Терновый венец Екатерины Медичи Гульчук Неля

4. Невеста без приданого

Первый год пребывания Екатерины во Франции подходил к концу. Все пережитые за год испытания изменили жизнерадостный ее характер, сделали замкнутой, осторожной и предприимчивой. Идеалы и мечты юности, о которых она вела длительные беседы с Ипполито, – вернуть Флоренции былое величие Медичи, покровительствовать выдающимся философам и художникам, сделать счастливым многострадальный народ Италии – улетучивались, уступая место трезвому прагматизму. В один из дней по приезде в Париж, как и в тот страшный день, когда ее в одежде монахини везли по Флоренции, она поняла, что еще один период жизни закончился. Тогда – детства, теперь – юности. Екатерина стала не по годам взрослой. Она мучительно искала ответа на вопрос, почему ее супружеская жизнь с самых первых дней пошла совсем не так, как хотелось? В своем желании сблизиться с Генрихом она постоянно натыкалась на стену равнодушия. Муж заглядывал утром в ее апартаменты, чтобы поклониться и, не сказав ни слова, уйти. Изо дня в день повторялось одно и то же. Их беседы были краткими и редкими. Ее терзало ощущение своей отвергнутости, боль, которую женщины с их чувствительностью к такого рода страданиям испытывают особенно остро. Ей стало известно, что Генрих безумно, как одержимый, влюблен в Диану де Пуатье. Она притворялась, будто не замечает унижений, которым ее подвергает муж, и научилась быть терпеливой. Со стороны отношения Екатерины и Дианы казались теплыми, даже дружескими. В поведении герцогини Орлеанской не было и намека на ревность. Екатерина выжидала!..

Она полюбила Париж и королевские замки с частыми праздниками, балами и маскарадами. Многие придворные дамы, бросающие на нее косые взгляды, согласились, что у флорентийки утонченный вкус. При дворе изысканные наряды Екатерины и безукоризненно подобранные к ним драгоценности очень быстро сделали ее законодательницей столичной моды. Даже самые знатные придворные дамы старались усердно подражать ей.

В Париже Екатерина с азартом, присущим молодости, в сопровождении служанки совершала длительные прогулки по городу, желая поближе познакомиться со столицей и нравами ее обитателей. Особенно много она узнавала в шумных, многолюдных кварталах Ситэ. Каждая улица и переулок были связаны с определенным родом деятельности: стучали по железной ноге башмачники, поодаль хлопотали в своих лавках кондитеры, ловко раскатывая аппетитное тесто. На набережной ювелиров, согнувшись над тиглями, трудились золотых дел мастера. Неторопливо шагающие покупатели и зеваки забивали все проходы между лавками и лотками. В ушах у нее звенели пронзительные крики торговцев, зазывающих покупателей в свои лавки и нахваливающих разложенный на прилавках товар. Никто не догадывался о том, что юная, малопривлекательная, добродушная девушка, вступающая с ними в беседу, – невестка короля. Мало что укрывалось от ее проницательного взора. Она умела проникать в суть увиденного и услышанного и заметила, что парижане, как и придворные, разбиты на две явно враждующие между собой партии. «Католики ненавидят протестантов, протестанты – католиков, и не скрывают этого», – отметила про себя Екатерина во время одной из прогулок и решила, что, как и король, будет придерживаться нейтралитета, но предпочтение отдавать победителям.

Екатерина получала удовольствие от таких прогулок и делилась своими впечатлениями с королем, с присущим ей тонким юмором рассказывала об услышанных разговорах и подсмотренных сценах. Неожиданно для себя Екатерина превратилась в ловкую шпионку, что веселило Франциска. Она была умна и часто высказывала трезвые суждения, которые король не мог не оценить. Благодаря своему мудрому поведению, ей удалось отлично поладить с королем, которым она искренне восхищалась. Пристально наблюдая за Франциском, она твердо решила всю жизнь придерживаться принципа: если хочешь победить, научись выигрывать сражения.

Одна из таких прогулок особенно запомнилась Екатерине, не на шутку насторожила и встревожила и, как позже выяснилось, не случайно. Смутные предчувствия не обманули прозорливую флорентийку.

В тот день октябрьское солнце, освещавшее готические шпили, башни, купола и улицы Парижа, было особенно тусклым, настойчиво напоминая о скором приближении холодов. Екатерина, закутавшись в теплый плащ с капюшоном, неспешно прогуливалась по улицам, а когда дошла до Деревянного моста заметила, что настроение в толпе изменилось. Над толпой повис тревожный шум, время от времени пронзаемый угрожающими криками.

– Накажи, наконец, Мать Богородица, этих нехристей!

– Да здравствует месса!

Екатерина замедлила шаг, остановилась у самого начала моста и подумала: «Кажется, я увижу сегодня нечто интересное…»

Небольшая толпа, к которой присоединялись все новые и новые прохожие, судя по одежде ремесленники и торговцы, угрожающе разрасталась. Каждый на свой лад старался перекричать друг друга.

– Придет время, и мы сметем всех нечестивцев с лица земли!

– Если бы!.. Его Величество обращается с протестантами, как и с католиками. Не делает между нами и ними различия.

– Родная сестра короля – защитница еретиков!..

– Не сомневаюсь, король скоро почувствует на себе их клыки.

– Необходимо изгнать из Парижа всех гугенотов, пока они не изгнали нас.

– Не изгнать, а сгноить в тюрьмах!

– Нет, сжечь всех на кострах!..

Наблюдательная Екатерина вдруг отчетливо увидела, как в большом котле Парижа закипает ненависть к протестантам, на которых парижане смотрели как на чужестранцев и врагов, и эта ненависть готова вот-вот выплеснуться наружу. В этих выкриках она услышала грубую, неуправляемую, мощную силу, угрожающую уничтожить несокрушимый на первый взгляд порядок в королевстве. А за своей спиной ее чуткий слух уловил перешептывание группы студентов.

– Так вы гугенот?

– Сеньор, я – протестант! И веру мою от меня можно оторвать только вместе с жизнью.

– Извините, я спрашиваю из простого любопытства. Для меня главное – честно служить нашему великому королю.

Дальновидная Екатерина почувствовала, что во Франции зарождается нешуточная религиозная война. В детстве она уже встречалась лицом к лицу с переполненной злобой толпой, и ей стало страшно. Она решила при первой же встрече рассказать обо всем королю, но события, произошедшие через несколько дней, опередили ее.

Утром 18 октября 1534 года жители Парижа и многих крупных городов, проснувшись, обнаружили, что статуи некоторых святых покалечены, а стены домов увешаны обращениями к народу, обличавшими церковные догматы и, в особенности. Святое причастие. В Блуа, куда королевский двор прибыл на несколько дней на охоту, к дверям королевской опочивальни прикрепили памфлет против мессы. В замке воцарилась гнетущая атмосфера. Все сознавали опасность произошедшего.

В рабочем кабинете короля за высокими окнами балкона неслись свинцовые тучи, подгоняемые порывистым ветром, усиливая раздражение, овладевшее Франциском: во время утреннего туалета он узнал о тревожных новостях из Парижа и об осквернении личных покоев в Блуа.

В его кабинете все было призвано радовать глаз, создавать уют и хорошее настроение: и тисненые цветные кожаные обои, и каменный балкон с рельефной резьбой, и мраморный камин с изысканным орнаментом, в котором пылали сосновые поленья, и шкафы из черного дерева с инкрустацией из серебра и слоновой кости. Но в этот день он был раздражен.

Франциск в ожидании Монморанси сидел за письменным столом и вчитывался в текст памфлета. Закончив чтение, он долго оставался неподвижным, сосредоточенно размышляя над возникшей проблемой в поисках единственно правильного решения. Положение дел в государстве грозило оказаться весьма серьезным. Он сознавал: терпимость, проявленная им по отношению к протестантам ради сохранения мира в государстве, грозила обернуться против него.

Еще вчера он пребывал в прекрасном расположении духа: ему подарили четырех испанских борзых со словами:

– Ваша псарня, Ваше Величество, по справедливости считается лучшей в мире!

Проверив крепость собачьих клыков и ощупав их мощные груди, король остался доволен. Действительно, собаки были великолепны!.. И подарок поистине в радость для любителя псовой охоты!..

И вот теперь самая крупная из борзых, особенно ему приглянувшаяся, положив свою морду на колени, преданно, не отрываясь, смотрела на нового хозяина.

Франциском овладела ярость. Она бурно разрасталась и ослепляла: охота под угрозой срыва, ему, противнику казней и жестокости, самому гуманному королю, необходимо принять непростое решение и спешно, едва приехав в Блуа, возвращаться в Париж. Его терзали сомнения. В своем либерализме он значительно возвысился над современной ему эпохой… Но теперь!.. Теперь он не мог не изменить своего отношения к протестантам. Не желая того, он, как глава государства, на этот раз обязан прибегнуть к репрессивным мерам. И тут же возразил сам себе. Нет и нет!.. Необходимо найти выход, достойный короля Франции!..

Минуя череду комнат, залы для караула и приемов, где в ожидании короля уже собрались придворные, обсуждая взволновавшую всех новость, Анн де Монморанси замедлил шаг, приблизился к королевскому кабинету и остановился, чтобы окончательно собраться с мыслями. Что ждет его за этой дверью? Перед отъездом из Парижа, король накричал на него. И все из-за любимой сестры Маргариты. Деятели богословского факультета Сорбонны обвинили ее в защите еретиков. И были абсолютно правы!.. Зачинщиком же этого мероприятия король посчитал его. Досталось ему и от самой Маргариты.

– Не забывайте, что вы всего лишь слуга короля, а я его сестра, – бросила она в лицо Монморанси, столкнувшись с ним в одном из залов Лувра.

Возможно, король уже забыл о случившейся между ними размолвке, ведь, как оказалось, он был прав. Гугеноты наглеют с каждым днем и становятся опасны. Достигнет ли он сегодня согласия с королем? Приученный к методичности и последовательности, как в мыслях, так и в делах, приведя свои раздумья в порядок, он наконец открыл дверь.

Когда Анн де Монморанси тяжелым армейским шагом вошел в кабинет, Франциск уже принял для себя решение. Но, прежде чем огласить свою волю, пожелал выслушать коннетабля, который открыто призывал к борьбе с ересью, а вслед за ним свою сестру Маргариту, мнением которой особенно дорожил.

Анн де Монморанси склонился в нижайшем поклоне, затем отступил на шаг, как полагалось по этикету. Этот сиятельный вельможа был ровесником короля, одного с ним роста и с такой же внушительной осанкой. Лицо Монморанси отличалось невозмутимым спокойствием, монументальностью и суровостью воина. Он обладал большой властью, соединив в своих руках должности командующего армией и управляющего королевским двором, был умен и проницателен. Его блистательная карьера и богатство вызывали всеобщую зависть, но с ним приходилось считаться. Он олицетворял собой незыблемость настоящего. Основные его идеи сводились к обеспечению мира внутри государства и на его границах, достигаемого полным подчинением королевской власти.

– Монсеньор, – первым начал беседу Франциск, как только Монморанси в ответ на его повелительный жест расположился рядом с ним в кресле, – я хотел бы знать ваше мнение о случившемся.

Глядя королю прямо в глаза, Монморанси подался вперед и решительно произнес:

– Мое мнение не изменилось. Сир, какой может быть компромисс с учением, отвергающим сущность католицизма? Угроза возросла как никогда. Оставаться терпимым становится опасно. Поймите, гугеноты стремятся не просто справлять религиозный культ, они хотят навязать этот культ всем французам, а для этого им необходимо захватить власть. Эти воззвания – явное подстрекательство к заговору против Вашего Величества. Опасность начинает обретать очертания готовящейся войны во имя Господа. Милосердие и терпимость, к которым вы призывали, не принесли добрых плодов. Всякое снисхождение обращается против государства.

Из-за сгущающихся туч в кабинете стало совсем темно. Король пододвинул светильник поближе к коннетаблю, чтобы яснее видеть выражение его лица. Очень многое зависело от того, как правильно они поймут друг друга. О возникших между ними недавних разногласиях Франциск решил не вспоминать и забыть, как будто их и не было. Но смягчить воинственный пыл коннетабля было необходимо.

– Если мы пойдем на крайние меры, враждующие братья начнут беспощадно уничтожать друг друга. Может наступить хаос.

Фанатичный защитник государственных интересов Монморанси не собирался сдаваться, твердо решил на этот раз отстоять свою точку зрения о немедленном принятии чрезвычайных мер.

– Ваше Величество, Бог свидетель, я радею лишь о ваших интересах и вашей славе. Милосердие и снисхождение к еретикам не принесет добрых результатов. Необходимо отплатить возмездием за оскорбление католиков и осквернение ваших личных покоев. Еретиков надо казнить! И немедленно!..

От этих слов Франциск отшатнулся, откинулся на спинку кресла. Монморанси замолчал и поднял взгляд на короля. Наступила минута тягостного ожидания ответа.

Король медлил. Речь шла о двух противоборствующих религиях, и, если он пойдет на крайние меры, религиозные разногласия неминуемо грозят обернуться тысячами жертв, потоками крови. Необходимо усмирить бурные страсти, добиться спокойствия враждующего общества. Но и виновных оставить безнаказанными нельзя.

Вместо ответа Франциск снова задал вопрос:

– Уже известно, кто автор пасквиля?

Спокойный голос короля насторожил коннетабля.

– Антуан Маркур, французский священник, проживающий в Швейцарии, ближайший сподвижник Кальвина. А в королевство несколько его печатных листков попали через Гийома Фере, королевского аптекаря.

– Где он сейчас?

– Его ищут. Как только найдут, немедленно отправят в Бастилию.

Франциск кивнул в знак одобрения.

– Хочу обратить ваше внимание, что придворная среда стала весьма благоприятной для пропаганды новых идей. Сейчас считается признаком образованного человека не разделять мнения, совпадающего с установленными истинами христианского учения. Сир, время компромиссов закончилось. Какой может быть компромисс с учением, отвергающим саму сущность католицизма?

Король снова решил не отвечать на вопрос. Пусть все знают, что последнее слово за ним. Он прекрасно понимал, что разногласия, происходящие до поры до времени подспудно, становятся явными. Ему нанесли личное оскорбление и он как глава государства не может пойти против течения. Но он был и останется сторонником идей гуманизма и должен пытаться призвать всех к благоразумию.

– А что с остальными заговорщиками?

– В ближайшие дни все будут арестованы.

– Поручите моим советникам, сторонникам умеренной политики и христианам в душе, склонить их к примирению.

Перспектива перемирия с гугенотами, так ужасавшая Монморанси, сторонника крайних мер, вызвала в его душе возмущение. Как истинный воин, он всегда предпочитал наступление и отступать в данном случае не собирался.

– Ваше Величество, поймите, неприятие доктрин Церкви грозит перейти в массовое противостояние государственному правлению. Зачинщиков необходимо подвергнуть пыткам для выявления всех их сторонников и сожжению на кострах. Это требуется для сохранения мира и порядка.

На лицо короля набежала тень. Он приблизил лицо к свечам. Пусть Монморанси видит, что он непоколебим в своих убеждениях и только его королевское повеление решает все.

– Опалой трудно подавить движение протестантов. Не уместно ли сначала выслать зачинщиков из Франции? Казни откроют путь новым распрям. Страшно представить последствия братоубийственной бойни, – слова короля звучали все более властно. – Поймите, протестанты – мои подданные, как и католики, и должны оставаться под моей защитой.

Анн де Монморанси был явно разочарован.

– Ваше Величество, за вами право принимать решение. Главное, чтобы это решение было на благо государства.

Главному распорядителю королевского двора больше нечего было сказать. Он сказал все. И теперь ждал приказа короля.

– Свое решение в отношении дальнейшей судьбы зачинщиков я сообщу по возвращении в Париж. Немедленно отправляйтесь в столицу и держите ситуацию под контролем.

Взмахом руки король отпустил коннетабля и остался один со своими мыслями и собакой.

Франциск с нетерпением ожидал прихода своей любимой сестры Маргариты, самой дорогой ему женщины, обладающей сердцем ангела и умом мужчины. Своими светлыми мыслями Маргарита облегчала ему бремя власти, чем оказывала немалую помощь. Он часто препоручал ей вести особо важные дела и с нетерпением ожидал окончательного решения. Ее точные рассуждения приводили в восхищение послов, которые по возвращении писали об этих встречах пространные донесения своим государям. Кротость, осмотрительность и благожелательность Маргариты часто совершали чудеса.

Какая удача, что именно сейчас сестра оказалась рядом, приехав в Блуа вместе со своей шестилетней дочерью Жанной. К сожалению, брак с королем Наварры Генрихом д’Альбре, который был на одиннадцать лет моложе ее, как и первый с герцогом Алансонским, человеком преклонного возраста, за которого Маргариту выдали замуж в семнадцать лет, не принес ей счастья. Зато во втором замужестве Маргарита стала матерью. Всю свою любовь она, как и прежде, дарила ему, Франциску, а теперь и дочери. Франциск любил Жанну, словно свое дитя, только сожалел, что внешне девочка была похожа на отца, короля Наваррского, негодяя и самодура. Он улыбнулся, вспомнив недавний разговор с маленькой плутовкой. Жанна задала ему вопрос: «Ваше Величество, вы тоже считаете, что женщина должна любить родного брата сильнее, чем мужа и ребенка?» Маргарита от слов дочери покраснела. Девочка была очень непосредственной и своими вопросами часто ставила взрослых в тупик. Он тогда ответил: «Только если брат – король, как я. А я – твой дядя – желаю тебе только добра. Запомни, Жанна, мои слова на всю жизнь: твоя мать – великая королева. Она – самая благородная женщина Франции».

При дворе Маргарита слыла мудрой советчицей короля и покровительницей гуманистов, особенно тех, кто был гоним и нуждался в опеке. Ее поддержка и помощь преследуемым Церковью еретикам часто становилась опасной для нее самой и была чревата серьезными последствиями. Но ничто не становилось препятствием для благотворительной деятельности бесстрашной Маргариты. Бдительные богословы Сорбонны усмотрели ересь в ее благородных деяниях и бесцеремонно посоветовали королю начать борьбу с еретиками с его ближайшего окружения. Франциск, уверенный в добрых намерениях сестры, встал на ее защиту, убеждал, что она слишком любит брата, чтобы навредить ему и государству. В беседах с ним Маргарита постоянно возвращалась к идеям церковной реформы, к переосмыслению Священного Писания, но в отличие от протестантов не ставила своей целью порвать с конфессиональной традицией и с Римом. Набожная Маргарита осталась верной религии королевского рода, но при этом не жалела сил в своих попытках уберечь еретиков от тюрем и костров. Что скажет она теперь? Ее совет может стать решающим для вынесения им окончательного приговора нарушителям спокойствия в королевстве. В добрых намерениях сестры Франциск не сомневался никогда.

«Какая бы была моя жизнь без Маргариты?» – часто задумывался Франциск. За нежность и заботу он называл ее «своим амулетом». В страшный год его пленения она участвовала в переговорах с Карлом V об условиях его освобождения. Ее письма в мадридскую тюрьму были полны самых искренних чувств, беззаветной любви и решимости во что бы то ни стало добиться возвращения брата из плена на родину. Одно из писем он выучил наизусть: «Что бы ни случилось, пусть даже тело мое будет сожжено и пепел развеян по ветру, никакая жертва ради вас не покажется мне чрезмерной, тягостной и страшной, а напротив, будет должной, сладостной и почетной». Сопричастность к его государственным делам доставляла ей истинное удовольствие. Воля Франциска всегда становилась ее волей.

Наконец дверь отворилась и вошла королева Наваррская.

– Маргарита!

– Ваше Величество!

Первым непосредственным чувством брата и сестры была радость. Они с детства радовались каждой встрече друг с другом, даже если виделись ежедневно. Оба одновременно поспешили навстречу друг другу. Маргарита вошла, как обычно, с книгой в руках и улыбкой на лице, нежной и солнечной.

Франциск усадил сестру рядом с собой на скамью, обитую цветной кожей.

– Еле дождался тебя.

– Задержалась в библиотеке.

– Я так и знал, поэтому и послал за тобой в библиотеку, твое излюбленное с детства место уединения и размышлений.

Собака удобно расположилась у ног короля и королевы и внимательно наблюдала за ними, положив свою морду на вытянутые лапы.

– Узнав о случившемся, я специально пошла в библиотеку, чтобы подготовиться к встрече с тобой и быть тебе полезной в принятии правильного решения, достойного короля Франции.

– Ты искала ответа в книгах у мудрецов?

– Да, у Эразма. Как мы с тобой смеялись, читая «Похвалу глупости». Вспомни, дорогой мой брат, что говорит у великого гуманиста Глупость: «Обыщите все небо, и пусть имя мое будет покрыто позором, если вы найдете хоть одного порядочного и приятного Бога, который обходился бы без моего содействия».

Согласись, на фоне строго судящих всех и вся Глупость выглядит весьма привлекательно.

Франциск впервые за этот мрачный день расхохотался. И этот смех сразу отмел все недобрые помыслы в его душе.

– Что ты хочешь этим сказать, мудрейшая из Маргарит? Твое мнение очень важно для меня. Ты, как никто, умеешь разглядеть основное в каждом человеке и явлении.

В голосе сестры зазвучали убедительные ноты, напоминающие голос матери, когда она ответила:

– Только напомнить, что все люди – и католики, и протестанты – имеют право на жизнь, на счастье, на свое мнение и свою веру и все равны в этом праве.

– Однако Эразм не примкнул к протестантам, несмотря на свою критику католической церкви, – отозвался Франциск. – В силу склада своего характера он искал компромиссное решение.

– Вот именно. Как и ты. Ведь ты всегда соизмерял свою политику с лучшими традициями.

Наступила пауза. Франциск отлично сознавал, что сестра права. Она подтверждала правильность уже принятого им решения, но не считаться с суровой действительностью становилось слишком опасно, поэтому лишний раз все взвесить и продумать было необходимо.

– Хотелось бы, но сейчас я не имею на это права, – наконец произнес Франциск.

Это было не утверждение, а скорее раздумье и вопрос: «Имеет ли он право на прощение заговорщиков и перемирие с ними… Не чревато ли это новыми бедами?»

Маргарита прекрасно понимала, что брат вызвал ее на этот разговор, чтобы не сделать опрометчивого шага, который может привести к человеческим жертвам. Только от его королевской воли зависит, как велико будет количество этих жертв. Ясно и доходчиво, как бывало всякий раз, когда дело представлялось ей чрезвычайно важным, Маргарита изложила свое видение произошедшего.

– Протестанты нуждаются в твоей поддержке, как никогда. Эти воззвания лишь обращение ко всем здравомыслящим людям о необходимости усовершенствовать Церковь. Жизнь не стоит на месте, в обществе постоянно происходит борьба идей, и каждый новый поворот влечет за собою потребность пересмотра канона.

Франциск отозвался на слова сестры не сразу. Некоторое время он наблюдал за языками пламени в камине.

– Иной раз насильственной его ломке. Думаю, что сейчас компромиссное решение не устоит под общим напором разъяренной толпы.

Грустная улыбка тронула губы Маргариты.

– Для того чтобы одержать победу над создавшимися обстоятельствами, гораздо важнее восстановить падшую нравственность до ее древнего добродетельного состояния. Необходимо вернуться к чистому христианству, которое существовало в глубине веков, вернуться к апостольским первоосновам христианской веры. Но на это нужно время… Сейчас же главное, чтобы великое прошлое Франции из-за религиозных разногласий не утонуло в потоках крови. Мы сами не должны призывать совершать убийства, пытки и казни. Тогда и враждующие партии не будут нападать друг на друга. Народ любит добрых правителей. Ничто так не популярно в народе, как доброта. Ведь именно мы всегда подаем пример. Волнения среди протестантов можно направить в любую сторону и даже извлечь из них полезное и доброе.

Маргарита замолчала. Она почувствовала, что ее слова достигли цели.

Громовым голосом король вызвал главного королевского дворецкого Артюса Гуфье де Буази, который быстро явился на зов, и отдал распоряжение об отмене охоты и срочном возвращении в Париж. Маргарита подтвердила его решение попытаться немедленно найти компромисс.

Пока король собирался в дорогу, фанатики среди духовенства и членов Малого совета воспользовались его отсутствием в столице и издали приказ об аресте заговорщиков и возведении в Париже шести костров. Напрасно советники короля взывали помиловать приговоренных к казни. Мысль о терпимости, высказанная несколькими храбрецами, не устояла под общим напором разъяренной толпы.

Грубые голоса тысяч горожан, собравшихся у стен Бастилии, то и дело срывались на женский визг.

– Не одних протестантов нужно опасаться. Следует расправляться и с теми, кто слишком терпим и называет себя католиком.

– Верно, главное зло в людях, которые чересчур уступчивы. Они призывают к соглашению во имя мира между религиями.

– Постыдный мир с еретиками невозможен.

Ненависть восторжествовала. Двести гугенотов были преданы огню.

Когда король въехал в Париж, мрак победил свет, падающий от затухающих костров. Костры подернулись серым пеплом, и лишь изредка то тут, то там вспыхивали искорки и тут же гасли.

Франциск понимал, что допущена непоправимая ошибка, которую он не успел предотвратить, и поэтому пребывал в самом угрюмом расположении духа. Свершившиеся казни настойчиво убеждали, что необходимо срочно принимать решение, которое устраивало бы враждующие стороны. Как только король прибыл в Лувр, он приказал немедленно вызвать Монморанси и советников.

Поздним вечером в одном из королевских покоев Лувра, выходившего окнами на площадь и прилегающие к ней переулки, в высоких дубовых креслах напротив друг друга сидели король, коннетабль и несколько советников.

Монморанси сразу же стал докладывать королю последние новости. Он сделал беглый обзор настроений, царивших в различных слоях общества, рассказал в мельчайших подробностях о гневе толпы на улицах, еще не казненных гугенотах, томящихся в Бастилии и ждущих приговора, и, наконец, сожжении наиболее опасных главарей заговорщиков.

– Им предложили отречься от новой религии и вернуться в лоно католической церкви. Но гугеноты, все как один, категорически отказались, заявив, что лучше предпочтут смерть. У ворот Бастилии толпа требовала их немедленного сожжения. Малый совет вынужден был прибегнуть к крайним мерам без промедления. Ни один из приговоренных не пожелал раскаяться. Только казни могли усмирить страсти.

– Казни лишь разжигают страсти, – резко оборвал коннетабля король.

С тревогой смотрел Монморанси на мрачное лицо короля. Наконец, сделав над собой усилие, убежденно произнес:

– Интересы королевства и христианской веры вынудили нас действовать именно так.

Повелитель Франции не мог скрыть своего негодования.

– Королевство все время, по любому случаю – королевство. Так надо было ради королевства. Так требуют интересы королевства.

Король резко выпрямился, словно повинуясь внутреннему приказу: «Думать о погибших поздно. Надо думать о спасении и здравии живых». Затем обратился к своим советникам и высказал пожелание немедленно найти выход к скорейшему примирению враждующих партий католиков и протестантов.

– Сдержанность, взаимопонимание и истинная религиозность должны одержать победу над фанатизмом и мракобесием. Пока я жив, казней протестантов за приверженность своей вере во Франции не будет… – помедлив, уточнил: – За исключением случаев проявления особой жестокости и нетерпимости в отношении католиков. Главное, запомните: я желаю уважения и мира между сторонниками разных религий.

После бурных событий октября Париж стал постепенно успокаиваться, но ненадолго.

По прошествии всего лишь нескольких дней, как были сожжены на кострах двести гугенотов, всесильная судьба, творящая все по своему, одной ей известному усмотрению, часто наперекор желаниям человека, даже если он – король, вновь нанесла непредвиденный удар французскому монарху.

25 октября 1534 года внезапно умер глава Церкви, папа Климент VII.

Приехавшие из Рима послы поведали молодой герцогине Орлеанской страшные подробности: многие полагают, что папу отравили.

«Да и он отравил немало неугодных ему людей», – подумала Екатерина.

Вечный город, вся Италия бурно радовались смерти Климента VII. Народ считал папу виновником в разграблении Рима. Во время похорон, несмотря на всю их пышность, проявилась ненависть к папе: на улицах царило ликование, а ночью толпы народа совершили набег на его могилу, осквернив и ее, и тело усопшего. Только вмешательство любимого всеми кардинала Ипполито Медичи остановило глумление граждан Италии над могилой папы.

Екатерина с ужасом думала о том положении, которое обрела после смерти папы. Она не любила своего дядю Климента VII, разрушившего ее счастье. Как бы она была счастлива с Ипполито, если бы не он… А что ее ждет теперь? Вдруг ее брак с Генрихом будет расторгнут, а она отправлена в монастырь? Она отовсюду слышала вслед презрительное «итальянка», «морда Медичи». Придворные, собираясь в залах и коридорах дворца маленькими группами, обсуждали случившееся, а завидев Екатерину, не стеснялись и говорили намеренно громко, чтобы она все слышала.

– Его Святейшество одурачил нашего короля. Незадолго до смерти передал все итальянские активы рода Медичи своему внебрачному сыну Алессандро.

– Ну и нравы в их роду. Алессандро – вылитый мавр. Весь в свою мать – мавританскую рабыню.

– Рухнули надежды короля на казну Медичи.

– Прав был мудрый Монморанси. Предупреждал о коварстве и алчности папы и о бессмысленности брака принца с флорентийкой.

Эти слова больно ранили душу Екатерины. Вся тяжесть сплетен и ненависти обрушилась на нее. Особенно оскорбительными были суждения фрейлин об отношении к ней Генриха.

– Где щедрое приданое Медичи? Невеста-то оказалась без приданого.

– Зато Генрих теперь может избавиться от своей некрасивой жены. Он даже видеть ее не желает. Особенно теперь.

– Монморанси предлагает отослать флорентийку обратно в Италию.

– И правильно. Зачем мучить нашего красавца принца, раз он не любит свою жену?

– Итальянка унижает достоинство не только принца, но и короля, и всей Франции.

Теперь никто из придворных не скрывал своего пренебрежительного отношения к ней. В один из дней она увидела идущего ей навстречу по длинному коридору короля со свитой и опустилась в почтительном реверансе. За королем следовали молодые красивые фрейлины, как всегда, целый рой. Франциск едва удостоил невестку взглядом, а фрейлины ужалили герцогиню Орлеанскую ядовитыми торжествующими улыбками, красноречиво говорящими, что чужестранке, попавшей в немилость, нет места в блистательном королевском окружении. Но самым обидным было то, что король, которого она боготворила, был заодно со всеми. Екатерина прекрасно понимала, что король всегда обязан действовать на благо государства и только изредка в угоду своим прихотям и симпатиям. Теперь государству мало от нее пользы, поэтому Франциск и смотрит на нее неласково. Это и понятно, он раздражен новостью, полученной из Рима, просчетом своей ориентации на щедрого обещаниями недавнего главу Святого престола, крушением надежд на утверждение французского влияния в Италии. Смерть Климента VII перечеркнула политические стороны брачного контракта. Не стоило и надеяться на их признание новым папой Павлом III, ибо он принадлежал к имперской партии. Ныне ей нет места при французском дворе! Слезы брызнули из глаз Екатерины. Она отвернулась и поспешила в свои покои. Никто не должен видеть ее слез. Никто и никогда!

Екатерина вошла в свои покои, приказала камеристке раздеть ее, распорядилась не беспокоить и дать возможность как следует выспаться. Внутри у нее все одеревенело, она чувствовала себя раздавленной, на душе было тоскливо и мрачно, как в хмуром ноябрьском небе за окном. Она в изнеможении опустилась на ложе. Ей казалось, что жизнь ее остановилась. Она с горечью думала о своей второй родине, к которой она привыкла и которую полюбила не меньше, чем родную Флоренцию. Никогда больше не услышать перезвона колоколов собора Парижской Богоматери, не вдыхать запахи Сены, не участвовать в веселых маскарадах – при одной мысли, что придется отказаться от всего этого, у нее больно сжалось сердце. Из глаз снова потекли слезы, которые уже невозможно было сдержать. Уткнувшись лицом в подушки, она разразилась такими рыданиями, которые вместе с потоками слез вырывали из груди и ее сердце. Сердце бешено колотилось, она тряслась, как от холода, а отчаяние было подобно падению в пропасть. Она почувствовала, как зубы до боли крепко закусили губу. И вдруг оказалась во власти видений, более реальных, чем окружающая действительность. Она впервые увидела себя на троне в тронном зале Лувра, ясно ощутила, как приятно управлять судьбами людей и всем королевством. Толпящиеся рядом придворные, еще недавно презрительно смеющиеся ей прямо в лицо, склонялись перед ней в подобострастных поклонах. Пронзительно печальные события последних дней, запечатленные яркими красками сновидения, – похороны папы; уродливый толстогубый Алессандро, считающий ее деньги; набожные женщины-католички, опережая одна другую, подкладывающие в дрова смертельного для мучеников гугенотов костра вязанки сухого хвороста; король, отталкивающий ее от себя на фоне смеющейся свиты; убегающий в обнимку с Дианой де Пуатье Генрих, – стремительно удалялись от нее.

Когда она очнулась от сна и видений, через зеленые бархатные занавеси виднелось солнце. Солнечный свет, который принес новый день, отрезвил и успокоил Екатерину. Лежа в тишине и одиночестве в постели, она начала анализировать события, произошедшие с ней за последнее время. «Несчастья посылаются мне судьбой неслучайно и для того, чтобы я нашла новые, верные пути к познанию жизни. Суровы уроки судьбы, но в душу они проникают глубже, чем все, что занимало меня в дни безмятежного существования. Эти испытания научат меня правильно оценивать происходящие вокруг события и окружающих меня людей». Трезво и спокойно рассуждая, она поняла, что спокойных убежищ на этом свете нет, и чем больше внутреннее прозрение открывало ей опасности человеческой жизни, тем решительнее она укреплялась в вере в свое высокое предназначение племянницы двух пап, правнучки Лоренцо Великолепного и единственной законной наследницы великого рода Медичи. Она заставит считаться с собой! Придворные французского короля, да и сам король, и Генрих, вероятно, запамятовали, что ее мать состояла в родстве с французскими королями. Она добьется признания, ибо дальновиднее и мудрее многих в этом королевстве. Она серьезно обдумала ситуацию, возникшую в ее жизни после смерти папы, и пришла к единственно верному с ее точки зрения выводу: только король может помочь ей избежать отправки на родину. А точнее, в монастырь, что означает пожизненное одиночество, без Генриха, которого она полюбила, без детей, о рождении которых молилась и мечтала. «Надо действовать без промедления, надо идти к королю, – приказала себе Екатерина и встала. – Я не имею права сдаваться. Потому, что я – Медичи!»

Вошедшей камеристке она приказала причесать себя и одеть в самое скромное и незаметное платье, рассудив, что любой пленник – в данном положении она считала себя пленницей, – когда он прикидывается еще более приниженным, чем требуется, поступает правильно, ибо тот, кто ожидает своего звездного часа и верит в него, должен вести себя как можно скромнее и неприметнее.

Как правило, король принимал с раннего утра. Аудиенции длятся несколько часов, а потом король остается в своем рабочем кабинете с советниками и секретарями для решения неотложных государственных дел, и попасть к нему сегодня будет уже невозможно. Время приближалось к полудню. Прием уже давно начался. Медлить было нельзя. Екатерина заторопилась. Когда она дошла до королевских покоев, оказалось, что у короля на приеме посланец из Рима. Скорее всего, эта аудиенция закончится поздно и король будет в плохом настроении. Отступать она не собиралась, твердо для себя решила проявить терпение и сохранить решимость выиграть этот поединок.

Екатерина окинула беглым взглядом приемную. В ней, как всегда, собралась целая толпа ожидающих аудиенции. То были представители самых разных сословий с прошениями о должности, помиловании какого-нибудь родственника, угодившего в тюрьму, с докладами об исполнении королевских приказов и поручений. Небольшими группами у окон и по углам огромного зала стояли придворные в ожидании поручений от короля. Во всем, что касалось августейших особ, двор придерживался чрезвычайно сложного церемониала, в котором каждый выполнял строго определенные обязанности, зорко следя, чтобы его не обошли низшие по званию. В зале царило оживление. Предметом всех разговоров была внезапная кончина папы. Говорили приглушенными голосами, но нетрудно было догадаться, что обсуждали одно и то же. Все без исключения делали вид, что не замечают герцогини Орлеанской. Екатерина тоже решила не обращать ни на кого внимания, стерпеть в этой ситуации оскорбления, но навсегда сохранить их в своей памяти.

Собрав все свое мужество, Екатерина подошла к секретарю и застенчиво испросила аудиенции у короля. Она провела больше часа в напряженном ожидании, прежде чем ее впустили к нему. Сердце у нее тревожно билось, когда она вслед за капитаном гвардии Его Величества переступила порог королевских апартаментов. В кабинете возле кресла, в котором сидел король, стоял его шут Бриандис. Подняв полные страданий глаза, Екатерина тихим голосом попросила Франциска поговорить с ней наедине. Увидев ее молящий взгляд, король попросил шута, считавшего себя привилегированной персоной, имеющей право на высказывание своего мнения в отношении всех дел, происходящих в королевстве, немедленно удалиться.

Отвесив низкий поклон своему повелителю, шут скорчил гримасу и громко произнес:

– А невеста осталась без приданого и оставила нашего мудрого короля с носом! Без Милана, без Генуи, без Неаполя.

– Уйди отсюда, Бриандис! – повторил свой приказ король.

– Я думал, мой король предпочитает правду лжи… а он выгоняет меня за правду. Правда никому не нравится, даже мудрейшему из мудрых.

Франциск нахмурился, указал шуту на дверь.

– Вижу, вижу, что мой друг король повелевает мне молчать. Если б не забота о благе государства, я б постыдился вмешиваться в это дельце, – заливаясь смехом, шут не спеша удалился.

Екатерина от нанесенного оскорбления зарыдала, бросилась к королю и упала около его ног на колени.

– Встань, Катрин, встань! – смущенно проговорил король.

Она не торопилась подняться, хотя ей было страшно и унизительно и хотелось немедленно убежать. Стоя на коленях, она торопливо, опасаясь, что не успеет высказать все наболевшее за эти дни, заговорила:

– Еще совсем недавно вы, Ваше Величество, оказывали мне честь, называя меня своим другом, а теперь… Разве я виновата в случившемся? Я не переживу вашего презрения ко мне. Вы должны простить меня за все… Если вы прикажете, чтобы я удалилась в монастырь, я смиренно покорюсь вашей высочайшей воле… Знайте, ваша дружба была главной радостью моей недолгой жизни во Франции. Ведь я еще так молода… Только от вас я видела добро.

Екатерина замолчала. Слезы текли по ее щекам.