Любовь? Пожалуйста!:))) (сборник) Колотенко Владимир

Молчание луны

Я сижу в своей мастерской…

Не прошло и недели с тех пор, как здесь работали. Я вижу старый расшатанный верстак, опилки в углу, топор, торчащий в бревне. Все в пыли. Угол окна уже затянут паутиной. Запустение царит здесь с тех пор, как я отказался от заказов. Я сижу в плаще, без платка на голове, ощущая босыми ногами прохладу каменного пола. Солнце уже взошло и его лучи нашли на полу сиротливую россыпь гвоздей, которые уже никогда никому не понадобятся. Последний крест из белого дерева, который я так старательно мастерил, печально приник к стене, уронив крепкие плечи. Значит, кто-то еще поживет на свете. Я сижу на табуретке и играю ножиком, всегда выручавшим меня при изготовлении свирелей, до сих пор пользующихся успехом у пастухов. Грустно смотреть: пыль, паутина, печальный крест. Как будто здесь обитает покойник. Пилы тоже припылены, хотя зубы их еще скалятся (я вижу – не только скалятся, но и весело выблескивают, готовые впиться в какую-нибудь молодую смоковницу). Молотки сунуты в глиняные горшки с водой, чтобы не рассыхались рукоятки. Но вода высохла. А молотки хотят пить. Что еще прибито пылью: небольшие скамеечки, реечки под столом, глинянная посуда с остатками еды. Все брошено, словно мастерскую покидали в спешке. Древко копья у стены – чистенькое, будто только что с верстака. Этим древком еще могут воспользоваться. Нужно насадить наконечник, и копье можно пускать в дело. Книга на столе. Завернутая в чистую тряпицу, она у меня всегда в чистоте. Я люблю, когда вокруг царит порядок, но больше всего мне нравится порядок, который царит у меня в голове. Пахнет пылью, частички которой пляшут в воздухе крохотными светлячками в солнечных лучах. Танец остановленного времени. Я все еще сижу на скамье, играя ножиком…

Что касается хозяина мастерской, то определенно можно сказать, что работать ему здесь нравилось. Тесать, колоть, пилить, строгать ему было в удовольствие. Вбивать гвозди в древесину и слышать, как поет стержень от меткого удара молотка, ему нравилось. Он, вероятно, любил сидеть вечерами у огня и, отпивая маленькими глоточками кислое вино, в одиночестве читать свои книги…

В одиночестве?

Были прелестные вечера, когда здесь царила женщина.

– Ты у меня, – говорила она, – сама нежность…

И он готовил ужин. И завтрак… Господи, неужели это когда-то было?

У нас всегда был запас вина, вероятно, поэтому так ужасны пустые кружки. Я беру ее кружку и рассматриваю дно. Да, остатки вина высохли. Я нюхаю, чтобы удостовериться, что исчез и его запах. Зачем я прислушиваюсь? Чтобы убедиться, что никто ко мне не придет? Да и кто может прийти сюда теперь? С Рией мы были здесь счастливы. Но мало ли кто может вспомнить о старом заказе? Вдруг кому-то срочно понадобилось копье. Или, скажем, крест. Кресты ведь всегда кому-нибудь да нужны.

Я хочу, чтобы хоть кто-то пришел.

Если не считать мышки, которая всегда шуршит в кучке соломы – тишина. Как ночью на вершине горы. Я вижу: ее платок на гвозде. Ришка! Я произношу ее имя и прислушиваюсь – шепот нежной любви. Я не кричу, не бегу, спотыкаясь, к выходу, не ищу ее среди запаха трав. Мне не удастся уже зажечь лучину и раздуть снова костер нашей любви. А то бы… А то бы зарево пожара осветило все, что творится в моей душе. Я зашел сюда, чтобы взять свой ножичек, который может еще мне пригодиться: свирели нужны будут всегда. Их звуки, надеюсь, еще будут зазывать стада.

Видимо, я напрасно сижу здесь с босыми ногами на каменном полу с непокрытой платком головой в ожидании кого-нибудь из своих знакомых, отчаявшись разжечь огонь, крохотную лучину, которую можно было бы поднести к сухой стружке в углу и ждать, когда появится первый сизый вьюнок, а затем затрещат сухие опилки, передавая огонь рейкам, что на полу, и скамеечкам, и древку копья, ждать, пока огонь не перекинется к подпоркам крыши и к верстаку и, наконец, не станет лизать жирным красным языком остов креста, подрумянивая его белые бока. Чтобы крест никому не понадобился. Какое-то время платок Рии, висящий в отдалении на стене, будет нетронутым. Но вскоре огонь подкрадется и к платку… Ее запахи сменит сначала запах терпкого злого древесного дыма, а затем и платок вспыхнет маленьким славным пожаром и сгорит в один миг, как сгорает звезда. Свою старую, толстую, мудрую книгу я вынесу из пожара. Она мне еще понадобится. Шлепая босыми ногами по каменному полу, я направляюсь к выходу, оставляя за собой сизый дым пожара, который никогда не вспыхнет, потому, что нет огня, способного превратить в пепел прожитые здесь годы.

Я жду-жду…

Проходят дни…

Я дожидаюсь ночи и спрашиваю луну:

– Рия вернется?

Ведь многие, задрав головы и тараща полные ожидания и надежды очи, спрашивают!

Но в истории жизни Земли еще не было случая, чтобы луна кому-то ответила.

Проходят годы…

Я жду…

Живу, конечно, в страхе…

Весенние забавы

– Расскажи, а, – просит Лена, – расскажи же… Ты обещал!

– Что? – спрашиваю я, – что рассказать?

– Про… любовь…

– Про любовь?

А ведь правда: я обещал.

– Что такое любовь? – спрашиваю я.

– Ага… Что?

Лена вся – ожидание…

Рассказать?

Что я ей могу рассказать? И разве есть такие слова?..

– Про любовь? – зачем-то переспрашиваю я.

Лена не отвечает. Значит – невозможно молчать.

– Про любовь? Пожалуйста! Я помню, – произношу я, – мне было лет пять или шесть…

И умолкаю, щурю глаза, вспоминая, и рассказываю, и потом рассказываю…

– … это было весной и, кажется, в субботу, мы играли у ручья…

Я вижу, как слушают эти глаза – нельзя не рассказывать.

– …по уши в грязи, – продолжаю я, – конечно же, босиком, с задиристыми блестящими глазами, вихрастые мальчуганы, мы строили плотину. Когда перекрываешь ручей, живую воду, пытаешься забить ему звонкое горло желтой вялой мясистой глиной, которая липнет к рукам, вяжет пальцы и мутит прозрачную, как слеза, нетерпеливую воду, кажется, что ты всесилен и в состоянии обуздать не только бурный поток, но и погасить солнце…

– Погасить солнце? – восторгается Лена.

– Ну да, – киваю я и продолжаю:

– Я с наслаждением леплю из глины желтые шарики, большие и маленькие и бросаю их что есть мочи во все стороны, разбрасываю камни, и в стороны, и вверх, и в воду: бульк!.. У меня это получается лучше, чем у других. Гладкая вода маленького озера, созданного нашими руками, пенится, просто кипит от такого дождя, и я уже не бросаю шарики, как все, а леплю разных там осликов, ягнят, птичек…

Особенно мне нравятся воробышки…

– Ой, мне тоже, – радуется Лена.

Я снова киваю:

– Закусив от усердия губу и задерживая дыхание, острой веточкой я вычерчиваю им клювы, и крылышки, и глаза. Не беда, что птички получаются без лапок, они, лапки, появятся у них в полете, и им после первого же взлета уже будет на что приземлиться. Несколькими воробышками придется пожертвовать: мне нужно понять, как они ведут себя в воздухе. Никак. Как камни. Они летят, как камни, и падают в воду, как камни: бульк!

Это жертвы творения. Их еще много будет в моей жизни.

Теперь Лена кивает: да-да…

Надо мной смеются, но я стараюсь этого не замечать. Пусть смеются.

Остальные двенадцать птичек оживут в моих руках и в воздухе, и воздух станет для них родной стихией. А мертвая глина всегда будет лежать под ногами. Мертвой. В ней даже черви не заведутся.

Наконец все двенадцать птичек вылеплены, и перышки их очерчены, и глаза их блестят, как живые. Они сидят в ряд на берегу озера, как живые, и ждут своей очереди. Я еще не знаю, почему двенадцать, а не шесть и не сорок. Это станет ясно потом. А пока что, я любуюсь своей работой, а они только подсмеиваются надо мной. Это не злит меня: пусть.

Мне нужно и самому подготовиться к их первому полету. Нужно не упасть лицом в грязь перед этими неверами. Чтобы глиняные комочки не булькнули мертвыми грузиками в воду, я должен вложить в них душу.

Надо сказать, что весенние воробышки, вызревшие из глины – это моя первая любовь!

– Первая? – Лена смотрит на меня, не мигая.

– Первая, – говорю я.

И беру первого воробышка в руки, бережно, как свечу, и сердце мое бьется чаще. Громко стучит в висках. Я хочу, чтобы эта глина потеплела, чтобы и в ней забилось маленькое сердце. Так оно уже бьется! Я чувствую, как тяжесть глины приобретает легкость облачка и, сжимая его, чувствую, как в нем пульсирует жизнь. Стоит мне только расправить ладони, – и этот маленький пушистый комочек, только-только проклюнувшийся ангел жизни, устремится в небо. Я разжимаю пальцы: фрррр!

Никто этого “фрррр” не слышит. Никто не замечает первого полета. Я ведь не размахиваюсь, как прежде, чтобы бросить птичку в небо, и не жду, когда она булькнет в воду, я только разжимаю пальцы: фрррр!

Я не жду даже их насмешек, а беру второй комочек. Когда я чувствую тепло и биение маленького сердца, тут же разжимаю пальцы: чик-чирик! Это веселое “чик-чирик” вырывается сейчас из моих ладоней, чтобы потом удивить мир.

Чудо? Да, чудо! Потом это назовут чудом, а пока я в этом звонком молодом возгласе слышу нежную благодарность за возможность оторваться от земли: спасибо!

Пожалуйста…

И беру следующий комочек. Все, что я сейчас делаю – мне в радость. Когда приходит очередь пятого или шестого воробышка, кто-то из моих сверстников, несясь мимо меня, вдруг останавливается рядом и, замерев, смотрит на мои руки. Он не может поверить собственным глазам: воробей в руках?!!

– Как тебе удалось поймать?

Я не отвечаю.

Кто-то еще останавливается, потом еще. Бегающие, прыгающие, орущие, они вдруг стихают и стоят. Как вкопанные. Будто кто-то всевластный крикнул откуда-то сверху всем: замрите! И они замирают. Все смотрят на меня большими ясными удивленными глазами. Что это? – вот вопрос, который читается на каждом лице. Если бы я мог видеть себя со стороны, то, конечно же, и сам был бы поражен этим нимбом – маленьким мерцающим сияньицем над моей головой. Но пока я его не вижу: у меня же нет зеркальца, чтобы любоваться собой!

Я вижу, как они потихонечку меня окружают и не перестают таращить свои огромные глазищи: ух ты! Кто-то с опаской даже прикасается ко мне: правда ли все это? Правда! В доказательство я просто разжимаю пальцы.

“ Чик-чирик…”

– Зачем ты отпустил?

Я не отвечаю. Я беру седьмой комочек. Или восьмой. Они видят, что я беру глину, а не ловлю птиц руками. Они это видят собственными глазами. Черными, как маслины. И теперь уже не интересуются нимбом, а дрожат от восторга, когда из обыкновенной липкой вялой глины рождается маленький юркий звоночек:

– Чик-чирик…

Это “чик-чирик” их потрясает. Они стоят, мертвые, с разинутыми от удивления ртами. Такого в их жизни еще не было.

– Они и вправду взлетали? – спрашивает Лена.

– Ну да!…

Когда последний воробышек взмывает в небо со своим непременным “чик-чирик”, они еще какое-то время, задрав головы, смотрят заворожено вверх, затем, как по команде бросаются лепить из глины своих птичек, которых тут же, что есть силы, бросают вверх. Бросают и ждут.

“Бац, бац-бац… Бульк…”

Больше ничего не слышно.

– Послушай, – кто-то дергает меня за рукав, – посмотри…

Он тычет в нос мне своего воробышка.

– Мой ведь в тысячу раз лучше твоего, – говорит он, – и глазки, и клювик, и крылышки… Посмотри!

Он грозно наступает на меня.

– Почему он не летает?

Я молчу, я смотрю ему в глаза и даже не пожимаю плечами, и чувствую, как они меня окружают. Они одержимы единственным желанием: выведать у меня тайну происходящего.

Я впервые в плену у толпы друзей.

А вскоре их глаза наполняются злостью, они готовы меня растерзать. Они не понимают, что все дело в том… Они не могут допустить, что…

Я этого тоже не знаю, поэтому ничем им помочь не могу.

В большинстве своем они огорчены, но кто-то ведь и достраивает плотину. Ему вообще нет дела до птичек, а радуги он, вероятно, никогда не видел, так как мысли его увязли в липкой глине.

Затем они бегут домой, чтобы рассказать родителям об увиденном: ах!.. Дааа!..

Они фискалят, доносят на меня и упрекают в том, что я что-то там делал в субботу. Да, делал! Что в этом плохого? И наградой за это мне теперь звонкое “чик-чирик”. Разве это не радость для ребенка?

Им это ведь и в голову не может прийти: я хоть и маленький, но уже…

Я еще хоть и маленький, но уже – Иисус.

Каждый день, каждый день, встав на цыпочки, я тянусь к Небу…

– К Небу? – спрашивает Лена.

– К Небу, – говорю я, – и к тебе…

– И ко мне? – спрашивает Лена.

– К тебе и к Небу, – говорю я. – Это и есть, – шепчу я, – любовь…

И уточняю:

– Наша…

– Наша? – спрашивает Лена.

– Зачем же ты плачешь? – спрашиваю я.

– Ты уже не маленький, – говорит Лена.