало концом их брака с Лидией. Алис согласилась с ним встретиться. С первого взгляда оба поняли, что основа их прежних отношений исчезла, и все же в последующие недели и месяцы они снова и снова встречались, не смея признаться в своем равнодушии, пока однажды оба не обнаружили, что не виделись уже три месяца и совершенно не соскучились друг по другу.

Алис скучала по Мелани весь год. Временами ей было так плохо, что утром она едва заставляла себя встать с постели и собраться на работу. При мысли, что придется опять стоять перед классом, у нее кружилась голова, несмотря на двадцатипятилетний опыт работы в школе. Несколько раз она врала, что заболела, после чего ей становилось только хуже, и она сомневалась, сможет ли встать хоть когда-нибудь. Как часто во время ссор она упрекала Мелани, что та несамостоятельна, как первоклашка. «Найди себе наконец квартиру и пойми, что значит жить отдельно», — требовала она от дочери. Когда Мелани сообщила ей, что хочет уехать на год в Австралию и заниматься там разработкой новых композитных материалов на кораблестроительном заводе, Алис была восхищена и в то же время смущена, потому что считала Мелани неспособной на такой шаг, потому что не понимала, одобряет ли она его, и еще потому, что не знала, что такое композитные материалы.

Когда Мелани была маленькой, Алис часто давала ей подзатыльники, а затем всегда упрекала себя. Но что-то необъяснимое внутри толкало ее к этому, что-то такое, в чем она не смела признаться себе ни на секунду. Так было всегда, но после того, как она увидела, что Филипп, которому исполнилось ровно двадцать месяцев, лежит в пруду лицом вниз, что Мелани совсем рядом с ним безмятежно играет с палочкой, а мокрый спаниель катается по газону, эта ударная сила стала выплескиваться на дочь, которую она тем не менее бесконечно любила. Насилие прекратилось только тогда, когда Мелани, уже почти взрослая, заявила ей, что в следующий раз без малейших угрызений совести даст сдачи. После этого Алис уже не распускала руки. С тех пор, когда они ссорились, без этих приносящих разрядку движений она впадала в яростное возбуждение, и целыми днями страдала от чувства полного бессилия.

Для Мелани это возбужденное состояние матери было хуже затрещин, которые ей приходилось получать раньше. Они снимали напряжение. Во время этих эмоциональных всплесков Мелани чувствовала себя беспомощной, и довольно часто они передавались ей, подчиняли ее себе, клокотали внутри, парализовывали. Уже в аэропорту Мелани показалось, что она никуда не уезжала. Они с Алис продолжили с того же места, где остановились год назад. Словно они боялись, что первопричина их связи исчезнет, если они обратятся к тому новому, что могла принести им жизнь, вместо того, чтобы цепляться за прошлое, которое одновременно и укрепляло, и разрушало их отношения. Сидней больше не обсуждался, дело было закрыто и сдано в архив, чтобы освободить место для того, что осталось в прошлой жизни и являлось основой глубокой и угнетающей связи между матерью и дочерью, — для смерти Филиппа.

Все, что осталось Мелани от Австралии после недельного пребывания дома, — это повторяющиеся сны об актере сериала или ее отце — определить было невозможно, — они были реалистичными, действие крутилось вокруг секса, не имеющего ничего общего с нежностью, зато имеющего много общего с голодом, жаждой и похотью.

Алис теперь спала спокойнее, чем когда-либо прежде. Она вновь и вновь возвращалась к вопросу о том, что означало появление Лидии в аэропорту, пока наконец Мелани не смогла убедить ее, что не знает и вообще сомневается, была ли это в самом деле Лидия, и не предложила Алис самой позвонить сестре и спросить, если этот вопрос не дает ей покоя. После этого Алис почувствовала себя умиротворенно и спокойно.

Конечно, это было уловкой Мелани. Она знала, что ее ответ прозвучит правдоподобно. За долгие годы она научилась лгать хорошо и убедительно. Потому что говорить правду было нельзя. Как она это все ненавидела! Алис всегда строго запрещала слишком многое. Первыми в списке под запретом были Клод, Филипп и Лидия. Мелани нельзя было спрашивать об ее отце Клоде, и уж тем более выражать желание с ним познакомиться. Она должна была 7 октября, в день рождения Филиппа, как и 29 апреля, в день его смерти, делать подобающе серьезное лицо, ни в коем случае не вести себя беззаботно и не встречаться с подругами. Само собой разумеется, ей нельзя было искать общения с Лидией, кроме того, она была обязана резко отвергать все попытки Лидии пойти на сближение.

И все же Мелани поступила именно так — договорилась о встрече с тетей. Пока она писала ей из Сиднея, о встрече и речи быть не могло, но после письма с упоминанием о возвращении домой такая возможность появилась, и Мелани поспешно завершила письмо словами: «Пожалуйста, не пиши мне первая, я еще не знаю, где буду жить». То, что после возвращения она снова будет жить с Алис, даже не обсуждалось, где же еще, но она ни в коем случае не хотела допустить, чтобы Алис нашла в почтовом ящике адресованное Мелани письмо, узнала почерк Лидии (после стольких лет!) и — да, что дальше? Упала замертво? Фантазии Мелани о матери всегда отличались пессимизмом. Как только Алис задерживалась или не звонила в то время, когда обещала, Мелани со страхом ожидала худшего.

Ужин проходил в молчании. Алис казалась подавленной, Мелани прокручивала в голове одни и те же вопросы.

— Расскажи что-нибудь, — попросила Алис.

Мелани покачала головой и приняла решение.

Тем же вечером она позвонила Лидии, которая три раза переспросила, правда ли это Мелани.

— Встретимся?

— С радостью.

По предложению Мелани они договорились о встрече в маленьком кафе, реклама которого обещала «оазис покоя». Там сестры снова встретятся. Туда Мелани к назначенному часу заманит свою мать. Там они (хочется верить) не впадут в мелодраматизм, не будут пошлыми или грубыми. Никто не потеряет сознания и не умрет от возмущения. Мелани пойдет на этот риск.

— Как мы узнаем друг друга? — спросила Лидия по телефону.

— Мы узнаем друг друга, — спокойно и уверенно ответила Мелани и улыбнулась.

На следующий день с утра собирался дождь. Мелани несколько часов сидела в кухне, сжимая пустой стакан из-под сока. К обеду небо прояснилось. Она сделала два бутерброда, оделась и встретила маму у школы. Они сидели рядом на скамейке и ели бутерброды.

— Спасибо, — сказала Алис и сжала руку Мелани.

— Пойдем со мной, — ответила Мелани и повела мать в центр города. Ровно в два часа они стояли перед маленьким кафе. Через стекло взгляд Мелани упал на даму, очень прямо сидящую за столиком. Алис вцепилась в руку Мелани и тяжело задышала.

— Видишь, это была все-таки она. В аэропорту. Лидия.

Мелани кивнула.

Дама подняла глаза и помахала им. Она, казалось, совершенно не удивилась.

— Я не могу, — сказала Алис и хотела было уйти.